"Холодная гавань" - читать интересную книгу автора (Йейтс Ричард)

Глава 9

Вознесенная высоко над входом красиво светящаяся вывеска — «КОСТЕЛЛО» — зазывала посетителей в просторный старинный бар и ресторан, построенный на сваях, вокруг которых тихо плескались воды залива. Это было довольно приятное заведение, не без налета вульгарности, по мнению снобов, но по-своему сулящее романтические приключения. По крайней мере, никто там не скучал.

Постоянные посетители практически не обращали внимания на Фила Дрейка — все знали, парнишку взяли на летние месяцы, чтобы он присматривал за их автомобилями; здоровались с ним разве что официантки, приходя на работу, да еще грузноватый, с покатыми плечами юный Аарон, убиравший грязную посуду, иногда останавливался, чтобы перекинуться с ним парочкой слов в наступающих сумерках.

— Как дела, Фил?

— Да вроде ничего, Аарон. А ты как?

— Грех жаловаться. Стараюсь не совать нос, куда не надо.

— Это правильно.

Если можно было заурядную процедуру открывания и закрывания дверцы машины превратить в маленький спектакль, торжественный и куртуазный, то Фил каждый вечер старался изобрести что-нибудь этакое. После наступления темноты он выделывал разные трюки своим фонариком, но чаевых, во всяком случае поначалу, от этого, увы, не сильно прибавлялось; многие посетители вообще не давали ему на чай, и поутру он ехал домой с карманами, набитыми квотерами и десятицентовиками, которые и пересчитывать-то не стоило. И вот однажды он приехал в Хантингтон, в захудалую лавчонку, предлагавшую в основном обмундирование для армии и флота, и, переворошив кучу барахла, наконец нашел то, что искал: шоферскую фуражку из темно-серой саржи с козырьком из лакированной кожи, вроде куда более дорогостоящего головного убора Ральфа. Результат не замедлил сказаться. Фил, как деловой, надвигал фуражку низко на лоб, что сразу сказалось на чаевых. В конце второй недели он спрятал аккуратно сложенные купюры — пятерку и две десятки—в письмецо с изысканными словами благодарности, надписал на конверте адрес миссис Тэлмедж и бросил его в почтовый ящик с приятным чувством взрослого мужчины, понимающего толк в таких делах.

Конечно, мальчик на парковке не бог весть какая должность, но это была его первая официальная работа, и он относился к ней со всей серьезностью. Да и на его сестру, которую он теперь почти не видел, она явно производила впечатление.

— Мне кажется, это замечательно, что у тебя все так хорошо складывается, — сказала она ему как-то. — И не мне одной.

По части «планирования» у него проблем не возникало — выезд со стоянки никто не блокировал, скандалов, даже с подвыпившими гостями, не возникало, — однако бывали тревожные моменты.

Его во всех отношениях прекрасное и мудрое решение не думать о девчонках летело в тартарары по нескольку раз за вечер. В основном посетительницы вряд ли стоили его внимания, но вся штука в том, что в темное время суток, то есть большую часть его рабочего времени, явление хорошенькой девушки всякий раз застигало его врасплох. Машина въезжала в отведенный для нее коридор, зажигалась тусклая лампочка под потолком — и извольте видеть: красотка расчесывает волосы или освежает губную помаду. А вот она, развернувшись на пассажирском сиденье и старательно сведя вместе коленки, выбирается наружу, а он, Фил, подсвечивает ей фонариком, чтобы она не оступилась. Спутником красотки — вот он вылез из-за руля и огибает машину, дабы присоединиться к ней, — частенько оказывался солдат в летней униформе из накрахмаленной хлопчатобумажной ткани защитного цвета, но случались, как ни странно, и гражданские, причем некоторые из них едва ли старше самого Фила.

Подходя к ярко освещенным ступенькам «Костелло», девушки обнимали своих кавалеров за талию или брали под руку или не делали ни того ни другого — все эти тонкости, по мнению Фила, ровным счетом ничего не означали, — по автостоянке же они не столько шли, сколько скользили в своих светлых, медленно плывущих, покачивающихся из стороны в сторону платьях, как будто время для них не существовало. Иногда он следовал за парочкой, держась на почтительном расстоянии, пытаясь уловить, о чем говорят девушки; с помощью такой информации можно было бы составить их портреты, но чаще всего до него долетали лишь какие-то соблазнительные фрагменты.

