"Двести лет вместе. Часть первая. В дореволюционной России" - читать интересную книгу автора (Солженицын Александр Исаевич)

Глава 11. Еврейское и русское осознание перед мировой войной

В России, спасённой на одно десятилетие от гибели, лучшие умы среди русских и евреев успели оглянуться и с разных точек оценить суть нашей совместной жизни, серьёзно задуматься над вопросом народной культуры и судьбы.

Народ еврейский двигался сквозь переменчивую современность с кометным хвостом трёхтысячелетней диаспоры, не теряя постоянного ощущения себя «нацией без языка и территории, но со своими законами» (Соломон Лурье), силой своего религиозного и национального напряжения храня свою отдельность и особость – во имя вышнего, сверхисторического Замысла. Стремилось ли еврейство XIX-XX веков к уподоблению и слитию с окружающими народами? Как раз российское еврейство долее и позже своих иных соплеменников сохранялось в ядре самоизоляции, сосредоточенном на религиозной жизни и сознании. А с конца XIX в. именно российское еврейство крепло, множилось, расцветало, и вот «вся история еврейства в новое время стала под знаком русского еврейства», у которого обнаружилась и «напряжённая чуткость к ходу истории» [1431].

А русские мыслители – были озадачены обособлением евреев. Для них в XIX веке вопрос стоял: как его преодолеть. Владимир Соловьёв, глубоко сочувствовавший евреям, предлагал осуществить это любовью русских к евреям.

Ранее того Достоевский отметил непропорциональное ожесточение, встретившее его хотя и обидные, но малые замечания о еврейском народе. «Ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских… что в мотивах нашего разъединения с евреем виновен, может быть, и не один русский народ, и что скопились эти мотивы, конечно, с обеих сторон, и ещё неизвестно на какой стороне в большей степени» [1432].

Из того же конца XIX века Я. Тейтель сообщал нам такое своё наблюдение: «Евреи в большинстве материалисты. Сильно у них стремление к приобретению материальных благ. Но какое пренебрежение к этим благам, раз вопрос касается внутреннего “я”, национального достоинства. Казалось бы, почему масса еврейской молодёжи, не соблюдавшая никаких обрядов, не знавшая часто даже родного языка, – почему эта масса, хотя бы для внешности, не принимала православия, которое настежь открывало двери всех высших учебных заведений и сулило все земные блага»? уж хоть ради образования? – ведь «наука, высшее знание ценилось у них выше денежного богатства». А они удерживались соображением – не покинуть стеснённых соплеменников. (Он же пишет, что Европа для образования русских евреев тоже была неважный выход: «Еврейская учащаяся молодёжь скверно себя чувствовала на Западе… Немецкий еврей смотрел на неё как на нежелательный элемент, неблагонадёжный, шумливый, неаккуратный»; и от немецких евреев в этом «не отставали… французские и швейцарские евреи» [1433].

А Д. Пасманик упоминал о таком разряде крестившихся евреев, которые пошли на это вынужденно и оттого только горше испытывали обиду на власть и чувство оппозиционности к ней. (С 1905 переход был облегчён: не обязательно в православие, лишь бы вообще в христианство, а протестантизм был многим евреям более приемлем по духу. И с 1905 снят запрет возврата в иудейство [1434].)

Другой автор с горечью заключал, в 1924, что в предреволюционные десятилетия не только «русское правительство… окончательно зачислило еврейский народ во враги отечества», но «хуже того было, что многие еврейские политики зачислили и самих себя в такие враги, ожесточив свои сердца и перестав различать между “правительством” и отечеством – Россией… Равнодушие еврейских масс и еврейских лидеров к судьбам Великой России было роковой политической ошибкой» [1435].

Разумеется, как и всякий социальный процесс, этот – ещё в такой разнообразной и динамичной среде как еврейская – шёл не однозначно, двоился; во многих грудях образованных евреев – и щепился. С одной стороны «принадлежность к еврейскому племени придаёт человеку какую-то специфическую позицию в общероссийской среде» [1436]. Но и тут же «замечательная двойственность: привычная эмоциональная привязанность у весьма многих [евреев] к окружающему [русскому миру], врощённость в него, и вместе с тем – рациональное отвержение, отталкивание его по всей линии. Влюблённость в ненавидимую среду» [1437].

Такая мучительная двойственность подхода не могла не приводить и к мучительной двойственности результата. И когда И.В. Гессен во 2-й Государственной Думе, в марте 1907, отрицая, что революция всё ещё в кровавом разгоне, и тем отрицая за правыми позицию защитников культуры от анархии, воскликнул: «Мы, учителя, врачи, адвокаты, статистики, литераторы… мы враги культуры? Кто вам поверит, господа?» – справа ему крикнули: «Русской культуры, а не еврейской!» [1438]. Не враги, нет, зачем же такая крайность, но – указывала русская сторона – безраздельные ли друзья? Трудность сближения и была та, что этим блистательным адвокатам, профессорам и врачам – как было не иметь преимущественных глубинных еврейских симпатий? могли ли они чувствовать себя вполне, без остатка русскими по духу? Из этого же истекал более сложный вопрос: могли ли интересы государственной России в полном объёме и глубине – стать для них сердечно близки?

В одни и те же десятилетия: еврейский средний класс решительно переходил к секулярному образованию своих детей, и именно на русском языке, – и одновременно же: сильно развилась печатная культура на идише, которой раньше не было, и утвердился термин «идишизм»: оставлять евреев евреями, а не ассимилироваться.

