"История Будущего. Миры Роберта Хайнлайна. Том 22" - читать интересную книгу автора (Хайнлайн Роберт)

ВЗРЫВ ВСЕГДА ВОЗМОЖЕН

— Положите ключ на место!

Человек, к которому это относилось, медленно повернулся и взглянул на говорившего. Лица нельзя было разглядеть под странным шлемом тяжелого медно-кадмиевого панциря.

— Какого черта, док?

Они смотрели друг на друга как два гладиатора, ожидающие только сигнала к бою. Голос первого прозвучал из-под маски тоном выше и повелительнее:

— Вы меня слышали, Харпер? Положите немедленно ключ и отойдите от этого триггера! Эриксон!

Из дальнего угла контрольного зала к ним приблизилась третья фигура в панцире.

— В чем дело, док?

— Харпер отстранен от дежурства. Пошлите за его сменщиком! Дежурным инженером назначаетесь вы.

— Хорошо.

Судя по голосу и манерам, третий был флегматиком, — казалось, что все происходящее его нисколько не касается. Инженер, которого подменил Эриксон, положил гаечный ключ на место.

— Слушаюсь, доктор Силард! Только и вы пошлите за своим сменщиком. Я потребую немедленного разбора дела!

Возмущенный Харпер круто повернулся и пошел к двери Силарду пришлось дожидаться сменщика минут двадцать. Это были неприятные минуты. Может быть, он поторопился. Возможно, он вообще напрасно решил, что Харпер не выдержал напряжения работы с самой опасной машиной в мире — комплексным атомным реактором. Но если он и ошибся, то ошибка в нужную сторону, ибо в этом деле заскоки недопустимы, потому что любой заскок может привести к атомному взрыву почти десяти тонн урана-238, урана-235 и плутония.

Силард попробовал представить, что тогда будет. Ему это не удалось. Он слышал, что мощность атомного взрыва урана превосходит мощность тринитротолуола в двадцать миллионов раз, но эта цифра ничего ему не говорила. Он пытался думать о реакторе как о сотнях миллионов тонн самого сильного взрывчатого вещества или о тысячах Хиросим. И это тоже не имело смысла. Однажды он видел взрыв атомной бомбы — его пригласили для проверки психической реакции персонала ВВС. Но он не мог себе представить взрыва тысячи таких бомб — его разум отступал.

Возможно, инженерам-атомщикам это удается. Возможно, с их математическими способностями и ясным пониманием процессов, происходящих там, в недрах реактора, они живо представляют себе, какое непостижимо ужасное чудовище заперто за щитом. И если это так, нет ничего удивительного, что их преследует страх и искушение…

Силард вздохнул. Эриксон оторвался от приборов линейного резонансного ускорителя.

— Что случилось, док?

— Ничего. Мне жаль, что пришлось отстранить Харпера.

Силард уловил подозрительный взгляд невозмутимого скандинава.

— А вы, часом, сами не того, док? Иногда и белые мыши, вроде вас, тоже взрываются…

— Я? Не думаю. Я боюсь этой штуковины. И был бы сумасшедшим, если бы не боялся.

— Я тоже, — сумрачно ответил Эриксон и опять занялся настройкой регулятора ускорителя.

Сам ускоритель находился за щитом ограждения — его сопло, извергающее поток разогнанных до немыслимых скоростей элементарных частиц на бериллиевый стержень в центре самого реактора, исчезало за вторым щитом, расположенным между ускорителем и реактором. Под ударами этих частиц бериллий испускал нейтроны, которые разлетались во всех направлениях, пронизывая массу урана. Некоторые нейтроны, сталкиваясь с атомами урана, разбивали их и вызывали деление ядер. Осколки превращались в новые элементы — барий, ксенон, рубидий — в зависимости от того, как делилось ядро. Новые элементы — как правило, нестойкие изотопы — в процессе радиоактивного распада и цепной реакции в свою очередь делились на десятки других элементов.

Но если вторичное превращение элементов не представляло особой опасности, то первичное, когда раскалывались атомы урана, высвобождая энергию чудовищную и невообразимую, — это превращение было самым важным и самым рискованным.

Потому что уран, превращаясь под действием бомбардировки нейтронами в атомное топливо, при делении тоже испускал нейтроны, которые могли попасть в другие атомы урана и в свою очередь вызвать их деление. И если возникали благоприятные условия для цепной реакции, она могла выйти из-под контроля и в какое-то неуловимое мгновение, в одну микросекунду, перерасти в атомный взрыв, перед которым атомная бомба показалась бы детской хлопушкой. Взрыв такой силы настолько превосходил бы все известное человечеству, что представить его было немыслимо, как нельзя представить собственную смерть. Этого можно бояться, но этого нельзя понять.

И тем не менее для того, чтобы промышленный атомный реактор работал, реакцию атомного распада необходимо было поддерживать на грани атомного взрыва. Бомбардировка ядер урана нейтронами бериллиевого стержня забирала гораздо больше энергии, чем ее высвобождалось при первичном делении. Поэтому для работы реактора было необходимо, чтобы каждый атом, расщепленный нейтронами бериллиевого стержня, в свою очередь вызывал расщепление других атомов.

И в равной степени было необходимо, чтобы эта цепная реакция постоянно затухала. В противном случае вся масса урана взорвалась бы за такой ничтожно малый промежуток времени, что его невозможно было бы измерить никакими способами. Да и некому было бы измерять.

Инженеры-атомщики контролировали работу реактора с помощью «триггеров» — слово, под которым подразумевались линейный резонансный ускоритель, бериллиевый стержень, кадмиевые замедлители, контрольные приборы, распределительные щиты и источники энергии. Иначе говоря, инженеры могли понижать или повышать интенсивность нейтронного потока, уменьшая или увеличивая скорость реакции, могли с помощью кадмиевых замедлителей менять «эффективную массу» реактора и могли, сверяясь с показаниями приборов, определять, что реакция укрощена — вернее, была укрощена мгновение назад. Знать же о том, что происходит в реакторе сейчас, они не могли, потому что скорость элементарных частиц слишком велика. Инженеры походили на птиц. летящих хвостами вперед: они видели путь, который уже пролетели, но никогда не знали, где они находятся в данную секунду и что их ждет впереди.

И тем не менее инженер, и только он один, должен был обеспечивать высокую производительность реактора и одновременно следить за тем, чтобы цепная реакция не перешла критической точки и не превратилась во взрыв.

А это было невозможно. Инженер не мог быть уверен и никогда не был до конца уверен, что все идет хорошо.

Он мог работать с полной отдачей, используя весь свой опыт и глубочайшие технические знания, чтобы свести роль случайности до математически допустимого минимума, однако слепые законы вероятности, которые, по-видимому, господствуют в царстве элементарных частиц, могли в любой момент обратиться против него и обмануть самые тонкие расчеты.

И каждый инженер-атомщик это знал. Он знал, что ставит на карту не только свою жизнь, но и бесчисленные жизни. Потому что никто не мог толком предугадать, во что выльется такой взрыв. Наиболее консервативно настроенные ученые считали, что взрыв реактора не только уничтожит завод со всем его персоналом, но заодно поднимет на воздух ближайший многолюдный и весьма оживленный железнодорожный узел на линии ЛосАнджелес-Оклахома и зашвырнет его миль на сто к северу.

Официальная, более оптимистическая точка зрения, согласно которой и было получено разрешение на установку промышленного реактора, основывалась на математических выкладках Комиссии по атомной энергии, предусматривавших, что масса урана дезинтегрируется на молекулярном уровне, — таким образом, процесс локализуется прежде, чем захватит всю массу и приведет ее к взрыву.

Однако инженеры-атомщики в большинстве своем не очень-то верили в официальную теорию. Они относились к теоретическим предсказаниям именно так, как они того заслуживали, то есть не доверяли им ни на грош, пока эти теории не были подтверждены опытом.

Ни один рулевой, ни один генерал, ни один хирург никогда еще не нес такого бремени повседневной постоянной ответственности за жизнь своих собратьев, какую взваливали на себя инженеры каждый раз, когда прикасались к регуляторам настройки или считывали показания приборов.

Поэтому инженеры-атомщики должны были обладать не только острым умом, знаниями и опытом, но также иметь соответствующий характер и неослабевающее чувство ответственности. Для этой работы отбирались люди чуткие, интеллигентные, которые могли до конца осознать всю значительность доверенного им дела, — другие здесь не годились. Но бремя постоянной ответственности было слишком тяжелым для интеллигентных, чутких людей.

Поневоле возникала психологическая неустойчивость. И помешательства становились профессиональным заболеванием.

Доктор Каммингс наконец появился, застегивая на ходу пряжки защитного панциря, непроницаемого для радиации.

— Что произошло? — спросил он Силарда.

— Пришлось отстранить Харпера.

— Так я и думал. Я его встретил на выходе. Он был зол как черт и так на меня зыркнул…

— Представляю. Он требует немедленного разбора. Поэтому и пришлось послать за вами.

Каммингс кивнул. Потом, мотнув головой в сторону инженера, безликой фигуры в панцире, спросил:

— Кого мне сегодня опекать?

— Эриксона.

— Ну что ж, неплохо. Квадратноголовые не сходят с ума, а, Густав?

Эриксон на мгновение поднял голову, буркнул: «Это уж ваше дело» — и снова погрузился в свои вычисления.

— Похоже, психиатры не пользуются здесь особой популярностью? — проговорил Каммингс, обращаясь к Силарду. — Ну ладно. Смена принята, сэр.

— Смена сдана, сэр.

Силард прошел через зигзагообразный коридор между щитами, окружающими контрольный зал. В раздевалке за последним щитом он вылез из своего похожего на жесткий скафандр панциря, поставил его в нишу и вошел в лифт. Кабина лифта остановилась глубоко внизу — на площадке пневматической подземной дороги. Он отыскал пустую капсулу, сел в нее, завинтил герметическую дверцу и откинулся на сиденье, чтобы резкое ускорение подействовало не так сильно.

Пять минут спустя он уже стучал в дверь кабинета генералдиректора, в двадцати милях от реактора.

Собственно промышленный реактор был выстроен в котловине среди пустынных холмов аризонского плато. Все, что не являлось необходимым для непосредственного управления реактором — административные корпуса, телевизионная станция и тому подобное, — располагалось далеко за холмами. Здания этих подсобных служб были выстроены из самых прочных материалов, какие только могла создать инженерная мысль. Таким образом, оставалась надежда, что если день «X» когда-нибудь придет, у обитателей этих зданий будет примерно столько же шансов спастись, сколько у человека, вздумавшего спуститься в бочке по Ниагарскому водопаду.

Силард постучал еще раз. Его встретил секретарь Штейнке. Силард помнил его историю болезни. В прошлом один из самых блестящих молодых инженеров, он вдруг утратил всякую способность к математическим операциям. Типичный случай истерии, но бедняга ничего не мог с собой поделать. Впрочем, у него хватило силы воли не бросить работу, и он был переквалифицирован для административной службы.

Штейнке пригласил Силарда в личный кабинет генерал-директора. Харпер был уже там и ответил на его приветствия с ледяной вежливостью. Генерал-директор, как всегда приветливый и радушный, показался Силарду усталым, словно круглосуточное напряжение исчерпало его силы.

— Входите, доктор, входите! Садитесь. А теперь расскажите, что там стряслось. Признаться, я удивлен. Я всегда считал Харпера одним из самых надежных инженеров.

— А я и не говорю, что он ненадежен, сэр.

— Значит?

— Он, может быть, вполне здоров, но ваши инструкции не позволяют мне рисковать.

