"Валентайн" - читать интересную книгу автора (Сомтоу С. П.)11 Спецэффекты• Завтрак подали в постель — вместе с местной газетой Паводка. Увидев заголовок на первой полосе, Симона расхохоталась. Театральным смехом шекспировской ведьмы, так что стены дрожали. Она растолкала Дамиана. — Ты посмотри! — выдавила она сквозь смех. — Посмотри! Хитрый трюк... ловкость рук... оптическая иллюзия... кажется, мы их всех обманули. Вот оно, черным по белому: КИНОШНИКИ-ШУТНИКИ ДУРАЧАТ МЕСТНУЮ ПОЛИЦИЮ Труп в зеркале. Судебный эксперт озадачен. Искусная мистификация. Обман разоблачен. — Они ничего не заподозрили, — сказала Симона, приступая к своей яичнице с беконом. До Дамиана все доходило медленно. — Мне надо начитать проповедь. — Он поднялся с кровати, достал свой мобильный, набрал код доступа к компьютеру в штаб-квартире в Вопле Висельника и принялся наговаривать текст. Компьютер сразу же цифровал его речь и записывал на жесткий диск, чтобы пустить в эфир через полчаса. Благочестивые банальности, изрекаемые Дамианом, весьма позабавили Симону, тем более что она знала, в какой он сейчас прострации. Чуть ли не в бессознательном состоянии. Воистину лицемерие этого человека работало на автопилоте. Она быстро дочитала статью. Но смех все же сдержала. А то будет как-то нехорошо, если набожные домохозяйки в Пеории услышат ее сатанинский хохот в качестве фона для речи их обожаемого проповедника. В газете была фотография головы и спины несчастной жертвы, снятых в профиль, так чтобы было видно, что с другой стороны зеркала ничего нет. Снимок тактично обрезали, чтобы голая задница не попала в печать. — Хвала Господу, — сказал Дамиан Питерс и отключил связь. Симона зашлась громким хохотом, вознаграждая себя за сдержанность. — Ну и что там случилось? Симона сунула ему газету. — Но тут есть и обратная сторона, — сказала она. — Вполне очевидно, что наш объект вырывается из-под контроля. Вчера вечером мне пришлось потрудиться с иллюзиями, чтобы убедить этих болванов, что это — Мне до сих пор не понятно, какого дьявола мы тут делаем, в этой Богом забытой дыре... играемся в сатанизм, надо думать. — Не будь таким легкомысленным, Дамиан. Все это очень серьезно. Давно пора бы понять. Твой секс-скандал и проблемы с налоговой — это только начало конца. Сейчас все идет к тому, что ты можешь потерять все, чего добился с помощью моей силы. Может быть, ты совершил ошибку. Может, тебе не стоило целиком и полностью полагаться только на меня. Может, тебе надо было почаще прислушиваться к этому твоему Иисусу. — По-моему, Симона, не тебе говорить мне о вере. — Умолкни и слушай меня. Мы оба теряем власть. Но рассвет начинается в самый темный миг ночи. У нас есть все для того, чтобы вернуть себе власть. И не просто вернуть, а умножить. Ты когда-нибудь задумывался о том, чтобы править миром, Дамиан Питерс? — Искушение было. — Ну так будешь ты править миром. Знаешь, что это такое — ловкость рук? — Всякие фокусы, ты имеешь в виду? Бросаешь в воздух платочек, отвлекаешь зрителей, крибле-крабле-бумс — и кролика нет? Знаю, конечно. Вся моя церковь — один большой фокус. — Нам предстоит отвлекать не несколько сотен тысяч телезрителей — нам надо сбить с толку саму космическую материю. И мы это сделаем в правильном месте и в нужное время, когда иллюзия и реальность сплетутся так тесно, что сама вселенная на какое-то время ослепнет... что-то вроде затмения... затмения реальности. — На съемках фильма. — Да. Настоящая смерть, смерть понарошку, мир и его зеркальное отражение... когда распускается сама ткань мира... и тогда, вот увидишь, — Я в этих высших материях не разбираюсь. Я человек приземленный. — Хорошо. Я все равно не намерена посвящать тебя во весь план целиком. А то ты еще все испортишь, со своим приземленным отношением. А теперь просто заткнись и трахни меня еще раз. Нам нужно еще сексуальной магии. И не слушай, как дребезжит эта тварь в коробке. Просто трахай меня и думай о чем-нибудь темном. Интересно, а что бы сказал Дамиан, если бы знал про саламандру у нее во влагалище? • Первый день съемок. Эпизоды на улице. Перед особняком на горе. Железные кованые ворота, типичный дом с привидениями — самая подходящая резиденция для вампира. За бутафорским фасадом — ничего, кроме отвесной скалы и павильона для членов съемочной группы, где можно быстренько перекусить и выпить кофе. Эйнджел не уставал поражаться тому, сколько нужно сахара и кофеина, чтобы снять фильм. Это было совсем не похоже на съемки для телевидения. Здесь все было — сплошная гонка. Напряженная и интенсивная. С места в карьер. Завтрак на ходу, прямо в костюме и гриме. Четыре строчки текста. Снова и снова. Дубль за дублем, во всех возможных ракурсах. И так — до обеда. Тем более что снимали совершенно не в том порядке, как это должно быть по сценарию. Сегодняшний эпизод был почти в самом конце картины. Никто точно не знал, что случилось в ту ночь в Узле. Знали только, что в доме начался сильный пожар, и дом выгорел дотла. А вместе с ним — и весь город. Это мог быть поджог. Это мог быть несчастный случай. Было несколько версий, объясняющих происшедшее, но ни одна из них даже близко не подходила к разгадке тайны. По самой последней версии, состряпанной Ароном Магиром, поджог совершил сумасшедший проповедник фундаменталистской церкви, который считал, что Тимми Валентайн — Антихрист, и его приход знаменует начало Армагеддона. И вот он решил поторопить события. Грезил о вознесении в чертоги Господни. Видел себя героем. Весь