Ещё был особый, совсем не массовый, но и не пренебрежимый путь ассимиляции – через смешанные браки. И ещё такая поверхностная струя ассимилянтства как переимка искусственных псевдонимов на русский лад. (Чаще всего – кем?! Киевские сахарозаводчики «Добрый», «Бабушкин», в войну попавшие под суд за сделки с воюющим противником. Издатель «Ясный», о котором даже кадетская «Речь» написала: «алчный спекулянт», «акула беззастенчивой наживы» [1439]. Или будущий большевик Д. Гольдендах, считавший «всю Россию несамобытной», но подладился под ржаного «Рязанова», и так, в качестве безотвязного марксистского теоретика, морочил мозги читателям до самой своей посадки в 1937.)

И именно в эти же десятилетия, и настойчивее всего в России, – развился сионизм. Сионисты жестоко высмеивали ассимилянтов, возомнивших, что судьбы российского еврейства неразрывно связаны с судьбами России.

И тут мы прежде всего должны обратиться к яркому, весьма рельефному публицисту Вл. Жаботинскому, которому в предреволюционные годы досталось высказать слова не только отталкивания от России, но и – слова отчаяния. Жаботинский так понимал, что Россия для евреев – не более как заезжий двор на их историческом пути, а надо двигаться в дальнейший путь, в Палестину.

Он страстно писал: ведь мы соприкасаемся не с русским народом, но узнаём его по культуре, «главным образом, по его писателям… высшим, чистейшим проявлениям русского духа», – и это суждение переносим на весь русский мир. «Многие из нас, детей еврейского интеллигентского круга, безумно и унизительно влюблены в русскую культуру… унизительной любовью свинопаса к царевне». А еврейство узнаём – в обыденщине, в обывательщине [1440].

К ассимилянтам он безжалостен. «Множеств[о] рабских привычек, развившихся в нашей психологии за время обрусения нашей интеллигенции», «потеряли надежду или желание сохранить еврейство неприкосновенным и ведут его к исчезновению со сцены». Средний еврейский интеллигент забывает о себе самом, слово «еврей» считается лучшим не произносить: «не такое время»; боятся написать «мы, евреи», но пишут, «мы, русские» и даже: «наш брат русак». «Еврей может быть россиянином первого ранга, но русским – только второго». «С момента, когда еврей объявляет себя русским, он становится гражданином 2-го класса», а притом у него «сохраняется особый “акцент” души». – Происходит эпидемия крещений для выгоды, иногда и мельче, чем для диплома. «Тридцать серебряников равноправия». Покидая нашу веру – не оставайтесь и в нашей национальности» [1441].

Положение евреев в России, и не когда-нибудь, а именно после 1905-06, представляется ему безысходно мрачным: «Сама объективная сила вещей, имя которой чужбина, обратилась ныне против нашего народа, и мы бессильны и беспомощны». – «Мы и раньше знали, что окружены врагами»; «эта тюрьма» (Россия), «лающая псарня»; «поверженн[ое] и израненн[ое] тело затравленного, окружённого повсюду врагами и беззащитного российского еврейства»; «в глубокой яме копошатся… шесть миллионов [человек]… эпох[а] медленной пытки, затяжного погрома»; и даже, будто бы, «газеты, содержимые на еврейские деньги», не защищают евреев «в эту эпоху неслыханной травли». В конце 1911: «Вот уже несколько лет, как евреи в России плотно сидят на скамье подсудимых», хотя мы не революционеры, мы «не продавали Россию японцам» и мы не такие, как Азеф и Богров; впрочем о Богрове: «над этим – каков бы он ни был – несчастным юношей в час изумительной [!] его кончины… надругались те десять хамов из выгребной ямы киевского черносотенства», захотевшие удостовериться в факте казни убийцы [1442].

И снова и снова обращаясь взором к самому еврейству: «Мы теперь культурно нищи, наша хата безотрадна, в нашем переулке душно». – «Наша главная болезнь – самопрезрение, наша главная нужда – развить самоуважение… Наука о еврействе должна стать для нас центром науки… Еврейская культура стала для нас прибежищем единственного спасения» [1443].

И это – очень можно понять и разделить. (Нам, русским, – особенно сегодня, в конце XX века.)

В минувшем – он ассимилянтов не осуждает: в истории «есть моменты, когда ассимиляция представляется безусловно желательной, когда она есть необходимый этап прогресса». Такой момент был после 60-х гг. XIX в., когда еврейская интеллигенция только зарождалась, осваивала окружающую среду, зрелую культуру. Тогда ассимиляция была «не отречением от еврейского народа, а напротив – первым шагом еврейской национальной самодеятельности, первой ступенью к обновлению и возрождению нации». Надо было «усвоить чужое, чтобы затем с новой силою развивать своё». Но прошло полвека, многое резко изменилось и вне и внутри еврейства. Вот, жажда к общему просвещению стала и без того сильна, даже беспримерно рвение к нему. Теперь-то – в молодых поколениях и надо насаждать еврейские начала. Теперь – грозит бесследное растворение в чужом: «Сыновья наши с каждым днём уходят» и «становятся нам чужды»; наши «просвещённые дети служат всем народам на свете, только не нам, нет работников ни для какого еврейского дела». «Окружающий мир слишком прекрасен, приволен и богат» – не дадим же ему сманить еврейскую молодёжь от «неприглядност[и]… еврейского существования… Углубление в национальные ценности еврейства должно стать главным… элементом еврейского воспитания». – «Кругов[ая] порук[а], которой только и может нация держаться» (нам бы это сознание! – А.С.), – а ренегатство тормозит борьбу за права евреев: вот, мол, есть выход – и «уходят… последнее время… густыми массами, с такой циничной лёгкостью» [1444].

