"Двести лет вместе. Часть первая. В дореволюционной России" - читать интересную книгу автора (Солженицын Александр Исаевич)

Глава 2. При Александре I

К концу 1804 Комитет о благоустроении евреев закончил свою работу выработкой «Положения о евреях» (известно как «Положение 1804 г.») – первый в России законодательный свод о евреях. Комитет объяснял, что видит целью своей перевести евреев в лучшее состояние и к путям полезной деятельности, «отворяя только путь к собственной их пользе… и удаляя всё, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой власти» [171]. – Положение устанавливало принцип гражданского равноправия евреев (статья 42): «Все евреи, в России обитающие, вновь поселяющиеся или по коммерческим делам из других стран прибывающие, суть свободны и состоят под точным покровительством законов наравне с другими российскими подданными». (По комментарию проф. Градовского, в этой статье «нельзя не видеть стремления… слить этот народ со всем населением России») [172].

«Положение» открывало евреям больше возможностей, нежели первоначальные предложения Державина; так, при заведении текстильных и кожевенных фабрик, при переходе к сельскому хозяйству на неосвоенных землях предлагалась и государственная прямая помощь. Евреи получали право и приобретать землю – без крепостных крестьян на ней, но с правом использования наёмных рабочих-христиан. Давалось право евреям-фабрикантам, купцам и ремесленникам выезжать за пределы черты оседлости «на время по делам», чем ослаблялась недавно установившаяся «черта». (Отмена двойной подати в этом году ещё только обещалась, – но она и отпала вскоре затем.) Подтверждались все права евреев на неприкосновенность их собственности, личную свободу, свою особенную веру и свободу общинного устройства, – то есть кагальная организация была оставлена без значительных изменений (хотя это уже подрывало замысел влития еврейства во всероссийскую гражданственность), с прежним правом собирания податей, дающим кагалам столь неограниченную власть, – но без права увеличения своих сборов; и с запретом религиозных наказаний и проклятия (херема), – тем была дана свобода хасидам. В согласие с настойчивым желанием кагалов не был принят план учреждения общеобразовательных еврейских школ, но «все дети евреев могут быть принимаемы и обучаемы, без всякого различия от других детей, во всех российских училищах, гимназиях и университетах», причём никто из детей в тех школах не будет «ни под каким видом отвлекаем от своей религии, ни принуждаем учиться тому, что ей противно и даже несогласно с нею быть может». А евреи, «кои способностями своими достигнут в университетах известных степеней отличия в медицине, хирургии, физике, математике и других знаниях, будут в оных признаваемы и производимы в университетские степени». Считалось необходимым усвоение евреями языка окружающей местности, перемена внешнего вида и присвоение фамильных имён. – Комитет заключал, что в других странах «нигде не было употреблено к сему средств более умеренных, более снисходительных и с пользами их [евреев] теснее соединённых». И Ю.И. Гессен соглашается, что российское Положение 1804 г. накладывало на евреев меньше ограничений, чем, например, прусский Регламент 1797 г. И особенно ещё при том, что евреи имели и сохраняли личную свободу, которой не имел многомиллионный массив крепостного крестьянства России [173]. – «Положение 1804 г. относится к числу актов, проникнутых терпимостью» [174].

Тогдашний распространённый журнал «Вестник Европы» писал: «“Александр знает, что пороки, еврейской нации приписываемые, суть необходимые следствия сего закоренелого угнетения, которое давит их в продолжение многих столетий”. Цель нового закона – дать государству полезных граждан, а евреям – отечество» [175].

Однако самый острый вопрос разрешался Положением не так, как соединёно хотели все евреи – и еврейское население, и депутаты кагалов, и еврейские сотрудники Комитета. В Положении стояло: «Никто из евреев… ни в какой деревне и селе не может содержать никаких аренд, шинков, кабаков и постоялых дворов, ни под своим, ни под чужим именем, ни продавать в них вина и даже жить в них» [176] – и предстояло совершенно удалить еврейское население из деревень в течение трёх лет, то есть к началу 1808. (Мы помним, что такая мера намечалась ещё при Павле в 1797, и прежде, чем возник проект Державина: не поголовное удаление евреев из деревень, но «чтобы численность еврейского населения в деревнях не превышала экономических сил крестьян, как производительного класса, было предложено лишь разредить евреев в уездных селениях» [177]). Теперь предполагалось обратить большинство евреев к земледельческому труду на пустующих землях черты оседлости, Новороссии, ещё губерний Астраханской и Кавказской, – с освобождением на 10 лет от платимой ныне подати, с правом «получать от казны на заведение заимообразную ссуду», начав возвращать её тоже через 10 льготных лет; а более состоятельным – предлагалось приобретать землю в личную и потомственную собственность с правом обработки её наёмными работниками [178].

Об отказе от виноторговли аргументировал Комитет: «Доколе отверст будет Евреям сей промысел… который, наконец, столь общему подвергает их самих нареканию, презрению и даже ненависти обывателей, дотоле общее негодование к ним не прекратится» [179]. А между тем «“можно ли назвать меру сию [выселение из деревень] для них стеснительною, когда, вместе с тем, открывается евреям множество других способов не только содержать себя в безбедном состоянии, но делать приобретение – в земледелии, фабриках, ремёслах, когда вместе с сим открывается им способ даже владеть землёю в собственность. Каким образом ограничением одной ветви промышленности может быть стеснён сей народ в таком государстве, где тысячи других для него отверсты”, где удобные к хлебопашеству и разным заведениям земли в губерниях плодородных и малонаселённых…?» [180]10.

Аргументы, кажется, весомые. Однако Гессен находит у Комитета «наивн[ый] взгляд… на природу экономической жизни народа… что экономические явления можно видоизменять чисто механическим способом, путём приказов» [181]. С еврейской стороны оценили намеченную высылку из деревень и запрет корчемного промысла, этого «векового занятия» евреев [182], – как ужасное и жестокое решение. (И таким же – осуждала его и полвека и век спустя еврейская историография.)

По либеральным взглядам Александра I, его доброжелательному отношению к евреям, его изломчивому характеру, его ненастойчивой воле (вероятно, на всю жизнь подорванной вступлением на престол через насильственную смерть отца) – вряд ли провозглашённое выселение евреев из деревень состоялось бы энергично, не было бы растянуто даже и при спокойной государственной обстановке. А тут, почти сразу за Положением 1804 года, – замаячила война с Наполеоном, началась на полях Европы, а тут и последовали благожелательные к евреям меры Наполеона, создавшего в Париже Синедрион из еврейских депутатов. «Всё еврейское дело приняло вдруг неожиданный оборот. Бонапарте учредил в Париже собрание Евреев, имевшее главною целью предоставить еврейской нации разные преимущества и образовать связи между Евреями, рассеянными по Европе». И в 1806 Александр I повелел составить новый комитет «для соображения, не нужно ли принять каких-нибудь особенных мер и отсрочить переселение Евреев» [183]. Требовалось и от русского правительства никак не выставиться притеснителем евреев.

Назначенное в 1804 выселение евреев из деревень Должно было начаться с 1808. Но выступили ещё и практические затруднения, и по ним в 1807 Александру I подавались докладные о необходимости отсрочить выселение. Тогда же был издан высочайший указ: «дозволить всем еврейским обществам… избрать депутатов и представить, посредством их… о способах, кои сами они признают более удобными к успешнейшему исполнению мер, в Положении 9 декабря 1804 г. изображённых». Выборы таких еврейских депутатов по западным губерниям состоялись, и их отзывы были представлены в Петербург. «Депутаты, конечно, высказались за то, чтобы выселение было отложено на долгий срок». (Тут ещё то было соображение, что в деревнях шинкари имели бесплатные квартиры от помещиков, а в местечках и городах за них придётся платить.) А министр внутренних дел докладывал, что для переселения евреев из нынешнего деревенского жительства на казённые земли «потребно несколько десятков лет, по чрезмерному их [евреев] количеству» [184]. И к концу 1808 Император распорядился приостановить статью, запретившую евреям аренды и винные промыслы, и оставить евреев на местах «до дальнейшего впредь повеления» [185]. Тут же (1809) был учреждён новый «Комитет сенатора Попова» для изучения круга еврейских вопросов с рассмотрением ходатайств еврейских депутатов. Этот комитет «признал необходимым “решительным образом” прекратить предпринятое выселение, сохранив за евреями право на аренды и на торговлю водкой» [186]. Комитет работал три года, представил свой доклад Государю в марте 1812. Александр I не утвердил доклада: он и не хотел подрывать значение прежнего решения и не утерял побуждение действовать в защиту крестьян: «он готов был бы смягчить меру выселения, но никак не отказаться от неё» [187]. – Однако вот уже грянула и большая война с Наполеоном, затем европейская, интересы Александра перенеслись – и уже никогда «выселение более не предпринималось в виде общей меры для всей черты оседлости, а лишь как частные распоряжения в отдельных местностях» [188].

