Шарлотта Бронте ЭШВОРТ

Глава I

Долгая праздность моего пера, ранее часто пускавшегося в ход, вселяет в меня ощущение, что стиль мой несколько утратил легкость. Не могу я и мыслить столь упорядоченно, как прежде. Я хотел бы также пожаловаться на ослабевшее воображение, ибо теперь я не в состоянии, как раньше, узреть умственным взором картину во всей ее яркости. Желание вернуть утраченные способности побуждает меня снова попытать силы в нелегком труде сочинительства. А кроме того, существует некое предание, подробности которого мне известны со слов разных людей и которое мне хотелось бы вместить в рамки того, что называется повестью, дабы имена и события не выветрились окончательно из моей памяти. Я услышал рассказы об интригующих меня происшествиях давно, но доходили они до моего слуха постепенно. Эти события и персонажи, о которых я поведу речь, стали уже предметом многих легендарных историй, которые рассказывают друг другу у веселого огня домашних очагов.

Несколько лет назад в нашей сельской местности пользовался большой известностью мистер Эшворт, однако в йоркширском округе Вест-Райдинг, где главным образом протекала его коммерческая деятельность, история его личной жизни остается тайной за семью печатями и поныне. Дело в том, что родом он из Южной Англии, и в одном из тамошних графств, кажется в Хэмпшире, он был известен как глава видного семейства и владелец большого имения. Его унаследованный от предков особняк, как я слышал, являл собой живописное зрелище: большой, старинный, где была не одна овеянная романтикой комната, обитая темными дубовыми панелями. Дом облагораживали картинная галерея и величественная церковь. Любой, кто пожелает предпринять поездку в Хэмпшир, еще сможет увидеть сей дом, хотя он находится в отдалении от городов и проезжих дорог и надежно укрыт от любопытных взглядов густой листвой великолепного парка.

Александр Эшворт, эсквайр, о котором я веду речь, был сыном джентльмена не слишком приятного нрава. Все соседи, и высокородные, и низкого звания, богатые и бедные, не любили его до крайности. Местные аристократы ненавидели Эшворта-отца за чрезвычайное высокомерие, явную склонность к радикализму в политических взглядах и диссидентство в религии, потому что он хотя и посещал церковь, но был заядлым унитарием. Что касается людей скромного происхождения, то ведь суровый мировой судья и скупой землевладелец вряд ли мог пользоваться у них большой любовью. И, однако, мистер Эшворт-старший был человеком умным и влиятельным. Он всегда был способен, в случае местных выборов, оказать значительную помощь той стороне, которой намеревался покровительствовать.

Воинствующие политики и люди, которых яростно ненавидят чужие, нередко пользуются большой любовью в собственных семьях. Мне известны среди них добрые мужья и нежные отцы, почему создается впечатление, что сердечное тепло, которое они так скудно отмеряют посторонним, они с тем большей щедростью и приятными последствиями изливают на собственных чад и домочадцев, хотя, наверное, можно утверждать, что в такой ограниченной узкими рамками благожелательности есть определенная толика эгоизма. Однако как раз на этот счет мистер Эшворт не заслуживал ни малейшего упрека. Он был холодным и грубым мужем и невероятно, неестественно раздражительным, черствым отцом. Мне никогда не доводилось слышать, что он имел сколько-нибудь веские основания быть недовольным женой. Она происходила из родовитой ирландской семьи и была женщиной отменного нрава, добросердечной и любящей. Однако, веселая и независимая в юности, попав в подневольное положение после замужества, она стала воплощением сугубой серьезности, граничащей с меланхолией.

Угнетали ее главным образом постоянные стычки единственного сына Александра с его отцом. Больше детей у нее не было, и, следовательно, она очень много забот и внимания отдавала мальчику, будучи к нему гораздо снисходительнее, чем следует. Возможно, и без этой потачки он вырос бы себялюбивым, властным и мятежным юнцом, но при подобном отношении матери он таковым и стал, и между желчным отцом и своевольным сыном шла постоянная война. От их междоусобицы дом полыхал огнем с утра до вечера.

