"Вампирский Узел" - читать интересную книгу автора (Сомтоу С. П.)

18

В тот день, когда у Тимми был последний концерт, я весь вечер не находила себе покоя. Меня неудержимо тянуло в зеркальный зал. Я прошла по коридорам, населенным призраками и духами. И почему-то у меня было чувство, что я стала сильнее их. Ощущение собственного превосходства… Я больше их не боялась. Потому что во сне я была с Тимми в лесу, в черном лесу души.

Я прошла мимо бессчетных комнат. Одни комнаты были пусты. Другие как будто выгорели дотла, и сквозь проломы в обугленных стенах проглядывали куски искусственного неба. Когда-то здесь обитали вампиры. Но потом появился этот Брайен, и вколотил колья им в сердце, и навсегда погасил холодные искры их мертвых жизней, и разбил оболочку смертельных снов, которые держали их в мире смертных.

Теперь они обратились в прах, и их комнаты, обставленные полузабытыми грезами из их прежних жизней, теперь умирали тоже.

Комната Лайзы. Ряды развороченных телевизоров. Разбитые экраны как будто перетекают друг в друга наподобие часов Дали. Другие комнаты… Я прошла их насквозь — прямо сквозь стены, сквозь камень, сквозь кедр и сосну.

Ветер печали метался по коридорам… дом с привидениями, полуразрушенный замок из старого черно-белого фильма.

Где-то звонил телефон.

Я подумала: это какой-то абсурд. Откуда здесь телефон?

Я поднялась по ступенькам. Теперь коридоры казались почти живыми. Стены из дышащей плоти. Утроба чудовища. Теперь телефон звонил громче. Когда я вошла в комнату для сеансов, его звон стал почти оглушительным.

Я остановилась на пороге, глядя в бесчисленные зеркала. Телефон стоял на журнальном столике у дивана. Раньше его здесь не было. Ни столика, ни телефона. Я раздраженно схватила трубку.

— Алло? — Почему-то я ожидала, что это Стивен, хотя он не мог знать номера. Он вообще не знал, где я.

Смех. Сгусток тени в ближайшем зеркале вдруг обратился в Тимми. Телефонная трубка застыла у меня в руке и испарилась. Осталось лишь ощущение холодного пластика на ладони. Я зачарованно наблюдала за тем, как образ Тимми проявляется с той стороны зеркального стекла. Я машинально обернулась, чтобы взглянуть на реальное существо, чье отражение я видела в зеркале, но у меня за спиной не было никого.

— Ты же не отражаешься в зеркалах! — Я разозлилась. Я подумала, что это какой-то очередной фокус.

Опять порыв ветра. Теперь я узнала его, этот ветер. Ветер его бесконечного одиночества.

— И вообще тебя здесь нет. Ты сейчас во Флориде.

— Я поэтому и позвонил. Я ждала продолжения.

— Мне сейчас выходить на сцену.

— Черт, ты не отражаешься в зеркалах!

— Тебе неинтересно, что я сейчас переживаю? Да, по-моему, неинтересно. — Он перестал улыбаться. — А мне казалось, что мы с тобой сблизились. Карла; что мы с тобой — души друг друга, недостающие половины. Кого ты сейчас видишь в зеркале? Меня — что, кстати, не вписывается в общепринятую мифологию — или себя самое? Мое отражение или твое? Ты никогда не задумывалась о том, а что я вижу в зеркалах?

— Вряд ли ты позвонил, чтобы затеять философскую дискуссию о природе души, — сказала я.

— Да, все правильно. Сейчас я стою у себя в гримерной и уже надеваю свой дракульский плащ. Под плащом у меня рубаха с рюшами под восемнадцатый век, вся такая роскошная и кокетливая. Наверное, в чем-то таком ходил маленький Моцарт.

Из зеркала вдруг пахнуло гнилью. Я узнала этот запах: умирающий лес, больные деревья, звери, погибающие от голода, отравленные ручьи. Я отвернулась. Но Тимми был во всех зеркалах, и запах смерти исходил отовсюду, и сквозь него пробивался еще один запах — горящей серы. Тысяча Тимми Валентайнов, тысяча одинаковых лиц. И на всех лицах — страх.

Мне стало не по себе.

— Что происходит?