Во время войны, согласно одному источнику: евреи были единственными жителями, которые не бежали от французской армии ни в леса, ни вовсе прочь; вокруг Вильны: отказались подчиниться наполеоновскому приказу вступать в их армию, но фураж и провиант поставляли им беспрекословно; однако местами потребовались и насильственные поборы [189]. Другой источник, сообщая, что «еврейское население сильно пострадало от бесчинств солдат Наполеона», «было сожжено много синагог», говорит и шире: «Большую помощь оказывала русским войскам во время войны так называемая “еврейская почта”, созданная еврейскими торговцами и передававшая информацию с невиданной в то время быстротой (“почтовыми станциями” служили корчмы)»; даже «евреев использовали в качестве курьеров для связи между отрядами русской армии». Когда же возвращалась русская армия, «евреи восторженно встречали русские войска, выносили солдатам хлеб и вино». Тогда ещё великий князь, будущий Николай I записал в дневнике: «Удивительно, что они [евреи] в 1812 отменно верны нам были и даже помогали, где только могли, с опасностью для жизни» [190].

Известен эпизод, как в ключевой момент французского отступления через Березину местные евреи сообщили русскому командованию ожидаемое место переправы. Но это была удавшаяся уловка генерала Лорансэ: он уверен был, что евреи донесут это сведение русским (а французы переправились, разумеется, в другом месте) [191].

С присоединением к России после 1814 и центральной Польши – присоединилось ещё и более 400 тысяч евреев, и еврейская проблема становилась для российского правительства только ещё настоятельней и сложней. В 1816 Государственный совет Царства Польского, жившего во многом как бы отдельной государственной жизнью, постановил начать выселение евреев из деревень, разрешая евреям оставаться лишь для прямого земледельческого труда и без помощи христиан. Но (по ходатайству варшавского кагала, мгновенно достигшему Государя) Александр распорядился оставить евреев на местах и в Польше, – разрешив торговать и водкой, лишь с единственным запрещением: торговать ею в долг [192].

Правда, в сенатских Правилах 1818 г. снова были такие параграфы: «Уничтожить разорительную для крестьян экзекуцию со стороны владельцев, за неотдачу еврейских долгов, отчего крестьяне принуждены бывают продавать последнее своё достояние… Евреям, арендующим корчмы, не позволять давать крестьянам в рост деньги, на веру вино и забирать у них за сие скот или что другое, необходимое крестьянину» [193].

Как характерно для всего царствования Александра, последовательности в принимаемых мерах не бывало; правила возглашались, а не возникало действенного контроля за их исполнением. Также, например: «уставом 1817 года о питейном сборе в великорусских губерниях евреям было запрещено там винокурение, однако, уже в 1819 г. запрет был отменён», – «впредь до усовершенствования русских мастеров в винокурении» [194].

Разумеется, искоренение еврейских винных промыслов из сельской местности Западного края упиралось в противодействие польских помещиков, корыстно заинтересованных, – а российское правительство тогда ещё не смело действовать против помещиков. Однако в Черниговской губернии, где не было векового укоренения помещичье-еврейского винного промысла, – его удалось прекратить в 1821, когда губернию постиг неурожай и губернатор донёс, что «“евреи содержат в тяжком порабощении” казённых крестьян и казаков» [195]. В 1822 осуществили эту меру и в Полтавской губернии; в 1823 – частично расширили запрет на Могилёвскую и Витебскую. Но дальше эти меры были остановлены усиленными ходатайствами кагалов.

Итак, борьба с винными промыслами путём выселения евреев из деревень – по сути за всё четвертьвековое царствование Александра I не сдвинулась.

Однако винокурение было не единственным видом аренды у помещиков в черте оседлости. Арендаторы брали на откуп и отдельные отрасли хозяйства, отдельные угодья, где мельницу, где рыбную ловлю, где мосты, а то и целиком имения – и тогда под аренду попадали не только сами крепостные крестьяне (такие случаи с конца XVIII в. участились [196]), но даже и «хлопские церкви», то есть православные храмы, как сообщает ряд авторов – Н.И. Костомаров, М.Н. Катков, В.В. Шульгин. Те храмы, входя в состав имения, считались личной собственностью католиков-помещиков, и «в качестве арендаторов евреи считали себя вправе взимать деньги с посещающих храм и с совершающих требы. Чтобы окрестить, обвенчаться или похоронить, надо было получить разрешение “жида” за соответственную мзду»; «малорусские исторические песни наполнены горькими жалобами на “жидiв-орендарiв”, угнетавших население» [197].

Российские правительства уже давно имели в виду эту опасность: чтобы права арендаторов не распростирались на личность крестьянина и прямо на его труд, «чтобы евреи не пользовались личным трудом крестьян и чтобы путём аренды они, как нехристиане, не владели вообще крепостными христианами». И это запрещалось последовательно: указом 1784, сенатскими постановлениями 1801 и 1813: чтобы «евреи деревнями и помещичьими крестьянами ни под каким названием и наименованием отнюдь не владели, не распоряжались» [198].

Однако изобретательность и евреев и помещиков на том не отказала. К 1816 году Сенат обнаружил, что «евреи изыскали способ владения под названием крестенций», то есть по условиям с помещиками снимать «с полей посеянный крестьянами их… хлеб и сено, который те же крестьяне должны вымолотить, свозить к винокурням, у евреев же на аренде состоящим, и смотреть за волами, на корм [к крестьянам] поставленными, притом давать евреям рабочих и подводы… евреи вполне таковыми имениями распоряжаются… вместе с тем и помещики, получая от них выгодную за имения аренду, под названием крестенций, запродают евреям весь будущий урожай, в полях их засеянный: почему заключить можно, что упомянутым средством подвергают крестьян своих голоду» [199].

Сдаются в аренду как будто не сами крестьяне, а только «крестенция» – а результат тот же самый.

Но и, несмотря на все запреты, практика «крестенций» гибко продолжалась. Запутанная сложность была и в том, что многие помещики и сами попадали в долги к своим арендаторам-евреям, получали от них деньги под залог своего имения, – вот евреи и распоряжались тем имением и трудом крепостных. Но когда в 1816 Сенат «постановил отобрать у евреев имения», он предоставил им же самим заботиться о возврате одолженных сумм. Кагальные депутаты тут же принесли всеподданнейшую просьбу об отмене этого распоряжения – и главноуправляющий духовными делами иностранных исповеданий кн. А.Н. Голицын убедил Государя, что «несправедливо повергать один класс виновных наказанию, изъемля из оного» помещиков и чиновников. Помещики «могут ещё выиграть, если откажутся возвратить данные им за крестенций капиталы и самую крестенцию удержат в свою пользу»; отдав земли евреям вопреки закону, теперь обязаны вернуть им деньги [200].

Служивший в те годы в армии в западных губерниях будущий декабрист П.И. Пестель, уж никак не защитник самодержавия, а пламенный республиканец, записал некоторые свои наблюдения о тамошних евреях. Наблюдения эти Пестель включил частично в исходные положения своей государственной программы («наказ для временного Верховного правления»). «Ожидая Мессию, считают себя евреи временными обывателями края, где находятся, и потому никак не хотят земледелием заниматься, ремесленников даже отчасти презирают и большею частью одною торговлею занимаются». – «Еврейские духовные лица, называемые раввинами, содержат свой народ в неимоверной от себя зависимости, запрещая именем веры всякое чтение каких бы то ни было книг, кроме Талмуда… Народ, не ищущий просветиться, останется всегда под властью предрассудков»; «Зависимость евреев от раввинов идёт так далеко, что всякое приказание, сими данное, исполняется свято и беспрекословно». – «Тесная между евреями связь даёт им средства большие суммы накоплять… для общих их потребностей, особенно для склонения разных начальств к лихоимству и ко всякого рода злоупотреблениям, для них, евреев, полезны[м]». Как они легко становятся владетельными, «ясно видеть можно в тех губерниях, где жительство своё они имеют. Вся торговля там в их руках и мало там крестьян, которые бы посредством долгов не в их власти состояли; отчего и разоряют они ужасным образом край, где жительствуют». – «Прежнее правительство [Екатерины] даровало им много отличных прав и преимуществ, усиливающих зло, которое они делают», – например, право не давать рекрутов, право не объявлять об умерших, право судиться между собой по приговорам раввинов, а «сверх того они всеми теми же правами пользуются, как и прочие народы христианские». И «ясным образом усмотреть можно, что евреи составляют в государстве, так сказать, своё особенное совсем отдельное государство и при том ныне в России пользуются большими правами, нежели сами христиане». Так «не может далее длиться такой порядок вещей, утвердивший неприязненные отношения евреев к христианам и поставивший их в положение, противное общественному порядку в государстве» [201].