Но вот мистеру Эшворту пришла в голову мысль послать сына учиться — не для того, чтобы он получил достойное образование, но чтобы тот не попадался ему на глаза. Поэтому сына отправили в Итон, где он оставался до тех пор, пока не пришло время поступать в университет, и Александр вернулся домой из Оксфорда уже бакалавром.

К тому времени он, говорят, превратился в поразительно красивого молодого человека, очень высокого, distingue.[1] Все считали его блестяще образованным, и справедливость этого предположения подтверждалась многими университетскими лаврами, увенчавшими его успехи.

Вернувшись в Эшворт-Холл, он произвел огромное впечатление на обитателей графства Хэмпшир. Все восхищались им, и особенно дамы. Однако, чрезвычайно привлекательный внешне, душой он был совсем нехорош, и о его поведении рассказывали немало фривольных историй, которые у меня нет ни малейшего желания запечатлевать. Однако в этих историях упоминаются вкупе с его именем некие другие имена, о которых говорили вполголоса. Я помню два: Гарриэт и Августа. История первой — печальна, второй — мятежна. С обеими женщинами Александра связывали романтические отношения, имевшие последствием Грех и его неразлучную спутницу — Скорбь. Обе леди, однако, уже скончались, и родственники их вряд ли поблагодарили бы меня за извлечение на свет божий тайн, которым лучше покоиться в погребальных урнах.

Некоторое время молодой Эшворт вел совершенно праздную жизнь. Наконец его отцу надоело лицезреть сына в Холле, и после бурных сцен, когда обе стороны, Тирания и Мятеж, осыпали друг друга оскорблениями, отец отослал сына в Лондон, приказав изучить какое-нибудь дело, так как он более не желает содержать распутного бездельника с порочными наклонностями.

«Распутный бездельник с порочными наклонностями», приехав в столицу, продолжал вести себя так, словно пытался оправдать эпитеты, коими наградила его отеческая нежность.

Когда Александр исчез в водовороте лондонской жизни, он и его поступки в окрестностях Эшворт-Холла были позабыты. Однако, полагаю, и там еще живы люди, у которых имя молодого Эшворта вызывает странные и до сих пор беспокоящие воспоминания.

Разумеется, разные люди и вспоминают по-разному, в соответствии с тем, в какой период времени они знали Эшворта, потому что ему доставляло удовольствие проявлять различные стороны своего многосложного характера. Представление о нем определялось также складом ума и неодинаковыми способностями понимать и анализировать его личность. Некоторым он казался очень скверным молодым человеком, слишком преданным пороку сластолюбия, чтобы уметь ценить что-нибудь достойное или стремиться к чему-то возвышенному. Для других он был эксцентричным и необузданным юнцом, чьи поступки представлялись странными и совершенно непонятными. Иногда он производил впечатление натуры сверходаренной, подчиняющейся только велениям таланта, а иногда — человека с неизлечимо поврежденным умом. Однако были и такие, кто не согласился бы ни с одним из вышеприведенных мнений и хранил о нем совсем другие воспоминания. Таких наблюдательных людей было меньшинство. Я слышал только о двоих, и эти двое, видимо, сотворили из него себе кумира и, как прочие поклонники ложных богов, наградили свое божество таким лучезарным ореолом, что он казался плодом пылкого воображения, нежели природным светом, излучаемым сосудом скудельным.

Жизнь лондонского общества мало мне знакома, и я могу повторить лишь с чужих слов, что Александр Эшворт был принят в нем. Можно ли это общество назвать великосветским, не знаю, но по тому, что мне известно, круги, в которые он стал вхож, отличались великолепием, свойственным привычной жизни аристократии, если не высоте ее положения и пышности титулов.

Здесь, по-видимому, мистер Эшворт был светозарной планетой, по орбите которой вращалось немалое число спутников. Достоинства и способности молодого человека были разнообразны, а некоторые просто ослепительны или, вернее сказать, производили такое впечатление. Однако с подобными достоинствами весьма часто бывают связаны преступные наклонности. Пиши я роман, я бы не воздержался от подобных умозаключений. Я бы избрал на роль негодяя нового сэра Харгрива Поллексфена,[2] а героем сделал бы своего собственного сэра Чарльза Грандисона, и первого наделил бы отрицательными свойствами и плачевной судьбой, а второго одарил бы всевозможными совершенствами и такими добродетелями, перед которыми невозможно устоять. Однако ныне я повествую о событиях, имевших место в действительности, и, будучи точным хроникером, должен обо всем рассказывать так, как об этом поведали мне.