— Вот подтверждение тому, что наши с тобой отношения, Карла, очень продвинулись за последнее время, — сказал Тимми. — Мы с тобой можем общаться через зеркала, соприкасаться друг с другом сквозь саму пустоту. Хотя… смерть == пропасть куда более глубокая, и тем не менее мы с тобой соприкоснулись душами даже сквозь эту пропасть.

— Чего ты боишься?

— Боюсь?! Я боюсь?! Это просто нелепо! — кричит он из тысяч зеркал. — Разве я сам не воплощенный страх, квинтэссенция всех человеческих страхов? — Но его голос звучит как голос испуганного ребенка.

— Ты боишься.

— А чего мне бояться? — Он разводит руками. — Смотри, женщина. Я хочу, чтобы ты тоже увидела, что я вижу.

У него за спиной как бы раскрываются новые зеркала. Или это телеэкраны? Я увидела Брайена, судорожно вцепившегося в свою сумку. Потом — каких-то стариков, сидевших в комнате. Старая ведьма в инвалидной коляске дрожала — то ли от паралича, то ли от сексуального возбуждения. Ритм барабанов, рваные гитарные аккорды, резкая, дерганая мелодия в сопровождении глухого рева и пронзительных птичьих криков.

Дым валил из зеркал за зеркалами, едкий серный дым. Эта комната была центром его сознания, и я видела то, что видит он: что зеркала были вратами в ад — вратами в предельную тьму.

— Все они ждут меня, неужели ты не понимаешь? — крикнул он.

…парни в костюмах стервятников парят под блескучим небом…

— И что ты собираешься делать?

— Я не знаю! — Он жалобно всхлипывает, как потерявшийся ребенок. — Побудь здесь со мной. Посмотри концерт. Сделай, что сможешь.

— Что я могу сделать?! — выкрикнула я в ветер. — За три тысячи миль!

За стеной адского пламени я увидела силуэт Стивена. Он что-то сжимал в руках. Дирижерскую палочку; горящую головню, револьвер.

— Ты же неуязвим, — возразила я. — Они тебе ничего не сделают со своими распятиями и чесноком.

— Теперь у них есть что-то еще… Я не знаю. Я не чувствовал такой силы почти тысячу лет.

— Что у них есть? — Меня охватила паника. Я едва держала себя в руках.

— Я не знаю!

Я буквально физически ощущала это незнание. Словно что-то внизу живота вдруг свернулось в тугой комок. Мне казалось, что я понимаю этот предельный — и запредельный — страх. Может быть, это была просто очередная его иллюзия — ведь Тимми по сути своей был не кем иным, как искусителем человеческого сознания, — но тем не менее я осталась в зеркальной комнате и досмотрела концерт до конца. Готовилась битва, и мы собирались бороться.

— Мы вместе были в лесу, — сказала я, чтобы его поддержать. В первый раз я решилась упомянуть — пусть даже вот так вот, как бы между прочим — наши ночные походы по лесу снов.

Он рассеянно кивнул. Он думал о чем-то своем. В зеркалах-мониторах сменялись кадры с изображением зрительного зала и вопящих людей-стервятников. Грохот стоял оглушительный. Я закрыла глаза и мгновенно — без промежуточного перехода в сон — перенеслась в черный лес.

Мы бежали бок о бок, но огонь уже приближался. Мы изголодались по крови, в глотках у нас пересохло, мы умирали от голода, как заключенные в концлагере.

Танцевали уже везде — буквально во всех проходах. Брайен протолкался поближе к сцене, энергично распихивая бесноватых подростков. Стервятники на сцене принялись пыхать огнем, и зрители завопили с удвоенной силой, когда завитки пламени взвились вверх.

Они уже в сотый, наверное, раз повторяли припев, выгибая свои гофрированные шеи и щелкая клювами. Я люблю трупы, гниющие трупы. Зрители из первых рядов принялись бросать на сиену куски сырого мяса. Распахнув крылья, стервятники набросились на «добычу» и стали жадно ее пожирать.

— Как невьебенно, блин, как невьебенно! — завопила молоденькая девчонка чуть ли не в ухо Брайену. Она была с каким-то мужиком средних лет. Может быть, даже с отцом.