— Совершенно верно.

Генерал-директор смущенно взглянул на инженера, сидевшего в напряженной выжидающей позе, потом снова обратился к Силарду:

— Может быть, вы все-таки объясните, что произошло?

Силард тяжело вздохнул.

— Находясь на дежурстве в качестве психолога-наблюдателя контрольного зала, я заметил, что дежурный инженер чем-то озабочен: его реакции показались мне необычно замедленными. Я изучал этот случай в течение нескольких дней, и внеслужебные наблюдения показали, что его рассеянность возрастает. Например, играя в бридж, он неоднократно переспрашивал, какая предложена ставка, чего раньше с ним не случалось. Были и другие аналогичные признаки. Короче говоря, сегодня в пятнадцать одиннадцать, находясь на дежурстве, я заметил, что Харпер без всякого видимого повода с отсутствующим видом взял гаечный ключ, предназначенный только для фланцев водяных щитов, и приблизился к триггеру. Я отстранил его от дежурства и отослал из контрольного зала.

— Шеф! — воскликнул было Харпер, но тут же взял себя в руки и продолжал уже спокойнее: — Если бы этот провидец мог отличить гаечный ключ от осциллографа, он бы понял, что я хотел сделать. Ключ лежал не на своем месте. Я это заметил и взял его, чтобы положить в ящик. По дороге я остановился и только взглянул на приборы.

Генерал-директор вопросительно посмотрел на Силарда.

— Возможно, что это правда, — проворчал тот упрямо. — Будем считать, что это чистая правда, но это не меняет моего диагноза. Ваше поведение изменилось, ваши поступки нельзя предсказать заранее, и я не могу допустить вас к ответственной работе без полного и всестороннего обследования.

Генерал-директор Кинг вздохнул и забарабанил пальцами по столу. Потом медленно заговорил, обращаясь к Харперу:

— Послушай, ты славный парень, и поверь мне, я знаю, каково тебе сейчас. Но избежать этого нельзя, невозможно — тебе придется пройти все психометрические испытания и подчиниться решению врачей.

Кинг помолчал, но и Харпер хранил бесстрастное молчание.

— Знаешь что, сынок, а почему бы тебе не взять отпуск? А потом, когда вернешься, ты пройдешь эти испытания или просто перейдешь на другую работу, подальше от нашей бомбы, как пожелаешь…

Кинг посмотрел на Силарда, и тот одобрительно кивнул. Но Харпера это предложение нисколько не смягчило.

— Нет, шеф! — отрезал он. — Так дело не пойдет. Разве вы сами не видите, в чем тут загвоздка? В проклятой постоянной слежке! Кто-нибудь все время стоит у тебя за спиной и ждет, что ты рехнешься. Невозможно даже побриться в одиночестве. Мы нервничаем из-за всяких пустяков, потому что боимся, как бы какой-нибудь ученый муж, сам наполовину сумасшедший, не вообразил, что мы теряем разум. Боже правый, так чего же вы после этого хотите?

Облегчив душу, Харпер ударился в противоположную крайность, но смирение ему не очень-то шло.

— Ну и распрекрасно! Мне не понадобится смирительная рубашка, я спокойно уйду сам. Вы хороший человек, шеф, несмотря ни на что. И я рад, что работал у вас, — прибавил он. — Прощайте!

Кингу удалось справиться со своим голосом — боль пряталась только в глазах.

— Подождите, — сказал он. — Мы еще не кончили. Забудьте об отпуске. Я перевожу вас в лабораторию изотопов. Как-никак вы исследователь, и никто вас от этой работы не освобождал. Если я назначил вас на дежурство, то лишь потому, что у нас не хватает первоклассных специалистов. Что касается психологического контроля, — продолжал он? — то мне он так же неприятен, как и вам. Полагаю, вам неизвестно, что за мной они следят вдвое пристальнее, чем за дежурными инженерами?

Харпер вопросительно уставился на Силарда, но тот лишь коротко кивнул.

— Однако такой контроль необходим… Вы помните Маннинга? Хотя нет, он был здесь до вас. Тогда мы не вели психологических наблюдений. Маннинг был блестящим инженером, очень способным. И к тому же всегда спокойным, безмятежным, словно ничто его не волновало. Я с радостью доверил ему реактор, потому что он был внимателен и никогда не нервничал, даже наоборот: чем дольше он оставался в контрольном зале, тем безмятежнее и счастливее выглядел. Я должен был знать, что это очень скверный признак, но я не знал, и здесь не было психиатра, чтобы мне подсказать. И однажды ночью помощник Маннинга вынужден был его оглушить… Он застал его в тот момент, когда Маннинг разбирал предохранитель кадмиевой защиты. Бедняга Маннинг так от этого и не оправился — у него до сих пор приступы буйного помешательства. Но после того как он свихнулся, мы работаем по теперешней системе — в каждой смене два квалифицированных инженера и одна психиатр-наблюдатель. Это было единственное, что мы могли придумать.

— Может быть, оно и так, шеф, — задумчиво проговорил Харпер; злость его прошла, но выглядел он по-прежнему несчастным. — Все равно, шеф, нам чертовски неприятно.

— Смотри на это проще! — Кинг встал и протянул Харперу руку. — Послушай, если ты до утра не решишь окончательно нас покинуть, я надеюсь утром увидеть тебя в лаборатории. И еще одно — я не часто это советую, но сегодня, по-моему, тебе не мешает хорошенько выпить.

Кинг знаком попросил Силарда задержаться. Когда дверь за инженером закрылась, он повернулся к психиатру:

— Ушел еще один, и один из лучших. Доктор, что будет дальше?

— Не знаю, — ответил Силард, потирая щеку. — Бредовая ситуация, Харпер совершенно прав. Зная, что за ними наблюдают, они нервничают еще больше… А наблюдать за ними необходимо. Наши психиатры, кстати, не очень-то хорошо с этим справляются. Мы сами нервничаем рядом с Большой Бомбой, тем более что ничего в ней не понимаем. А ведь именно нам нужно бороться со страхом и нервозностью других. Научная работа в таких условиях невозможна. Тут недолго и самому спятить.

Кинг перестал расхаживать по комнате и посмотрел на Силарда в упор.

— Но ведь должен быть какой-то выход! — сказал он твердо.

Силард покачал головой:

— Это выше моих сил, генерал-директор. Как психиатр я не вижу выхода.

— Не видите? Хм, послушайте, доктор, кто у вас самый главный?

— То есть?

— Ну, кто в вашей области является специалистом номер один?

— Трудно сказать. В нашей области нет такого единственного лучшего в мире психиатра, — мы слишком узко специализированы. Но я, кажется, знаю, кто вам подойдет. Вам нужен не просто специалист по промышленной психометрии, вам нужен лучший психиатр, разбирающийся в редких нетравматических и профессиональных психозах. Значит, вам нужен Ленц.

— Продолжайте.

— Так вот, Ленц занимается всем кругом вопросов, относящихся к влиянию среды на психику. Он связывает теорию оптимального раздражения с искусственным торможением, технику которого Корджибский разработал опытным путем. Кстати, сам Ленц когда-то, еще студентом, работал у Корджибского, и это, кажется, единственное, чем он по-настоящему гордится.

— В самом деле? Но ведь он, должно быть, уже староват, — Корджибский-то когда умер?

— Я просто хотел вас сориентировать, поскольку работы Ленца имеют отношение к инженерно-математической психологии.

— Ага, это нам и нужно! Значит, Ленц? Но я никогда не думал о нем как о психиатре!

— Вполне естественно, это не ваша область. Однако мы ценим его хотя бы за то, что он сделал для изучения и лечения заразительных неврозов, свирепствовавших в сумасшедшие года, а он тогда сделал все, что мог.

— Где он теперь?

— Наверное, в Чикаго, в институте.

— Доставьте его сюда.

— То есть как это?

— Притащите его сюда! Садитесь вот за этот видеофон и разыщите его. Потом скажете Штейнке, чтобы позвонил в Чикаго и заказал для него стратоплан. Я хочу его видеть как можно скорее, еще до вечера.

Кинг опустился в кресло с видом человека, которые снова обрел веру в себя и чувствует себя хозяином положения. Он ощущал внутри приятную теплоту, наполнявшую его лишь тогда, когда он принимал решение и начинал действовать. Лицо его снова стало уверенным.

Зато Силард был в смятении.

— Но послушайте, шеф, — попробовал он возразить. — Доктора Ленца нельзя просто вызвать, как младшего клерка. Ведь это… Ведь он — Ленц!

— Конечно. Поэтому он мне и нужен. Но ведь и я не истеричная дамочка, нуждающаяся в утешении. Он прилетит. Если понадобится, заставьте на него нажать из Вашингтона. Пусть его вызовет Белый Дом. Но он должен быть здесь, и сегодня же. За дело!

Окончив свое дежурство, Эриксон попробовал отыскать Харпера и узнал, что тот отправился в город. Поэтому он наскоро перекусил на базе, облачился в «кабацкий костюм» и влез в капсулу подземной дороги, которая и доставила его в Парадиз.

Парадиз, или Рай штата Аризона, представлял собой забубенный маленький городишко, существовавший только благодаря промышленному реактору. Его обитатели были заняты единственным и весьма важным делом: они всемерно старались избавить служащих реактора от их повышенных заработков. В этом сами служащие охотно шли им навстречу, потому что в каждую получку им выдавали раз в десять больше, чем где бы то ни было. Nни никогда не были уверены, что доживут до следующей зарплаты, а потому не откладывали денег на старость. К тому же компания открывала для своих работников солидные счета в банках Манхэттена — так что ж было скряжничать?

Поговаривали, и не без оснований, что в Парадизе можно получить за свои деньги все или почти все, что имелось в самом Нью-Йорке. Местные коммерсанты взяли на вооружение рекламный лозунг городка Рено штата Невада и называли Парадиз «Самым Большим Маленьким Городом в Мире». Разобиженные кабатчики Рено отвечали на это, что, поскольку любой город, расположенный по соседству с атомным заводом, неизбежно вызывает представление о смерти, гораздо более подходящим названием для Парадиза было бы «Врата Ада».

Эриксон, не теряя времени, начал обход злачных мест. На шесть кварталов главной улицы Парадиза приходилось двадцать семь заведений, торговавших крепкими напитками. Он рассчитывал найти Харпера в одном из них и надеялся, зная мужские привычки и вкусы коллеги, что найдет его во втором или третьем по счету.

Эриксон не ошибся. Харпер одиноко сидел за столиком бара де Лансея «Сан-Суси». Это был их излюбленный бар. Здесь все дышало старомодным комфортом, хромированная стойка и красные кожаные кресла нравились им куда больше феерической роскоши ультрасовременных кабаков. Де Лансей был консерватором: он предпочитал рассеянный полумрак и тихую музыку, а от дам требовал, чтобы они были одеты даже по вечерам.

Пятая рюмка виски перед Харпером была еще на две трети полна. Эриксон показал ему три пальца:

— А ну, сколько?

— Три, — отозвался Харпер. — Садись, Густав.

— Правильно, — одобрил Эриксон, умещая свое долговязое тело в низком кресле. — Ты в порядке… пока. Что стряслось?

— Выпей. Нет, не это. Здесь виски ни к черту. Наверное, Лансей его разводит. А я совсем спекся.

— Нет, Лансей этого делать не станет, и если ты так думаешь, то уползешь отсюда на четвереньках. Но как ты мог сдаться? Мне казалось, ты решил наконец высказаться и разделать их под орех.