И внушительно: «Царственный дух [Израиля] во всём его могуществе, его трагическ[ая] истори[я] во всём её грандиозном великолепии». – «Кто мы такие, чтобы перед ними оправдываться? кто они такие, чтобы нас допрашивать?» [1445]

И эту последнюю формулировку можно в полноте уважать. Но – с обоесторонним применением. Тем более ни одной нации или вере не дано судить другую.

И призывы о возврате к еврейским корням – никак не впустую прозвучали в те годы. В предреволюционном Петербурге «в кругах русско-еврейской интеллигенции наблюдался высокий подъём интереса к еврейской истории» [1446]. В 1908 в Петербурге прежде существовавшая Еврейская Историко-этнографическая комиссия расширилась и преобразовалась в Еврейское Историко-Этнографическое общество [1447], во главе с М. Винавером. Оно активно и успешно стало собирать архив по истории и этнографии евреев в России и в Польше – ничего подобного не создавала еврейская историческая наука на Западе. Под редакцией С. Дубнова стал выходить журнал «Еврейская старина» [1448]. Одновременно приступили к изданию 16-томной Еврейской энциклопедии (которую мы обильно используем в этой работе) и 15-томной «Истории еврейского народа». Правда, энциклопедия, в своём последнем томе, жалуется: «Передовые круги еврейской интеллигенции… проявляли индифферентное отношение к культурным задачам энциклопедии», увлечась борьбой за внешнее еврейское равноправие [1449].

А в других еврейских головах и грудях, напротив, укреплялось убеждение что будущее российского еврейства неразрывно связано с будущим России. Хотя и «разбросанное по необозримым пространствам и вкрапленное в чужую стихию… русское еврейство было и осознавало себя единым целым. Ибо едина была среда, нас окружавшая… единая культура… Эту единую культуру мы в себя впитывали на всём протяжении страны» [1450].

«Русское еврейство всегда умело связывать свои интересы с интересами всего русского народа. И это было не от благородства характера и не из чувства признательности, а из ощущения исторических реальностей». И – как бы в прямой спор с Жаботинским, да так и есть: «Россия для миллионов её населяющих евреев не случайная остановка в исторических странствованиях Вечного Жида… Русские пути мирового еврейства были и будут исторически самыми значительными. От России нам не уйти, как [и] самой России от нас не уйти» [1451].

И даже – настолько не уйти, ещё категоричнее, как выразился депутат 2-й и 3-й Государственных Дум О.Я. Пергамент: «никакое улучшение [и самой] русской внутренней жизни “невозможно без одновременного освобождения евреев от тяготеющего над ними бесправия”» [1452].

И тут нельзя обойти весьма знаменательную фигуру юриста Г.Б. Слиозберга, одного их тех евреев, кто тесней всего имел дело с российским государством, десятилетиями, то помощник обер-секретаря Сената, то юрисконсульт министерства внутренних дел, и кого многие евреи упрекали, что он привык просить еврейских прав у власть имущих, когда настало время требовать. В своих воспоминаниях он пишет: «Я с детства привык сознавать себя прежде всего евреем. Но уже с самого начала моей сознательной жизни я чувствовал себя и сыном России… Быть хорошим евреем не значит не быть хорошим русским гражданином» [1453]. – «В нашей работе нам не приходилось преодолевать тех препятствий, которые на каждом шагу ставились польскому еврейству со стороны поляков… В российской государственной жизни мы, евреи по национальности, не составляли чужеродного элемента, так как в России уживались многие национальности, объединённые в русской государственности без попыток поглощения всех прочих со стороны господствующей национальности… Культурные интересы России отнюдь не сталкивались с культурными интересами еврейства. Одна культура как бы дополняла другую» [1454]. И даже с таким полуюмористическим замечанием: по неясности и противоречивости российских законов о евреях ему в 90-е годы «надо было начать творить специальную еврейскую юриспруденцию, с применением методов чисто талмудических» [1455].

А выше того говоря: «Смягчение национального гнёта, испытывавшееся в последние годы, незадолго до того, как Россия вступила в трагическую полосу своей истории, создавало в душах всех русских евреев надежду на то, что постепенно сознание русского еврейства пойдёт по пути заполнения этого сознания творческим содержанием примирения еврейского и русского аспектов в синтезе высшего единства» [1456].

Да разве забыть, что из семи авторов несравненных «Вех» трое были евреями – М.О. Гершензон, А.С. Изгоев-Ланде и С.Л. Франк?

Но – и встречно же: евреи имели в России предреволюционных десятилетий мощнейшую заединую поддержку прогрессивного общества. Она, быть может, стала такой на фоне стеснений и погромов – но, тем не менее, ни в какой другой стране (может быть и за всю предшествующую мировую историю?) она не была столь полной. Наша широкодушная свободолюбивая интеллигенция поставила за пределы общества и человечности – не только антисемитизм – но даже: кто громко и отчётливо не поддерживал, и даже в первую очередь, борьбы за равноправие евреев – уже считался «бесчестным антисемитом». Будко-совестливая, остро чуткая русская интеллигенция постаралась полностью внять и усвоить именно еврейское понимание приоритетов всей политической жизни: прогрессивно то, что протестует против угнетения евреев, и реакционно всё остальное. Русское общество не только со стойкостью защищало евреев по отношению к правительству, но запретило себе, каждому, проявить хоть наислабейшую тень какой-либо критики поведения и отдельного еврея: а вдруг при таком возмущении родится во мне антисемитизм? (У поколения, выросшего тогда, это сохранялось потом и на десятилетия.)