В последние годы царствования Александра I состоялось общее устрожение экономических и прочих запретов против еврейской деятельности. В 1818 сенатский указ: впредь «христиан евреям ни по какому случаю в выслугу за долги не отдавать» [202]. – В 1819 указ о прекращении «работ и услуг, отправляемых крестьянами и дворовыми людьми для евреев» [203]. Тот же Голицын докладывал комитету министров, что «христиане, живущие в домах у евреев, “не только забывают и оставляют без исполнения обязанности христианской веры, но принимают обычаи и обряды еврейские”» [204]. И состоялось решение о «недержании евреями в домашнем услужении христиан» [205]. При этом считалось, что «это было бы полезно и для бедных евреев, которые могли бы заместить христианскую прислугу» [206]. Однако такого не произошло. (И как не удивиться: в еврейской городской массе были бедность и нищета, «большей частью бедные, едва снискивающие себе пропитание» [207], – но вовсе никогда не наблюдалось обратное: евреи не шли в домашнее услужение к христианам. Значит были и удерживающие соображения, но и средства к жизни от сплочённых общин.)

Однако уже с 1823 использовать наём христиан разрешено евреям-откупщикам. Да «строгое соблюдение запрета», например христианам не обрабатывать землю евреев, «с… трудом осуществлялось на практике» [208].

В те же годы, в ответ на быстрое развитие секты субботников в Воронежской, Самарской, Тульской и других губерниях, приняты были меры к устрожению и черты оседлости. Так, «в 1821 евреи, обвинённые в “тяжком порабощении” крестьян и казаков, были изгнаны из сельских местностей Черниговской губернии, в 1822 – из деревень Полтавской» [209].

В 1824 Александр I, заметив, при поездке по Уральскому хребту, на горных заводах «значительное число евреев, которые, “занимаясь тайной закупкой драгоценных металлов, развращают тамошних жителей ко вреду казны и частных заводчиков”», повелел, «чтобы евреи “отнюдь не были терпимы как на казённых, так и на частных заводах в горном ведомстве”» [210].

Сходно подрывала казну и контрабанда вдоль всей западной границы России, бестаможенный провоз товаров и продуктов в обе столицы и торговля ими. Губернаторы доносили, что контрабандой занимаются преимущественно евреи, как раз и заселяющие густо пограничную полосу. В 1816 было распоряжение по Волынской губернии полностью выселить евреев из 50-вёрстной приграничной полосы, даже в течение трёх недель. Выселение по этой губернии продолжалось 5 лет, и произведено лишь частично, а с 1821 новый губернатор разрешил евреям возвращаться на свои места. – В 1825 состоялось постановление общее, но гораздо осторожнее: выселению подлежали лишь те евреи, кто не был приписан к местным кагалам, либо не имел в приграничной полосе своей недвижимости [211]. То есть теперь выселять намеревались лишь явно нахожих. Впрочем, мера не проводилась последовательно.

Одновременно с Положением 1804 г., его пунктом о выселении евреев из деревень западных губерний, перед государственными властями естественно стал вопрос: куда же переселять? Города и местечки уже были густо населены, и густота эта усугублялась жестокой конкуренцией в мелкой торговле при крайне слабом развитии производительного труда. Между тем – южнее Украины пустовала обширная, малонаселённая и плодородная Новороссия. Самый очевидный поворот государственного смысла и был: побудить выселяемую из деревень непроизводительную еврейскую массу – к земледелию в Новороссии. Десятью годами раньше Екатерина пыталась осуществить это побуждение тем, что ввела на евреев двойную подать, но открыла им полностью освободиться от неё переселением в Новороссию на сельское хозяйство. Однако эта двойная подать (о ней много упоминаний у еврейских историков) не была реальна уже потому, что не было учёта еврейского населения, знал его только кагал и скрывал от властей едва ли не половину численности. (К 1808 году она и перестала спрашиваться.) Та екатерининская льгота никого из евреев к переселению не побудила.

Ныне, специально и только для евреев, было выделено в Новороссии 30 тыс. десятин земли «на первый раз», то есть с возможными затем добавками, по потребности. Правительство предлагало для переселенцев крупные льготы: получение в Новороссии в потомственное владение (не в собственность) на семью по 40 десятин казённой земли (средний по России крестьянский земельный надел был – несколько десятин, редко за десять), денежные ссуды на переезд и устройство хозяйства (покупку скота, инвентаря и пр., ссуды возвращать только после 10 лет и ещё в течение 10 лет), также предварительную постройку рубленых изб для переселенцев (в этой местности не только у всех мужиков, но даже у некоторых помещиков были дома глинобитные) – и освобождение от податей на 10 лет, и это при сохранении личной свободы (в то крепостное время) и покровительстве властей [212]. (А рекрутской повинности по Положению 1804 евреи и так тогда не несли, денежная компенсация её входила в подать.)

Просвещённые еврейские деятели, тогда ещё очень немногочисленные (Ноткин, Левинзон), тоже поддерживали эту государственную инициативу – «это должно быть достигнуто мерами поощрения, а отнюдь не принуждения», – разумно понимая необходимость для своего народа переходить к производительному труду.

Вся 80-летняя – и мучительная – эпопея еврейского земледелия в России представлена в объёмном кропотливом труде еврея В.Н. Никитина, ребёнком взятого в кантонисты (там получившего и это имя), затем посвятившего немало лет изучению архивов обширнейшей – неопубликованной – официальной переписки по Петербургу и Новороссии. Всё это обильно представлено в его книге, наслоем множества документов и статистики, с многократной повторительностью, иногда противоречивостью донесений разнонастроенных инспекторов в далёкие друг от друга годы, с детальными таблицами, не всегда полными, это никем потом не приведено в стройность, – и составляет, для нашего тут весьма краткого обзора, материал чрезмерно богатый. Всё же попытаемся, плотно цитируя, извлечь из него картину объёмную и наглядную.

Цель правительства была, признаёт Никитин, кроме государственной задачи освоения обширных ненаселённых земель, – расселить евреев просторнее, чем они живут, привлечь их к производительному физическому труду и удалить от «вредных промыслов», при которых они «массами, волей-неволей отягощали и без того незавидный быт крепостных крестьян». «Правительство… предлагало им обратиться к земледелию», имея «в виду улучшение их же быта… Правительство… нисколько не завлекало евреев обещаниями, а напротив, всячески воздерживало от переправки более 300 семейств в год» [213], переселение тормозили до постройки домов на местах, приглашали евреев слать пока в Новороссию ходоков для разведки.

Идея-то была отначала благая, но не соразмерявшая настроения евреев-переселенцев и малых организационных способностей российской администрации. Замысел был уже потому безнадёжен, что земледелие – это большое искусство, воспитываемое лишь в поколениях, а против желания, или при безучастности, людей на землю не посадить успешно.

Как было отведено для евреев в Новороссии 30 тыс. десятин, так потом десятилетиями неприкосновенно держалось только для них. (Публицист И.Г. Оршанский позже высказывал суждение, что еврейское земледелие могло бы быть успешным только передачей евреям казённых земель тут же, поблизости, в Белоруссии, где сельский быт был у них на виду [214]. Но этих земель там и не было, например в Гродненской губ. всего 200 десятин – и это при бедных неплодородных почвах «где всё население страдало от неурожая» [215].)

Однако «евреи далеко не спешили в земледельцы». Желающих переселяться сперва оказалось лишь три дюжины семейств. Надежда евреев была, что, может быть, ещё отменится, не состоится их выселение из деревень Западного края, на которое в 1804 был отпущен трёхлетний срок, однако оно всё не начиналось. Но роковой предельный срок – 1 января 1808 – вот приближался, уже и под конвоем перегоняли из деревень в местечки, и с 1806 началось-таки движение евреев к переселению, тем более что распространились слухи о выгодности его. Теперь стали подавать заявления массами, «рвались… как в обетованную землю… точно их предки из земли халдейской в землю ханаанскую», и даже «тайно уходили туда группами, без позволения и даже без паспортов». (А то – уже полученный паспорт продавали лицам другой этапной партии, а себе – требовали новый как вместо утерянного.) Желающих «день ото дня числом преумножается», и все «настойчиво просят землю, жилья и пищи» [216].

Напор был больше, чем основанная в Херсонской губернии Попечительная контора для евреев-переселенцев готова была принять: не успевали строить дома, рыть колодцы, устройству мешали и степные расстояния и недостаток мастеров, врачей и ветеринаров. Правительство «не скупилось ни на деньги, ни на разумные распоряжения, ни на симпатии к переселенцам», но губернатор Ришелье в 1807 просил ограничить темп вселения до 200-300 семей в год, и только тех принимать неограниченно, кто хочет переселяться за свой счёт. «В случае неурожая придётся кормить этот народ несколько лет сряду». (Беднейшие поселенцы получали ежедневные кормовые.) – Однако губернаторы Западного края стали произвольно отпускать просящихся вне партий – и был потерян точный учёт, сколько же переселенцев пошло. Это вызывало их бедствия в пути, нищету, болезни и смерти [217]. А некоторые – просто исчезали по пути.