По словам авторитетных судей, мистер Эшворт был превосходным музыкантом. Казалось, он изучал искусство музыки с пылом восторженного итальянца и обожал ее как мечтательный немец. Часто, будучи в обществе, он демонстрировал свой замечательный талант, причем самым необычным образом. Мне живописали, как, сидя в окружении женщин, он внезапно вставал и безмолвно устремлялся к фортепиано. Присутствующие изумленно наблюдали в такие моменты, как странно менялось выражение его лица. Когда он садился за инструмент, подняв ясные голубые глаза, казалось, что на него нисходило вдохновение. Конечно, при таком неожиданном поступке все замолкали, и тишину нарушали только полнозвучные аккорды, извлекаемые его пальцами из клавиш. Я ничего не знаю о музыке, буквально ничего, и не могу позволить себе употреблять технические термины из опасения совершить какую-нибудь грубую ошибку. Я недостаточно знаком даже с именами музыкантов и композиторов, однако, наверное, не ошибусь, сказав, что это Вебер, не однажды встречавшийся с Эшвортом на вечерах и слышавший его игру, восторгался его исполнением. Я привожу сей факт в доказательство совершенства его игры, которой сам бы не мог воздать должное.

Когда мистер Эшворт играл, дамы начинали постепенно окружать его, и говорят, что, по мере того как число слушательниц увеличивалось и ряды шелковых платьев все теснее смыкались вокруг музыканта, энергия, или, вернее сказать, безумство его игры, возрастало в той же пропорции. Иногда, как мне рассказывали, он оборачивался и при виде прекрасных лиц, развевающихся страусовых перьев, локонов и взглядов, неотрывно на него устремленных, приходил в сильное возбуждение и в экстазе склонялся над фортепиано, извлекая из него такие звуки, которые не скоро мог позабыть даже самый невосприимчивый слух. Разумеется, люди по-разному высказывались об этих его концертах. Некоторые считали их симптомом безумия, другие — проявлением гениальности. Сам он не слишком заботился о том, какое мнение возобладает в обществе. Он поддавался своему порыву, возможно, не сознавая, что его все возрастающее, все более эксцентричное и экстравагантное исполнение иногда скорее ужасает, нежели завораживает. Безумное выражение глаз, искаженные черты лица могли и в самом деле показаться ужасающими или нелепыми у других людей, но никакие судороги и гримасы не могли обезобразить прекрасное лицо Эшворта: его открытый гладкий лоб и греческий профиль. Присутствие дам не всегда удерживало его от странных, каких-то обезьяньих ухваток, и мне рассказывали, что в наиболее инфернальном духе он выступал как раз перед той самой девушкой, на которой впоследствии женился.

Ее звали мисс Уортон. Она происходила из Йоркшира, была кроткой, приятной молодой особой, и, казалось, ее естество должно содрогаться в ужасе перед всем необузданным и необычным. И, однако, Александр Эшворт посчитал однажды, что именно так, необузданно и странно, можно вести себя в ее присутствии. Причиной сего фантастического действа была ссора, которую он затеял с мистером Артуром Макшейном, глуповатым, но добросердечным молодым ирландцем.

Несмотря на все слухи об Эшворте, и хорошие и дурные, он верно следовал за ним по пути и к славе, и к поношению. А действо состояло в том, что Эшворт набросился на мистера Макшейна с яростной бранью и оскорблениями, сопровождаемыми совершенно недопустимыми дикими прыжками и ужимками. Пара длиннейших в Англии ног выделывала такие трюки, что сделали бы честь дикому обитателю гор, но были совершенно неподобающи и просто неприличны для сына джентльмена. Мисс Уортон и еще одна молодая леди, остолбенев на месте, удивленно и с беспокойством наблюдали за этими антраша. Когда Эшворт окончил свои гимнастические упражнения, он повернулся к дамам с видом истинного достоинства, совершенно таким же, что играло на лице сэра Чарльза при виде мисс Байрон,[3] и мне кажется, что существует какая-то аналогия между подобными выходками и тем безумным фарсом, в который он превращал религию и который спустя многие годы разыгрывал в Йоркшире.