— Я и высказался! — проворчал Харпер. — Э, все это чушь, Густав. Шеф прав. Если специалист по мозгам говорит, что ты рехнулся, он должен его поддержать и снять тебя с дежурства. Шеф не имеет права рисковать.

— Да, может быть, шеф и прав, но наши милые психиатры от этого не становятся мне милее. Знаешь что? Давай найдем кого-нибудь одного и проверим на чувствительность! Я буду его держать, а ты лупи!

— Оставь, Густав! Выпей лучше.

— Мысль христианская, но только не виски. Предпочитаю мартини, — скоро ужин.

— Я тоже возьму мартини.

— Вот и хорошо. — Эриксон поднял свою белокурую голову и заорал: — Израэль!

Высокая черная фигура склонилась к его локтю:

— Мистер Эриксон? Слушаю, сэр.

— Иззи, два мартини. Мне — с итальянским вермутом.

Он повернулся к Харперу.

— А что ты будешь делать теперь?

— Лаборатория изотопов.

— Ну что ж, не так плохо. Я и сам хотел заняться ракетным горючим. У меня есть одна мысль.

Харпер посмотрел на него с насмешливым удивлением:

— Ты имеешь в виду атомное горючее для межпланетных перелетов? Эта проблема достаточно изучена. Нет, брат, с Земли нам не вырваться, пока мы не придумаем что-нибудь получше ракет. Конечно, можно смонтировать в корабле реактор и придумать какую-нибудь штуковину для превращения части его энергии в движение. Но что это даст? Все равно остается огромная масса реактора. Огромная из-за защитных покрытий. А использовать можно будет не более одного процента мощности. Я уж не говорю о том, что компания вряд ли одолжит тебе реактор для опытов, которые не сулят дивидендов.

Эриксон был невозмутим.

— Я не считаю, что ты предусмотрел все возможности. Что было до сих пор? Первые ракетчики занимались только своим делом и старались усовершенствовать ракеты, твердо надеясь, что к тому времени, когда они построят ракету, способную слетать на Луну, у них будет новое усовершенствованное горючее. И они построили такие корабли — любой рейсовый стратоплан, летающий к антиподам, можно было бы отправить на Луну, если бы у них было подходящее горючее. Но его нет. А почему его нет? Потому что мы не помогли ракетчикам. Потому что они до сих пор зависят от молекулярного топлива, от энергии химических реакций, в то время как мы сидим здесь на атомном горючем. Ракетчики не виноваты: они давно ждут от нас концентрированного ракетного горючего и строят на этом все свои расчеты. А что мы для них сделали? Ни черта! Компания прямо помешалась на дивидендах и коммерции, а ракетного атомного горючего до сих пор нет.

— Ты не совсем прав, — возразил Харпер. — Мы можем использовать две формы атомной энергии: радиоактивный распад и атомный распад. Но первая слишком медленна — энергия есть, однако не станешь же ты ждать годами, пока она проявится, особенно в межпланетном корабле. А второй тип энергии мы можем контролировать только в больших реакторах. Так что выхода нет.

— По-настоящему мы еще не пытались его найти, — отозвался Эриксон. — Энергия есть, и мы обязаны создать подходящее ракетное горючее.

— Что ты называешь «подходящим горючим»? Эриксон начал загибать пальцы:

— Небольшая критическая масса, чтобы вся или почти вся энергия могла отбираться теплоносителем, хотя бы просто водой. Тогда защита сведется к свинцовым или кадмиевым костюмам. И чтобы все это можно было контролировать с высокой точностью.

Харпер рассмеялся:

— Тебе останется только заказать пару ангельских крылышек, и тогда все будет в порядке! Ты не сможешь даже доставить такое горючее на ракету, оно взорвется, еще не дойдя до камеры сгорания.

Упрямый скандинав уже готовился выдвинуть новое возражение, когда появился официант с подносом. Он поставил рюмки на стол и расплылся в торжествующей улыбке:

— Прошу вас, все готово!

— Не хочешь кинуть кости в счет выпивки, Иззи? — спросил Харпер.

— Это можно.

Негр достал из кармана кожаный стаканчик, и Харпер кинул кости. Он тщательно выбирал комбинации, и за три раза ему удалось выкинуть двадцать четыре очка. Потом стаканчик взял Израэль. Он выбрасывал кости в лучшем стиле, раскачивая стаканчик в гибкой кисти и далеко закидывая его назад. После третьего раза, набрав двадцать пять очков, негр любезно спрятал в карман стоимость шести рюмок. Харпер пощупал пальцем костяные кубики.

— Иззи, а это те же самые кости? — спросил он.

— Мистер Харпер! — Лицо негра приняло обиженное выражение.

— Ну ладно, забудь, — вздохнул Харпер. — Зря я вздумал с тобой тягаться. За шесть недель я не выиграл еще ни разу. Так что ты хотел сказать, Густав?

— Я хотел сказать, что должен быть другой, более надежный способ получения энергии из…

Но тут их опять прервали. На сей раз это было весьма соблазнительное существо в вечернем платье, которое словно стекало с пышной фигуры. Существу было лет девятнадцать-двадцать, не больше. Опустившись в кресло, оно промурлыкало:

— Скучаете, мальчики?

— Спасибо за внимание, но мы не скучаем, — терпеливо и вежливо ответил Эриксон. Потом, указав пальцем на одинокую фигуру за столом у другой стены, предложил; — Поди-ка поболтай с Ханнинганом! Видишь, он один.

Существо скосило глаза и недовольно фыркнуло:

— Этот? От него никакого толку! Он так сидит здесь третью неделю. И ни с кем ни словечком не перемолвился, Если хотите знать, он уже тронулся.

— В самом деле? — равнодушно проговорил Эриксон, доставая пятидолларовую бумажку. — Вот, пойди пока выпей. Может быть, мы позовем тебя позднее.

— Спасибо, мальчики! — Деньги исчезли где-то под струящимся платьем, и она встала. — Спросите Элит, и я приду.

— Ханнинган и в самом деле плох, — согласился Харпер, отметив про себя мрачный взгляд и апатичное выражение лица одинокого посетителя. — И последнее время он что-то слишком самоуверен. Это на него не похоже. Как думаешь, мы должны об этом сообщить?

— Не беспокойся, — ответил Эриксон. — Здесь уже есть соглядатай. Видишь? — Проследив за его взглядом, Харпер узнал доктора Мотта из психологического отдела. Он сидел в дальнем углу бара, вертя в руках высокий бокал, чтобы не бросаться здесь в глаза. Со своего места ему было очень удобно наблюдать не только за Ханнинганом, но и за Харпером и Эриксоном.

— Да, ты прав, — пробормотал Харпер. — И он следит за нами тоже. О дьявольщина, почему, когда я вижу кого-нибудь из них, у меня прямо мороз по коже?!

Вопрос был чисто риторический, и Эриксон на него не ответил.

— Пойдем отсюда, — предложил он. — Закусим где-нибудь в другом месте.

— Пойдем.

У выхода их перехватил сам де Лансей.

— Вы уходите так рано, джентльмены? — спросил он, и по его голосу можно было догадаться, что после их ухода ему останется только закрыть бар. — Сегодня у нас превосходные омары. Если они вам не понравятся, можете за них не платить. — Он широко улыбнулся.

— Нет, Лансей, сегодня никаких даров моря! — объяснил ему Харпер. — Скажите мне лучше другое: какого черта вы здесь околачиваетесь, зная, что реактор в любую минуту может отправить вас к праотцам? Неужели вы не боитесь?

Хозяин бара удивленно вскинул брови:

— Бояться реактора? Да ведь это же мой лучший друг!

— Делает вам деньги, не так ли?

— О, об этом я даже не думаю. — Де Лансей доверительно наклонился к ним. — Пять лет назад я приехал сюда, чтобы быстро подработать для моей семьи, пока меня не изгрыз рак желудка. Но в клинике новые изотопы, которые вы, джентльмены, создаете в своей Большой Бомбе, излечили меня, и я вновь живу. Нет, я не боюсь реактора, мы с ним хорошие друзья.

— А что, если он взорвется?

— Господь Бог призовет меня, когда я ему понадоблюсь, — ответил он и быстро перекрестился.

Когда они уже уходили, Эриксон тихо сказал Харперу:

— Ты слышал? Вот тебе и ответ. Если бы все инженеры могли так же верить, наша работа была бы куда легче.

Но Харпер не был в этом убежден.

— Не думаю, — проворчал он. — Не думаю, чтобы это была вера. Просто недостаток воображения. И знаний.

Ленц не оправдал самоуверенности Кинга и прибыл только на следующий день. Его внешность невольно поразила генерал-директора: он представлял себе выдающегося психолога эдаким длинноволосым старцем с черными- пронизывающими глазами и в рединготе. Но перед ним предстал крепко сколоченный, почти толстый мужчина хорошего роста, который с тем же успехом мог бы сойти за мясника. Маленькие поросячьи глазки блеклоголубого цвета добродушно посматривали из-под кустистых белесых бровей. Больше на его огромной голове не было ни волоска, даже круглый, как яблоко, подбородок был гладким и розовым. Одет он был в мятый костюм из небеленого полотна. Длинный мундштук постоянно торчал из угла его широкого рта, казавшегося еще шире от неизменной улыбки, выражавшей бесхитростное удивление перед всем злом, которое творят люди. В Ленце определенно был свой смак.

Оказалось, что договориться с ним не составляет труда. По просьбе Ленца Кинг начал с истории вопроса.

Был только один способ экономически выгодного производства плутония — с помощью высокого напряжения в реакторе с неустойчивой реакцией природного, слегка обогащенного урана. При энергиях в миллион с лишним электронвольт уран-238 начинал расщепляться. При незначительном уменьшении напряжения он превращался в плутоний. Такой реактор сам поддерживал в себе «огонь» и вырабатывал больше «топлива», чем сжигал. Он мог поставлять «топливо» для множества обычных энергетических реакторов с устойчивой реакцией.

Но реактор с неустойчивой реакцией представлял собой, по сути дела, атомную бомбу. Что может произойти в таком реакторе — этого никто не знал. Он будет вырабатывать большое количество плутония, ну а если он взорвется?

Инженерам-атомщикам пришлось пережить мучительный период неуверенности. Может быть, неуправляемая реакция все-таки управляема? Или в крайнем случае пря взрыве будет уничтожен только сам реактор и этим все кончится? Может быть, он даже взорвется, как несколько атомных бомб, но не причинит особого ущерба? Но могло быть — и эта возможность оставалась, — что вся многотонная масса урана взорвется одновременно.

— Выход из тупика подсказала дестреевская механика бесконечно малых величин, — продолжал Кинг. — Ее уравнения доказывали, что если бы такой атомный взрыв произошел, он начал бы разрушать окружающую массу молекул с такой скоростью, что утечка нейтронов из частиц тотчас замедлила бы цепную реакцию и взрыва всей массы все равно бы не произошло. Такие вещи действительно случаются даже в атомных бомбах. Для нашего реактора уравнение предсказывает силу возможного взрыва, равную одной седьмой процента взрыва всей массы урана. Однако этого, разумеется, больше чем достаточно — такой взрыв опустошит половину штата. Но я лично никогда не был уверен, что дело ограничится только этим.

— Наверное, потому вы и согласились здесь работать? — спросил Ленц.

Прежде чем ответить, Кинг долго возился с бумагами на столе.

— Да, — сказал он наконец. — Я не мог от этого отказаться, доктор, понимаете — не мог! Если бы я отказался, они бы нашли когонибудь другого, а такая возможность выпадает один раз в жизни.