Брайен добрался до центрального прохода и попробовал подойти как можно ближе к сцене. Я должен быть рядом, когда выйдет Тимми Валентайн, думал он. Так у меня будет шанс его убить.

На авансцену плюхнулась мертвая собака. Четверо стервятников тут же спрыгнули туда и принялись раздирать труп на части.

— Ничего себе так представление, — сказал какой-то длинноволосый мужик постарше в темных очках, мимо которого протискивался Брайен. — Ярчайший пример постминималистического неоэкспрессионализма. Очень мило, я вам скажу. — Он выдохнул Брайену в лицо какой-то ароматный дым.

— Мать твою, как невьебенно! — продолжала надрываться девица, в то время как ее папочка, кажется, мягко журил ее за нецензурщину.

Толпа заходилась в экстазе — ошеломленная, возбужденная, злая. Стервятники продолжали свой бешеный танец. Их костюмы лоснились от крови.

— Убить мудаков! — орал кто-то в толпе. А потом этот крик подхватил весь стадион. А когда стервятники вновь взмыли в воздух на тросах, солист выставил перед собой оторванную собачью голову. Спутанные провода тянулись из окровавленной шеи до самой сцены. Они вновь зарядили припев.

Это собачья жизнь. И собачья же смерть. Смерть — только иллюзия. Зеркало — кровь.

Та самая девочка, которая так неизящно ругалась матом, принялась выкрикивать слова песни. Брайен хорошо различал ее голос в реве толпы. Постепенно песню подхватили все. Даже богемный обкуренный хиппи, который выдал то претенциозное замечание насчет какого-то там неоэкспрессионизма; даже отец бесноватой нимфетки. Слова гремели над толпой, как буря. Ритмический речитатив: смерть… иллюзия… смерть… иллюзия…

Брайен все пробирался вперед — одинокий убийца вампиров с черной сумкой в руках. Мимо девчонок, трясущихся в экстазе, жующих жвачку и щелкающих пальцами. Мимо парней с разноцветными панковскими гребнями… ему показалось или один из них действительно мастурбировал, прикрывшись бумажным пакетом? Сложно сказать.

Слова повторялись опять и опять. Мысли Брайена как будто плыли по поверхности криков, вздымающихся как волна…

Смерть… иллюзия… смерть… иллюзия…

Он добрался до первого ряда. В этот момент четверо стервятников, парящих над сценой, принялись швырять в публику останки собаки-робота. Послышались восторженные вопли охотников за сувенирами. А потом стервятники распахнули крылья, и над зрительным залом пронеслись четыре громадные тени наподобие теней летучих мышей. Толпа взорвалась криками ужаса и восторга.

Подсвеченный алым дым залил сцену и поглотил парящие фигуры. Теперь сцена была пуста. На секунду толпа умолкла, а потом разразилась медленным речитативом:

Тимми! Тимми! Мы хотим Тимми!

Брайен достал из сумки заостренный кол.

Ждать осталось недолго.

— Господи, — сказал сэр Фрэнсис Локк, отвернувшись от телеэкранов. — И это они называют музыкой.

— Они вроде бы там затихают, — заметил принц. — Похоже, сейчас будет самое главное.

— Да, — сказала Мьюриел. — У меня все готово. Передай мне вон те пакеты, Стивен.

Они опять взяли привычку гонять его и помыкать им, как будто он снова стал десятилетним мальчишкой из далекого прошлого. Но он все-таки встал и принес Мьюриел пакеты.

Там были бумажные короны для трех норн. Конусы из картона, оклеенные вырезками из журналов: звездами, солнцами, лунами и кометами.

— По виду так просто дешевка, — сморщился сэр Фрэнсис.

— В магии, как и во всем остальном, — наставительно проговорила Мьюриел, — имеет значение не антураж, а настрой.

— Кстати, насчет антуража… может быть, парочка человеческих жертв? — сказал принц.

— Ха! Мы принесем в жертву самого монстра!

— Так какой у нас план? — спросил Локк.

— Ты разве не чувствуешь? — Мьюриел повела рукой. — Рев толпы, он возбуждает нашего идола. Я уже с трудом удерживаю половинки, чтобы они не соединились раньше времени. Какая сила! Целое племя погибло, чтобы мы с вами смогли сыграть в эту игру — последнюю в жизни игру. Если подумать, то это жутко. Но и красиво тоже. И теперь мы повернем вспять ритуал, который мы совершили шестьдесят лет назад.