Бурная лондонская жизнь Эшворта достигла высшей точки накала, когда смерть отца заставила его вернуться в Хэмпшир. Природные узы были уже подорваны, и, опасаюсь, никакие естественные чувства этой вечной разлукой затронуты не были. Сомнительно, чтобы хоть одна слеза упала на могилу жестокого и холодного человека, разве что ее пролила его вдова. Похоронив хозяина, все слуги были рады поскорее его забыть. Арендаторы и соседи, предав забвению старого землевладельца, с интересом воззрились на его молодого сына и наследника.

В первое же воскресенье после похорон он приехал в церковь вместе с матерью, и, когда вел ее по проходу к их скамье, его внешний вид, казалось, мог только укрепить надежды и ожидания, возможно, возникшие при виде Эшворта, но им не суждено было осуществиться. Он был в глубоком трауре, а черный цвет очень шел к светлым волосам и бледному лицу, выгодно подчеркивая стройность фигуры и высокий рост. Лицо Эшворта было серьезно, прекрасные черты не искажали ни гримаса, ни саркастическая усмешка. Напротив, они выражали глубокую, почти скорбную думу, а во взгляде читались смирение и преданность высшим помыслам. Многие тогда думали и говорили, что Эшворт, наверное, очень набожный человек, потому что никогда ранее им не приходилось наблюдать такого ангельского выражения лица, как у него, особенно во время проповеди и когда играл орган.

Однако и недельного знакомства с ним было достаточно, чтобы иллюзии рассеялись. Еще не успел остыть в семейном склепе отцовский прах, как молодой Эшворт, едва утвердившись в звании владельца Эшворт-Холла, уже пригласил из Лондона трех или четырех джентльменов, своих ближайших столичных приятелей, чьи имена я упоминаю только для того, чтобы описать их поведение. Ведь и сейчас еще живы многие из тех, особенно в Йоркшире, кому достаточно намекнуть, и они не преминут вспомнить достославные, то есть позорные поступки этих видных людей. Я имею в виду Тэдьюса Дэниелса, эсквайра, из «Замка Дэниелс», Ирландия; Джорджа Чарльза Гордона, эсквайра, из «Шэвиот Лодж», что в Нортамберленде; Фредерика Кэвершэма, эсквайра, из Лонгшана, графство Беркшир, и неудачливого мистера Артура Макшейна, не имевшего в этом обширном мире определенного места жительства. Прибыл и мистер Роберт Кинг, известный наездник и букмекер, а также некто Джеремия Симпсон, поставщик тканей, имевший обширные знакомства в мире моды и снискавший среди знакомых репутацию самого искусного, изощренного и ловкого негодяя.

Еще до приезда всей честной компании мистер Эшворт позаботился удалить из Холла свою матушку. Она отправилась погостить на месяц-другой в Ирландию к родственникам. Очистив, таким образом, поле действия, он получил возможность установить в Холле без малейшего противодействия с чьей-либо стороны холостяцкий порядок, великолепно отвечавший вкусам и наклонностям гостей и хозяина. Однако моим читателям нет надобности опасаться, что я стану описывать оргии этих бурных недель. Я не могу описать то, чего никогда не видел. Однако и спустя сорок лет все еще живы воспоминания о безумных, необузданных и странных игрищах, которые еженощно происходили в коридорах и галереях Эшворт-Холла. Ошеломленные всем этим арендаторы вскоре поняли, чего можно ожидать от беспутного молодого лендлорда: ему не было никакого дела до их благополучия, и он совершенно не заботился о том, какого мнения они придерживаются на его счет. Казалось, все усилия Эшворта были направлены к чудовищной цели «неистового» прожигания жизни.