Ленц кивнул:

— И к тому же они могли найти кого-нибудь менее компетентного. Понимаю. У вас, доктор Кинг, типичный комплекс «поиска истины», свойственный ученым. Вы должны находиться там, где эту истину можно найти, даже если она вас убьет. А что касается этого Дестрея, то мне его выкладки никогда не нравились: он слишком много предполагает.

— В том-то и беда! — согласился Кинг. — Его работа блистательна, но я не уверен, стоят ли все его предсказания хотя бы бумаги, на которой они написаны. И мои инженеры, видимо, думают так же, — признался он с горечью.

Кинг рассказал Ленцу о трудностях работы и о том, как самые проверенные люди в конце концов не выдерживают постоянного напряжения.

— Вначале я думал, что на них угнетающе влияет какая-нибудь нейтронная радиация, проникающая сквозь щиты. Мы установили дополнительную экранировку, ввели индивидуальные защитные панцири, но это не помогло — Один юноша, который пришел к нам уже после установки экранов, однажды вечером за обедом вдруг сошел с ума: он кричал, что свиной окорок сейчас взорвется. Я боюсь думать, что было бы, если бы он взбесился во время дежурства!

Система постоянного психиатрического контроля намного снизила опасность внезапных помешательств у дежурных инженеров, но Кинг вынужден был признать, что эта система была неудачна: количество неврозов даже увеличилось.

— Вот так обстоят дела, доктор Ленц, — закончил он. — И с каждым днем они идут хуже. Вы можете нам помочь?

Но Ленц не имел готовых рецептов.

— Не так быстро! — предупредил он. — Вы нарисовали мне общую картину, но у меня пока нет точных данных, нет фактов. Мне надо осмотреться, самому разобраться в ситуации, поговорить с вашими инженерами, может быть, даже выпить с ними, чтобы познакомиться. Надеюсь, это возможно? Тогда через несколько дней мы, может быть, сообразим, что делать.

Кингу оставалось только согласиться.

— И очень хорошо, что ваши инженеры не знают, кто я такой. Предположим, для них я ваш старый друг, такой же физик, который приехал вас навестить, — вы не возражаете?

— Конечно, почему бы и нет! Я сам им так скажу.

— Так мы ничего не добьемся, Густав!

Харпер отложил логарифмическую линейку и нахмурился.

— Похоже на то, — мрачно согласился Эриксон. — Но, черт возьми, должен же быть какой-то путь к решению этой проблемы! Что нам нужно? Концентрированная и управляемая энергия ракетного горючего. Что мы имеем? Энергию атомного распада. Должен отыскаться способ, как: удержать эту энергию и использовать по мере надобности. И ответ надо искать где-то в одной из серий радиоактивных изотопов. Я уверен!

Он сердито оглядел лабораторию, словно надеялся увидеть ответ на одной из обшитых свинцовыми листами стен.

— Только не вешай носа! — сказал Харпер. — Ты убедил? меня, что ответ должен быть. Давай подумаем, как его найти. Прежде всего — три серии естественных изотопов уже проверены, так?

— Так. Во всяком случае, мы исходили из того, что в этом направлении все уже проверено-перепроверено.

— Прекрасно. Остается предположить, что другие исследователи испробовали все, что зафиксировано в их записях, — иначе ни во что нельзя верить и надо все проверять самим, начиная с Архимеда и до наших дней. Может быть, так оно и следовало бы сделать, но с такой задачей не справился бы даже Мафусаил. Значит, что нам остается?

— Искусственные изотопы.

— Совершенно верно. Давай составим список изотопов, которые уже получены, и тех, которые возможно получить. Назовем это нашей группой или нашим полем исследования, если ты за точные определения. С каждым элементом этой группы и с каждой из их комбинаций можно произвести определенное количество опытов. Запишем и это.

Эриксон записал, пользуясь странными символами исчисления состояния. Харпер одобрительно кивнул:

— Хорошо, теперь расшифруй.

Эриксон несколько минут вглядывался в свои построения, потом спросил:

— Ты хотя бы представляешь, сколько величин получится при расшифровке?

— Не очень. Несколько сот, а может быть, и тысяч.

— Ну, ты слишком скромен! Речь идет о десятках тысяч, не считая будущих изотопов! С таким количеством опытов ты не справишься и за сто лет.

Эриксон угрюмо отбросил карандаш. Харпер посмотрел на него насмешливо, но доброжелательно.

— Густав, — сказал он, — похоже, эта работа и тебя доконала.

— С чего ты взял?

— Ты еще никогда ни от чего так легко не отказывался. Разумеется, мы с тобой никогда не перепробуем всех комбинаций и в худшем случае только избавим кого-нибудь другого от повторения наших ошибок. Вспомни Эдисона — шестьдесят лет бесконечных опытов по двадцать часов в день, а ведь он так и не нашел того, что искал! Но если он мог это выдержать, я думаю, мы тоже сможем.

Эриксон немного стряхнул уныние.

— Наверное, сможем, — согласился он. — Может быть даже, нам удастся придумать какое-нибудь приспособление, чтобы ставить несколько опытов одновременно.

Хароер хлопнул его по плечу:

— Узнаю старого бойца! А кроме того, нам ведь совсем не обязательно проверять все комбинации, чтобы отыскать подходящее горючее. Насколько я понимаю, на наш вопрос должно быть десять, а может быть, и сто правильных ответов. И мы можем натолкнуться на любой из них хоть сегодня. Во всяком случае, если ты будешь мне помогать в свободное время, я не выйду из игры, пока не поймаю черта за хвост!

За несколько дней Ленц облазил весь завод и административные службы и успел примелькаться. Все привыкли к нему и охотно отвечали на вопросы. На него смотрели как на безобидного чудака, которого приходится терпеть, потому что он друг генерал-директора. Ленц сунул свой нос даже в коммерческий отдел предприятия и выслушал подробнейшие объяснения о том, как энергия реактора превращается в электричество с помощью усовершенствованных солнечных батарей. Одного этого было достаточно, чтобы отвести от него последние подозрения, потому что психиатры никогда не обращали внимания на прошедших огонь и воду техников отдела превращения энергии. В этом не было нужды: даже явная психическая неуравновешенность этих людей ничем не угрожала реактору, да они и не испытывали убийственного гнета ответственности перед родом человеческим. Здесь шла обычная работа, конечно, опасная для самих техников, но к такому люди привыкли еще в каменном веке.

Так, совершая свой обход, Ленц добрался и до лаборатории изотопов Кальвина Харпера. Он позвонил, подождал. Дверь открыл сам Харпер в защитном шлеме с откинутым забралом, — казалось, он напялил на себя какой-то дурацкий колпак.

— В чем дело? — спросил Харпер. — О, это вы, доктор Ленц. Вы хотели меня видеть?

— Собственно, и да, и нет, — ответил толстяк. — Я просто осматривал экспериментальные корпуса, и мне захотелось узнать, что вы здесь делаете. Но может быть, я помешаю?

— Нисколько, заходите. Густав!

Эриксон вышел из-за щита, где он возился с силовыми кабелями лабораторного триггера — скорее видоизмененного бетатрона, чем резонансного ускорителя.

— Хэлло! — сказал он.

— Густав, это доктор Ленц. Познакомьтесь — Густав Эриксон.

— Мы уже знакомы, — отозвался Эриксон, стаскивая перчатки, чтобы поздороваться: он раза два выпивал с Ленцем в городе и считал его «милейшим стариком». — Вы попали в антракт, но подождите немного, и мы покажем вам очередной номер. Хотя смотреть, по совести, нечего.

Пока Эриксон готовил опыт, Харпер водил Ленца по лаборатории и объяснял смысл их исследований с такой гордостью, с какой счастливый папаша показывает своих близнецов. Психиатр слушал, время от времени вставлял подходящие замечания, но главным образом приглядывался к молодому инженеру, пытаясь обнаружить признаки неуравновешенности, о которых говорилось в его деле.

— Видите ли, — с явным увлечением объяснял Харпер, — мы испытываем радиоактивные изотопы, чтобы вызвать такой же их распад, как в реакторе, но только в минимальных, почти микроскопических масштабах. Если это нам удастся, можно будет использовать нашу Большую Бомбу для производства безопасного, удобного атомного горючего для ракет и вообще для чего угодно.

Он объяснил последовательность экспериментов.

— Понимаю, — вежливо сказал Ленц. — Какой элемент вы изучаете сейчас?

— Дело не в элементе, а в его изотопах, — поправил его Харпер. — Мы уже испытали изотоп-два, и результат отрицательный. По программе следующим идет изотоп-пять. Вот этот.

Харпер взял свинцовую капсулу и показал Ленцу образец. Потом быстро прошел за щит, ограждающий бетатрон. Эриксон оставил камеру открытой, и Ленц видел, как Харпер, предварительно опустив забрало шлема, раскрыл капсулу и манипулировал с помощью длинных щипцов. Через минуту он завинтил камеру и опустил заслонку.

— Густав, как там у тебя?! — крикнул он. — Можно начинать?

— Пожалуй, начнем, — проворчал Эриксон. Он выбрался из хаоса аппаратуры, и они зашли за толстый щит из многослойного металлобетона, который заслонял их от бетатрона.

— Мне тоже надеть защитный панцирь? — спросил Ленц.

— Незачем, — успокоил его Эриксон. — Мы носим эти латы потому, что крутимся возле этих штуковин каждый день. А вы… Просто не высовывайтесь из-за щита, и все будет в порядке.

Эриксон посмотрел на Харпера — тот утвердительно кивнул и впился взглядом в приборы. Ленц увидел, что Эриксон нажал кнопку посреди приборной доски, потом услышал щелканье многочисленных реле там, по ту сторону щита. На мгновение все стихло.

Пол затрясся у него под ногами в судорожных конвульсиях — ощущение было такое, словно вас с невероятной быстротой лупят палками по пяткам. Давление на уши парализовало слуховой нерв, прежде чем он смог воспринять немыслимый звук. Воздушная волна обрушилась на каждый квадратный дюйм его тела как один сокрушающий удар. И когда Ленц пришел наконец в себя, его била неудержимая дрожь — первый раз в жизни он почувствовал, что стареет.

Харпер сидел на полу. Из носа у него текла кровь. Эриксон уже поднялся — у него была порезана щека. Он прикоснулся к ране и с тупым удивлением уставился на свои окровавленные пальцы.

— Вы ранены? — бессмысленно спросил Ленц. — Что бы это могло?..

— Густав! — заорал Харпер. — Мы нашли, нашли! Изотоп-пять сработал!

Эриксон посмотрел на него с еще большим удивлением.

— Пять? — недоуменно переспросил он. — При чем здесь пять? Это был изотоп-два. Я заложил его сам.

— Ты заложил? Это я заложил образец. И это был изотоп-пять! Понятно?

Все еще оглушенные взрывом, они стояли друг против друга, и, судя по выражению их лиц, каждый считал другого упрямым тупицей.

— Постойте, мальчики, — нерешительно вмешался Ленц. — Может быть, вы оба правы. Густав, вы заложили в камеру изотоп-два?

— Ну конечно! Я был недоволен результатом предыдущего опыта и решил его повторить.

— Джентльмены, значит, во всем виноват я! — радостно признался Ленц. — Я пришел, отвлек вас, и вы оба зарядили камеру. Во всяком случае, я знаю, что Харпер это сделал, потому что сам видел, как он закладывал изотоп-пять. Прошу меня извинить.

Лицо Харпера осветилось, и он в восторге хлопнул толстяка по плечу.