— …но только по бокалу, а потом едем домой, хорошо?

— …а тебе не приходило в голову, что я уже устал от твоей Линды? Слушать, что Линде нравится и что не нравится… как Линда себя чувствует… что Линда думает про это и про то…

Как-то за полночь он провожал солдата с хорошенькой барышней в темноту парковки, и голос девушки звучал как сладкая песня. Она пыталась в чем-то уверить солдата, слова ее до поры до времени были неразличимы, а потом он расслышал:

— Ну кто тебе, Марвин, сказал, что ты не чуткий? Ты самый-самый чуткий.

В эту минуту Фил понял: ничего прекраснее этого он за все лето не услышит. Эти слова часами звучали в его голове, пока он бесцельно слонялся по автостоянке или глядел сквозь кольчатые звенья ограждения на склизкие сваи и черную, тихо плещущую воду.

«Ты самый-самый чуткий». Вот такие же точно слова когда-нибудь скажет ему, Филу Дрейку, его девушка, когда он их заслужит; хотя почему «когда-нибудь», это может случиться уже через пару лет, когда он станет солдатом и все у него в жизни будет под контролем.

Как ему хотелось пройти вслед за гостями в ресторан и своими глазами увидеть, что там происходит в разгар событий! Но все, что ему удавалось подсмотреть, — это как под вечер парни в нарукавниках снимают со столов перевернутые стулья и как они же под утро проделывают обратную процедуру. Ему было известно про обитые кожей кабинеты в глубоких нишах вдоль трех стен из четырех; видимо, в них и предпочитали располагаться девушки. Под стоны и тряски музыкального автомата эти особые создания поигрывают бокалом с коктейлем (джин с лаймом и содовой или ром с содовой) в одной руке, а вторую они, надо думать, с нежностью кладут на ногу своим мужчинам. И разве можно забыть популярные песни этого памятного лета сорок второго года, смутно долетавшие до него через закрытые двери «Костелло»? Например, эту:

Или вот эту:

По окончании ночного дежурства, сунув фонарик в карман, он заходил через служебный вход на кухню — его единственная привилегия — и просил сделать ему чашку черного кофе.

— Почему ты всегда просишь черный кофе? — спросил его после третьего или четвертого раза изможденного вида мойщик посуды.

— Просто люблю, — ответил Фил, что было не совсем правдой: он пил черный кофе по примеру своей матери («Это вкусно, это бодрит и поднимает настроение. Вот почему его постоянно пьют французы»).

— Мороженое хочешь? — спросил мойщик посуды. — Есть пять видов.

— Спасибо, не надо.

— А кусок торта?

— Спасибо, нет.

— Вот что я тебе скажу, парень. Ты себе этим кофеином желудок испортишь, если ничего есть не будешь. — Мужчина неодобрительно покачал головой. — Тяжелый случай.

Глотая горячий кофе и тихо морщась, Фил внутренне соглашался с пожилым мойщиком, но не знал, что ему ответить, и от этого казался себе совсем юным и щуплым.

Через вращающиеся двери, отделявшие кухню от ресторана, в помещение ворвался Аарон, в чьи обязанности входило убирать посуду, на ходу сорвал с себя фартук и бросил в бельевую корзину. Он направился прямиком к лотку с ореховым мороженым, сдобренным кленовым сиропом, набросал себе три полновесных шарика и проглотил их в несколько присестов. Затем он швырнул грязную креманку и ложечку в раковину, где уже лежала гора посуды в мыльной горячей воде, и двинулся к выходу.

— Спокойной ночи, Аарон, — бросила ему вслед официантка, и остальные тут же подхватили: — Спокойной ночи, Аарон… Спокойной ночи, Аарон…

— Пока, девочки, — откликнулся он. — До завтра.

Утро только занималось. Крутя педалями и ощущая себя «тяжелым случаем», Фил неспешно катил домой после работы по шоссе № 9.