Прошло два месяца, его гости покинули Холл, и он уехал вместе с ними. Вскоре стало известно, что Эшворт и его друзья отправились на север страны, чтобы участвовать в Донкастерских скачках, на которых наезднику Кингу предстояло получить известность. Из Донкастера они помчались в столицу, и Кинг действительно снискал известность и был арестован за мошенничество весьма низкого пошиба. Спутники без особых сожалений бросили его в беде, ибо в их кругу было принято никогда не позволять несчастьям одного замедлять бег к желаемой цели остальных. Всю зиму друзья провели в столице, и только поздней весной Эшворт вернулся в Хэмпшир.

Ему предстояло пожать первый «урожай» своего бесшабашного образа жизни. Я говорю «первый», потому что, когда опять приходило время «посева», он снова рассыпал «зерна» беспутства столь же щедрой рукой. Однако на какое-то время он тогда утихомирился и женился, как я уже говорил, на девице Уортон, родом из графства Йоркшир. Можно предположить, что, когда Эшворт остановил на ней свой взгляд, в его натуре возобладали лучшие качества. Это была женщина, одаренная многими достоинствами: милосердием, здравым смыслом, мягкостью характера и приятной наружностью. Мне не хочется описывать ее внешность в превосходных степенях. Я не склонен называть ее красивой, прекрасной, обворожительной. Спокойные эпитеты более подходят к ее облику и поведению. Она была довольно бледна, черты лица имела мягкие и гармоничные, глаза карие, как у лани, а волосы светло-каштановые. Манера держаться и выражение лица — подобающие истинной леди, а голос нежный и мелодичный. И вот к этой-то даме Эшворт очень сильно привязался. Я не хочу сказать — как любовник, нет, но как муж. И никто теперь не мог обвинить его в грехе непостоянства, потому что чем дольше он с ней жил, тем более зависим казался от ее общества и присутствия. По-видимому, он нашел в ней воплощение мечтаний, свойственных молодым людям, о существе, которое приятно взгляду и созвучно душе и уму, одним словом, то, что многие ищут всю жизнь и никогда не находят.

Миссис Эшворт, несомненно, были присущи и недостатки, но такого свойства, что никогда не оскорбляли придирчивый вкус мужа. Она была утонченна, мила и умна. Со своим кротким характером она сумела создать ему безмятежную домашнюю обстановку, и теперь он не решался нарушить покой своих стен безбожными выходками, которые ранее потрясали своды Холла. Те, кто знали его в новой семейной жизни, едва могли поверить, что уже пять лет его быстроходный пиратский корабль дремлет в такой мирной гавани, но так оно было в действительности.

Некоторые из моих читателей никогда ранее не слышали о мистере Эшворте и, возможно, поэтому имеют самое поверхностное представление о его семейной жизни. Они решат, что жена мистера Эшворта была счастливой женщиной, живя с мужем, которого она любила всем сердцем и который был всегда нежен и, несомненно, ей верен. Часто, когда обстоятельства дела кажутся совершенно ясными, у нас создается впечатление, будто иначе и быть не может. Однако при ближайшем рассмотрении мы обнаруживаем, что совершенно ошибались и что, как это обычно случается, внешность обманчива.

Миссис Эшворт, молодая, милая, привлекательная женщина, была замужем за молодым, красивым, талантливым человеком. Она жила в чудесном старом особняке с настоящим английским парком, зеленым и пространным, где гордость Англии — благородные дубы — увенчивали склоны холмов, по которым бродили олени. То была усадьба с обширными лесами и хорошо возделанными полями, что свойственно для привольно раскинувшегося южного графства. Теперь представьте, как эта леди идет в одиночестве по зеленой аллее, между пастбищами или пшеничными полями во владениях своего мужа. Ее сопровождает большой ньюфаундленд Роланд, которого и в последующие времена, ради нее, содержали в Холле с большой заботой и вниманием. Разумеется, лицо, которого нельзя ясно видеть из-за широкополой соломенной шляпы, должно сейчас выражать счастье, но вот она подняла голову при внезапном посвисте птицы в густой листве наверху, а ее глаза полны слез, от них мокры щеки. Как же это верно, что даже счастливейшие среди нас, подобно итальянской даме с ее укромным святилищем в доме, имеют в глубине души недоступную постороннему взгляду обитель, а в ней тайную скорбь, которая заставляет меркнуть солнце жизни.