— То есть, как я понимаю, — сказал принц Пратна, — вместо молоденькой девственницы мы принесем в жертву старую шлюху?

— Ну и шуточки у тебя! — проговорила Мьюриел с притворной обидой, надевая на голову бумажную корону. — Помоги мне с плащом, прислужник.

Стивен без слов подошел и помог. Широкий плащ из тонкой гофрированной бумаги накрыл все кресло, так что казалось, что Мьюриел составляет единое целое со своей коляской. Впечатление, надо сказать, жутковатое.

— Замечательно выглядишь, милая, — заметил принц Пратна, облачаясь в такой же плащ.

— А ты, Майлс, пока последи за экранами, — сказал Локк. — Время близится. — Он достал из пакета кадило, наполнил его какой-то золой из шелкового кисета и зажег. — Твоя чаша силы, прислужник.

Стивен забрал у него кадило и принялся помахивать им из стороны в сторону. Оттуда воняло серой и горящим мясом. Он не решился спросить, что это за смесь.

Кашляя, он наблюдал за экранами. Со сцены уже убрали парчовое небо, так что теперь стало видно настоящее небо. Красивое небо в россыпи звезд. Над морем висела полная луна. Включилась приятная переливчатая музыка, которая смыла кошмарное впечатление от того безобразия, что творилось на сцене раньше. Толпа, которая еще минуту назад выкрикивала имя Тимми, теперь притихла в ожидании.

— Нам еще не пора? — спросил Пратна нетерпеливо.

— Нет, еще не пора. Пусть сначала наш общий друг споет пару песен. Дадим ему шанс напоследок, — хихикнула Мьюриел.

Спускаясь на сцену за белым роялем на летучей платформе, Тимми не столько играл вступительную мелодию, сколько игрался с клавишами — добавляя то новый аккорд, то мелизму [27]. Один край его вампирского плаща был наброшен на голову наподобие капюшона; второй край развевался у него за спиной на искусственном ветру, придавая ему этакий байроническо-романтический вид.

Он пока еще не начал петь, но вступление к его первой песне уже заиграло — обманчиво тихое, как бы на втором плане. Оно будет повторяться опять и опять, пока он не даст знак музыкантам. Пока он не будет готов. Он ждет, пока публика не успокоится после бешеного представления разогревочной группы. Готовится очередная буря, и он наслаждается кратким затишьем. Рояль, парящий над многотысячной толпой; случайные блики света отражаются от его почти зеркальной поверхности… И он плывет на потоке людских эмоций, на ночном ветру, под полной луной.

Музыка становится громче, но лишь чуть-чуть. Это пока еще не совсем музыка. Она похожа на жалобный вой китовых песен вдали, на голос стихий. По залу проносится гул. Им уже невтерпеж, думает Тимми. Они ждут, когда он запоет. Но он еще не готов. Ему страшно. Хотя он знает, что не должен показывать им свой страх. Показать страх — значит признать поражение.

Он нажимает на кнопку пульта, скрытого под крышкой рояля, — дает знак помощнику режиссера, что он еще не совсем готов.

Рояль снова взмывает над сценой. Этот полет продлится не более двух-трех минут, и Тимми старается растянуть для себя это краткое время, чтобы оно не кончалось подольше. Он пристально изучает лица в толпе, хотя его взгляд останавливается на каждом не дольше тысячной доли секунды. Но они все равно чувствуют на себе его взгляд, и их пульс учащается. Кровь закипает. Так много крови, так много… и их слитые воедино эмоции… какой мощный поток… Он ощущает его как свободное и радостное течение тысячи маленьких речек — чистых, прозрачных, живых.

А потом ему снова становится страшно.

Почему?

Он пытается вспомнить: когда-то я не знал ни вины, ни жалости. Я убивал, потому что я тот, кто я есть. Мне нужно вернуть то, что я потерял, и вновь стать бездумной стихией.

Он думает о стариках в той служебной студии. Их он не боится. Но у них есть одна вещь… они даже сами не знают, какая в ней заключена сила. Только Тимми способен ее почувствовать.