сценарий строился на акцентировании обманутой и преданной невинности — алчные агенты, которые манипулировали наивным мальчиком, истеричная интриганка-мать (хотя все знали, что у настоящего Тимми Валентайна никакой матери не было), непорядочные продюсеры, — и в конце концов герой погибал от руки сумасшедшего фанатика. Актер, игравший безумца — звезда первой величины, мировая знаменитость, — должен приехать только на следующей неделе, и это вполне всех устраивало, потому что его роль собирались полностью переписать, что сейчас в спешном порядке и делалось. Эйнджел знал, что прямо сейчас, в эту самую минуту, Брайен Дзоттоли сидит в его трейлере — в смысле, в трейлере Эйнджела — и переписывает концовку, потому что кто-то из юридического отдела решил, что персонаж проповедника-фундаменталиста слишком похож на кого-то из настоящих, реально существующих телепроповедников, на Бейкера, кажется, или на Дамиана Питерса, в общем, на какого-то там проповедника — земляка этого самого человека из юридического отдела. Впрочем, новая концовка никак не повлияет сегодняшний эпизод. Как все странно сложилось, подумал Эйнджел. Еще пару недель назад Брайен Дзоттоли был всего лишь одним из многих голодающих авторов на чердаках Голливуда. А потом этот дядька пропал в зазеркалье, и Брайен вдруг сделался сценаристом мирового блокбастера — исключительно потому, что оказался поблизости. Эйнджел стоял у перил. Это был мастер-кадр — при монтаже из всего отснятого материала будет использовано только несколько секунд, — но он должен был отстоять до конца, беззвучно, одними губами, выпевая всю песню, пока оператор снимал крупные планы его лица и общие планы дома с крошечной фигуркой на крыльце. При озвучении здесь пойдет фонограмма, так что съемка была «немой» — то есть без звукового сопровождения. А это значит, что вокруг стоял жуткий шум — никто не пытался соблюдать тишину, необходимую при звуковой съемке, — и Эйнджелу это мешало сосредоточиться. Тем более что он не пел по-настоящему, а только делал вид, что поет. Режиссер был где-то далеко-далеко. В другом мире. Эйнджел думал о Тимми, заключенном в зеркале, прибитом к дереву, — в ожидании, что его все-таки освободят. Эйнджел знал, что он сможет помочь. Каждый раз, когда он участвовал в съемках, играя Тимми, он пусть всего по чуть-чуть, но все-таки привлекал внимание людей к настоящему Тимми. И с каждым разом внимания становилось чуть больше. Оно копилось, потихонечку собираясь в критическую массу. Реальность и иллюзия — это как пес, гоняющийся за собственным хвостом. Как ин и янь. Вступление к песне заиграло в динамиках, скрытых за фасадом. Время близилось к обеду. Солнце жарило вовсю, но в иллюзии была зима. Землю засыпали отбеленными кукурузными хлопьями. Искусственный снег сыпался из окна, электрические вентиляторы направляли его в кадр элегантным спиральным вихрем. Еще один вентилятор дул прямо на Эйнджела, так что волосы били в лицо. Эйнджел закрыл глаза и попытался войти в ритм песни. Он все-таки сбился на синхронизации, но это было не важно, потому что ассистент оператора тоже сбился с установкой фокуса, и они не успели начать съемку с движения. — Перерыв, Эйнджел, — объявил Джонатан со своего высокого «божественного престола» в тени сосен, там, где кончалась зима и начиналось лето. Эйнджел был благодарен за передышку. Он заглянул в павильончик, взял кока-колу и шоколадный батончик и пошел к себе в трейлер. Брайен сидел — работал. — А где Петра? — спросил Эйнджел. — Пошла посмотреть павильоны для съемок в помещении. Готовить тебе пресс-релиз. — А Пи-Джей и Хит? — Не знаю, тоже куда-то пошли. — Брайен? Брайен сидел за переносным компьютером. Повсюду валялись бумаги. Страницы сценария были помечены цветовым кодом, в зависимости от порядкового номера версии: розовый цвет — для второго варианта, синий — для третьего и так далее, — но сценарий уже столько раз переписывали, что «официальных» цветов не хватало. Страницы Арона были отмечены цветом индиго. Вариант Брайена будет кислотно-розовым. — Брайен, я тут подумал... а вдруг мы поторопились с выводами? Я хочу сказать... я читал утреннюю газету, и там сказано, что это была какая-то шутка со спецэффектами. Брайен на миг оторвался от работы. — Я думаю, Эйнджел, это была никакая не шутка. Я думаю, все было по-настоящему. — Слушай, Брайен. Я был там — в зеркале. С той стороны. Я знаю, что это такое. Это ад, Брайен. Настоящий ад, с огнем и серой. И вполне вероятно, что он там живой — где-то там. И мы можем вытащить его оттуда. Я слышал, полиция забрала эту дверцу с собой. Это где-то в соседнем городе. — Кого уже нет, тех уже не вернуть, Эйнджел. Эйнджел знал, о чем сейчас думает Брайен. О Лайзе, своей племяннице. Брайен рассказывал, как ему пришлось вбить кол ей в сердце... на волшебном чердаке в доме Тимми Валентайна. Эйнджел чувствовал, как ему больно, Брайену. Он знал, что Брайен относится к нему с недоверием, но не знал, что нужно сделать, чтобы у них установились хорошие доверительные отношения. Эйнджел догадывался, в чем тут дело. Все из-за Петры. — Брайен? Ты на меня напрягаешься из-за Петры? Эйнджел не знал, как еще можно задать такой деликатный вопрос. Только так — напрямую. В лоб. Как дурак. — Конечно, нет, — сказал Брайен. Но Эйнджелу показалось, что он смутился. — И я на тебя не напрягаюсь. Петра любит тебя как мать. А мы с ней... ну, понимаешь... у нас любовь. Ты — еще ребенок. И взрослая женщина не годится тебе в подруги, правильно? — Иногда