Я ведь уже говорил, что в ранней юности мистер Эшворт был странен и непредсказуем? И как будто намекнул, что эксцентрические, причудливые стороны его натуры, казалось, граничат с безумными выходками сумасшедшего? Женившись, мистер Эшворт отстал от некоторых привычек, но разве возможно изменить свой темперамент или особенности своего сознания? Теперь он никогда не дрыгал конечностями как арлекин, не закатывал глаза и не гримасничал словно в припадке эпилепсии. Он больше не вскакивал с места, окруженный присутствующими в гостиной жены, не бросался к фортепиано, не играл, почти падая на клавиши, не изливал чрезмерных порывов души в экстазе вдохновения. Он никогда не пил, не устраивал дебошей, как прежде, когда даже закоренелый негодяй Дэниелс считал, что Эшворт спятил с ума, не разряжал карабин прямо за обедом, не бросал пылающие угли в остолбеневших от изумления и страха друзей, заявляя с кощунственной бранью, что таким образом дает сотоварищам вкусить от адского пламени, который им всем уготован. Забегая вперед, скажу, что все это было не только безумством юности: таковые штуки он выкидывал и в среднем возрасте, когда снова оказался в Йоркшире, но, повторяю, на некоторое время он забыл о прежних выходках. Напротив, высокий и ловкий, он отличался отменными манерами и спокойным достоинством, как подобает любому отечественному джентльмену. Однако эксцентричность, не находившая выхода в одной форме, выражалась в другой, и гораздо более странной и печальной.

У миссис Эшворт в первые три года брака родилось двое сыновей. Их отдали кормилице на одну из приусадебных ферм, где плотные, здоровые шалуны жили среди грубых деревенских ребят, которые гонялись за птицей, пасли коров и лошадей. Но пришло время, и уже пора было благородным отпрыскам возвратиться в Холл, поступить под начало нянь и гувернанток, прилично одеваться и отдавать приказания слугам, как подобает всем дворянским детям, но о мальчиках никто не обеспокоился, о них как будто забыли. А еще прежде было замечено, что мистер Эшворт никогда не спрашивал, как поживают его сыновья, и не проявлял ни малейшей заботы об их благополучии.

Миссис Эшворт иногда навещала их, но всегда бывала поздним вечером, оставалась ненадолго и часто уходила от детей в слезах и с таким горестным видом, словно больше не надеялась их увидеть.

Постепенно слуги и арендаторы стали поговаривать, что мистер Эшворт испытывает неприязнь к собственным детям и что даже решил не признавать их своими и никогда с ними не встречаться. Какими бы невероятными эти слухи сначала ни казались, время подтвердило, что они обоснованны. А Эдвард и Уильям Эшворт окончательно доказали их справедливость своим одиночеством и неприятностями, которые им пришлось пережить в юности, и тяжкой борьбой за существование, выпавшей на их долю, когда они повзрослели. Отношение мистера Эшворта к сыновьям, думаю, имело те же причины, из коих произрастала ненависть императрицы Екатерины к ее сыну Павлу. Каковы бы ни были эти мотивы, но мистер Эшворт всю свою жизнь оставался верным одному и тому же принципу: он не признавал мальчиков за сыновей и наследников, никогда не разговаривал с ними и не истратил даже фартинга, чтобы им помочь. Вот почему мистер Эдвард Эшворт, сидя, в своей йоркширской конторе, щелкая косточками на счетах и подбивая итог своим прибылям за год, обычно говаривал: пусть никто не заводит с ним речь об отце. Он, Эдвард, сам себя создал. Разве кто-нибудь помог ему основать собственное дело? Разве кто ссудил ему первоначальный капитал? И он с воодушевлением повторял снова и снова, что ничем не обязан старому, несчастному негодяю из Хэмпшира, во всяком случае, должен ему не больше, чем самому мелкому счетоводу в своей конторе за один час работы.