В.А. Маклаков рассказывает в воспоминаниях о характерном эпизоде на земском съезде 1905 года, после прокатившихся внедавне погромов еврейских и интеллигентских и при набирающих размах погромах помещичьих. «Е.В. де Роберти предложил не распространять амнистии [требуемой съездом] на преступления, связанные с насилиями над детьми и женщинами». Его тут же заподозрили в «классовом характере» этой поправки, то есть что он озаботился о пострадавших помещичьих семьях. «Е. де Роберти поторопился… успокоить: “Я вовсе не думал о дворянских усадьбах… Если сгорело 5-20 усадеб, то это никакого значения не имеет. Я имею в виду массу усадеб и домов еврейских, сожжённых и разграбленных чёрною сотнею”» [1457].

В терроре 1905-07 годов признали мучениками Герценштейна (как раз иронизировавшего над пожарами помещичьих усадеб) и Иоллоса – но никого ещё из тысяч убитых невинных людей. В том сатирическом «Последнем самодержце», который российские либералы опубликовали за границей, они досказались до такого: под портретом генерала, на которого покушался, но не сумел убить террорист Гирш Леккерт, подписали: «из-за него» (курсив мой – А.С.) царь «казнил… еврея Лек[к]ерта»… [1458]

Да не только оппозиционные партии, но и многочисленное среднее чиновничество дрожало выглядеть «непрогрессивным». Надо было иметь полную материальную независимость или обладать выдающейся духовной свободой, чтобы с мужеством устоять против напора общего течения. В мире же адвокатском, артистическом и учёном – за отклонение от этого Поля люди тотчас подвергались остракизму.

Только Лев Толстой, при уникальности своего общественного положения, мог позволить себе сказать, что у него еврейский вопрос стоит на 81-м месте.

Еврейская энциклопедия упрекала, что погромы октября 1905 «вызвали со стороны прогрессивной интеллигенции не специальный [то есть не именно о евреях], а общий протест, направленный против всех проявлении “контрреволюции” в целом» [1459].

Да перестало бы русское общество быть самим собою, если бы не заостряло любой вопрос – на царизме, на царизме, на царизме.

Но из-за этого: «конкретная помощь еврейским страдальцам после октябрьских дней [погромов 1905] была оказана исключительно евреями России и других стран» [1460]. Да и Бердяев говорил: «Чувствуете ли вы душу еврейского народа?.. Нет, ваша борьба… за человека абстрактного» [1461].

Подтверждает и Слиозберг: «В глазах кругов, обладавших политическим развитием», еврейский вопрос «не имел тогда значения политического вопроса, в широком смысле слова. Общество было занято мыслью о проявлениях реакции вообще» [1462].

Исправляя этот недочёт русского общества, в 1915 году составился особый публицистический сборник «Щит», – заступчивый всесторонне и исключительно за евреев, но без участия евреев в качестве авторов, – только из русских и украинских, причём собраны были самые звонкие тогда имена, и числом до сорока [1463]. Весь сборник посвящён только теме: «евреи в России», однозначен по решению и местами самозабвенен в изложении.

Среди его мнений – (Л. Андреев:) уже вот досягаемое разрешение еврейского вопроса – чувство «радости, близкой к благоговению», избавление «от боли, которая сопровожда[ла] меня всю жизнь», которая была вроде «горба на спине», «дышу ядовитым воздухом». – (М. Горький:) Среди «крупных мыслителей Европы считают еврея, как психический тип, культурно выше, красивее русского». (И выражает удовлетворение ростом в России сект субботников и «Нового Израиля».) – (П. Малянтович:) «Ужас еврейского бесправия в России позорным пятном покрывает имя русского народа… Лучшими русскими людьми [оно] ощущается как стыд, от которого некуда уйти в течение всей жизни… Мы – варвары среди культурных народов человечества… лишены дорогого права гордиться своим народом… Борьба за еврейское равноправие для русского человека есть… подлинное национальное дело первейшей важности… Еврейское бесправие обрекает русских людей на бессилие в работе для достижения своего собственного счастья». Если не позаботиться об освобождении евреев, «то и дел своих не устроим никогда». – (К. Арсеньев:) Если снять все преграды с евреев, произойдёт «приращени[е] умственных богатств России». – (А. Калмыкова:) С одной стороны, наша «тесная духовная связь с еврейством в области высших духовных ценностей», с другой же – «к евреям открывается допустимость презрения, ненавистничества». – (Л. Андреев:) Мы, русские – «сами евреи Европы, наша граница – та же черта оседлости». – (Д. Мережковский:) «Чего от нас хотят евреи? Возмущения нравственного»? Но «это возмущение так сильно и просто, что… можно только кричать вместе с евреями. Мы и кричим». – В сборник «Щит» каким-то недоразумением не попал Бердяев. Но он говорил о себе, что – порвал со своей средой в ранней юности и предпочитал поддерживать отношения с евреями.

Антисемитизм все авторы «Щита» характеризовали как чувство гнусное, как «болезн[ь] сознания, отличающ[ую]ся упорством, заразительностью» (акад. Д. Овсянико-Куликовский). – Но тут же несколько авторов отмечали, что «средства [и] приёмы… [русских] антисемитов – заграничного происхождения» (П. Милюков). «Новейшая антисемитическая идеология есть продукт германской духовной индустрии… “Арийская” теория… подхвачена нашей националистической печатью… Меньшиков [повторяет] мысли Гобино» (Ф. Кокошкин). Доктрина о превосходстве арийства над семитизмом – «германского изделия» (Вяч. Иванов).