Степные расстояния (где сто, а где и до трёхсот вёрст от колонии до конторы) и неготовность администрации к точному учёту и правильному распределению приводили к тому, что одни поселенцы получали больше, другие меньше; жаловались на неполучение кормовых и ссудных. Малочисленные смотрители колоний не успевали доглядывать. (Смотрителям выплачивалось жалкое содержание, они часто не имели своих лошадей и обходили земли пешком.) Были поселенцы, кто и после двух лет на новом месте не имели ни хозяйства, ни посевов, ни хлеба. Из таких бедующих – отпускали кто куда хочет. Поступали «просьбы евреев об исключении их из земледельческого звания», тогда увольняли из поселенцев в их прежнее состояние мещан, но «из уволенных и пятая доля не вернулась назад, а пустилась в праздношатательство». (А вместе с отчисленными пропадали и выданные им ссуды.) Некоторые поселенцы «то появлялись в колониях, то исчезали без спроса и бесследно», некоторые слонялись по ближайшим городам – «торговать по старой привычке» [218].

Многие донесения конторы и инспекторов отражают, как новые поселенцы вели хозяйство. К поселенцам, «не знаю[щим], как что начать и кончать», наняты для обучения их – государственные крестьяне; так, распашку «производят большею частью наймом русских». Усвоена привычка: «исправлять недостатки наёмными рабочими». Засевают лишь незначительную часть отведенной земли и используют для посева не лучшие семена, а некоторые, хотя и получили особые семена на посев, вообще не пашут землю и не сеют, или впустую теряют семена при посеве и теряют при уборке. По неопытности ломают инструмент, а то и прямо продают земледельческие орудия. Не умеют пастушествовать. «Режут скот на пищу, а после жалуются на неимение скота», другие – продают полученный скот и на него покупают хлеб. Не заготовляют кизяков, и избы стали сыры от недостатка топлива; а домов, приходящих в упадок, не поправляют. Не сажают огородов. Соломой, заготовленной кормить скот, топят избы. По неумению жать, косить и молотить поселенцы не могут и наняться на работу в соседние селения, их не берут. От нечистого содержания жилищ – болезни. Они «отнюдь не ожидали, что их самих будут принуждать непременно заниматься сельскими работами», очевидно, они понимали – хлебопашество наёмными рабочими, а когда скот размножится – торговать и по ярмаркам. Поселенцы и дальше «всё надеются на вспоможение казны». Жалуются, что «доведены до самого жалкого положения», – и это действительно так; что они – износились до лохмотьев, и это тоже так, – но, возражает инспекция: «не имели одежды по лености, ибо не держали овец, не сеяли льна [и] конопли», и женщины не пряли, не ткали. (Да, конечно, заключал своё донесение один из инспекторов, евреи не справлялись с хозяйством по «привычке к беззаботной жизни, малой старательности и неопытности к сельским работам». Однако считает справедливым прибавить: «к земледелию надобно подготовляться с юных лет; евреи, до 45 и 50 лет дожившие в изнеженной жизни, – не в силах скоро сделаться земледельцами» [219].) Расходы казны на поселенцев требовались вдвое и втрое намеченных, всё время испрашивались добавки. Ришелье утверждал, что жалобы «происход[ят] от одних празднолюбивых, а не от добрых хозяев», хотя, отмечает другой доклад, «к вящему же их несчастию, они, с самого их поселения, “ни одного года не были ободрены порядочным урожаем”» [220].

Из Петербурга, так отзывались на «дошедши[е] до министерства многи[е] факт[ы]… что евреи преднамеренно уклонялись от землепашества»: «Правительство пожертвовало для них казённым пособием с надеждою, чтобы были земледельцами не по одному названию, а на самом деле». «Некоторые из поселенцев, без побуждения их к трудолюбию, могут надолго остаться в убыток казне» [221].

Наплыв еврейских переселенцев на казённый счёт в Новороссию, не управляемый и не обеспечиваемый успешностью строительства, был в 1810 временно приостановлен. А в 1811 Сенат восстановил право евреев содержать винные откупа в казённых селениях губерний черты оседлости, а когда это узналось в Новороссии, то «поколебало во многих желание остаться земледельцами и, не взирая на запрет выпускать их, – иные уходят без письменных видов и поступают в шинкари в помещичьи и казённые селения». – К 1812 открылось, что из вышедших уже на поселение 848 семейств осталось налицо 538, в отлучках 88 семейств (уходили на промысел в Херсон, Николаев, Одессу, даже в Польшу), а остальных – вовсе нет, исчезли. – Да весь этот опыт, само такое «водворение было совершенно новое, не только в России, но, кажется, во всей Европе» [222].

Правительство находило теперь, что, «по узнанному их [евреев] отвращению к земледелию, по незнанию как за него приняться и по упущениям смотрителей», переселение это «произвело немалое расстройство и потому евреи могут быть признаны заслуживающими снисхождения». Но и: «как обеспечить возврат казённого долга с тех, коим бы дозволилось выключиться из земледельцев; как исправить, без обременения казны, недостатки тех, кои останутся земледельцами, и как облегчить участь сих людей, претерпевших многие бедствия и доведенных до крайности»? [223] – Впрочем, у смотрителей был не только недостаток в числе, в средствах, и не только упущения – были и небрежение, отсутствие, опоздания в выдаче зерна или средств; равнодушно глядели, как евреи распродают имущество; а также и злоупотребляли: за мзду давали разрешение на долгую отлучку, и даже главных работников в семье, что вызывало сразу разрушение хозяйства.

В состоянии еврейских колоний и после 1810-1812 трудно усмотреть улучшения. «Орудия были растеряны, переломаны или заложены евреями», «волы опять были перерезаны, раскрадены и перепроданы», «засевали поля поздно» (выжидали тепла), сеяли «худыми семенами» и как можно ближе к своим домам, на одном и том же месте, не поднимали целины, а «иные сеяли по 5 и более лет сряду на выпаханных нивах» и в посеве не заменяли хлеба картофелем. И который год «урожай недостаточный» и даже снова «семян не собрали». (Но именно неурожаи поселенцам и благоприятствовали: они получат право на отлучку.) Не берегут и скота. Волов своих отдавали напрокат, с волами «нанимались… в извоз, изнуряли их, не кормили, или меняли и резали на пишу, потом объявляя, что пали», – а начальство или выдаст новых или отпустит на заработки. «Не заботились завести прочные скотские загоны, из которых уводить скот по ночам было бы трудно; в ночное время предавались бесконечному сну; пастухами держали детей или ленивцев, плохо надзиравших за целостью стад», а в праздники и в субботы выгоняли и вовсе без пастухов (в субботу – и догонять воров нельзя). – И роптали на редких своих единоверцев, кто трудился и получал отменный урожай; таким могло достаться и старозаветное проклятие херем: что «покажут начальству способность евреев к земледелию, и их принудят им заниматься». Они же «не прилегали к земледелию… вознамерились скрытно слабо упражняться в хлебопашестве, дабы не переставаемыми их нуждами дать вид своей неспособности», они хотели вернуться «особливо к винной продаже, опять позволенной их единоверцам». – Скот, орудия и семена им покупали по несколько раз, всё снова и снова давали ссуды на прокорм. «Весьма многие, получив ссуду и считаясь хозяевами, – являлись в селения только ко времени денежных раздач, а потом… уходили… с деньгами в окружные города и селения для промыслов», «наделенною… землёю торговали», пускались в бродяжничество, жили «в русских селеньях по нескольку месяцев, иногда и в нужнейшее рабочее время», «питались… обманами… крестьян». Отчётные таблицы неоднократно показывают, что в отлучке самовольной или по паспортам – половина семейств, и многие – без вести. (Вот – совершенно неустроенная Израилевка Херсонской губернии, «её поселенцы были своекоштные, считали себя вправе заниматься лёгкими промыслами, а поселились лишь для того, чтобы пользоваться льготами», из 32 семей жило на месте 13, эти сеяли только для вида, остальные «шинкарили в соседних уездах».) [224]

Особо и снова отмечают многочисленные инспекции, что «отвращение еврейского женского пола от земледельческих работ особенно препятствовало… благосостоянию» еврейских поселенцев. «Еврейские женщины, начавшие было приучаться к полеводству, – уклонились потом от этого занятия». – «При замужестве евреек, – их родители заключали с будущими зятьями условия, чтобы не принуждали их ни к тяжёлым полевым работам, ни даже носить воду, обмазывать избы, а нанимали бы для этого работников; заготовляли бы им, для праздничных дней, “наряды, лисьи и заячьи шубы, запястья, головные уборы и даже жемчуг”. Условия эти заставляли молодых людей “удовлетворять прихотям их жён – разорением хозяйств”»; есть «у них вещи, к роскоши и мотовству служащие», шёлковые, серебряные и золотые, – тогда как у других поселенцев вовсе нет зимней одежды. Чрезмерно ранними женитьбами, происходило «скоро[е] и значительнейше[е] размножени[е] евреев, нежели других поселенцев». А затем отделением молодых семьи становятся малочисленны и неспособны к работе. Сгущением же нескольких семей в немногих домах создаётся неопрятность быта и цинга. (А иные женщины выходят замуж за мещан – и так вовсе уходят с поселений) [225].