Полагаю, я уже достаточно объяснил, почему миссис Эшворт, будучи женщиной мягкосердечной и любящей, не могла быть счастлива совершенно. Как бы она ни любила мужа, но ее натура заставляла ее не менее любить и детей, и, возможно, в ее привязанности к ним было нечто болезненное из-за странной преграды, возведенной мужем между нею и сыновьями, и его строгим запрещением преодолевать ее.

После четырех лет брака у нее родился еще ребенок. Мистер Эшворт, извещенный о его рождении, осведомился, сын это или дочь. Повитуха ответила, что дочь. Лицо его просветлело, словно растаяло облако, омрачавшее его чело, и он сказал: «Это дитя должно остаться в доме и воспитываться здесь». Когда новость достигла ушей матери, во взгляде ее промелькнуло радостное изумление. Выражение лица изменилось. Она встрепенулась, словно получила дополнительную причину поскорее выздороветь и жить, и этот священный момент восторженной радости многое поведал о ее прежних тайных страданиях. Миссис Эшворт принадлежала к числу людей, которые будут улыбаться до последнего, если чашу скорби поднесет к ее губам рука любимого человека.

Однако приближался день воздаяния.

Незачем ходить вокруг да около и откладывать то, что я должен сказать. Мистер Эшворт любил свою Мэри так, как только мужчина способен любить. Он пронзил ее сердце скорбью, но не знал, насколько глубока рана. Да и кто бы мог подумать, что под столь спокойной наружностью скрывается смертельная мука? Он существовал рядом с ней словно в поэтическом сне, как это часто бывает с мужчинами, если они живут с теми, кого обожают. «Но время сна умчалось прочь». В своих грезах наяву он странствовал рядом с ангелом по блаженной земле Бьюлы, а, пробудившись от грез, он, как Беньян, вдруг очутился в [неразборчиво]… пустыне.

Она тихо умерла однажды вечером, после того как мистер Эшворт по просьбе жены поднес ее на руках к окну, чтобы она могла увидеть закат солнца. Она отвернулась от пламенеющего неба, опустила голову ему на плечо и после краткой агонии перестала дышать.

Миссис Эшворт оплакивали многие. Она относилась к числу людей, у которых в жизни почти нет врагов, зато есть немало друзей. Слуги и знакомые жалели о ней. Дети были слишком еще малы, чтобы горевать о своей утрате, но муж пережил сильнейшее потрясение, изменившее всю его дальнейшую жизнь. Нет, сердце его не было разбито. Его энергия не иссякла. Он и впоследствии не однажды любил с неистовым, почти безумным пылом. Но он

Вместе с женой умерла также и его привязанность к дому. Поэтическая нежность, которую она вызывала в его сердце, казалось, последовала в могилу за возлюбленной женой и была погребена вместе с ее останками под тяжким мрамором памятника. Знал ли кто-нибудь его нежность с тех пор? Никто и никогда, кроме, возможно, осиротевшей малютки, которой миссис Эшворт отдала свое имя и последнее благословение.

Беда никогда не приходит одна. Эшворт уже давно знал, что он разорен, и через месяц после смерти жены об этом узнали все. Я уже рассказывал о безумствах его юности. Беспутный образ жизни совершенно подорвал его благосостояние еще до того, как он унаследовал отцовское имение. С тех пор мистер Эшворт всячески пытался оттянуть грядущий крах, который был неминуем, и уже давно жил в постоянном страхе, думая о том, что угрожает существу, которое он любил больше самого себя. Однако жены не стало, и теперь он мог вздохнуть свободнее и не так напрягать силы и нервы, чтобы отсрочить неизбежное. Лавина рухнула и все под собой похоронила. Эшворта объявили несостоятельным должником. Имением завладели кредиторы. Холл был ободран как липка. Мать Эшворта была еще жива. Она и взяла на себя заботу о его детях, и правильно сделала, потому что сам он, казалось, позабыл об их существовании. Не чувствуя желания пребывать под сводами здания, где «его пенаты и лары лежали, поверженные в прах», он оставил здешние места и исчез. Куда — о том никто не ведал.

Итак, я завершаю одну главу из жизни Александра Эшворта. Она содержит только три, но очень важных события: его рождение, женитьбу и банкротство.