правильно, иногда — нет, — сказал Эйнджел. Брайен вернулся к работе. "Ну вот, опять я его разозлил, — подумал Эйнджел. — Жалко, что я не могу ему рассказать о маме. О том, что она заставляет меня с ней делать. А мне бы очень хотелось кому-нибудь рассказать. Хоть И где вообще мама? — подумал он. Она же вроде его опекун на съемках, должна всегда быть при нем. Наверняка где-нибудь пьет втихаря... В дверь постучали. — Мистер Тодд, перерыв окончен. Вас ждут на площадке... — это был кто-то из ассистентов режиссера. — Мне пора, Брайен. Как у меня с волосами, нормально? — Нормально. А чего ты в зеркало не посмотрелся? — В последнее время я не люблю зеркала. • Пи-Джей искал Шеннон. У него появились дурные предчувствия — сразу, как только он увидел платье на полу в номере 805. Подобные платья Шеннон обычно надевала в церковь. Их шила ее мама. Он помнил. Это было не так давно — их короткая любовь в девятом классе. Хотя с тех пор столько всего произошло, что, казалось, прошли века. Сперва он не хотел, чтобы Хит ехала с ним — он немного стыдился своего прошлого и не хотел, чтобы она увидела, в какой обстановке он жил. Умом он, конечно же, понимал, что это все потому, что он вырос в такой среде, где предубеждения против полукровок были очень сильны, так что он сам в итоге почти поверил в свою второсортность. Это было так странно — ехать в белом «порше» Хит по бедному замызганному кварталу, где он когда-то жил. Полный сюрреализм. Пи-Джей все оглядывался через плечо — ждал, что его остановит полицейский патруль на предмет выяснить, не краденая ли машина. Они свернули с Главной улицы. Пи-Джей был уверен, что Шеннон до сих пор живет в том же доме... с той стороны железнодорожных путей, которые никуда не ведут... мимо заброшенной почты... рядом с универмагом, где последние двадцать лет была перманентная распродажа газонокосилок... на склоне холма, на улице под названием Кленовый Круг. Вот он, дом. Передний двор весь зарос сорняками. Пластмассовая Мадонна возвышалась над морем травы высотой по колено. Пи-Джей остановил машину. Хит вышла наружу. Похоже, она пребывала в состоянии легкого шока от всего увиденного. — Да, это совсем не дворец, — сказал Пи-Джей. — Пойдем. Посмотришь, как я жил раньше — до того, как переехал в страну орехов и фруктов[70]. — Ты уверен, что это удобно? — спросила она, и ее голос вдруг стал таким робким, как у маленькой девочки. — Все-таки я здесь чужая. Может быть, им не понравится, что я вламываюсь к ним в дом. — Если хочешь, можешь подождать в машине. Я ненадолго. Я просто хочу убедиться, что Шеннон... ну, ты понимаешь. Жива. Все окна в деревянном доме были закрыты плотными шторами, так что с улицы было не разглядеть, что происходит в доме. Но мама Шеннон сидела на крыльце, за сетчатым экраном, в своем кресле-качалке, спиной к двери. Пи-Джей подумал, что, может, ему даже и не придется входить. Он просто спросит и все. — Я подожду в машине, — сказала Хит. — Послушаю радио. — Только не радио. Тут одно кантри передают. Ты взвоешь уже через пару минут. — Ну тогда диск какой-нибудь послушаю. — Она вернулась в машину. Пи-Джей услышал, как она завела двигатель и включила проигрыватель. Музыка просочилась наружу даже сквозь плотно закрытые окна — симфония Малера. Пи-Джей подумал, что она специально сделала звук погромче, чтобы он тоже услышал музыку сквозь всю эту звукоизоляцию. Да, наверное, ей все-таки страшно. На улице было тихо. Ни ветерка. — Миссис Битс? — Пи-Джей легонько постучал по сетке. Она даже не шелохнулась. Это было похоже не эпизод из «Психо». То есть, подумал он, миссис Битс... миссис Она сразу его узнала. — Ой, ты тот мальчик, Галлахер, — сказала она и дрожащей рукой налила ему чаю из термоса. — Я думала, ты уже никогда не вернешься к нам в Паводок. Что? Говори в это ухо, тем я вообще ничего не слышу. Годы со мной обошлись сурово. — Я зашел повидать Шеннон. — Пи-Джей очень тщательно выговаривал слова, чтобы старая женщина могла читать по губам. — Она дома? — Вот как! — Она хлопнула в ладоши и смахнула слезу со щеки. — Ты ее не забыл после стольких лет. Правду, стало быть, говорят, что у индейцев долгая память. — Да. — Ему не хотелось вступать в долгие разговоры. — Так Шеннон дома? — Она у себя, отдыхает. Но я думаю, она будет рада с тобой повидаться. Хотя сегодня она что-то не в настроении. Какая-то вся надутая. Как из церкви пришла — так и дуется. На обратном пути захвати мне таблетки, ладно? А то спина сильно болит. — Она притронулась к крестику у себя на груди. — Надеюсь, Господь уже скоро возьмет меня к себе. А то боли уже не проходят. — Да, миссис Битс. Она отвернулась и принялась бормотать себе под нос «Отче наш» на латыни. Пи-Джей вошел в дом. Весь пол в коридоре завален каким-то мусором. На стене — картина. Юный Иисус поучает старейшин в Храме. Над камином — еще картина. Тайная Вечеря. А когда Пи-Джей повернулся в сторону кухни, он с удивлением обнаружил свою собственную работу. Набросок угольным карандашом. Портрет Шеннон, который он сделал еще тогда, в школе. Широкая открытая улыбка, челка лезет в глаза. Рисунок был в деревянной рамочке и висел над дверью в кухню. В доме было как-то сумрачно. Горела только одна керосиновая лампа. Пи-Джей припомнил, что у Битсов и раньше частенько отключали электричество. — Шеннон? — позвал он, а потом вспомнил, где ее комната. Справа от камина. Двери нет, только занавеска из бусинок. Зеленых бусинок. В комнате не было света, поэтому Пи-Джей прихватил