Но – нам-то, с «горбом на спине» – что? Горький в «Прогрессивном кружке», в конце 1916, «своё двухчасовое выступление посвятил всяческому оплевыванию всего русского народа и непомерному восхвалению еврейства», – рассказывает думец-прогрессист Мансырев, один из основателей «Кружка» [1464].

Об этом явлении пишет нынешний еврейский автор, объективно и прозорливо: «произошло перевоспитание русского образованного общества, принявшего, к сожалению, еврейскую проблему гораздо ближе к сердцу, чем можно было ожидать… Сочувствие евреям превратилось почти в такую же императивную формулу, как “Бог, Царь и Отечество”», евреи же «использ[овали] в меру своего цинизма существовавшую в обществе тенденцию» [1465]. А Розанов в те годы называл это – еврейским «жадным стремлением захватить в свои руки всё» [1466].

В. Шульгин в 20-е годы суммировал так: «Еврейство за это время [четверть века перед революцией] прибрало к своим рукам политическую жизнь страны… завладевало политической Россией… Мозг нации (если не считать правительства и правительственных кругов) оказался в еврейских руках и привыкал мыслить по еврейской указке». «При всех “ограничениях” евреи… овладели душой русского народа» [1467].

Но – овладели евреи? или не знали русские, что с ней делать?

В том же «Щите» Мережковский пытался объяснить, что юдофильство вызывается юдофобством, возникает такое же слепое утверждение чужой национальности, на все абсолютные «нет» – абсолютные «да»! [1468] – А проф. И. Бодуэн де Куртенэ там же оговорился: «Многие, даже из стана “политических друзей” евреев, питают к ним отвращение и с глазу на глаз в этом сознаются. Тут, конечно, ничего не поделаешь. Чувства симпатии и антипатии… не от нас зависят». Но нужно руководиться «не аффектами, [а] разумом» [1469].

С большим общественным резонансом, да и с большим смыслом, неясность тогдашнего общественного состояния умов выразил в 1909 П.Б. Струве, всю свою жизнь бесстрашно ломавший перегородки на своём пути от марксизма к правой государственности, и другие запреты попутно. То была – теперь начисто позабытая, а исторически важная полемика, прорвавшаяся в либеральной газете «Слово» в марте 1909 – и сразу раскатисто отдавшаяся по всей русской печати.

А началось – с раздутого, расславленного «чириковского эпизода»: гневного взрыва в узком литературном кружке, с обвинениями Чирикова, автора благожелательнейшей пьесы «Евреи», – вдруг в антисемитизме. (За его замечание, оброненное в литературном застольи, что большинство петербургских рецензентов – евреи, а способны ли они вникнуть в русские бытовые темы?) Тот случай – внезапно многое задел в русском обществе. (Журналист Любош назвал тогда его: «та копеечная свеча, от которой Москва сгорела».)

Жаботинский так ощущал, что ещё недостаточно высказался по чириковскому эпизоду своею первой статьёй – и 9 марта 1909 напечатал в «Слове» вторую – «Асемитизм». Он выражал в ней тревогу и возмущение, что большинство передовой прессы хочет замолчать случай с Чириковым и Арабажиным. Что даже некая ведущая либеральная газета (намекая на «Русские Ведомости») уже 25 лет, якобы, ничего не писала «об отчаянной травл[е] еврейского племени… С тех пор замалчивание считается высшим шиком прогрессивного юдофильства». А весь вред – именно в замалчивании еврейского вопроса. (И очень можно с ним согласиться.) Когда Чириков и Арабажин «уверяют, что ничего антисемитского не было в их речах, то они оба совершенно правы». Из-за традиционного у нас молчания «можно попасть в антисемиты за одно только слово “еврей” или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях… Только евреев превратили в какое-то запретное табу, на которое даже самой безобидной критики нельзя навести, и от этого обычая больше всего теряют именно евреи». (И опять же – вполне согласишься.) «Создаётся впечатление, будто и самое имя “еврей” есть непечатное слово». Тут – «отголосок некоего общего настроения, пробивающего себе дорогу в среднем кругу передовой русской интеллигенции… Документальных доказательств не добудешь – наличность такого настроения можно установить пока только на ощупь», – но это-то его и тревожит: на ощупь, документов нет, а евреи не услышат надвигающегося грома и будут захвачены врасплох. Пока – «назревает какое-то облачко и невнятно доносится далёкий, ещё слабый, но уже неприветливый гул». Это – не антисемитизм, это ещё только – «асемитизм», – но и он не может быть допущен, и нейтральность не может быть оправдана: после кишинёвского погрома и когда реакционные газеты разносят «зажжённую паклю ненависти», молчание русской передовой печати недопустимо «по одному из самых трагических вопросов российской жизни» [1470].

«Слово» в том же номере, в передовице, оговорило: «Обвинения автора, направленные по адресу прогрессивной печати, на наш взгляд весьма мало соответствуют действительному положению вещей. Мы понимаем те чувства, которые продиктовали автору его горькие строки, но приписывать русской интеллигенции чуть ли не преднамеренную тактику замалчивания еврейского вопроса – несправедливо. В русской жизни так много невырешенных проблем, что каждой из них приходится уделять сравнительно мало места… А ведь благоприятное разрешение многих из этих проблем имеет большое жизненное значение и для евреев, как для граждан нашей общей родины» [1471].