— Не извиняйтесь! — воскликнул он, хохоча. — Можете приходить в нашу лабораторию и вот так отвлекать нас сколько угодно! Ты согласен, Густав? Вот мы и нашли ответ. Доктор Ленц подсказал его.

— Но ведь вы не знаете, какой изотоп взорвался, — заметил психиатр.

— А, пустяки! — отрезал Харпер. — Может быть, взорвались оба, одновременно. Но теперь мы это узнаем. Орешек дал трещину, и теперь мы расколем его!

И он со счастливым видом оглядел разгромленную лабораторию.

Несмотря на все настояния Кинга, Ленц все еще отказывался высказать свое мнение о сложившейся ситуации. Поэтому, когда он вдруг сам явился в кабинет генерал-директора и заявил, что готов представить свой отчет, Кинг был приятно удивлен и испытал истинное облегчение.

— Ну что ж, я очень рад, — сказал он. — Садитесь, доктор. Хотите сигару? Итак, что вы решили?

Но Ленц предпочел сигаре свои неизменные сигареты. Он явно не спешил.

— Прежде всего, насколько важная продукция вашего реактора? — спросил он.

Кинг мгновенно понял, куда он клонит.

— Если вы думаете о том, чтобы остановить реактор на длительное время, то из этого ничего не выйдет.

— Почему? Если полученные мной сведения правильны, вы вырабатываете не более тринадцати процентов всей энергии, потребляемой страной.

— Да, это верно, но мы обеспечиваем выработку еще тринадцати процентов энергии, поставляя наш плутоний атомным электростанциям, и вы, наверное, не учли, что это значит в общем энергетическом балансе. А наша энергия, которую мы вырабатываем прямо или косвенно, предназначена для самых важных отраслей тяжелой индустрии — стальной, химической, станкостроительной, машиностроительной, обрабатывающей. Лишить их тока — все равно что вырезать у человека сердце.

— Но ведь пищевая промышленность от вас, по существу, не зависит! — настаивал Ленц.

— Нет. Сельское хозяйство… Хотя мы поставляем определенный процент энергии обрабатывающим предприятиям. Я вас понимаю и готов признать, что производство, а также транспорт, то есть распределение пищевых продуктов, могут обойтись без нас. Но подумайте, доктор, что будет, если мы лишим страну атомной энергии. Всеобщая паника! Ведь это же краеугольный камень всей нашей индустрии!

— В нашей стране и раньше бывали всеобщие паники, но мы справились даже с нефтяным кризисом, когда нефть начала иссякать.

— Да, справились, потому что на смену нефти пришла солнечная и атомная энергия. Вы не представляете, что это будет, доктор. Это почище войны. В нашей системе все взаимосвязано. Если вы сразу остановите тяжелую промышленность, все остальное полетит кувырком.

— Не важно. Все равно вы должны остановить реактор! Кинг невольно взглянул на застекленное реле в стене кабинета. Он, как и каждый дежурный инженер, мог бы укротить реактор.

Уран в реакторе находился в расплавленном состоянии при температуре выше двух тысяч четырехсот градусов по Цельсию, и чтобы остановить реактор, достаточно было разлить уран по небольшим контейнерам. Масса урана в каждом таком контейнере была недостаточна для поддержания цепной реакции.

— Нет, я не могу этого сделать, — сказал Кинг. — Вернее, могу, но реактор недолго будет стоять. Совет директоров просто пришлет другого человека, который меня заменит.

— Да, вы правы.

Некоторое время Ленц молча обдумывал положение, потом сказал:

— Прошу вас, закажите мне место, я хочу вернуться в Чикаго.

— Вы нас покидаете?

— Да.

Ленц вынул изо рта мундштук, и лицо его, впервые утратив благодушное выражение олимпийского божества, стало серьезным, почти трагичным.

— Если нельзя остановить реактор, мне здесь нечего делать. Иного решения проблемы я не вижу, да его и не может быть!

— Я должен объяснить вам все до конца, — продолжал он. — Вы имеете здесь дело с локально обусловленными неврозами. Грубо говоря, симптомы их проявляются как нервная неустойчивость, или своего рода истерия. Частичное выпадение памяти у вашего секретаря Штейнке — хороший пример этому. Штейнке можно вылечить шоковой терапией, но это вряд ли будет гуманно, поскольку сейчас он избавлен от постоянного напряжения, которого он не смог бы вынести. Другой ваш юнец, этот Харпер, из-за которого вы послали за мной, — пример неустойчивости изза повышенного чувства ответственности. Как только его избавили от этой ответственности, он моментально стал вполне нормальным человеком. Но вот его друг Эриксон — за ним нужен глаз да глаз…

Но главное — это причина всех подобных неврозов, и мы говорим о том, как их устранить, а не о том, в какой форме они выражаются. Так вот, такого рода неврозы возникают всегда, когда обстоятельства сильнее человека, когда он не в силах вынести постоянной тревоги и страха. В конце-то концов он так или иначе сходит с ума. А здесь обстоятельства именно таковы. Вы набираете интеллигентных, чутких молодых людей, втолковываете им, что малейшая их ошибка или даже случайное, неподвластное их контролю изменение в реакторе приведет к гибели Бог знает скольких тысяч человек, и после этого хотите, чтобы они не сходили с ума! Это же просто нелогично, немыслимо!

— Ради Бога, доктор, неужели нет никакого выхода? Кинг вскочил и забегал по кабинету. Ленц с горечью отметил про себя, что сам генералдиректор стоит на грани того самого нервного состояния, о котором они говорили.

— Нет, — сказал он медленно. — Выхода нет. Позвольте, я продолжу. Вы не можете доверить управление реактором менее чувствительным, менее ответственным людям. Это все равно, что доверяться безмозглому идиоту. А ситуационные неврозы лечатся только двумя способами. В первом случае, когда невроз возникает из-за неправильной оценки ситуации, достаточно помочь больному правильно оценить обстоятельства. Все его страхи исчезают. Для них никогда и не было реальных оснований. Больной просто их вообразил. Во втором случае больной правильно судит об окружающем и справедливо оценивает ситуацию как угрожающую. Его страх вполне нормален и обоснован, но он не может преодолевать его до бесконечности — и сходит с ума. В этом случае единственное лечение — изменение обстановки. Я пробыл у вас достаточно долго, чтобы убедиться: здесь дело обстоит именно так. Вы, инженеры, правильно оцениваете страшную опасность вашей Большой Бомбы, и это сознание неизбежно сведет всех с ума. Единственный выход — остановить реактор.

Кинг продолжал метаться по кабинету, словно стены были клеткой, в которой он был заперт со своей неразрешимой дилеммой.

— Неужели ничего нельзя сделать?! — воскликнул он, на мгновение остановившись.

— Вылечить — нельзя. Облегчить болезнь, пожалуй, возможно.

— Каким образом?

— Ситуационные психозы возникают из-за недостатка адреналина. Когда человек испытывает нервное напряжение, железы, чтобы ему помочь, усиленно выделяют адреналин. Но если напряжение слишком велико, адреналиновые железы не справляются со своей задачей и человек заболевает. Это и происходит здесь. Адреналиновая терапия может отдалить душевное расстройство всего организма. С точки зрения общественной безопасности второе, конечно, предпочтительнее, но… тогда у вас скоро не останется физиков.

— И больше вы ничего не можете посоветовать?

— Нет. Пусть ваши психиатры займутся профилактикой. Они у вас люди способные.

Кинг нажал кнопку и коротко приказал что-то Штейнке. Повернувшись снова к Ленцу, он спросил:

— Вы побудете здесь, пока не подадут машину?

Ленц решил, что Кингу это было бы приятно, и согласился.

Внезапно раздался металлический щелчок, и на стол Кинга упал цилиндрик пневматической почты. Вытащив из него белый листок картона, визитную карточку, генерал-директор с удивлением прочитал ее и протянул Ленцу:

— Не могу понять, зачем я ему понадобился. Вы, наверное, не хотите, чтобы он вас здесь видел?

Ленц прочел по карточке: «Томас Р. Харрингтон, доктор математики, капитан ВМС США, директор Морской обсерватории».

— Нет, почему же, — возразил он. — Мы с ним знакомы, и я буду только рад…

Харрингтон был явно чем-то озабочен. Он вздохнул с облегчением, когда Штейнке, пропустив его в кабинет, исчез в соседней комнате, и сразу же заговорил, обращаясь к Ленцу, который сидел ближе к двери:

— Вы мистер Кинг? Постойте, да это же Ленц! Что вы здесь делаете?

— Я здесь по приглашению, — ответил Ленц совершенно правдиво, но не полно, здороваясь с Харрингтоном за руку. — Знакомьтесь: генералдиректор Кинг, капитан Харрингтон.

— Как поживаете, капитан? Рад вас видеть.

— Для меня большая честь познакомиться…

— Садитесь, прошу вас.

— Благодарю. — Харрингтон сел, положив на угол стола свой портфель. — Вы, конечно, хотите знать, зачем я к вам явился вот так, без приглашения?..

— Я счастлив познакомиться…

В действительности все эти церемонии были уже слишком для натянутых нервов Кинга.

— Вы очень любезны, но… Кстати, нельзя ли сделать так, чтобы ваш секретарь, который меня впустил, забыл мое имя? Я понимаю, что это кажется вам странным, но…

— Совсем нет, я ему скажу!

Кинг был заинтригован и решил не отказывать своему выдающемуся коллеге в таком пустяке. Он вызвал Штейнке к видеофону и отдал соответствующее приказание. Ленц встал, показывая, что уже давно собирается уйти. Уловив взгляд Харрингтона, он пояснил:

— Я полагаю, вы хотите поговорить наедине. Кинг вопросительно посмотрел на него, потом на Харрингтона, потом опять на Ленца.

— Я лично ничего не имею против, — запротестовал астроном после секундной заминки. — Решайте сами, доктор Кинг! Честно говоря, я буду только рад, если Ленц останется.

— Я не знаю, что вы хотите мне сообщить, — заметил Кинг, — но доктор Ленц здесь тоже по конфиденциальному поручению.

— Очень хорошо! В таком случае все в порядке. Перейду прямо к делу. Доктор Кинг, вы знакомы с механикой бесконечно малых величин?

— Разумеется.

Ленц подмигнул Кингу, но тот предпочел этого не заметить.

— Да, да, конечно. Вы помните шестую теорему и переход от тринадцатого уравнения к четырнадцатому?

— Кажется, помню, но я сейчас взгляду.

Кинг встал и направился к шкафу, но Харрингтон остановил его нетерпеливым жестом:

— Не беспокойтесь! У меня все есть.

Он открыл ключом портфель и извлек потрепанный блокнот с выпадающими листками.

— Вот! А вы, доктор Ленц, знакомы с этими построениями?

Ленц кивнул:

— Я как-то их проглядывал.

— Прекрасно. Итак, я полагаю, вы со мной согласитесь, что ключ к решению всей проблемы именно здесь, в переходе от тринадцатого уравнения к четырнадцатому. Этот переход кажется вполне обоснованным и справедлив в определенных условиях. Но что, если мы расширим его значение и проследим всю цепь логического построения для всех возможных состояний материи?

Он перевернул страницу и показал те же два уравнения, разбитые на девять промежуточных. Ткнув пальцем в среднюю группу математических знаков, Харрингтон спросил, тревожно заглядывая собеседникам в глаза:

— Видите? Вы понимаете, что это значит?

Кинг помолчал, шевеля губами, потом ответил.

— Да, кажется, я понимаю… Странно… Да, так оно и есть!

Харрингтон должен был бы обрадоваться, но он только тяжело вздохнул.