Пусть они попытаются меня убить! — думает он. И еще этот бедный Брайен Дзоттоли, обезумевший от горя. Даже если мне суждено умереть, я поймаю последнюю долю секунды моей нежизни и растяну ее в вечность — так, чтобы момент моего умирания все приближался и приближался, и все-таки оставался недостижимым, как скорость света. И внутри этой доли секунды я буду жить вечно. И, быть может, узнаю, что означает вечность.

Рояль опускается на сцену. Тимми начинает петь. Слова и мелодия вполне банальны — на самом деле он скомпилировал эту песню, собрав и обработав темы из наиболее популярных песен о любви прошлого года, — но его голос вдыхает жизнь в избитые фразы, и песня приобретает звучание. Каждая нота — воздушная, легкая, горько-сладкая — наполнена обжигающей чувственностью. Где-то на середине песни за сценой включаются вентиляторы, и его черный плащ развевается, так что зрители видят кроваво-алый подбой.

Музыка медленная, переливчатая. Сжатая пружина. Кошка, готовящаяся к прыжку. Временами, когда он дает себе волю и впивает энергию зала, он обращается черным котом, который расхаживает взад-вперед по клавишам, и зрители замирают, ошеломленные превращением — магией мастеров сценических спецэффектов. )

Постепенно музыка ускоряется, ритм становится рваным, нарочито сбивчивым. На заднем плане включается голографическое шоу. Теперь Тимми как бы внутри видеоигры, составленной по его песням. Мчится на поезде внутри запутанного лабиринта, выпевает слова второй песни, и в его голос едва уловимо вплетаются нотки кошачьего мява:

Приходи ко мне в гроб

Я не люблю спать один

и двадцать призрачных образов Тимми на двадцати призрачных поездах сходятся на узловом пересечении видеорельсов в небе над сценой, и Тимми стремительно мчится к земле на «русских горках» зрительских мыслей, и шорох прибоя сливается с визгом гитарных запилов, барабаны гремят как набат, ветер с моря соперничаете искусственным ветром — кому раздувать черный плащ Тимми, — и плащ развевается на ветру, хлопает у него за спиной наподобие расправленных крыльев; единственный прожектор направлен на Тимми, он один в круге света, певцы на подпевке имитируют вой волков и рев ветра, а Тимми танцует — крошечная фигурка посреди беснующейся бури, изящное и безмятежное существо в урагане света.

Песня кончается, растворяется в гуле толпы, и мальчик-вампир замечает, что Брайен Дзоттоли подобрался почти к самой сцене. В одной руке он держит заостренную рукоятку метлы, второй рукой шарит в сумке.

Легкое прикосновение страха — дразнящее. Страх… Но не перед этим безумцем. Это чувство древнее; от него веет холодом вечности, как будто тысячи душ были принесены в жертву, чтобы скрепить его смерть… в последний раз он чувствовал что-то подобное в те времена, когда еще боялся солнца, крестов, чеснока, аконита и серебра.

Он продолжает петь. Одна песня плавно переходит в другую. Волшебством географии черное море раскрашено алым. Он поет темную песню, перегруженную образами насилия, под аккомпанемент нервных ударных, неритмичных гитар и завывания ненастроенной электрической скрипки. У этой песни нет никакой мелодии, Это смесь полузнакомых фрагментов — беспокойная, режущая по нервам. Он чувствует возбуждение зала, скрытый страх. Они не знают, как просто ими управлять. В гуле толпы явственно проступает тревога. Как волнение на море, хотя шторм еще далеко.

А теперь начинается сцена с комнатой зеркал, о которой фанаты говорили все лето. Кривые зеркала вырастают из сцены, окружая Тимми со всех сторон. Он уже не поет. Начинается инструментальная импровизация. Ударник, больше не связанный монотонным ритмом, дает себе волю и отрывается по полной программе. Тимми скользит от зеркала к зеркалу. Зрители замирают, в который раз пораженные мастерскими спецэффектами, потому что Тимми не отражается ни в одном из зеркал. Там отражаются только лица, вырванные из толпы — смазанные, искаженные, подсвеченные ярким светом. Тимми проходит по краю сцены, медленно и величаво, как актер театра кабуки. Черный плащ развевается за спиной. Зрители тянут руки. Ему в ноздри бьет запах пота, исходящий от разгоряченной толпы, но он бледнеет перед пьянящим запахом крови, адреналина и половых гормонов. Он идет медленно, как будто даже плывет над сценой.