А спросило бы «Слово» тогда Жаботинского: отчего он не вступался за тех простаков, кто и делал «самый невинный отзыв о еврейских особенностях»? Таких – одаряла ли вниманием и защищала ли еврейская общественность? Или только наблюдала, как русская интеллигенция очищает себя от этаких «антисемитов»? Нет, в «запретном табу» виноваты были и евреи, никак не меньше.

И ещё одной статьёй сопроводила газета открытие дискуссии: «Соглашение, а не слияние» В. Голубева. Да, в инциденте с Чириковым «заключается далеко не частный случай», «национальный вопрос… в настоящее время… волнует и нашу интеллигенцию». В недавние годы, особенно в год революции, наша интеллигенция «сильно погрешала» космополитизмом. Но «не прошла бесследно и та борьба внутри общества… и между национальностями, населяющими русское государство». Как и другим национальностям, в эти годы «русским людям также пришлось задуматься над своей национальной задачей… когда недержавные национальности стали самоопределяться, явилась необходимость самоопределения и для русского человека». Даже о русской истории «мы, русские интеллигенты, едва ли не меньше осведомлены», чем о европейской. Всегда «общечеловеческие идеалы… были для нас гораздо важнее, чем собственное строительство». Но даже по мнению Владимира Соловьёва, далёкого от национализма, «прежде, чем быть носителем общечеловеческих идеалов, необходимо поднять на известную национальную высоту самих себя. И это чувство самоподъёма, видимо, начинает проникать даже в среду интеллигенции». До сих пор «мы замалчивали особенности… русских людей». И в том, чтобы вспомнить о них – никакого нет антисемитизма, и это вовсе не значит подавлять другие национальности – но между национальностями должно быть «соглашение, а не слияние» [1472].

Может быть потому «Слово» оговаривалось так основательно, что через его набор уже проходила, случайно столкнувшаяся со статьёй Жаботинского, притекшая независимо от него, а тоже от разбереда чириковским инцидентом, статья П.Б. Струве – «Интеллигенция и национальное лицо», которая и появилась в «Слове» на другой же день, 10 марта.

Струве писал: «этот случай», который будет «скоро забыт», «показал, что нечто поднялось в умах, проснулось и не успокоится. Это проснувшееся требует, чтобы с ним считались». – «Русская интеллигенция обесцвечивает себя в “российскую”… безнужно и бесплодно прикрывает своё национальное лицо», а «его нельзя прикрыть». – «Национальность есть нечто гораздо более несомненное [чем раса, цвет кожи] и в то же время тонкое. Это духовные притяжения и отталкивания, и для того, чтобы осознать их, не нужно прибегать ни к антропометрическим приборам, ни к генеалогическим разысканиям. Они живут и трепещут в душе». Можно и нужно бороться, чтоб эти притяжения-отталкивания не вторгались в строй законов, «но “государственная” справедливость не требует от нас “национального” безразличия. Притяжения и отталкивания принадлежат нам, они наше собственное достояние», оно «есть органическое чувство национальности… И я не вижу ни малейших оснований… отказываться от этого достояния, в угоду кому-либо и чему-либо».

Да, повторяет Струве, необходимо размежевать: область правовую, государственную – и область, где в нас живут эти чувства. «Специально в еврейском вопросе это и очень легко, и очень трудно». – «Еврейский вопрос формально есть вопрос правовой», и поэтому послужить ему легко, естественно: дать евреям равноправие – да, конечно! Но послужить ему и «очень трудно потому, что сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях русского населения фактически очень велика и нужна большая моральная и логическая ясность для того, чтобы несмотря на это отталкивание бесповоротно решить правовой вопрос». – Однако: «при всей силе отталкивания от еврейства широких слоев русского населения, из всех “инородцев” евреи всех нам ближе, всего теснее с нами связаны. Это культурно-исторический парадокс, но это так. Русская интеллигенция всегда считала евреев своими, русскими и – не случайно, не даром, не по “недоразумению”. Сознательная инициатива отталкивания от русской культуры, утверждения еврейской “национальной” особности принадлежит не русской интеллигенции, а тому еврейскому движению, которое известно под названием сионизма… Я не сочувствую нисколько сионизму, но я понимаю, что проблема “еврейской” национальности существует» и даже растёт. (Показательно, что и «еврейская» и «национальность» он берёт в кавычки – настолько ещё не верит: неужели евреи мыслят себя отдельными?) – «Нет в России других “инородцев”, которые играли бы в русской культуре такую роль… И ещё другая трудность: они играют её, оставаясь евреями». Вот, не оспоришь роль немцев в русской культуре и науке; но немцы, входя в русскую культуру, без остатка в ней и растворяются. «Не то евреи».

И заканчивает: «Не пристало нам хитрить с [русским национальным чувством] и прятать наше лицо… Я, и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства… Чем ясней это будет понято… тем меньше в будущем предстоит недоразумений» [1473].

И правда бы. И очнуться бы всем нам на несколько десятилетий раньше. (Евреи и очнулись много раньше русских.)

И – как будто ждали все газеты! закружился вихрь со следующего же дня – и в либеральной «Нашей газете» («своевременно ли это высказывать»? классический вопрос), и в правом «Новом времени», и в установочно-кадетской петербургской «Речи» не мог не ахнуть Милюков: Жаботинский «добился того, что молчание кончилось и то страшное и грозное, что прогрессивная печать и интеллигенция старались скрыть от евреев, наконец обрисовалось в своих настоящих размерах». Но дальше Милюков, со своей неизменной рассудочной холодностью, перешёл к вердикту. Прежде всего – важное предупреждение: куда это ведёт? кому это выгодно? «Национальное лицо», да которое ещё «не надо прятать» – ведь это же сближает с крайне-правыми изуверами! (Так что «национальное лицо» надо прятать.) Этак, «по наклонной плоскости эстетического национализма», интеллигенция быстро выродится, впадёт «в настоящий племенной шовинизм», порождённый «в гнилой атмосфере современной общественной реакции» [1474].