с собой керосиновую лампу. Занавески на окне были плотно задернуты. Пи-Джей поставил лампу на тумбочку у кровати. Оранжевое пламя плясало и дергалось. Шеннон лежала в кровати. Голая. Наполовину прикрытая пестрым лоскутным одеялом. — Шеннон? Шеннон, с тобой все нормально? И вдруг он понял, что все бесполезно. Ее сон был сном несмерти. Он это видел. Она не дышала. В комнате пахло гнилью и разложением. Он присел на кровать рядом с ней. Ему не было страшно. Пока еще — нет. Был еще день. Она не проснется до сумерек. Он прикоснулся к ее щеке. К ее губам. В уголках ее рта запеклась кровь. Интересно, подумал он, а почему она до сих пор не убила мать? Но потом вспомнил крестик на шее у Мамы Битс. На комоде стояло большое распятие. Оно было закрыто шерстяным платком, но край перекладины и рука, прибитая гвоздем, торчали из-под серой ткани. Да, она стала вампиром. Все признаки налицо. То, как она неподвижно лежит. Кровь — и не только у нее на губах, но и под ногтями, на кончиках пальцев. Закрытое распятие. Задернутые занавески. «Мне придется ее убить», — подумал он. Он вспомнил тот день, когда он был в этой комнате в последний раз. Все именно здесь и случилось, да? Или на заднем сиденье «мустанга» Эрба Филпотта? Господи, он уже и не помнит. Кажется, он забрался в окно. Да, Мамы Битс не было в городе — она уехала играть в бинго в Оксвиль. Он не был готов к тому, что случилось. И она тоже была не готова. Хорошо еще, что она не забеременела. Он вспомнил: она просто лежала тут, на кровати, и почти не шевелилась, а комнату освещал только свет полной луны, отраженный от снега за окном. Он чего только не делал, чтобы ее возбудить, ласкал, целовал, облизывал где только можно, но гормоны все-таки взяли свое, и он засунул в нее свой член, хотя у нее там все было сухо, и принялся двигать тазом, очень надеясь, что он не делает ей больно, а потом он взглянул на ее лицо и увидел, что из ее крепко зажмуренных глаз текут слезы, и сразу же кончил — слишком рано, — вытащил из нее свою штуку — слишком поспешно — и увидел кровь, серебристо-черную в лунном свете. — Прости, — прошептал он и сел, свесив ноги с кровати. Сгорбился, глядя в пол. И тогда она протянула руку и легонько коснулась его бедра. — Все хорошо. Я сама хотела. А то достало уже вечно слушать про грех и не знать, что это такое. Какой он на вкус. — Потом она положила голову ему на колени и попробовала его грех на вкус. Медленно, очень медленно провела языком по его головке и взяла в рот. Она ничего не умела. Пару раз она больно его прикусила, и он ей сказал, чтобы она втянула губы — чтобы не царапать его зубами. А потом все стало просто замечательно — он себя чувствовал властелином мира, а не каким-то изгоем, сиротой-полукровкой из сгоревшего города, с которым никто даже не разговаривает в школе... Или все-таки это случилось на заднем сиденье «мустанга»? Вот бы спросить — но теперь у нее не спросишь. Многое стерлось из памяти. Словно все это было не с ним, а с кем-то другим... Он огляделся в поисках чего-нибудь острого, что можно использовать вместо кола. Не нашел ничего подходящего, кроме разве что распятия. Встал, подошел к комоду и снял с распятия платок. Совершенно не острое. Но, может быть, все же получится пробить грудную клетку и достать до сердца. Надо только найти что-то тяжелое, чтобы ударить сверху. Пи-Джей вышел в гостиную. Может быть, где-то найдется ящик с инструментами. На диване в гостиной сидела миссис Битс. — У вас есть молоток, миссис Битс? — спросил он и добавил про себя: — Посмотри на кухне, — сказала она. — И принеси мне стакан воды, чтобы запить таблетки. Пришлось самой за ними идти. И не возись там весь день, избавляясь от Шеннон. Это что, оговорка по Фрейду? — подумал он. Или она все знает? Может быть, Шеннон вернулась домой перед рассветом и попыталась напасть на мать, но ее отпугнул крестик на шее? Он пошел на кухню, налил миссис Битс стакан воды — холодильник не работал, так что холодной воды не было — и заметил в раковине головки чеснока. Он вернулся в гостиную и отдал стакан миссис Битс. Молоток он нашел на разделочном столике. — А теперь будь хорошим мальчиком, — сказала она. — Я никому ничего не скажу. Да. Теперь Пи-Джей уже не сомневался, что она знает о том, что произошло с ее дочерью. — А если про нее будут спрашивать? — сказал он. — Из отеля придут: почему она не на работе? — Сожгу дом, — сказала она. — Они не любят огня. Мне бабушка говорила. — Она перекрестилась, потом достала из-за пазухи пластмассовые четки и принялась начитывать «Радуйся, Мария». Он вернулся в комнату Шеннон. Взял распятие и вбил его, головой вперед, в грудь своей бывшей подруги. На первом ударе она открыла глаза. И сразу расплакалась. Как в тот раз, когда они занимались любовью. Она заговорила с ним. Ее голос совсем не изменился со школы. Это был голос девочки, которой только еще предстояло вкусить греха. — Пи-Джей, почему ты залез в окно, как вор? Я — приличная девушка и хорошая католичка и ничем таким не занимаюсь. Он ударил еще раз. На этот раз показалась кровь — темная и густая, как патока. С кислым запахом. — Я еще к этому не готова, Пи-Джей... не делай со мной ничего, не надо... пусть я останусь маленькой девочкой... — Ты все перепутала. Это было давным-давно. А теперь ты мертва. Ну так и умри. — Он снова ударил. Кровь брызнула ему в лицо. Он вытер ее тыльной стороной ладони. Раздался влажный треск. Следующий удар достиг цели. Голова Иисуса пронзила ей сердце. Она закричала. Он