Внезапно Брайен Дзоттоли запрыгивает на сцену с колом в одной руке и молотком в другой. Двое охранников тут же хватают его и собираются повалить на пол, но Тимми лишь улыбается, и его отпускают.

Толпа встрепенулась в предчувствии нового зрелища. Тимми смотрит в глаза Брайену и говорит:

— Ты — не тот, кто меня убьет. Уходи, дурачок.

Его слышит только Брайен.

Он достает из кармана распятие и приближается к Тимми, держа его перед собой. Зрители в потрясении затихают, но потом начинают смеяться. Они, наверное, рассудили, что это тоже часть представления. Тимми чувствует отчаяние Брайена, но он его не боится. Он начинает новую песню, и Брайен бросается на него с колом — совершенно нелепый персонаж, такой неловкий и неуклюжий по сравнению с кошачьей грацией Тимми.

Брайен заносит кол, но Тимми взмахивает плащом, как матадор, и исчезает… и появляется на другом конце сцены.

Тимми прет, с легкостью ускользая от полоумного мужика с заостренной деревянной палкой и крокетным молотком.

И вот теперь все эффекты комнаты смеха проявляются уже всерьез. Гробы и рояли раскрываются, и оттуда встают жуткие монстры, вампиры и призраки. Какофония зловещего смеха, воплей и шепотов заглушает музыку. В небе над сценой продолжается действо вампирской видеоигры. Чудо лазерной голографии: дюжина Тимми Валентайнов и Ван Хельсингов гоняются друг за другом по лабиринту железнодорожных путей и развязок.

Тимми поет «Вампирский Узел». Толпа подпевает, истошно выкрикивая слова, так что голоса самого Тимми почти неслышно.

И вот тогда страх становится по-настоящему осязаемым.

Где-то за сценой раздается звук выстрела. Толпа заходится истерическим смехом. Тимми удивленно оглядывается. Он действительно встревожен. Но зрители думают, будто он притворяется, и продолжают смеяться. Он продолжает петь, но теперь его голос заряжен ужасом. Зрителям это нравится. Они думают, что это притворный ужас. Новый мастерский трюк. Он делает знак музыкантам, которые сейчас скрыты за рядом кривых зеркал, и они выводят звук на полную мощность, так что динамики начинает фонить от искажений, и Тимми уже не поет, а надрывно выкрикивает слова песни, так что ее изысканная сюрреалистическая утонченность обращается первобытным ужасом. Подхватив его настроение, соло-гитарист начинает импровизировать нервную контрапунктную тему, ударник бешено колотит по барабанам, и все остальные тоже забросили свои партии и выдают исступленную полифонию.

Из-за кулис появляется причудливая процессия. Впереди выступает сухопарый старик — Стивен Майлс — в рясе и саккосе хориста. Он размахивает кадилом, от которого исходят «ароматы» самой преисподней: метан и сера, гниющая плоть и сухое дерьмо. Следом за ним — седая древняя старуха в инвалидной коляске в алом плаще и бумажной короне, усыпанной бумажными звездами, лунами и кабалистическими знаками. Рядом с ней, по обеим сторонам коляски, шествуют еще двое: дородный лысый азиат и высокий флегматичный старик с опухшим лицом. В руках они держат подносы, а на подносах лежат половинки какого-то непонятного божка.

Теперь страх бьет по Тимми с силой, накопленной за века. Он пытается не поддаваться панике, пытается петь дальше… толпа как будто взбесилась. Она неистово аплодирует и заходится криком, но все-таки не заглушает истерические ритмы музыки. Страх… страх. Синие молнии — изломы чистейшего света — бьют от одной половинки божка к другой. Трое стариков заводят речитатив, набор совершенно бессмысленных звуков. Старая женщина театрально вскидывает руки.