— Я надеялся, что хотя бы вы найдете ошибку, — проговорил он, чуть не плача, — но, боюсь, теперь надеяться не на что. Дестрей сделал допущение, действительное для молекулярной физики, однако у нас нет ни малейшей уверенности, что оно действительно для физики атомной. Я полагаю, вы сознаете, что это значит для вас, доктор Кинг-Голос Кинга превратился в хриплый шепот.

— Да, сознаю, — сказал он. — Да… Это значит, что если наша Большая Бомба взорвется, она взорвется мгновенно и целиком, а не так, как предполагал Дестрей… И тогда один Бог знает, что здесь останется.

Капитан Харрингтон откашлялся.

Но тут заговорил Ленц:

— А что, если мы проверим ваши расчеты и они окажутся непогрешимыми, — что дальше?

Харрингтон всплеснул руками:

— Я для того сюда и приехал, чтобы спросить вас: что будет дальше?

— Дальше ничего, — угрюмо сказал генерал-директор. — Ничего сделать нельзя.

Харрингтон уставился на него с нескрываемым изумлением.

— Но послушайте! — взорвался он наконец. — Разве вы не понимаете? Ваш реактор необходимо демонтировать, и немедленно!

— Успокойтесь, капитан! — Невозмутимый голос Ленца был словно холодный душ. — И не надо злиться на бедного Кинга — все это волнует его больше, чем вас. Поймите его правильно. Речь идет не о физической проблеме, а о политической и экономической. Скажем так: остановив реактор, Кинг уподобился бы крестьянину, который оставил бы свой дом, виноградник, скот и семью на склонах Везувия и сбежал, потому что когданибудь сможет произойти извержение вулкана. Этот реактор не принадлежит Кингу, он всего лишь служащий. Если он остановит реактор против воли владельцев, они просто вышвырнут его за порог и наймут другого, более покладистого. Нет, нам необходимо убедить хозяев.

— Президент мог бы их заставить, — высказал предположение Харрингтон. — Я могу обратиться к президенту…

— Разумеется, можете, по инстанции, через свой департамент. Возможно, вы его даже убедите. Но что он сделает?

— Как — что? Все! Ведь он же президент!

— Подождите! Вот вы, например, директор Морской обсерватории. Представьте, что вы взяли молоток и вознамерились разбить главный телескоп. Что у вас выйдет?

— Да, пожалуй, ничего, — согласился Харрингтон. — Мы с нашего малютки глаз не спускаем. Охрана…

— Так и президент ничего не может решать самостоятельно, — продолжал Ленц. — Допускаю, тут еще мог бы повлиять Конгресс, поскольку Комиссия по атомной энергии от него зависит. Но что вы скажете о приятной перспективе читать нашим конгрессменам курс элементарной механики?

Эту перспективу Харрингтон сразу же отверг, однако не сдался.

— Есть другой путь! — сказал он. — Конгресс зависит от общественного мнения. Нам нужно только убедить народ что реактор представляет собой смертельную угрозу для всего человечества. А это можно сделать и не прибегая к высшей математике.

— Да, конечно, — согласился Ленц. — Вы можете поднять шум и перепугать всех до полусмерти. Вы можете вызвать такую панику, какой еще не видела даже эта полусумасшедшая страна. Ну уж нет, спасибо!

— Хорошо, но что в таком случае предлагаете вы?

Ленц немного подумал, прежде чем ответить.

— Это почти безнадежно, однако попробуем вколотить в головы директоров компании хоть крупицу здравого смысла.

Кинг, который, несмотря на усталость, внимательно следил за разговором, спросил:

— А как вы это сделаете?

— Не знаю, — признался Ленц. — Мне надо подумать. Но это мне кажется самым верным путем. Если у нас ничего не выйдет, можно вернуться к варианту Харрингтона — к широкой кампании в печати.

Харрингтон взглянул на часы довольно необычной формы и присвистнул:

— Боже правый, я забыл о времени! Официально я сейчас должен быть в Центральной обсерватории.

Кинг невольно заметил время, которое показывали часы Харрингтона.

— Сейчас не может быть так поздно! — возразил он. Харрингтон удивленно посмотрел на него, потом рассмеялся.

— Конечно, здесь сейчас на два часа меньше! Но мои часы радиосинхронизированы с городскими часами в Вашингтоне, а там другой пояс.

— Вы сказали «радиосинхронизированы»?

— Да. Остроумно, не правда ли? — Харрингтон показал свои часы. — Я называю их телехронометром. Это племянник придумал специально для меня. Голова парень! Он далеко пойдет. Конечно, — лицо его омрачилось, словно эта маленькая интерлюдия только подчеркнула весь ужас нависшей над ними угрозы, — конечно, если кто-нибудь из нас останется в живых!

Вспыхнула сигнальная лампочка, на экране возникло лицо Штейнке. Кинг выслушал его и сказал:

— Машина ждет вас, доктор Ленц.

— Пусть ею воспользуется капитан Харрингтон.

— Значит, вы не улетаете в Чикаго?

— Нет. Ситуация изменилась. Если вы не возражаете, я еще попытаюсь кое-что сделать.

В следующую пятницу, когда Штейнке ввел Ленца в кабинет Кинга, тот встретил гостя чуть ли не с распростертыми объятиями:

— Откуда вы взялись, доктор? Я и не ждал вас раньше чем через часдва.

— Только что прибыл. Чтобы не ждать, я нанял машину.

— Что-нибудь удалось?

— Ничего. Они твердят свое: «Независимые эксперты утверждают, что расчеты Дестрея безупречны, а потому компания не потерпит истерических настроений среди своих служащих».

Кинг забарабанил по столу, уставившись в пространство. Потом он круто повернулся к Ленцу и сказал:

— А вы не считаете, что президент компании прав?

— Что вы имеете в виду?

— Может быть, мы все трое — вы, я и Харрингтон — попросту заработались и свихнулись?

— Исключено.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я нашел других «независимых» экспертов, которые не работают на компанию, и дал им проверить расчеты Харрингтона. Все сходится.

Ленц не стал упоминать о том, что устроил эту проверку отчасти потому, что не был до конца уверен в здравом смысле самого генералдиректора.

Кинг резко наклонился и нажал кнопку.

— Сделаем одну попытку, — объяснил он. — Посмотрим, удастся мне напугать этого болвана Диксона или нет. Штейнке! Соедините меня с мистером Диксоном.

— Слушаюсь, сэр.

Минуты через две экран видеофона ожил, и на нем возникла физиономия президента компании Диксона. Он был не у себя, а в зале совета директоров энергетической компании в Джерси-Сити.

— Да! — сказал Диксон. — Это вы, генерал-директор? Голос его был одновременно ворчлив и добродушен.

— Мистер Диксон, — начал Кинг. — Я потревожил вас, чтобы объяснить вам всю серьезность действий компании.

Моя репутация ученого позволяет мне утверждать, что Харрингтон полностью доказал…

— Ах, вы об этом? Мистер Кинг, я думал, вы поняли, что с этим уже покончено.

— Но, мистер Диксон…

— Прошу вас, генерал-директор! Если бы действительно было хоть какое-то основание для опасений, неужели бы я колебался? Знаете ли, у меня самого есть дети и внуки…

— Именно потому…

— Именно потому мы стараемся вести дела компании так, чтобы избегать ненужного риска и приносить пользу обществу. Но у нас, кроме того, есть и ответственность. Сотни и тысячи вкладчиков рассчитывают на приличные дивиденды.

— Я приму это к сведению, мистер президент! — процедил Кинг ледяным тоном.

— Бросьте, мистер Кинг, не обижайтесь. Кстати, хорошо, что вы меня вызвали. Только что закончилось специальное заседание совета. Мы решили дать вам возможность выйти в отставку — разумеется, с сохранением полного оклада.

— Я не подавал в отставку!

— Знаю, мистер Кинг! Однако совет решил, что вы…

— Понимаю. Прощайте!

Кинг выключил экран и повернулся к Ленцу.

— «С сохранением полного оклада»! — повторил он. — Я могу теперь жить безбедно до конца моих дней и наслаждаться жизнью, как в морге!

— Совершенно верно, — согласился Ленц. — Ну что ж, испробовали этот путь. Полагаю, теперь можно позвонить Харрингтону. Пусть попробует чего-нибудь добиться через печать и наших политиканов.

— Да, пусть попробует, — повторил Кинг с отсутствующим видом. — Вы возвращаетесь в Чикаго?

— Нет, — пробормотал Ленц. — Нет. Я, пожалуй, полечу прямо в ЛосАнджелес, а оттуда на вечерней ракете махну прямо к антиподам.

Кинг посмотрел на него с удивлением, но промолчал.

— Я сделал здесь все, что мог, — ответил Ленц на его невысказанный вопрос. — И я предпочитаю быть живым пастухом в Австралии, чем мертвым психиатром в Чикаго.

Кинг яростно закивал головой:

— Прямой смысл! Я гроша ломаного не дам за этот реактор, готов хоть сейчас остановить его и последовать за вами!

— Нет, Кинг, не прямой смысл. Прямым путем попадешь из огня да в полымя, чего я как раз и не собираюсь делать. А почему бы вам не остаться? Тогда с помощью Харрингтона вы сможете нагнать на них такого страху!..

Лицо Штейнке возникло на экране.

— Шеф, здесь Харпер и Эриксон.

— Я занят.

— Они срочно хотят вас видеть.

— О Господи! Ладно, впусти их, — проговорил Кинг устало. — Теперь уже все не важно.

Они не вошли, а влетели. Харпер — первым и сразу заговорил, сообразив, что генерал-директор не в духе и действительно занят:

— Шеф, мы нашли, мы своего добились! И все расчеты сходятся до последней единички!

— Что вы нашли? Чего добились? Говорите толком.

Харпер только усмехнулся. Это был час его триумфа, и он хотел насладиться им до конца.

— Шеф, помните, несколько недель назад я просил дополнительных ассигнований, не объяснив, зачем они мне нужны?

— Да, конечно. Но в чем, наконец, дело?

— Сначала вы заупрямились, но потом выдали деньги, помните? Так вот, за это мы вам принесли подарок — вот он, перевязанный розовой ленточкой. Это величайшее достижение в атомной физике с тех пор, как был расщеплен атом урана! Это — атомное горючее, шеф, атомное горючее, безопасное, компактное, управляемое! Подходящее для ракет, для электростанций, для всего, что душа пожелает!

Кинг наконец заинтересовался:

— Вы имеете в виду источник энергии, для которого не нужен реактор?

— О нет, этого я не говорил. Наш большой реактор нужен для производства горючего, но потом вы можете использовать это горючее где угодно и как угодно, извлекая из него до девяноста двух процентов энергии. Но, если хотите, можете и уменьшить отдачу.

Дикая надежда, что, может быть, это и есть выход из безвыходного тупика, рухнула. Кинг сник.

— Продолжайте, — сказал он. — Рассказывайте все.

— Так вот, все дело в радиоактивных изотопах. Как раз перед тем, как мы попросили дополнительные ассигнования на исследования, Эриксон и я… Доктор Ленц тоже приложил свою руку, — добавил он, благодарно кивнув психиатру, — обнаружили два взаимно антагонистичных изотопа. То есть, когда их соединяешь, они сразу выделяют всю заложенную в них энергию — взрываются ко всем чертям! Но самое главное в том, что мы брали ничтожные крохи — реакция протекает при самой незначительной массе.

— Не понимаю, как это может быть, — заметил Кинг.