Как доносила Попечительная контора, от евреев-поселенцев из разных колоний звучали повторные жалобы – и что степная земля «столь твёрдая, что её приходилось пахать четырьмя парами волов», и на неурожаи, и на недостаток воды, отсутствие топлива, плохой губительный климат, ведущий к болезням, на град, саранчу. Поступали и преувеличенные жалобы на смотрителей, которые при рассмотрении оказывались вздорными. Поселенцы о «малейших своих неудовольствиях безотлагательно жаловались», «всегда увеличивали свои претензии», но «когда были правы – получали, через контору, удовлетворение». Только не приходилось жаловаться на стеснения в богомолии и на заведенные в посёлках школы (на 8 колоний содержалось к 1829 г. 40 учителей.) [226]

Однако, пишет Никитин, в той же самой степи, в те же самые годы, ту же самую целину, и под той же саранчой, осваивали и немецкие колонисты, и менониты, и болгары, – перебедствовали те же неурожайные годы, и те же болезни, – но всегда были и с хлебом, и со скотом, жили в прекрасных домах, со многими хозяйственными постройками, обильными огородами, и дома в зелени. (Разница особенно бросалась в глаза, когда отдельных немецких колонистов приглашали жить в еврейских колониях, чтоб они тут передавали опыт и показывали пример, – немецкие усадьбы выделялись с дальнего первого взгляда.) Были и соседние русские поселения, и у них – лучшие жатвы, чему евреев. (Впрочем, иные – уже успели задолжать более зажиточным из евреев и отрабатывали тем на полевых работах.) Русские крестьяне, замечает Никитин в объяснение, «от тяготевшего над ними гнёта крепостного права… ко всему притерпелись и стоически сносили всякие невзгоды». И вот евреев-колонистов, при перенесенных ими потерях от разных невзгод, «степное приволье несколько выручило… оно отовсюду привлекало к себе беглых крепостных людей, которые платили оседлым колонистам: за преследование – грабежом, воровством скота и “красными петухами”, а за гостеприимство – прилежным, привычным физическим своим трудом. Земледельцы-евреи, как люди смышлёные и практичные, из самосохранения встречали бродяг ласкою и приветом, за что бродяги охотно помогали им пахать, сеять и жать»; а некоторые, чтобы лучше скрыться, даже присоединялись к еврейской религии. «Случаи эти обнаруживались» – и в 1820 правительство воспретило евреям принимать христиан в услужение [227].

Между тем, к 1817 году кончался срок 10-летних податных льгот еврейским переселенцам, и теперь предстояло сравнять их в податях с государственными крестьянами. Началось движение – от поселенцев коллективными прошениями, но и среди чиновников; просить продлить льготы ещё на 15 лет. Тот же кн. Голицын, личный друг Александра I, министр просвещения и духовных дел, занимавшийся также и всеми вопросами о евреях, провёл решение: отсрочить евреям подати ещё на 5 лет, а уплаты долга за ссуды – на 30 лет. «К чести петербургских властей надо отметить, что и прежде никакие прошения евреев не оставлялись без внимания» [228].

Среди тех прошений от еврейских колонистов Никитин нашёл «чрезвычайно характерное, по своему содержанию, прошение»:

«Опытом доказано, что сколько хлебопашество необходимо для человечества, столько же оно почитается самым простым занятием, требующим более телесных сил, нежели изощрённости ума, и потому к этому занятию на всём земном шаре всегда отделялись такие только люди, кои, по простоте своей, не способны к важнейшим упражнениям, составляющим класс промышленников, или купцов; сим же последним, как требующим способностей и образования, как служащим главным предметом обогащения держав, – во все времена отдаваемо было предпочтение и особенное уважение перед хлебопашцами… Но клеветнические представления на евреев пред русским правительством предуспели лишить евреев свободы упражняться в преимущественнейших их, по торговым оборотам, занятиях и заставил [и] их перейти в звание носящих на себе имя чёрного народа – хлебопашцев. Выгнанные в 1807-1809 гг. из деревень более 200.000 чел. [и это большей частью – виноторговля] принуждены были идти на поселение и на местах… не обитаемых». И потому просили: наименовать их снова «мещанами, с правом по паспортам беспрепятственно отлучаться куда кто пожелает» [229].

Весьма отчётливые, осознанные формулировки.

С 1814 по 1823 хозяйства евреев вовсе не процвели. Статистические таблицы показывали, что на каждую ревизскую душу ими обрабатывалось меньше 2/3 десятины. А при «уклончивости их от тяжких работ» (в оценке смотрителей), они навёрстывали торговлей и промыслами [230].

Полвека спустя еврейский публицист И.Г. Оршанский объяснил: «Очень естественно, что евреи, переселявшиеся сюда для занятия земледелием, увидев пред собой такое широкое и необработанное поле промышленной деятельности, бросились на сродные и любезные им занятия, обещавшие более обильную жатву в городе, чем ту, на которую они могли рассчитывать в качестве земледельцев… Так зачем же требовать от них, чтоб они непременно занялись земледелием, которое наверно пойдёт у них плохо»? – «при сильно манящей его [еврея] кипучей деятельности зарождающихся городов» [231].

Привременным российским властям это представлялось иначе: евреи впоследствии « “могут сделаться полезными хлебопашцами”, тогда как “перечислившись в мещане, – они умножат собою число городских тунеядцев”» [232]. И вот, на 9 еврейских колоний было уже истрачено 300 тысяч рублей – огромная сумма, при тогдашних копеечных ценах.

Вот в 1822 миновала и новая 5-летняя отсрочка податей – но состояние еврейских хозяйств требовало дальнейших льгот и субсидий: отмечалось «самое бедственнейше[е] положение поселенцев» при «закоренелост[и] их в тунеядстве, болезнях, смертности, неурожа[ях] и незнани[и] ими работ земледельческих» [233].

А между тем – были весьма успешные урожаи 1816, 1817, 1822 годов, успешные также и для евреев. Да ведь постепенно в молодом еврейском поколении усваивались же земледельческие навыки. Увидев, что урожаи вообще всё-таки достижимы, поселенцы стали звать земляков из Белоруссии и Литвы, где прошла как раз полоса неурожаев, – и еврейские семьи оттуда стали напирать – и легальными просьбами и самовольным отъездом, да главное: к 1824 грозило окончательное, до тех пор не происшедшее, выселение из сёл Западного края, а в 1821, как уже упомянуто, были приняты меры к пресечению еврейского винокурения в Черниговской губ., затем ещё в трёх. И губернаторы Западного Края отпускали просящихся, не смечаясь с тем, сколько в Новороссии осталось ещё запасной земли, отведенной для евреев. Из Новороссии сообщали, что могут принять не больше 200 семей в год, – а уже двинулось 1800 семей (где-то рассеивались и поселялись также и по дороге). Теперь отказано было переселенцам в казённой помощи (хотя сохранялась ещё 10-летняя льгота в податях), – однако и сами кагалы были заинтересованы отправить бедноту, чтоб уменьшить впредь собственные подати, – и отчасти снабжали переселенцев из средств общин. (Отсылали и больных, и старых, и с малым числом работоспособных многодетные семьи, каких вовсе не спрашивало земледелие; а когда власти потребовали письменного согласия отправляемых – то составлялись и листы ничего не значащих подписей [234].) Но из 435 семей, прибывших в район Екатеринослава к 1823, только две семьи могли водвориться собственным иждивением. А двигала ими «бесконечн[ая] надежд[а] евреев на казённую помощь, которою легко было отвлечь от труда новоприбывших». Из Белоруссии в течение 1822 прибыло в Новороссию 1016 семей, колонии быстро наполнялись временно приютившимися поселенцами; от чрезмерной тесноты и нечистоты возникали болезни [235].

И в 1823 Александр I запретил переселение евреев. А в 1824 и 1825 – новые неурожаи, и еврейских поселенцев снова подкрепляли ссудами (но, чтобы не разжигать надежд, маскировали от самих поселенцев: якобы самовольная выдача от смотрителя или плата за какую-то работу). И – снова выдавали паспорта, идти в город. О начале уплаты податей, даже поселившимися 18 лет назад, – и речи не могло быть [236].