ударил еще раз. И еще, и еще. Все сильнее с каждым разом. Как тогда — когда они занимались любовью, хотя он знал, что она еще не готова его принять. И она все кричала и плакала. Только это были не слезы, а кровь, кровь, кровь... — Я любила тебя! — прошептала она. Она билась в судорогах, перевернутое распятие у нее в груди ходило ходуном, как бакен на море в бурю. Он разбил керосиновую лампу о край кровати. Деревянное изголовье занялось мгновенно. Она закричала. Это был нечеловеческий крик. Это огненный ветер вырвался из ее горла — из ее разорванных легких. Огонь разгорался быстро — здесь было чему гореть. Пи-Джей закашлялся от густого дыма. Ему хотелось убедиться, что Шеннон сгорит как надо, но если бы он остался еще на секунду, он бы точно задохнулся. Он выбежал в гостиную. Миссис Битс по-прежнему сидела на диване, глядя в пространство. — Пойдемте, мисси Битс. Здесь нельзя оставаться! — Кроме нее, у меня не было никого. В ней была вся моя жизнь. — Да... да... пойдемте! — Он подхватил ее на руки. Она почти ничего не весила. — Отпусти меня! У меня ничего уже не осталось... только сплошная боль... Я не хочу никуда уходить! — Миссис Битс... — Дым уже проник в гостиную. Она закашлялась. Она билась и дергалась, пытаясь вырваться. — И не надо мне «миссис битсать», дикий индейский мальчишка... я знаю, что ты лишил девственности мою дочь... всегда знала. Так что убери руки. Вы, молодежь, все одинаковые. Не чтите отцов своих и норовите цапнуть за руку, которая вас кормит. — Миссис Битс... — Что нужно сказать, чтобы вытащить ее из дома?! — Миссис Битс, самоубийство — это смертный грех! Если вы сейчас не позволите мне спасти вам жизнь, вы будете вечно гореть в аду! — Похоже, она испугалась. В первый раз — по-настоящему. Она обняла его за шею и позволила ему вынести ее из дома. Огонь уже перебрался в гостиную, сухие обои занялись мгновенно. Пи-Джей подбежал к машине, распахнул дверцу и поднял сиденье, так что миссис Битс смогла сесть сзади. Из динамиков лилась Девятая симфония Малера — музыка о смирении и смерти. Леди Хит сидела с закрытыми глазами, погруженная в медитацию. Она открыла глаза. — Она... она... — Теперь уже мертвая. А это — ее мама. — Она превратилась в... — Да. — Давай уедем отсюда быстрее... пожалуйста. — Дом сгорит, — сказал Пи-Джей. — Нам надо доехать до магазина и вызвать пожарных. Но им ехать из Оксвиля, так что они доберутся не скоро. Он завел двигатель, и они поехали вниз по холму. Пи-Джей не оглядывался. Но в зеркале заднего вида он видел отблески пламени. И миссис Битс. Она сидела, раскачиваясь взад-вперед, в полной прострации. И как же она теперь? — подумал Пи-Джей. Куда ей теперь идти? Может быть, надо было послушать ее и дать ей умереть, как она хотела. Индейцы всегда так и делают... позволяют своим старикам самим выбирать время, когда уйти... но миссис Битс этого бы не поняла. А вот адский огонь и вечное проклятие — это она понимала. Но, может быть, это одно и то же. Он прибавил звук. Сделал музыку громче. И еще громче. • Павильоны для внутренних съемок установили всего в паре сотен ярдов от последнего сгоревшего дома на окраине Узла. Со стоянки, куда Петра поставила автомобиль, была очень четко видна граница... с одной стороны — выжженное пепелище с черными остовами домов, с другой — буйная зелень. Как будто сама земля, на которой когда-то стоял Узел, приняла обет никогда больше не плодоносить. Как будто землю засыпали солью — как это сделали римляне с Карфагеном. И поклялись, что это место навечно останется бесплодным. Петре даже стало слегка жутковато — как будто стоишь на границе двух разных миров. С одной стороны — настоящий Узел, мертвый уже навсегда. С другой — иллюзорный Узел, уже готовый к тому, чтобы воплотиться в жизнь на пленке. Сами съемочные павильоны представляли собой безобразные бетонные коробки. Охранник на входе сверился со списком «допущенных» и только тогда пропустил Петру внутрь. В огромном фойе все сотрясалось от грохота молотков и дрелей. Какая-то женщина с панковской прической и в обтягивающих кожаных штанах окликнула Петру: — Петра Шилох! Вы же Петра Шилох, да? — Явный нью-йоркский акцент. — Да. — Она сдержанно улыбнулась. Мимо прошли рабочие. Еще трое рабочих сосредоточенно красили деревянные стены «под камень». Наверху, под потолком, строился целый лабиринт подвесных мостиков и платформ. В дальнем конце зала плотники сооружали леса. Готовые секции тут же обматывали бесконечными ярдами жестяной фольги. — А зачем эта фольга? — Это будет пещера кошмаров или что-то такое. Эпизод 26-й — сцена в сознании Тимми, — я точно не знаю. — Она достала изо рта жвачку и бросила ее в большую мусорную корзину, которую как раз провозили мимо. — Меня зовут Триш Вандермеер. Я художник-декоратор, а заодно и главный конструктор. — Она отвернулась, чтобы крикнуть рабочим: — Нет, нет, нет, это кресло — для чердака, а не для офиса... Господи, есть же придурки на свете... черт, не уроните мне тут унитаз! — Упомянутый унитаз представлял собой самое обыкновенное сантехническое оборудование, но с «золотым» сиденьем. — Тут у вас, кажется, сумасшедший дом. — Это точно. Порошочка хотите? — Она помахала у Петры перед носом маленьким пакетиком, в каких обычно в кафе подают порционный сахар. — Нет, спасибо. — Тогда пойдемте, я вам все здесь покажу. Кстати, мне очень понравился ваш репортаж в «Vogue». Или в «People»? Там, где интервью с серийным убийцей. — В «Ярмарке тщеславия». Вы читали? Спасибо. Обычно