Но сорокалетний Струве, почти с юной подвижностью, обернулся в «Слове» уже 12 марта ответить на «учительное слово» Милюкова. И прежде же всего на этот выворот: «куда это ведёт?». («Кому послужит?», «на чью мельницу?» – таким способом будут затыкать рты – на любую тему – ещё столетие вперёд. Это – исказительный оборот, лишённый всякого сознания, что слово может быть честным и весомым само в себе.) – «Наши взгляды не опроверга[ются] по существу», а полемически сопоставляются с «проекцией», «куда ведут» они [1475]. («Слово» ещё через несколько дней: «Старая манера дискредитировать и идею, которую не разделяешь, и лицо, её провозглашающее, скверным намёком, что это-де встретит полное сочувствие в “Новом времени” и в “Русском знамени”. Такая манера, по-нашему, совершенно недостойна прогрессивной печати» [1476].) – А по существу: «К национальным вопросам в настоящее время прикрепляются сильные, подчас бурные чувства. Чувства эти, поскольку они являются выражением сознания своей национальной личности, вполне законны и… угашение [их] есть… великое уродство». Вот если их загонять внутрь – тогда они и вырвутся в изуродованном виде. А «этот самый ужасный “асемитизм” – гораздо более благоприятная почва для правового решения еврейского вопроса, чем безысходный бой… “антисемитизма” с “филосемитизмом”. Ни одна нерусская национальность не нуждается… чтобы все русские её непременно любили. Ещё менее в том, чтобы они притворялись любящими её. И, право, “асемитизм”, сочетаемый с ясным и трезвым пониманием известных моральных и политических принципов и… государственных необходимостей, гораздо более нужен и полезен нашим еврейским согражданам, чем сантиментально-дряблый “филосемитизм”», особенно симулированный. – И «евреям полезно увидеть открытое “национальное лицо”» русского конституционализма и демократического общества. И «для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое лицо есть только у антисемитического изуверства». Это – «не Медузова голова, а честное и доброе лицо русской национальности, без которой не простоит и “российское” государство» [1477]. – И ещё от редакции: «Соглашение… означает – признание всех особенностей каждой [национальности] и уважение к этим особенностям» [1478].

Газетные споры огненно продолжались. «За несколько дней состави[лась] уже цел[ая] литератур[а]». Происходило «в прогрессивной русской печати… нечто, совершенно невозможное ещё так недавно: дебатируется вопрос о великорусском национализме»! [1479] Но на эту полную высоту поднимало спор «Слово», а другие газеты сосредоточились на «притяжения[х] и отталкивания[х]» [1480]. Интеллигенция с раздражением набросилась на своего недавнего героя «Освобождения».

И не смолчал Жаботинский, да ещё и дважды… «Медведь из берлоги», – кинул он Петру Струве, кажется, такому спокойному и взвешенному, – а Жаботинский был оскорблён, называл его статью, а заодно и статью Милюкова, «блестящ[им] выход[ом] первачей», «лицемерием, неискренностью, малодушием и искательством пропитана их ласковая декламация, и оттого она так непроходимо бездарна»; и вылавливает из Милюкова, что «у старой русской интеллигенции, святой и чистой», значит, «имелись антиеврейские “отталкивания”?.. Любопытно». И проклинал «“святой и чистый” климат этой прекрасной страны» и «зоологический вид ursus judaeophagus intellectualis [интеллектуального медведя юдеофага]». (Доставалось и примирительному Винаверу: «еврейск[ая] прислуг[а] русского чертога».) Жаботинский гневно отказывался, чтобы евреи ожидали, «когда будет решена общегосударственная задача» (то есть свержение царя): «Благодарим за столь лестное мнение о нашей готовности к собачьему самозабвению», о «расторопности верноподданного Израиля». И заключал даже, что «никогда ещё эксплуатация народа народом не заявляла о себе с таким невинным цинизмом» [1481].

Надо признать, эта крайняя запальчивость тона не служила выигрышу его точки зрения. Да и самое близкое будущее показало, что как раз именно свержение царя и откроет евреям прежде невозможные позиции, откроет им даже более, чем добивались, и этим вырвет почву из-под сионизма в России, так что Жаботинский оказался неправ и по существу.

Много позже другой свидетель того времени, бундовец, охлаждение вспоминал: «В годы 1907-1914 в России если не откровенно антисемитское, то “асемитское” поветрие порой охватывало и некоторых либералов среди русской интеллигенции, а разочарование в максималистских тенденциях первой русской революции давало иным повод возлагать ответственность за них на бросавшееся в глаза участие евреев в революции». И в предвоенные годы «наблюдался рост русского национализма… в некоторых кругах, где, казалось, ещё недавно еврейский вопрос воспринимался, как русский» [1482].

В 1912 и Жаботинский, уже спокойно, пересказал такое интересное наблюдение видного еврейского журналиста: как только каким-то культурным делом заинтересовались евреи – с этого мгновения оно стало для русской публики как бы чужим, её уже туда больше не тянет. Какое-то невидимое отталкивание. Да, неизбежна будет линия национального размежевания, организация русской жизни «без посторонних примесей, которые в таком количестве для [русских] очевидно неприемлемы» [1483].