И одновременно же с этим, в 1823, «последовал высочайший указ… чтобы в Белорусских губерниях евреи прекратили к 1824 г. винные промыслы и содержание аренд и почт, а к 1825» переселились бы окончательно «в города и местечки». И вот – переселение началось. И к январю 1824 переселили «около двадцати тысяч». К тому Государь потребовал «обратить внимание на “способы промышленности и прокормления”» евреев при этом переселении, «дабы они, оставаясь без пристанища, не подверглись в сём положении тягостнейшим нуждам в своём пропитании» [237]. – Но, хотя был при том создан комитет из четырёх министров («министерский комитет» – уже 4-й по еврейскому вопросу), – не возвиделся в том успех ни по средствам казны, ни по оборотливости администрации, ни – по социальной структуре еврейского общества, перестроить которое извне было задачей непосильной.

И в этом, как во многом прежде, мы видим императора Александра I в ненастоятельности порывов и недостатке последовательной воли (как и в его бездействии к зреющим тайным обществам, готовящим свержение трона). Но никак не надо приписывать его решения недостатку благожелательности к евреям. Напротив, он искренно был прислушлив к нуждам их, даже в войну 1812-1814 при главной квартире армии держал еврейских депутатов – Зунделя Зонненберга и Лейзера Диллона, которые и «предстательствовали за евреев». (Диллон, впрочем, вскоре был привлечён к суду за присвоение четверти миллиона рублей казённых денег и вымогательство у помещиков. А Зонненберг, напротив, долго сохранял близость к Государю.) В Петербурге ряд лет по повелению Александра (1814) действовала постоянная еврейская депутация, для которой производился среди евреев сбор денег, ибо «предстояли большие секретные расходы в правительственных учреждениях». Депутаты ходатайствовали дозволить евреям повсеместно по России «торговлю, откуп и курение вина», «даровать льготу в податях», «простить недоимки», снять ограничения в числе евреев-членов магистратов, – Государь выслушивал благосклонно и обещал – однако это не было проведено [238].

В 1817 от лондонского миссионерского общества приезжал в Россию адвокат Льюис Вей, поборник равноправия евреев, со специальной целью ознакомиться с положением евреев в России, имел беседу с Александром I, представил ему записку. «Проникнутый убеждением, что евреи представляют собою царственную нацию, Вей говорил, что все христианские народы, как получившие спасение через евреев, должны оказывать им величайшие почести и благодеяния». – Такая аргументация была весьма внятна Александру I в его последний период жизни, с мистическим настроением. Он и его правительство испытывали опасение «прикоснуться неосторожной рукой к религиозным предписаниям» евреев. Александр весьма уважал древний народ Ветхого Завета, его религию, сочувствовал его нынешнему положению. Но отсюда утопически искал: как этот народ мирно перевести в Новый Завет. – Для того при участии императора в 1817 же году было учреждено «Общество израильских христиан», то есть евреев, обратившихся в христианство (не обязательно в православие); они получали ряд весомых преимуществ: могли повсюду в России свободно «торговать и заниматься ремёслами, не записываясь в гильдии и цехи; освобождались со всем потомством навсегда от гражданской и военной службы». – Однако «Общество» это не испытало притока обращённых евреев и провалилось [239].

При благожелательности Александра I к евреям – он с тем большей уверенностью останавливал возникавшие обвинения против них в ритуальных убийствах. (Обвинения эти вообще не были известны никогда в России до раздела Польши, передались оттуда. В самой Польше они возникли с XVI века – и тоже передались туда из Европы, где впервые возникли в Англии, в 1144, затем повторялись в XII-XIII веках в Испании, Франции, Англии, Германии. С ними боролись и папы, и короли, но обвинения не прекращались и в XIV-XV вв.) Первый такой процесс в России был в Сенно, под Витебском, в 1799, и обвиняемые были освобождены за недостаточностью улик. Гродненский же (1816) был не только прекращён «по высочайшему повелению», но побудил министра духовных дел Голицына разослать всем губернским властям приказ: впредь не обвинять евреев «в умерщвлении христианских детей “без всяких улик, по единому предрассудку”» [240]. – в 1822-23 возникло ещё одно такое дело в Велиже, тоже Витебской губернии. Но витебский суд в 1824 постановил: евреев, «на коих вообще показанием многого числа христиан гадательно возводилось подозрение в убийстве сего мальчика, будто для достания крови его, оставить без всякого подозрения» [241].

Однако, процарствовав четверть века, Александр I так никогда и не сосредоточился найти и осуществить последовательное и целебное для всех сторон решение еврейского вопроса в России.

Как же быть, что делать с этим обособленным, всё ещё не приращённым к России и всё растущим численно народом? – задумывался и оппонент императора декабрист Пестель, ища решения для будущей России, которую намеревался возглавлять. И в «Русской Правде» он предложил два выхода. Либо – реально слить евреев с христианским населением России: «Паче же всего надлежит иметь целью устранение вредного для христиан влияния тесной связи, евреями между собою содержимой или противу христиан направленной и от всех прочих граждан их совершенно отделяющей… Учёнейших раввинов и умнейших евреев созвать, выслушать их представления и потом мероприятия распорядить… Ежели Россия не выгоняет евреев, то тем более не должны они ставить себя в неприязненное отношение к христианам». Второй же выход «состоит в содействии евреям к учреждению особенного отдельного государства в какой-либо части Малой Азии. Для сего нужно назначить сборный пункт для еврейского народа и дать несколько войск им в подкрепление». (Очень недалеко до будущей сионистской идеи?) Все русские и польские евреи вместе составят свыше двух миллионов. «Таковому числу людей, ищущих отечество, не трудно будет преодолеть все препоны, какие турки могут им противопоставить, и, пройдя всю Европейскую Турцию, перейти в Азиатскую и там, заняв достаточные места и земли, устроить особенное еврейское государство». Однако, трезво оговаривается Пестель: «Сие исполинское предприятие требует особенных обстоятельств и истинно гениальной предприимчивости» [242].

Другой декабрист, Никита Муравьёв, в своём проекте конституции оговаривал, что «евреи могут пользоваться правами граждан в местах, ныне ими заселенных, но свобода им селиться в других местах будет зависеть от особых постановлений Верховного народного веча» [243].

Между тем внутренняя кагальная организация еврейского населения в России многими способами и усилиями сопротивлялась вторжению государственной власти и всяких внешних веяний. И – как на это взглянуть. С точки зрения ортодоксально-религиозной, как объясняют некоторые еврейские авторы: пребывание в рассеяньи есть историческое наказание Израиля за прошлые грехи. И надо пережить это рассеянье так, чтобы заслужить от Господа прощение и возврат в Палестину. А для этого – надо неукоснительно жить по Закону и никак не смешиваться с окружающими народами, в этом и испытание.

А для либерального еврейского историка начала XX века: «Господствовавший класс, не способный на созидательную работу, чуждый духу эпохи, направил свою энергию на то, чтобы оградить окаменелую религиозно-национальную жизнь от ударов времени – извне и извнутри». Кагал сурово подавлял даже самые слабые голоса протеста. «Культурно-просветительная реформа, намеченная Положением 1804 года, сводилась к тому, чтобы внешне несколько сгладить религиозно-национальную отчуждённость евреев, не прибегая к принуждению и даже “щадя самые предрассудки” их»; «эти постановления сильно встревожили кагал… в них гнездилась угроза для его господства над народом», а особенно чувствительным для кагала изо всех пунктов Положения было «запрещение предавать ослушников херему»; да строже того: «чтобы держать народ в рабском подчинении веками сложившемуся общественному укладу, нельзя было допустить даже перемены одежды» [244]. Но нельзя отрицать, что кагалы имели и разумные для еврейской жизни регулирующие права, как например правило казаки – дозволять или запрещать отдельным членам общины брать данную аренду, избирать данное занятие, чем пресекалась чрезмерная внутриеврейская конкуренция [245]. «Не нарушай межи ближнего твоего» (Втор. 19-14).

В 1808 неизвестный еврей анонимно (опасаясь расправы от кагала) передал министру внутренних дел записку «Некоторые замечания касательно благоустройства евреев». В ней он писал: «Многие не почитают священными бесчисленные обряды и правила… отвлекающие внимание от всего полезного, отдающие народ в рабство предрассудкам, отнимающие по своей многочисленности большую часть времени, лишающие евреев “удобности быть хорошими гражданами”». Он указывал, что «раввины, в своих интересах, опутали жизнь сетью постановлений», в их руках сосредоточились и духовная, и законодательная, и полицейская власти, и вот «именно изучение Талмуда и исполнение обрядов, как единственное средство отличиться и приобрести благосостояние, стали “главнейшей мечтою стремлений евреев”»; и хотя Положением «правительство и ограничило права раввинов и кагалов, но “дух в народе остался прежний”». Автор записки считал «раввинов и кагал виновниками народного невежества и нищеты» [246].