помнят героев интервью, а кто берет интервью — на это внимания не обращают. — Все мы падки на лесть, и Петра не исключение. Она тут же прониклась симпатией к этой девушке. — Сюда. — Триш провела ее по узкому коридору — пришлось чуть ли не боком протискиваться, — между двумя декорациями. Они остановились у «буфетного» столика и взяли себе по кофе. Потом прошли через брезентовую занавеску и оказались в подобии пещеры. — Это все фольга, — пояснила Триш. — Фольга и напыление краской. А потом мы тут сделаем глицериновые сосульки и все такое. — Это тоже для сцены из снов? — Петра заметила двух женщин в глубине пещеры — тех самых, которые оборачивали леса в большом зале фольгой. Теперь они красили стены в земляной свет, распыляя краску из баллончиков. — Ага. На самом деле идею с фольгой мы слямзили из другого фильма, «Ангелы в черной коже». Пятьдесят миллионов долларов — для такого проекта это не так уж и много. Я думаю, один только Джейсон Сирота получил миллион. Он играет этого проповедника. Врага Тимми. Правда, сейчас не понятно. Они думают вообще выкинуть проповедника из сценария, потому что какой-то реальный проповедник грозится подать на них в суд. Только ему уже заплатили вперед, и нет гарантий, что он вернет деньги. В общем, миллион коту под хвост. Ни фига себе! Они быстро прошли по пещере. Она представляла собой настоящий закрученный лабиринт, так что расстояние в несколько ярдов казалось почти бесконечным. Иллюзия была потрясающая. — Хотите, я вам покажу что-то — Конечно. Следующая декорация представляла собой комнату Тимми с игрушечной железной дорогой. Не просто стол с выложенными на нем рельсами и пластмассовыми паровозиками. Нет. Дорога занимала всю комнату. Два или три миниатюрных города. Горная цепь. Бесконечные рельсы, узлы и разъезды — сквозь горы и через реки, по мостам и тоннелям. Был здесь и средневековый немецкий замок. И плексигласовая река. А в самом центре всего этого великолепия — мягкий диванчик и кресло, торшер в юго-западном стиле, ковер с индейским узором на полу. — У одного из сценаристов была идея, что Тимми Валентайн мог бы ходить к психоаналитику, — сказала Триш. — К кому-то из этих фрейдистов. Точно известно, что он собирал модели поездов. И вот этот психоаналитик просит его построить железную дорогу, которая как бы проходит через всю его жизнь. Пытается докопаться до какой-то там травмы в прошлом у Тимми. Ну, в общем, обычный вздор. Триш взяла Петру за руку и провела в соседнюю комнату, где была точная копия железной дороги из предыдущей декорации, только сильно уменьшенная, так что она помещалась на столе. — Мы сделали две дороги, — сказала Триш. — Одна — в натуральную величину. Эта — та, что мы только что видели. И вторая — вот эта, уменьшенная. Миниатюра в миниатюре. Потому что по сценарию она взорвется, и нам надо снять несколько планов под разными углами, и... ой, вам же, наверное, неинтересны все эти технические подробности. — Она опять отвернулась, чтобы наорать на рабочих: — Осторожнее с этим ковром, идиоты... кто-то из иранских крестьян три года жизни угробил на эту штуковину. Прошу прощения. — Она повернулась обратно к Петре. — У нас тут такой жуткий бардак. Вот и приходится постоянно орать. Кстати, хотите, я вам покажу что-то вообще потрясное? — Конечно. У Петры уже голова кружилась от обилия впечатлений. — Тогда пойдемте. Опять коридоры, опять шум и грохот; потом — вверх по импровизированному пандусу. В большую квадратную комнату с плексигласовым полом. Зеркальные стены и потолок. Под прозрачным полом, ниже на пару футов, был еще один пол — тоже зеркальный. Источники света были все скрыты, так что свет шел как бы из ниоткуда. Ощущение полной дезориентации. У Петры сразу же закружилась голова. Ее бесчисленные отражения как будто метались от зеркала к зеркалу, вспыхивали и гасли на гранях этого замкнутого на себе пространства, казавшегося бесконечным. — Даже жутко становится, — сказала она. — Ага. Крышу рвет с места. — А для чего это? — Это тоже в сценарии — комната в доме Тим-ми, — где он общается с отражениями души. Тот, кто правил сценарий, понятия не имел о его общей структуре, но на выдумки он горазд. Смотрите! Триш хлопнула в ладоши. Петра смотрела на свое отражение на потолке, и вдруг отражение начало меняться... оно растянулось... потом сжалось... потом опять растянулось... исказилось до неузнаваемости... скрутилось в узел. — Как... что... — Движущиеся стены, — пояснила Триш. — На сервоприводе. Сдвинешь угол буквально на волосок, и все отражения меняются. Как в калейдоскопе. — Она крикнула невидимому оператору: — Спасибо, достаточно! Бессчетно размноженные отражения Петры снова слились в одно. Она перевела дух. Но за долю секунды до того, как ее отражения воссоединились, ей показалось, что она увидела что-то еще... огонь. Да. Пламя, бьющее из глаз мертвеца. Он был абсолютно голый, и он пытался вырваться из зеркальной дверцы. Его глаза полыхали огнем, а взгляд был исполнен запредельного ужаса. Лишь на долю секунды. А потом все прошло. Никакого огня. Только ее собственное отражение. Она вдруг поняла, что дрожит. «Кажется, я схожу с ума, — подумалось ей. — Это просто такой спецэффект с зеркалами. Просто такой спецэффект». — Да, — добавила Триш, — стены еще и летают. Она хлопнула в ладоши три раза. Одна стена отъехала в сторону, и Петра увидела, что они были в каких-нибудь несколько футах от «буфетного» столика. — Кажется, мне надо выпить еще чашку кофе, — сказала Петра. — Да, меня