— И мы не понимаем! Но так оно и есть. Мы молчали, пока сами в этом не убедились. Но потом мы начали пробовать и нашли еще дюжину различных атомных горючих. Возможно, если попотеть, мы сможем скомбинировать горючее для любых целей. Вот здесь все изложено. Это ваш экземпляр, взгляните!

И он протянул Кингу кипу машинописных листов. Кинг погрузился в них. Ленц, попросив взглядом разрешения у Эриксона, который радостно кивнул: «Ну, конечно!» — тоже начал читать.

По мере того, как Кинг просматривал страницу за страницей, чувство издерганного и обиженного служаки постепенно оставляло его. Он становился тем, кем был на самом деле, — ученым. Его охватывал чистый и сдержанный азарт беспристрастного искателя истины. Кровь молчала — сейчас ее задача сводилась к тому, чтобы насыщать мозг и поддерживать в нем холодное пламя обостренной мысли. Сейчас он был совершенно здоров, и разум его был яснее, чем у большинства людей в самые ясные моменты их жизни.

Долгое время он лишь изредка одобрительно хмыкал, шелестел страницами и молча покачивал головой. Но вот Кинг дочитал до конца.

— Вот это да! — сказал он. — Вы это сделали, мальчики! Это здорово! Я вами горжусь!

Эриксон густо покраснел и сглотнул слюну; маленький взъерошенный Харпер встрепенулся, как жесткошерстый фокстерьер, которого похвалил хозяин.

— Спасибо, шеф! Для нас ваши слова дороже Нобелевской премии.

— Я думаю, вы и ее получите. Впрочем, — гордый блеск в глазах Кинга померк, — я для вас уже ничего не смогу сделать.

— Но почему, шеф? — недоуменно спросил Харпер.

— Потому что мне предложили уйти в отставку. Мой преемник вскоре прибудет, а это слишком большое дело, чтобы сейчас его начинать.

— Вы — и в отставку? Какого дьявола!

— Причина та же, по какой я отстранил тебя от дежурства. Во всяком случае, на ней настаивает совет директоров.

— Но это же чепуха! Со мной вы были правы: я действительно чуть не помешался. Но вы совсем другое — мы все вам верим!

— Спасибо, Кальвин, но дело обстоит именно так, и тут уже ничего не изменишь. Вам не кажется, Ленц, что этот завершающий иронический штрих окончательно превращает всю мою деятельность в фарс? Это великое открытие, оно гораздо значительнее, чем мы сейчас думаем, и мне приходится отдавать его в чужие руки.

В голосе Кинга звучала горечь.

— Ах так? — вспылил Харпер. — Ну ладно же, тогда я знаю, что делать! — Он перегнулся через стол и схватил рукопись. — Либо вы остаетесь генерал-директором, либо компания может идти ко всем чертям — нашего открытия ей не видать вовек!

Эриксон воинственно поддержал его.

— Минутку! — На сцену выступил Ленц. — Доктор Харпер, вы разработали способ производства ракетного горючего?

— Да, можно сказать так. Оно у нас в руках.

— И это космическое горючее? Все поняли, что Ленц имел в виду — горючее, способное вырвать ракету из объятий земного тяготения.

— Разумеется! — ответил Харпер. — Можно взять любую рейсовую межконтинентальную ракету, переделать ее немного и отправлять экскурсии на Луну.

— Превосходно!

Ленц попросил у Кинга листок бумаги и принялся быстро писать. Заинтригованные, все смотрели на него с нетерпением. Он писал бегло, липа изредка задумываясь, и наконец протянул листок Кингу:

— Решите-ка эту задачку!

Кинг долго смотрел на листок, и постепенно удивление на его лице сменялось восторгом.

— Эриксон! Харпер! — завопил он. — Мы возьмем ваше новое горючее, построим большую ракету, установим на ней наш реактор и запустим его на постоянную орбиту подальше от Земли! И пусть он там вырабатывает атомное топливо, безопасное топливо для людей. Тогда взрыв Большой Бомбы будет угрожать лишь дежурным операторам, да и то до поры до времени. Понимаете?

Оваций не последовало: такую сложную идею нужно было переварить. Наконец Харпер обрел дар речи.

— А как насчет вашей отставки? Шеф, мы все равно с этим не согласимся.

— Не беспокойся, — утешил его Кинг, указывая на листок с формулами. — Здесь все предусмотрено.

— Да, здесь предусмотрено все, — согласился Ленц. — Все, кроме времени.

— Что?

— Ну да, посмотрите, оно выражено как неопределенная неизвестная.

— В самом деле… Ну что ж… Все равно рискнем! И не будем терять времени!

Председательствующий на совете директоров Диксон попросил тишины.

— Поскольку это совещание экстраординарное, — объявил он, — сегодня не будет ни докладов, ни сообщений. Согласно повестке дня уходящему в отставку генерал-директору Кингу предоставляется два часа для прощального слова.

— Господин президент!

— Да, мистер Строит?

— Я считал, что с этим вопросом покончили!

— Вы не ошиблись, мистер Строит. Однако, учитывая долголетнюю безупречную службу мистера Кинга, мы решили удовлетворить его просьбу и сочтем за честь его выслушать. Мистер Кинг, слово предоставляется вам!

Кинг встал, коротко сказал: «За меня будет говорить доктор Ленц» — и снова сел.

Ленцу пришлось подождать, пока в зале утихнет гул. Ленц начал с того, что Большая Бомба представляет собой грозную опасность, пока находится на Земле, и сжато повторил свои основные доказательства. После этого он сразу выдвинул предложение: поместить большой реактор в ракетоплан и вывести его на стационарную орбиту, достаточно удаленную от Земли — скажем, на пятнадцать тысяч миль. Пусть он работает там, на искусственном спутнике, производя безопасное горючее для атомных электростанций.

В связи с этим он сообщил об открытии Харпера-Эриксона, подчеркнув его коммерческое значение. Он постарался изложить все это как можно убедительнее, пустив в ход все свое обаяние, чтобы завоевать доверие господ бизнесменов. Потом сделал паузу, выжидая ответной реакции.

Она не заставила себя ждать. Послышались возгласы:

«Чепуха! Бред! Бездоказательно! Это ничего не изменит!» Ясно было, что все были рады узнать о новом горючем, но должного впечатления оно не произвело. Лет через двадцать, когда этот проект будет досконально изучен и коммерческая выгода его будет доказана, они, может быть, и решат запустить на орбиту еще один большой реактор. А пока — время терпит. Только один из директоров поддержал Ленца, но явно было, что он не пользуется симпатией остальных.

Ленц терпеливо и вежливо опроверг все их возражения. Он рассказал об учащающихся случаях профессиональных психоневрозов среди инженеров и подчеркнул огромную опасность, которой они подвергаются, работая с Большой Бомбой, даже с точки зрения официальной теории Дестрея. Он напомнил им о немыслимо высоких затратах на страхование и миллионных суммах, идущих на «подмазку» политиканов.

Потом он резко изменил тон и обрушился открыто и яростно.

— Джентльмены! — сказал он. — Мы считаем, что это вопрос жизни и смерти, нашей жизни и жизни наших семей, и не только их. И если вы не пойдете на компромисс, мы будем драться, не считаясь ни с чем и не соблюдая никаких правил, как борется за свою жизнь загнанный в угол зверь.

После этого Ленц перешел в наступление. Первый его ход был предельно прост. Он изложил подготовленный им план пропагандистской кампании в общенациональном масштабе — так какая-нибудь фирма предупреждает своих конкурентов. План был разработан до последних мелочей. Тут было все: радио, телевидение, порочащие выступления, инспирированные статьи в газетах и журналах, «гражданские комитеты», а самое главное — активное распространение слухов и бомбардировка Конгресса «письмами избирателей». Любой бизнесмен по собственному опыту знал, что это такое. Цель кампании была одна: сделать из аризонского реактора жупел, но вызвать не панику, а ярость обезумевших обывателей, направить ее против совета директоров и добиться от Комиссии по атомной энергии решения о немедленной переброске Большой Бомбы в космос.

— Это шантаж! Мы заткнем вам рот!

— Вряд ли, — вежливо возразил Ленц. — Вы можете только закрыть нам доступ в некоторые газеты. Вам не удастся нас изолировать.

Страсти разгорались, и Диксон вынужден был призвать совет к порядку.

— Доктор Лоренц, — сказал он, путая имя и с трудом сдерживая собственную ярость, — вы хотите выставить нас эдакими кровожадными злодеями, думающими только о собственной выгоде и готовыми ради этого пожертвовать тысячами жизней. Но вы знаете, это не так: нас с вами разделяет только разница во мнениях.

— Но вы сами понимаете, — настаивал доктор Лены, — что в глазах широкой публики вы будете выглядеть злонамеренными преступниками. А что касается разницы во мнениях, то ни вы и никто из вас вообще не смыслит в атомной физике, а потому ваше мнение в счет не идет.

Единственное, что мне еще неясно, — продолжал он, — так это кто кого опередит: Конгресс, лишив вас прав, или разъяренная публика, которая разнесет на куски ваш драгоценный реактор!

И прежде чем они успели сформулировать достаточно продуманный ответ, прежде чем их бессильная злоба перешла в холодное упрямство, Ленц предложил им свой гамбит. Он ознакомил их с другим планом пропагандистской кампании, прямо противоположным первому.

Теперь речь шла не о том, чтобы свергнуть совет директоров, а о том, чтобы его возвеличить. Техника осталась прежней: выступления и тонко построенные статьи, полные глубокого человеческого интереса к деятельности компании, которая на сей раз будет представлена как мощное предприятие, управляемое бескорыстными патриотами и мудрыми представителями делового мира, пекущимися о благе страны. В нужный момент будет обнародовано открытие Харпера-Эриксона, но не как почти случайный результат личной инициативы двух молодых инженеров, а как плод многолетних систематических изысканий, проводившихся в соответствии с неизменной политикой совета директоров, человеколюбивой политикой, обусловленной твердой решимостью избавить навсегда от угрозы атомного взрыва даже безлюдную пустыню Аризоны. Об опасности нависшей катастрофы не будет упомянуто вовсе.

Ленц обрабатывал их со всех сторон. Он долго распространялся о бесконечной признательности благодарного человечества и, незаметно передергивая карты, внушал им, что они настоящие герои. Он беззастенчиво играл на самых сокровенных инстинктах представителей рода человеческого, для которых всегда приятно одобрение себе подобных, даже если оно незаслуженно.

И с каждой минутой он выигрывал драгоценное время. Он перебирал одно за другим самые веские возражения, убеждал одного за другим самых твердолобых. Он был мягок с одними и жесток с другими, играя на личных интересах каждого. Для чувствительных, религиозных отцов семейств он еще раз, не жалея красок, обрисовал страдания, смерть и разрушения, которые могли бы последовать из-за их слепой веры в бездоказательные и весьма рискованные допущения дестреевской теории. И сразу же вслед за этим он в самом радужном свете набросал картину счастливого мира, освобожденного от страха и полностью обеспеченного безопасной энергией, картину «золотого века», который они создадут своей ничтожной уступкой.

И великий психолог выиграл. Они сдались не все сразу, все-таки создали комитет для изучения возможности запуска большого реактора в космос. Ленц умело подсказывал имена, и Диксон утверждал их — вовсе не потому, что был с ним согласен. Но он был захвачен врасплох и, не находя достаточного повода для отвода того или иного кандидата, просто боялся испортить отношения с коллегами. А уж Ленц позаботился о том, чтобы в комитет вошли все его сторонники.

О предполагавшейся отставке Кинга никто даже не заговаривал. Ленц был уверен, что никто о ней и не вспомнит.