Другой еврейский общественный деятель, Гиллер Маркевич, выходец из Пруссии, писал, что члены виленского кагала при содействии местной администрации подвергали суровым преследованиям каждого, кто раскрывал их противозаконные действия; лишённые теперь права херема, они своих разоблачителей держали «“долгое время в тюрьме… Буде же кто… находил способ из тюрьмы… писать вышнему правительству, того уже посредством служителей отправляли без дальних околичностей на тот свет”; когда ж подобные преступления обнаруживались, члены кагала тратили крупные денежные суммы, чтобы затушить дело». И Ю.И. Гессен считает, что это сообщение «не голословное, справедливо в той или иной степени и по отношению к другим кагалам» [247]. Примеры прямых убийств по велению кагала мы находим и у других, еврейских историков.

А оттого что кагалы, в противостоянии мерам правительства, более всего опирались на религиозный смысл своих действий, «кагально-раввинский союз, стремясь удержать в своих руках власть над массой, заверял правительство… будто всякое деяние еврея подчинено тому или иному религиозному требованию; роль религии преувеличивалась», – от этого «в бюрократических кругах господствовал взгляд на евреев не как на членов различных социальных групп, а как на крепко спаянную… единицу», отчего и пороки и проступки отдельных евреев объяснялись не частными в каждом случае причинами, а «якобы противонравственною основою еврейского вероучения» [248].

«Кагально-раввинский союз не хотел ничего ни видеть, ни слышать. Тяжёлою завесою распростёр он над массою свою власть… Власть кагала расширилась, несмотря на то, что права кагальных старшин и раввинов были урезаны» Положением 1804. «Утрата была компенсирована тем, что кагал приобрёл, – правда, только в известной мере, – ту роль представительного учреждения, которою он пользовался в Польше. Усилением своего значения кагал был обязан институту депутатов». Такая депутация от еврейских общин западных губерний и для постоянного обсуждения с правительством вопросов еврейской жизни была избрана в 1807 и периодически действовала 18 лет. Депутаты прежде всего старались вернуть раввинам право херема; они «заявили, что лишение раввинов права карать ослушников противно тому “духовному уважению”, которое евреи “по закону обязаны иметь к раввинам”». Депутатам удалось внушить членам Комитета (сенатора Попова, 1809), что власть раввинов и есть опора российской правительственной власти. «Члены Комитета не устояли перед угрозой, что, выйдя из повиновения раввинам, евреи впадут в “разврат”», и Комитет «готов был сохранить в неприкосновенности весь этот архаический строй, лишь бы избегнуть ужасных последствий, о которых говорили депутаты… Комитет не уяснил себе, кого депутаты считали “преступниками духовного закона”; не подозревал, что таковыми являлись и те, кто стремился к образованию»; «депутаты направили усилия к тому, чтобы укрепить власть кагала, остановить в самом начале культурное движение» [249]. Добились депутаты и отмены введенных ранее ограничений и мер против традиционной еврейской средневековой одежды, так резко отграничивавшей евреев от всего окружающего мира. Даже и в Риге «закон о употреблении евреями немецкого платья нигде не исполня[л]ся», – и закон был отложен самим Государем – до будущего нового законодательства [250].

Но далеко не все ходатайства депутатов удовлетворялись. Нужны были деньги, и, «чтобы добиться денег, депутаты застращивали [свои] общества, сообщая им в мрачных красках о намерениях правительства и передавая им в преувеличенном виде столичные слухи». Маркевич в 1820 и обличал депутатов «в преднамеренном распространении неверных сведений… дабы таким путём заставить население вносить в кагал требуемые суммы» [251].

В 1825 институт еврейских депутатов – был упразднён.

Ещё то вызывало напряжение между властями и кагалами, что кагалы, единственно уполномоченные собирать подушную подать с еврейского населения, «скрывали “души” при ревизиях», утаивая их в большом размере. «Правительство хотело знать точную численность еврейского населения, чтобы взыскивать соответствующую податную сумму», большая забота была узнать эту численность [252]. Например в Бердичеве «незаписанное еврейско[е] населени[е]… всегда было около половины всего числа действительных еврейских его обывателей» [253]. (По официальным данным, какие правительство могло установить к 1818, – евреев было 677 тысяч, это уже возросшая цифра: например, в сравнении с 1812 число мужчин вдруг удвоилось, – но всё ещё цифра сильно заниженная, и к ней ещё же следует присоединить около 400 тысяч евреев в Царстве Польском.) Однако и при этих докладываемых кагалами уменьшенных цифрах имели место каждый год недоборы податей и не только не покрывались, но нарастали год от году. Недовольство столь несомненной утайкой и недоимками (вместе ещё с контрабандным промыслом) высказывал еврейским представителям сам Александр I. В 1817 был издан указ о снятии наросших штрафов, пеней и всех прежних недоимок, прощены все, подвергнутые взысканиям за неверную прописку душ, – но с тем условием, что отныне кагалы будут подавать всё честно [254]. Однако и это «не принесло никакого облегчения. В 1820 г. министр финансов заявил, что все меры, направленные к экономическому оздоровлению еврейского народа, остаются безрезультатными… Многие из евреев скитаются без документов; новая перепись установила такое число душ, которое вдвое, втрое и даже более превысило цифры, раньше указывавшиеся еврейскими обществами» [255].

А еврейское население – продолжало и продолжало крупно возрастать. Едва ль не главной причиной того многие исследователи считают утверждённые в то время среди евреев ранние браки: мальчиков с 13 лет, девочек с 12. В упомянутом анонимном докладе 1808 года тот неизвестный еврей писал, что этот обычай ранних браков «есть корень бесчисленных зол» и мешает евреям отвлечься «от тех закоренелых обычаев и дел, коими они навлекают на себя общее негодование и бывают вредны себе и другим». Установилось так, что «неженившиеся в ранние годы презираемы среди евреев» и «даже беднейшие напрягают последние усилия к тому, чтобы возможно раньше женить детей, хотя этих новобрачных ожидают муки, нищенского существования. Ранние браки были введены раввинами, извлекавшими из этого доходы. Кто ревностно изучает Талмуд и строго исполняет обряды, тот скорее найдёт выгодное супружество… Люди, рано женившиеся, занимаются лишь изучением Талмуда, и когда наступает наконец время самостоятельного существования, эти отцы семейств, совершенно не подготовленные к труду, вовсе не знающие жизни, обращаются к винным промыслам и мелкой торговле». Так же и в ремесле: «женившись, пятнадцатилетний ученик уже не обучается своему ремеслу, но делается сам хозяином и “портит только работу”» [256]. (В середине 20-х годов «в Гродненской и Виленской губерниях распространился слух, что будет запрещено вступать в брак до зрелого возраста, и потому поспешно стали заключаться браки между детьми даже девятилетнего возраста» [257].)

Ранние браки – обессиливали народную жизнь евреев. При такой роевой жизни, при таком сгущении населённости и конкуренции в однообразных занятиях – как было не возникнуть и нищете? Политика кагалов сама способствовала «ухудшению их [евреев] материального положения» [258].

Менаше Илиер, выдающийся талмудист, но и поборник просвещения, в 1807 напечатал и разослал раввинам свою книгу (вскоре изъятую раввинатом из обращения, а следующая его книга подвержена массовому сожжению), в которой «отмечал тёмные стороны еврейской жизни. Нищета, – говорил он, – необычайно велика, но может ли быть иначе, когда у евреев ртов более, нежели рабочих рук? Надо внушить массе, что средства к жизни следует добывать собственным трудом… Молодые люди, не имеющие никаких заработков, вступают в брак, надеясь на милосердие Божие и на кошелёк тестя, а когда эта поддержка рушится, они, обременённые уже семьями, бросаются на первое попавшееся занятие, хотя бы и не честное. Толпами берутся за торговлю, но она не может всех прокормить, а потому прибегают к обману. Вот почему желательно, чтобы евреи обратились к земледелию. Армия бездельников, под личиною “учёных”, живёт на средства благотворительности и за счёт общины. Некому заботиться о народе: богачи заняты мыслями о наживе, а раввины – распрей между хасидами и митнагдами» (ортодоксальными иудеями), и единственная забота еврейских деятелей – предотвращать «несчастье в виде правительственных распоряжений, хотя бы они несли с собою благо для народа» [259].

И вот, «источником существования значительнейшей части еврейского населения служила мелкая торгово-промышленная и посредническая деятельность», «евреи чрезмерно наполнили города факторством и мелочной торговлей» [260].

И как же могла быть здоровой – экономика еврейского народа в таких обстоятельствах?

Впрочем, более поздний еврейский автор, уже середины XX в., пишет о том времени: «Правда, еврейская масса жила в тесноте и бедности. Но еврейский коллектив в целом не был нищ» [261].

И тут небезынтересны придутся свидетельства с неожиданной стороны: как увидели жизнь евреев западных губерний участники наполеоновской армии 1812 года, как раз и проходившей через эти места. Под Докшицами евреи «богаты и зажиточны, они ведут крупную торговлю со всей русской Польшей и посещают даже Лейпцигскую ярмарку». В Глубоком «евреи имели право гнать спирт и изготовлять водку и мёд», они были «арендаторами или владельцами расположенных на больших дорогах кабаков, корчем и заезжих дворов». – Евреи Могилёва «зажиточны и вели обширную торговлю» (хотя «наряду с ними была ужасающая беднота»). «Почти все местные евреи имели патенты на торговлю спиртом. Сильно развиты среди них были денежные операции». Ещё от одного стороннего свидетеля: «В Киеве… бесчисленное количество евреев». – Общая черта еврейской жизни – довольство, хотя и не всеобщее [262].