Но лежащие в кармане деньги и упруго накачанные шины, приятно шуршащие по асфальту и бетонке, довольно быстро улучшали настроение. Теперь он мог покупать разные вещи, даже не очень-то ему нужные. Однажды в продуваемых вентиляторами недрах старомодной скобяной лавки он приобрел перочинный нож — ему просто понравилась эта металлическая тяжесть на ладони; а чуть позже, ближе к дому, он сделал вторую остановку и купил упаковку из шести шоколадных батончиков «Милки уэй», потому что Рейчел не раз говорила, что это ее любимые.

— Как это мило, Фил! — воскликнула она. — Ты такой внимательный. Надо же, помнишь. — Но, с его позволения, сразу от лакомства отказалась, а предпочла положить батончики в холодильник, чтобы они дошли до нужной кондиции. — А себе ты, конечно, ничего не купил.

— А вот и нет. Еще как купил. Гляди!

— Ух ты. Какой красавец. Боюсь, что я с моими длинными ногтями не сумею вытащить лезвия. Ты не возьмешь на себя эту почетную обязанность, дорогой?

Он извлек с помощью большого пальца оба лезвия, длинное и короткое.

— Класс. А больше двух и не надо. Если бы тут были разные другие, как в скаутском ноже, они бы только путались под руками, нарушая существующий баланс, правда? А так он идеально подходит для игры в ножички. И смотрится лучше, и приятнее на ощупь.

— Да, наверно, — согласился он, забирая вещицу. — Я об этом как-то не думал.

— В одиннадцать лет ты был лучшим в квартале по игре в ножички. Побить тебя в такие игры было практически невозможно.

— Если тебе сейчас так кажется, я спорить не буду, — сказал он. — По мне, мы в ножички толком и не играли — просто выяснили, что бывают разные хватки. Мы, скорее, играли в игру. Так было с ножичками и со всем остальным, и со спортивными играми тоже. По крайней мере, про себя могу так сказать.

— Неправда, Фил. Ты всегда играл по-настоящему. Вспомни тач-футбол,[3] когда мы жили в Морристауне.

Я видела своими глазами, так что можешь мне не говорить.

— Рейчел, прекрати, а? Тач-футбол, сказала тоже. Я только делал вид, что играю, вот и все, а остальные мне подыгрывали.

Но она так серьезно настаивала на своем буйно разыгравшемся воображении, что под конец он сдался. По части каких-то важных для него воспоминаний Рейчел была не лучшим собеседником.

На следующий день, под вечер, когда Эван пришел домой с работы, Фил как раз собирался подняться наверх и умыться перед тем, как отправиться на свое ночное дежурство, однако его в последний момент успела перехватить сестра.

— Фил! Ты показывал Эвану свой нож?

И вот, как застенчивый подросток, он уже предъявляет шурину свою игрушку для высочайшего одобрения.

— Мм. Симпатичный, — покивал Эван.

Теперь Фил мог спокойно ретироваться; он начал подниматься по лестнице, но его остановила долетевшая до слуха фраза, в которой звучала не то озадаченность, не то издевка.

— Ему правда уже есть шестнадцать?

— Разумеется, — с негодованием отозвалась Рейчел.

— Ну и дела, — продолжал Эван. — В его возрасте я уже трахался с девчонками.

— Эван!

Фил умывал лицо с видимым спокойствием, словно решив проигнорировать выпад в свой адрес и таким образом не позволить испортить себе настроение, но уже через минуту он надолго задумался, спускаться ли ему вниз в своей шоферской фуражке. В результате он принял компромиссное решение: сунул ее в боковой карман так, чтобы торчал наружу козырек из натуральной кожи, — то был вызов или, говоря иначе, знак того, что он выше всех этих насмешек. Так он продефилировал через гостиную и вышел из дома, где его ждал велосипед, стоящий на упоре. И только часом позже, обращаясь к проволочному ограждению, за которым плескалась вода, он высказался вполне громко:

— Иди ты, Шепард, знаешь куда? Ничего, погоди, сукин кот. Недолго тебе осталось надо мной смеяться.