Ленц выиграл, но дел впереди было невпроворот. Первые дни после победы Кинг воспрянул, надеясь, что он будет избавлен от убийственного страха и ответственности. Надежды его рухнули, когда ему любезно предложили в дополнение к прежним взять на себя новые обязанности. Харпер и Эриксон были откомандированы в распоряжение Голдардского центра. Там они вместе с ракетчиками должны были проектировать корабль для вывода на орбиту Большой Бомбы.

Когда возбуждение первого периода после победы прошло, даже перспектива остановки реактора и его перемещения в космос не смогла спасти Кинга от вполне естественной реакции. Он мог только следить за своей Большой Бомбой и ждать, пока инженеры из Годдардского центра не справятся со всеми проблемами и не построят подходящий для реактора космический корабль.

А там, в Годдардском центре, были свои трудности, за которыми возникали другие, все новые и новые. Еще никто не сталкивался с такими высокими скоростями. Пришлось перепробовать несчетное количество вариантов, прежде чем была определена наиболее подходящая форма корабля. Когда с этим было покончено и успех, казалось, был уже достигнут, внезапно во время наземных испытаний сгорели двигатели.

И была еще одна проблема, совсем непохожая на проблемы, вставшие перед ракетчиками: что делать с энергией, которую будет вырабатывать большой реактор на спутнике? Ее разрешили только в общих чертах, решив установить реактор не внутри, а вне спутника, безо всяких ограждений, чтобы он сиял как маленькая звезда. Ученые надеялись, что со временем им удастся обуздать и эту лучистую энергию и направить ее к приемным станциям Земли.

А тем временем генерал-директор Кинг ждал и от нетерпения грыз ногти. Даже возможность следить за работой Годдардского центра не приносила облегчения. И чем скорее продвигалась работа, тем насущнее, тем навязчивее становилась потребность отдавать все силы, все внимание большому реактору здесь, чтобы он — не дай Бог! — не взорвался в последнюю минуту.

Кинг начал сам проверять дежурных инженеров, но от этого ему пришлось отказаться: его посещения еще больше нервировали их, и двое помешались в один день, причем один — во время дежурства.

Вначале Кинг старался держать в тайне принятое решение, но скоро эта тайна стала всеобщим достоянием — видимо, по вине тех, кто участвовал в работе комитета. В конце концов Кинг рассказал инженерам все, взяв с них слово не разглашать секрет. Это действовало неделю или чуть больше, пока длился подъем. Потом наступила реакция и психиатрынаблюдатели начали снимать инженеров с дежурств одного за другим почти каждый день. Кроме того они все чаще сообщали о психологической неустойчивости своих коллег. И Кинг с горьким юмором констатировал что скоро ему не будет хватать психиатров. Теперь инженеры, выходившие на четырехчасовые смены, менялись уже через каждые шестнадцать часов. Кинг знал — если снимут хотя бы еще одного, ему самому придется встать на его место. И это было бы для него облегчением — взглянуть, наконец опасности в глаза.

Тем временем страшная тайна каким-то образом дошла до кое-кого из гражданских лип, не имевших к реактору прямого отношения. Это было недопустимо — паника грозила захлестнуть всю страну. Но что он мог сделать? Ничего.

Кинг долго ворочался в постели, взбивая подушку, старался уснуть, но ничего не получалось. Голова трещала, глаза болели от напряжения, мозг работал бессмысленно и безостановочно, как испорченная патефонная пластинка повторяющая одно и то же.

О Господи! Это было невыносимо. Кинг подумал, не сходит ли он с ума, если только уже не сошел. Теперь все было сложнее и страшнее, в тысячу раз страшнее, чем раньше когда он считал опасность только возможной, но не неизбежной. Реактор остался таким же — страшно было сознание, что пятиминутное перемирие окончилось, и вот-вот прогремит залп, и он перед ним беззащитен и безоружен.

Кинг сел на постели, включил ночник и посмотрел на часы. Три часа тридцать минут. Хорошенькая примета! Он встал, пошел в ванную, всыпал в стакан снотворное и, растворив его в виски пополам с водой, залпом проглотил.

Потом он вернулся в спальню и лег. И наконец уснул.

Он бежал, он молча бежал по длинному коридору, в конце его было спасение — он знал это, но был так измучен, что боялся не добежать.

Опасность была слишком близка, а он едва передайте свинцовые, налитые болью ноги. Опасность настигала, он чувствовал, что не успевает, и сердце его то останавливалось, то снова начинало гнать кровь судорожными толчками. Но он должен был добежать до конца коридора, он знал, что от этого зависит не только его жизнь, а гораздо большее! Он должен был, должен был, должен!

Ослепительная вспышка — и он понял, что опоздал, и беспредельное, горькое отчаяние поражения охватило его. Он проиграл: большой реактор взорвался…

Кинга разбудила вспышка автоматически включившейся лампы — семь часов утра! Пижама его была мокрой от пота, и сердце стучало как молот. Каждый его нерв дрожал от напряжения. Чтобы избавиться от этого, ему нужно было нечто большее, чем холодный душ.

Кинг явился в свое бюро, когда уборщик лишь только заканчивал свою работу. Он сел за стол и сидел, ни о чем не думая и ничего не делая, часа два. Ленд вошел в кабинет как раз тогда, когда генералдиректор вынул из коробочки на столе две маленькие таблетки.

— Минутку… не спешите, старина, — медленно проговорил Ленц. — Что это у вас?

Он обошел стол и взял коробочку.

— Всего лишь успокаивающее.

Ленц внимательно прочел надпись на коробке.

— Сколько вы уже приняли сегодня?

— Только две таблетки.

— Вам это ни к чему. Прогулка на свежем воздухе будет полезней. Пойдемте-ка со мной!

— Хм, послушать вас — одно удовольствие. А сам курит незажженную сигарету!

— Я? В самом деле. Значит, прогулка нам обоим не помешает. Пойдемте!

Харпер появился на пороге приемной комиссии минут через десять после ухода Кинга и Ленца. Штейнке был уже на своем месте. Харпер и его спутник, молодой крепкий парень с уверенными движениями, вошли в секретарскую. Штейнке кивком указал им на дверь кабинета генералдиректора.

— Приветствую, мистер Кинг! — начал было Харпер, но остановился, видя, что кабинет пуст.

— Где шеф? — спросил он.

— Вышел, — отозвался Штейнке. — Он сейчас вернется.

— Я подожду. Да, Штейнке, это Грин — познакомьтесь!

Покончив с рукопожатиями, Штейнке спросил Харпера:

— Ты чего вернулся, дружище?

— Я? Тебе, пожалуй, можно сказать…

Внезапно осветившийся экран внутреннего видеофона прервал его. Чье-то смутное лицо заполнило все пространство — очевидно, человек стоял слишком близко и был явно не в фокусе.

— Мистер Кинг! — прокричал исполненный ужаса голос. — Реактор…

Какая-то тень пронеслась наискосок через весь экран, послышался хрустящий удар, и лицо исчезло. Сразу стал виден контрольный зал. На плитах пола неподвижно лежала бесформенная фигура. Другая фигура промчалась мимо приемного объектива и исчезла.

Харпер очнулся первым.

— Это Силард! — закричал он. — Силард в контрольном зале. Штейнке, скорей!

И он бросился к двери.

Штейнке смертельно побледнел, но уже через мгновение нагнал Харпера. Грин, хотя его никто не приглашал, бежал за ними по пятам ровным тренированным шагом.

На станции подземки им пришлось подождать, пока из туннеля не выскочила свободная капсула. Потом все трое втиснулись в кабину, рассчитанную на двух пассажиров. Капсула не отходила, и они потеряли еще несколько секунд, пока Грин не вылез.

Четырехминутное путешествие с наивысшим ускорением показалось им вечностью. Харпер уже подумал, что они застряли, когда раздался знакомый щелчок и вспыхнул свет, — они были под зданием реактора. При выходе они действительно застряли в узкой дверце, пытаясь выскочить одновременно.

Лифта внизу не оказалось, и они не стали его ждать. Это было ошибкой. Во времени они ничего не выиграли и добрались до этажа, где находился контрольный зал, совершенно запыхавшись. Несмотря на это, они еще прибавили скорости, промчались бок о бок между щитами защиты и влетели в контрольный зал. Безжизненная фигура по-прежнему лежала на полу, другая, такая же неподвижная, растянулась рядом.

Третий человек, в панцире, стоял, склонившись над триггером. Он поднял голову и бросился на них. Харпер и Штейнке вцепились в него, и все трое покатились по полу. Их было двое на одного, но они только мешали друг другу, а тяжелый панцирь защищал их противника от ударов. И он отбивался с нечеловеческой яростью одержимого.

Харпер вдруг ощутил слепящую, острую боль — его правая рука повисла, как тряпка. Бронированный безумец отшвырнул их обоих. В это мгновение чей-то голос рявкнул за их спиной:

— Ни с места!

Харпер увидел вспышку и услышал глухой треск, прозвучавший неестественно громко в замкнутом пространстве контрольного зала.

Человек в панцире упал на колени, качнулся назад, потом вперед и тяжело рухнул ниц. В дверях стоял Грин, поддерживая указательным пальцем еще раскачивающийся армейский пистолет.

Харпер встал и подошел к триггеру. Он попытался уменьшить мощность энергетического потока, но правая рука его совсем не слушалась, а левая была разбита в кровь.

— Штейнке! — крикнул он. — Иди сюда! Займись этим.

Штейнке подбежал к нему, взглянул на приборы и лихорадочно принялся за дело.

За этим и застал их Кинг, когда ворвался в контрольный зал минут десять спустя.

— Харпер! — закричал он, еще не успев с первого взгляда оценить ситуацию. — Что здесь случилось? Харпер коротко объяснил. Кинг кивнул:

— Я видел самый конец вашей свалки из кабины… Но тут, взглянув наконец на триггер, он задохнулся от ужаса и бросился к приборам.

— Штейнке! Ведь он же не может вычислять!!! Штейнке со счастливой улыбкой повернулся к нему навстречу.

— Шеф! — ликовал он. — Шеф, я вспомнил все, всю мою математику!

Кинг остановился в изумлении. Он только кивнул и повернулся к Харперу.

— А как ты здесь оказался?

— Я? Чтобы сообщить вам, шеф: у нас все готово!

— Что все?

— Мы закончили работу. Эриксон завершает установку оборудования для реактора на большом корабле, а я прилетел на рейсовой ракете, которая будет доставлять атомное горючее с нашей Бомбы на Землю. Вот мой штурман. — И он указал на Грина, из-за широкой спины которого выглядывал подоспевший Ленц.

— Одну минуту! — сказал Кинг. — Ты говоришь, у нас все готово для установки реактора на корабле-спутнике? Ты в этом уверен?

— А как же! Большой корабль уже летал на нашем горючем, и летал куда дольше и быстрее, чем ему понадобится, чтобы выйти на свою орбиту. И я был там, в космосе! Шеф, у нас состояние готовности номер один.

Кинг посмотрел на аварийную кнопку за хрупким стеклом посреди приборного щита.

— Горючего у нас достаточно, — проговорил он негромко, как будто беседовал сам с собой, — горючего хватит не на одну неделю.

Он быстро шагнул вперед, разбил кулаком стекло и нажал кнопку.

Пол дрогнул, и стена завибрировала, когда тонны расплавленного металла, более тяжелого, чем золото, устремились по отводящим каналам, ударили в распределительные заслонки, разбились на сотни ручейков и потекли в свинцовые контейнеры, чтобы застыть там безобидными и безопасными брусками, пока их не соберут все вместе в космосе, далеко от Земли.