С точки же психологически-бытовой наблюдатели находили «характерны[е] особенности» русского еврейства: «постоянная настороженность… к своей судьбе и своеобразие… путей в его борьбе и самозащите». Многое держал уклад – наличие «властной и авторитетной общественной формы [для] сохранения… своеобразного быта»; «приспособление народа к новым условиям было в значительной мере коллективным приспособлением», а не индивидуальным [263].

И надо по достоинству оценить органическую слитость и единство, которые в первой половине XIX в. «придали русскому еврейству характер своеобразного мира. Мир этот был тесен, ограничен, подвержен притеснениям, связан со страданиями, лишениями, но всё же это был целый мир. Человек в нём не задыхался. Можно было в этом мире чувствовать и радость жизни, можно было найти в нём… и материальную, и духовную пищу, и можно было построить в нём жизнь на свой вкус и лад… Значение тут имел и тот факт, что духовный облик коллектива был связан с традиционной учёностью и еврейским языком» [264].

Хотя другой автор того же сборника о русском еврействе отмечает и: что «бесправие, материальная нужда и социальная приниженность мешали росту самоуважения в народе» [265].

Как почти каждый вопрос, связанный с еврейством, сложна и представленная здесь картина тех лет. Надо во всём движении и впредь не упускать этой сложности, всё время иметь её в виду, не смущаясь кажущимися противоречиями между разными авторами.

«Некогда, до изгнания из Испании, шествовавшее впереди других народов по пути прогресса, еврейство [восточно-европейское] дошло теперь [к первой половине XVIII в.] до полного культурного оскудения. Бесправное и изолированное от окружающего мира, оно замкнулось в самоё себя. Мимо, не затрагивая его, прошла эпоха Возрождения, миновало его также умственное движение XVIII в. в Европе. Но это еврейство было крепко внутри себя. Скованный бесчисленными религиозными предписаниями и запретами, еврей не только не тяготился ими, но и видел в них источник бесконечных радостей. Ум его находил удовлетворение в тонкой диалектике Талмуда, чувство же в мистицизме Каббалы. Даже изучение Библии отошло на задний план, и знание грамматики считалось чуть ли не преступлением» [266].

Сильное движение евреев к современному просвещению началось со 2-й половины XVIII в. в Пруссии и получило название Гаскала (Просвещение). Это было движение умственного пробуждения, стремление усвоить европейское образование, поднять престиж еврейства, униженного в глазах других народов. Вместе с критическим исследованием исторического прошлого евреев, деятели Гаскалы – «маскилим» («прозревшие, просвещённые») хотели гармонически сочетать с еврейской культурой европейское знание [267]. Первоначально они намеревались остаться в традиционном иудаизме, но, увлекшись, стали жертвовать иудейской традицией и склоняться к ассимиляции, при том выказывая «презрительнее отношение… к народному языку» [268] (т. е. идишу). В Пруссии это движение длилось всего одно поколение, но быстро перебросилось на славянские провинции Австрийской империи – Богемию, Галицию. В Галиции поборники Гаскалы, с ещё большим ассимиляционным уклоном, уже готовы были и насильно внедрить просвещение в еврейскую массу, и даже «нередко прибегали к помощи властей» для этого [269]. – Граница же Галиции с западными губерниями России довольно легко просачивалась и людьми и влияниями. Так, с опозданием почти на столетие, это движение проникло и в Россию.

В России уже с начала XIX в. правительство как раз и «стремил[о]сь побороть… еврейскую “обособленность” за пределами религии и культа», – эвфемистически выражается еврейский автор [270], тем не менее подтвердив, что правительство ни в чём не нарушало религию евреев и их религиозную жизнь. – Мы уже видели, что Положение 1804 распахивало, без ограничения и без оговорок, всем еврейским детям дорогу в училища, гимназии и университеты. Но! – «в зародыше погубить намеченную культурно-просветительную реформу – к этому направились старания господствовавшего еврейского класса» [271], «кагал напрягал усилия, чтобы погасить малейшие проблески просвещения» [272]. Чтобы «сохранить в неприкосновенности исстари сложившийся религиозно-общественный быт… раввинизм и хасидизм в одинаковой мере силились в корне затоптать молодые побеги светского образования» [273].

И вот, «широкие массы “черты” взирали “с ужасом и подозрением” на русскую школу, не желая и слышать о ней» [274]. – в 1817, затем в 1821 отмечены случаи в разных губерниях, когда кагалы не допускали еврейских детей до обучения русскому языку и в каких-либо общих училищах. Еврейские депутаты в Петербурге настаивали, что «не считают за нужное учреждение [таких] еврейских школ», где преподавались бы какие-либо языки, кроме еврейского [275]. Они признавали только хедер (начальную школу на еврейском языке) и ешибот (повышенную, для углубления знаний по Талмуду); существовал свой ешибот «почти в каждой крупной общине» [276].

Еврейская масса в России находилась как бы в состоянии заколоженном, из которого не могла выйти сама.

Но вот из её среды выступали и первые просветители, однако бессильные что-либо сдвинуть без поддержки российских властей. Это, во-первых, Исаак-Бер Левинзон, учёный, поживший и в Галиции, в соприкосновении там с деятелями Гаскалы, считавший не только раввинат, но и хасидов виновниками многих народных бед. Опираясь на Талмуд же и раввинскую литературу, он доказывал в своей книге «Поучение Израилю», что никак не запрещено еврею знать иноплеменные языки, а особенно государственный где живут, столь необходимый в личной и общественной жизни; что знакомство со светскими науками тоже не угрожает опасностью религиозно-национальному чувству; и что преобладание торговых занятий противоречит и Торе, и разуму, а необходимо развивать производительный труд. – Но для издания этой книги Левинзону пришлось использовать субсидию от министерства просвещения, да он и убеждён был, что культурная реформа в еврействе не может осуществиться без поддержки высших властей [277].

Это, затем, варшавский учитель Гезеановский, который в докладной записке властям, наоборот, не опирался на Талмуд, а решительно выступил против него, приписывая кагалу и раввинату тот «духовн[ый] засто[й], в котором народ словно окаменел»; что только умалением их власти может быть введена светская школа; меламедов (учителей в хедерах) проверять и допускать к преподаванию только пригодных педагогически и морально; устранить кагал от финансового управления; и повысить допустимый брачный возраст.

Ещё ранее их обоих уже упомянутый Гиллер Маркевич в докладной записке министру финансов также писал, что для спасения еврейского народа от духовного и экономического упадка надо уничтожить кагалы; надо обучать евреев языкам, организовать их фабричный труд, но и – разрешить свободно торговать по всей стране и пользоваться услугами христиан.

А позже, уже в 30-х годах, во многом то же повторил и Литман Фейгин, черниговский купец, крупный поставщик, повторил более настойчиво, через Бенкендорфа и в руки Николая I (Фейгин пользовался поддержкой в бюрократических кругах). Он – защищал Талмуд, но винил меламедов, что они «“последние невежды”… преподают богословие, “основанное на фанатизме”», и «внушают детям презрение к прочим наукам, а также ненависть к иноверцам». Он тоже считал необходимым упразднить кагалы. (Гессен, последовательный враг кагальной системы, выражает, что кагал «своим деспотизмом» вызывал «туп[ое] озлобление» в еврейском народе [278].)

Однако ещё долог и долог был путь для прорыва светского образования в еврейскую среду. Исключением были пока только Вильна, где под влиянием связей с Германией укрепилась группа интеллигентов-«маскилим», да Одесса – молодая столица Новороссии, со многими еврейскими выходцами из Галиции (проницаемость границ), но населённая и пестротой национальностей, полная торговым движением, – здесь кагал не чувствовал себя сильным, а интеллигенция, напротив, ощущала себя независимой и культурно (и в одежде, во внешнем виде) сливалась с окружающим населением [279]. Хотя даже «большинство одесских евреев противилось учреждению школы» общеобразовательной [280]. – во многом усилиями местной администрации в 30-х годах и в Одессе и в Кишинёве возникли светские частные еврейские школы и имели успех [281].

А дальше, через XIX век, этот порыв и прорыв российского еврейства к образованию всё нарастал и имел исторические последствия и для России и для всего человечества в XX веке. Российское еврейство большой концентрацией воли сумело выбраться из этого опасно-закоснелого состояния, подняться в рост к живой и многообразной жизни. Уже к середине XIX века зримо проступили близкое возрождение и расцвет российского еврейства – движение всеисторического масштаба, ещё никем тогда не прозреваемого.