тоже всегда пронимает, — кивнула Триш. — Я никогда раньше не делала ничего такого... такого стихийного. Вроде бы это моя конструкция... но все равно пронимает. • Миссис Битс сидела в вестибюле гостиницы «Паводок», потому что никто не знал, что с ней делать. Она сидела одна, потому что никто не знал, что ей сказать. Когда у человека большое горе, те, кто рядом, никогда не знают, что тут можно сказать. Ее дом сгорел, ее дочь мертва и скорее всего горит в аду — мертва стараниями мальчика из Узла... В данный момент этот мальчик беседует с полицейским. — Да, сэр. Моя фамилия Галлахер. Меня очень долго здесь не было. Я жил в другом месте. Я до сих пор удивляюсь, что мне предложили эту работу... Да, сэр, я вытащил миссис Битс из горящего дома... Нет, я не знаю, как начался пожар... Они пользовались керосиновыми лампами... у них электричество отключили. Вот, может быть... — Как это ужасно, — сказал полицейский, не переставая писать у себя в блокноте. — Хорошо бы они там нашли ее обезболивающие таблетки. Если, конечно, все не сгорело. У нее со спиной очень плохо. И куда ей теперь? У нее есть сестра во Флориде... я ее уже лет двадцать не видел... живет в приморском городке Бока-Бланка. Тот самый город, где был последний концерт Тимми Валентайна. Это все музыканты... как их там, рокеры. Как-то они с этим связаны. Что там вчера бормотала Шеннон, когда заявилась домой на рассвете? Проклятые сатанисты. Господи, как же я отвратительно выгляжу. Смотреть противно. Вот оно — зеркало. Вы посмотрите на это чучело. Просто старуха. А ведь мне всего шестьдесят два. А выгляжу старше на двадцать лет. И что меня дернуло пить, когда умер Дэн? Не пила бы как лошадь и выглядела бы приличнее. Эти проклятые сатанисты. Заморочили девочке голову. Моя ошибка. Не надо мне было ей разрешать работать в этом отеле. И надо было уехать из Паводка — сразу после пожара в Узле... было же ясно, что теперь все покатится под откос. Города, выгорающие без причины, какие-то жуткие россказни очевидцев, которые видели бог знает что... и теперь еще эти киношники... понаехали тут... будить призраки прошлого. И вот, пожалуйста — разбудили. Они забрали ее Шеннон... прямо в объятия тьмы. Узел был проклят, и теперь это проклятие распространилось и на Паводок тоже. Мы все катимся в бездну, и спасения нет... все мы, кто помнит ту ночь пожара... Она вдруг поняла, что плачет. Тихонько, чтобы никто не видел. Впрочем, никто на нее и не смотрел. А если бы даже смотрел, то не стал бы ее осуждать. В конце концов она старая женщина и вольна плакать, если ей хочется. Она плакала, а этот мальчик-индеец и полицейский продолжали говорить о ней, словно ее и не было рядом, словно она не сидела здесь, в том же фойе... они все говорили, и говорили, и говорили. Она закрыла лицо руками. А потом кто-то прикоснулся к ее рукам. — Не плачьте, мэм, — сказал тихий голос. Такой ласковый. Такой знакомый. Он убрал ее руки с лица, и она подняла глаза на джентльмена, чей голос звучал с таким искренним сочувствием. Это было настоящее чудо. Она не верила своим глазам. Перед ней стоял Дамиан Питерс. — Я вас видела по телевизору, — сказала она. — О, вы посланник небесный. Ангел Господень. Питер коротко хохотнул. — Да, иногда меня так называют, — сказал он. — Но я стараюсь не впадать в грех гордыни. — О Господи, это правда вы? А я думала, вы пришли забрать меня на небеса. — О, стать ангелом смерти, миссис... э-э... — Битс. — Это была бы большая честь. Но нет, я всего лишь скромный странствующий проповедник. Приятно с вами познакомиться. И мне больно видеть, как вы горюете. — Мне уже легче, — сказала она. — Может, поднимемся ко мне в номер и... — тут он ей подмигнул, своим «фирменным подмигиванием», которое постоянно использовал в своих трансляциях, — ...выпьем чего-нибудь освежающего? Все будет очень прилично, я вас уверяю, поскольку мы будем там не одни, а с... э-э... еще одной дамой. И я попробую вам помочь как-то избыть вашу печаль. Миссис Битс улыбнулась. Преподобный Питерс — человек знаменитый. По телевизору выступает. Да, она потеряла все, что имела и что любила, но она знала, что на телевидении творят чудеса. И не раз испытала это на себе, когда протягивала руки, чтобы прикоснуться к экрану, пока Питерс шептал ей о небесной любви... • Эйнджел пел. Это было вовсе не обязательно, но он просто не мог сдержаться. Все равно его заглушал голос, льющийся из скрытых динамиков. Он пел для себя. Чтобы было, на чем сосредоточиться, пока оператор снимал его крупным планом. Один раз — всего один раз — он по ошибке взглянул прямо в объектив, нарушив тем самым самое первое правило съемки. Он увидел свое отражение в линзе. Только это был не он. Это был Тимми. И Тимми тянул к нему руки, Тимми звал его из-за стены огня... — Время подходит, — сказал Тимми. — Скоро мы оба освободимся. Эйнджел тут же отвел взгляд. Но было уже поздно. Режиссер крикнул: «Стоп!», — и все вернулись на первоначальную разметку для нового дубля. Камера в работе. Дубль двенадцать. Эйнджел пел. Отдавшись музыке целиком. Он закрыл глаза и выхватывал музыку прямо из воздуха — тонкую ниточку звука. Больше он не смотрел в камеру. Но ему и не надо было туда смотреть. Он знал, что Тимми там будет всегда — для него. • Она услышала, как ключ повернулся в замке. Услышала, как Дамиан насвистывает «Удивительную благодать». Это был их условный сигнал. Она притаилась за дверью. Дверь открылась, в номер кто-то вошел, какая-то старая женщина, и Симона сразу