Сопоставляя всё представленное выше, наиверно будет заключить, что среди русской интеллигенции одновременно текли (как во многих исторических явлениях) два процесса, и по отношению к еврейству отличались они темпераментом, а вовсе не степенью доброжелательства. Но тот, что изъявил Струве, – был негромок, неуверен в себе и заглушен. А тот, что громко объявился филосемитским сборником «Щит», – оказался превосходен и в гласности, и в общественном обиходе. Остаётся пожалеть, что Жаботинский не оценил точку зрения Струве, не увидел её достоинства.

Дискуссия же 1909 года в «Слове» – еврейской темой не ограничилась, а выросла в обсуждение русского национального сознания, что, после 80-летней с тех пор глухоты нашего общества, свежо и поучительно для нас и сегодня. – П. Струве высказал: «Как не следует заниматься “обрусением” тех, кто не желает “русеть”, так же точно нам самим не следует себя “оброссиивать”», тонуть и обезличиваться в российской многонациональности [1484]. – В. Голубев протестовал против «монополии на патриотизм и национализм только групп реакционных». «Мы упустили из виду, что японские победы подействовали угнетающим образом и на народное, на национальное чувство. Наше поражение унизило не только бюрократию», как общество и жаждало, «а косвенно и нацию». (О, далеко не «косвенно» – а прямо!) «Русская национальность… стушевалась» [1485]. – «He шутка и опозорение самого слова русский, превращённого в “истинно-русский”». Прогрессивная общественность упустила оба понятия, отдав их правым. «Патриотизм всё-таки понимался нами не иначе, как только в кавычках». Но «с реакционным патриотизмом нужно конкурировать народным патриотизмом… В своём отрицательном отношении к черносотенному патриотизму мы так и застыли, а если противопоставили ему что, так не патриотизм, а общечеловеческие идеалы» [1486]. Однако вот, весь наш космополитизм до сих пор не дал нам сдружиться с польским обществом [1487].

А. Погодин вспоминал: после грозной отповеди Вл. Соловьёва на «Россию и Европу» Данилевского, после статей Градовского – вот «первые выступления того сознания, которое просыпается, на подобие инстинкта самосохранения, у народов в минуты угрожающей им опасности». (Ещё так совпало, что именно в дни этой дискуссии, в марте 1909, государственная Россия пережила своё национальное унижение: вынуждена была с жалкой покорностью признать австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины, свою «дипломатическую Цусиму».) «Роковым образом мы идём к этому вопросу, который ещё так недавно был совершенно чужд русской интеллигенции, а теперь выдвинут жизнью так резко, что от него уже не отчураешься» [1488].

«Слово» заключало: «Случайный… инцидент послужил толчком к целой газетной буре». Значит, «в русском обществе ощущается потребность национального самопознания». Русское общество в прежние годы «устыдилось не только той ложной антинациональной политики… но и истинного национализма, без которого немыслимо государственное творчество». Творческий народ «непременно имеет своё лицо» [1489]. – «Минин был несомненным националистом». Национализм строительный, государственный, свойственен живущим нациям, и именно такой нам нужен сейчас [1490]. «Как триста лет тому назад, история требует нас к ответу, требует чтобы в грозные дни испытаний» ответить, «имеем ли мы, как самобытный народ, право на самостоятельное существование» [1491].

А ведь – чувствовалось в воздухе это Подступающее! – хотя, казалось бы, довольно мирный Девятьсот Девятый год.

Но и не упускали верное (М. Славинский): «Попытка обрусить, вернее, обвеликорусить всю Россию… оказалась гибельной для живых национальных черт не только всех недержавных имперских народностей, но и, прежде всего, для народности великорусской… культурные силы великорусской народности для этого оказались слишком слабы». Для великорусской национальности – только полезно интенсивное развитие вглубь, нормальное кровообращение [1492]. (Увы – и сегодня не освоенный русскими урок.) – «Необходима борьба с национализмом физиологическим, [когда] народность сильнейшая стремится навязать народностям слабейшим государственный быт, им чуждый» [1493]. Да ведь такую империю нельзя было создать одною физической силой, – но и «нравственной силой». А если она у нас есть, то равноправие народов (и евреев, и поляков) ничем нам не угрожает [1494].

Ещё с разгара XIX века, а в начале XX тем более – русская интеллигенция ощущала себя уже на высокой ступени всеземности, всечеловечности, космополитичности или интернационалистичности (что тогда и не различалось). Она уже тогда во многом и почти сплошь отреклась от русского национального. (С трибуны Государственной Думы упражнялись в шутке: «патриот-Искариот»).

А еврейская интеллигенция – не отреклась от национального. И даже закрайние еврейские социалисты старались как-то совместить свою идеологию с национальным чувством. Но в это же самое время не слышно было ни слова от евреев – от Дубнова до Жаботинского и до Винавера – что русской интеллигенции, всею душой за угнетённых братьев, – можно не отказываться от своего национального чувства. А по справедливости, такое должно бы было прозвучать. Вот этого переклона тогда никто не понимал: под равноправием евреи понимали нечто большее.

И русская интеллигенция – одиноко шагнула в будущее.

Не получили евреи равноправия при царе, но – отчасти именно поэтому – получили руку и верность русской интеллигенции. Сила их развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятия о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям – мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из неё.

И понять это – важней, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию (раскачивали её – мы все), делал революцию, или участвовал в большевицкой власти.