Теперь он видит, что следам за ними, спотыкаясь, идет Мисси Пальват. Простреленная рука вся в крови. Она отчаянно пытается удержать инвалидную коляску, а зрители — они просто в восторге от того, как стремительно развивается действие — заходятся смехом, бьются в экстазе, аплодируют, стонут, кричат… следом за Мисси крадется Китти. Она только что встала из гроба, она даже не сбросила саван. И Брайен бросается к ней и, размахивая распятием, оттесняет ее к ближайшему зеркалу, и вбивает ей в сердце кол, и она кричит — истошно, пронзительно, страшно, — и музыка становится громче, хотя, казалось бы, громче уже некуда. И зубцы синих молний притягивают половинки божка друг к другу, и вот он сливается воедино. Старуха поднимает над головой цельное божество, и Тимми уже ничего не видит — только губы старухи, скривившиеся в усмешке, когда изломленные молнии собираются в один мощный луч, и луч бьет в него…

Нужно остановить время! — думает он, и хватается за мгновение, и растягивает его, и выворачивает наизнанку… и теперь он стоит один на крошечном пятачке вечности, и исходит отчаянием, и не знает, к кому обратиться за помощью… а потом совершенно бездумно кричит — Карла, Карла — в кривое зеркало комнаты смеха…

…и я увидела его в зеркале и увидела как ему больно и вот тогда я поняла, что безумно его люблю и что моя любовь может его спасти если бы мне удалось добраться к нему через время пространство и барьеры сознания… и я увидела, как Стивен, и какая-то старая ведьма, и еще двое стариков подходят к нему, окружают… я почувствовала их ненависть, их безумную ненависть и луч синего смертоносного света вырвался из божка в руках старухи и я знала, что моя любовь может его спасти… я знала, что нужно как-то добраться к нему… сквозь зеркала как Алиса в Зазеркалье, сквозь сон Черного Короля… и я разбила зеркало кулаками и кровь потекла у меня по рукам, и там, за зеркалом, был еще один зал зеркал… и я снова разбила зеркало… и еще, и еще… я била зеркальные стекла, пока мои руки не превратились в кровоточащее мясо, утыканное осколками, ноя все равно била и била… пока не вышла к дубовой двери, обитой стальными лентами и я стучала в ту дверь и кричала чтобы мне дали ключ. Дай мне ключ. Синяя Борода. Дай мне ключ, потому что я тебя люблю… израненными руками я стучала в дубовую дверь, пытаясь пробить дорогу своей любовью…

…и видит ее лицо, искаженное кривым зеркалом, оно проступает на долю секунды, а потом он видит, как Китти рассыпается пеплом, и ветер уносит гнилую золу, а Брайен все бьет как безумный в пустое зеркало, и скрытый страх нарастает волной, он больше не может держать остановившееся мгновение, снова пошел отсчет времени, и синий свет уже мчится к нему, и он знает: сейчас он умрет…

…а потом между ним и лучом на какую-то долю секунды возникает лицо Карлы… кристально-чистый образ… и он чувствует прикосновение ее неизбывной любви, и ее лицо отражает луч, и он бьет обратно в воссоединившегося божка, и тогда…

Старуха буквально взрывается! Ее череп раскалывается, мозги брызжут на сцену и на зрителей в первых рядах. Выпавший глаз приземляется в серую кашу с противным хлюпом. Руки и ноги разлетаются в разные стороны вместе с обломками инвалидной коляски. Ошметки плоти падают в зал, и охотники за сувенирами лезут через сиденья, отпихивая друг друга локтями. Обломки кости продырявили холщовые задники сцены, и морской ветер со свистом ворвался в дырки.

Острый осколок божка срезал голову Мелиссе Пальват. Толпа завопила в ошеломленном восторге. Голова упала прямо в открытый рояль и покатилась по струнам, которые отозвались жутким нестройным звоном, многократно усиленным через динамики. Потом голова воспламенилась сама собой и обуглилась буквально в считанные секунды. Обезглавленное тело Мисси упало со сцены прямо на руки каких-то подростков. Те испуганно завопили и попытались убежать, но не сумели протиснуться сквозь толпу, запрудившую все проходы.

Останки Мьюриел Хайкс-Бейли размазались по всем зеркалам на сцене. Казалось, что искаженные отражения лиц зияют ранами и истекают кровью. В левом углу сцены скопилась лужа густеющей крови.