же прижала ей к лицу платок, пропитанный хлороформом. Дамиан держал ее за руки. Женщина почти не сопротивлялась — разве что в самый первый момент. Но это была старуха, в которой уже не осталось сил для борьбы. Жертва обмякла, повиснув на руках Дамиана. Они вдвоем оттащили ее на журнальный столик. Симона еще мимоходом подумала, какой же он безобразный, этот столик — ножки из поддельного красного дерева в стиле ранней американской резьбы и зеркальная столешница. Дурной вкус процветал в этом городе пышным цветом. Ей хотелось вернуться к себе в пустыню. На пустынных просторах астральные путешествия проходят легко — без помех этих грязных ничтожных умишек, что застилают общую картину ее грандиозных видений. Телевизор работал с приглушенным звуком. Какая-то серия «Чип и Дейл спешат на помощь». Мисси Битс застонала. Симона нахмурилась: — А что, поприличнее ничего не нашлось? — К ней было легче всего подступиться, — сказал Дамиан. — Моя поклонница. И насколько я понял, она мать той... той жертвы, ну, ты понимаешь. Я подумал, что пусть это будет семейное дело. — Ладно, — сказала Симона и принялась расставлять свечи. Черные свечи в виде фигурок обнаженных мужчин и женщин. Всего пять штук. По одной на каждый конец пентаграммы, которую Симона начертила прямо на ковре тальком — так чтобы журнальный столик оказался прямо по центру. — А теперь раздевайся и мастурбируй. Тебе надо спустить на нее. Уж постарайся как следует. Так, чтобы забрызгать семенем ее Она достала из шкафа шляпную коробку. — Ну вот, мой принц, — тихо проговорила она. — Скоро тебе будет пища. Коробка тряслась у нее в руках. Симона поставила ее на пол, рядом с журнальным столиком. Она, казалось, вообще не замечала Дамиана, который методично дрочил левой рукой, склонившись над старой женщиной, его сопения и стоны были совершенно излишни и только отвлекали. Когда объект был готов, Симона достала из сумки обсидиановый нож — настоящий жертвенный нож из Мексики; по его ауре Симона доподлинно установила, что его действительно использовали для человеческих жертвоприношений во времена еще до Колумба, — сделала знак Дамиану, чтобы он отошел и не путался под ногами, освятила нож краткой молитвой к силам горним и низшим и произвела необходимые иссечения, стараясь закончить как можно быстрее. При этом ее лицо оставалось абсолютно бесстрастным. Она давно научилась подавлять в себе сочувствие к ритуальным жертвам; в ее работе сострадание только мешает. Черепахи и курицы — это одно. А люди имеют тенденцию сопротивляться. Она была рада, что они использовали хлороформ. Ничто так не мешает сосредоточиться, как жертва, которая вырывается и кричит. А эта старушка — она никогда не узнает, что ее поразило. Симона сделала последний надрез вдоль живота, так чтобы толстая кишка и ее содержимое были все на виду. Потом она наклонилась над шляпной коробкой, прошептала освобождающее заклинание и выпустила — А это действительно необходимо? — спросил Дамиан, с трудом сдерживая тошноту. — Уж лучше так, чем позволить ему жадно вылизывать тебе задницу, Преподобный, — сухо проговорила Симона и вышла из пентаграммы. Зрелище было не из приятных: бывший принц Пратна облепил старуху своими скользкими внутренностями и принялся загребать языком содержимое ее разрезанного кишечника. Симона отвела глаза, но она все равно слышала смачное чавканье и чувствовала омерзительный запах, который шел от На экране спасатели-бурундуки что-то трещали писклявыми голосами. Дамиан сосредоточенно пялился в телевизор. — Пойдем, — сказала Симона. — Ты уже это видел. Это повторный показ. И тут они оба услышали вопль. Это был голос принца Пратны. Симона резко обернулась. Из зеркальной столешницы высунулась рука. Бледная рука немертвого мальчика. — Как ты посмел?! — закричала Симона духу из зеркала. Рука схватила миссис Битс за волосы и стала тянуть ее вниз — в зеркало. — Будь ты проклят! — вопила Симона, но в круг войти не решалась. Там она стала бы уязвимой. Дрожа от бессильной злости, она наблюдала за тем, как тело медленно погружается в Зазеркалье. Бывший принц Пратна вцепился в ускользающую добычу языком и всеми внутренностями, пытаясь ее удержать. Но тут тело дернули с той стороны — с такой силой, что чудовищная голова без туловища свалилась со столика. — Тело миссис Битс почти целиком погрузилось в зеркало. Наружу торчала только левая ступня в сетке синих набухших вен. Грязный ноготь большого пальца указывал в потолок. — Дамиан Питерс попятился к двери. Его била дрожь. Симона подумала, что подобный маленький инцидент вообще-то не должен пугать человека, который почти ежедневно соприкасается со сверхъестественным. Радует только одно: что он скоро поедет домой, в Вопль Висельника — готовить большую воскресную проповедь. Они все одинаковые, мужики. Для быстрых решительных действий они хороши, но выносливости у них никакой. Ему еще надо многому научиться. А то он пока что не тянет на роль консорта при владычице мира. Это — в том случае, если она решит оставить его при себе. Ее терпение было уже на исходе. Шепча молитву к Шанго и семи африканским богам, она вступила обратно в круг и вырвала из зеркала язык бывшего Пратны. — Симона поспешила убраться из круга. Теперь надо быть осторожнее с зеркалами. Тимми Валентайн набирает силу. Надо поостеречься. — Тебе разве не страшно? — спросил Дамиан Питерс, нервно поправляя галстук. — Спасибо вам, темные силы, — сказала она, — что на этот раз вы мне послали достойного противника. |
||
|