Тимми видит, как Брайен Дзоттоли убегает через проход за кулисы, но не пытается его остановить. Стивен Майлс по-прежнему размахивает кадилом, и Тимми внезапно уносит на шестьдесят лет назад. Он видит только испуганного мальчишку. Они смотрят друг другу в глаза — как тогда — и снова видят друг друга в истинном облике. Такими, какие они есть на самом деле. Но это длится какую-то долю секунды, а потом…

Старики убегают следом за Брайеном.

Очень немногие из зрителей догадались, что все это — не заранее спланированное действо. Остальные — то есть подавляющее большинство — продолжали восторженно вопить, хлопать в ладоши и топать ногами в такт музыке, которая продолжала играть, не прерываясь ни на секунду, потому что музыканты привыкли к самым что ни есть жутким сценическим спецэффектам. Это были профессионалы, а профессионалы будут играть, что бы ни случилось.

На пару мгновений Тимми застыл посреди этого ада кромешного. Он стоит словно в трансе. Он вообще не здесь. Он — снова в часовне Святой Сесилии, наблюдает, как молодой Фрэнсис Локк вскрывает живот Китти Берне ритуальным ножом. И вот теперь она вновь умерла. Уже навсегда. Два мгновения слились в одно. Время остановилось и стало вечностью.

Он безмолвно кричит, зовет Карлу. Потому что он знает: она может унять его боль и печаль. Но ему видится только одна картина — неясная, затянутая туманом. Тяжелая дубовая дверь, обитая железом. И кто-то стучится с той стороны — с непомерного, неодолимого расстояния… кто-то стучится… отчаянно…

Потом что-то срывается…

Древняя жажда крови — бешеное вожделение, которое он так долго держал вузде — завладевает им со всей безудержной силой из прежних времен, задолго до черного леса. Он меняет обличье. Подобно Протею, он изменяет личины буквально одну за другой. Вот он пантера. Вот — вояк. Дев, лес и змея. Потом пошли звери-гибриды, у которых даже нет имен, настолько они немыслимы и кошмарны. А зрители в зале исходятся криком, приветствуя каждую метаморфозу, наконец он взмывает в небо на крыльях ночи. Птица-химера, стервятник и сокол. Он парит в черноте на фоне полной луны и камнем падает вниз, на зрителей в первом ряду. Рвет когтями лицо какого-то мужика, вырывает ему глаз и пьет кровь, которая льется бурлящей пеной из развороченной глазницы, и вкус свежей крови приводит его в исступление, он больше не может удерживать прежний облик. Еще не закончив с мужчиной, он превращается в волка, вцепляется в горло молоденькой девочки и тащит ее по проходу… он — летучая мышь, полосует когтями лицо мальчишки в черной косухе… он — пес, грызет чью-то оторванную руку…

И вот он снова на сцене. Похоже, только немногие зрители из первых рядов поняли, что происходит что-то по-настоящему страшное. Но даже они не пытаются убежать — они оглушены, заворожены страстной и темной силой того, чему только что стали свидетелями. Мальчик-вампир возвращает себе прежний облик. Бездумно, почти небрежно. Он снова — молоденький мальчик.

Мария и Руди вышли на сцену и убирают тела. Теперь почти все зрители в зале уверились, что это был просто спектакль. А над теми немногими, которые продолжают упорно считать, что все это было по-настоящему, просто смеются за их легковерие.

Музыканты играют медленную мелодию. Вступление к одной из его романтических песен о любви.

Тимми стоит перед зеркалом комнат смеха.

На мгновение в зеркале проступает его отражение. Как такое возможна? И вот его уже нет. Он размышляет: стать таким, как они… безнадежно. Когда я к ним приближаюсь, пропасть становится только шире. Я не человек, не человек. Я — только случайное эхо их бессознательных страхов. Ему горько. Он опустошен. Теперь с ним нет даже Китти.

— Я так одинок, — поет он, неуклюже подгоняя слова под старую мелодию. — Все ушли, все исчезли. Я — единственный, кто научился переносить светлый день.

Он понимает, что плачет. В открытую, не стыдясь своих слез. Он отрекается от своей вампирской природы, хотя и знает, что тем самым он разрушает себя. Никогда прежде он не чувствовал бремя вечности с такой пронзительной силой.

А потом зал взрывается аплодисментами, оглушительными, как грохот землетрясения.

Исчерпав весь запас эмоции, Карла заснула на битом стекле.