"Парк Горького" - читать интересную книгу автора (Смит Мартин Круз)

6

Человек не родится преступником, а встает на путь преступлений из-за неудачного стечения обстоятельств или под влиянием дурного общества. Все преступления, большие и малые, уходят корнями в оставшиеся от капитализма корыстолюбие, эгоизм, праздность, паразитизм, пьянство, религиозные предрассудки или развращенность.

Убийца Цыпин, например, был сыном убийцы и спекулянтки золотом, и среди предков его были убийцы, воры и монахи. Цыпина воспитали уркой, профессиональным преступником. Как всякий урка, он был покрыт татуировками — тут были змеи, драконы, богатый набор женских имен — так щедро, что их завитки выглядывали из-под манжет и воротника. Как-то он показал Аркадию красного петуха, выколотого на члене. Цыпину повезло — он убил сообщника в те времена, когда смертная казнь полагалась только за государственные преступления. Ему дали десять лет. В лагере он сделал себе еще одну татуировку — надпись через весь лоб: «Партией уделанный». Опять повезло. Еще за неделю до того такая «наглядная» антисоветская пропаганда считалась государственным преступлением. Но в этот раз он отделался тем, что ему пересадили кусок кожи с задницы на лоб и добавили пять лет, а срок объявили условным по случаю столетия со дня рождения Ленина.

— Я внимательно наблюдаю за происходящим, — сказал он Аркадию. — Преступность то растет, то сокращается. Судьи то добреют, то крутят тебе яйца. Вроде как приливы и отливы. У меня-то дела идут что надо.

Цыпин работал слесарем. Но настоящие деньги он зарабатывал в компании с водителями грузовых машин. Перед поездкой с грузом в провинцию водители заливали горючее под пробку. Выехав из Москвы, они сливали часть бензина, перепродавали его Цыпину, меняли показания счетчика, а в конце дня возвращались к себе и с большой долей правды рассказывали о плохих дорогах и объездах. Цыпин, в свою очередь, продавал бензин частникам. Властям было известно о его деятельности, но, поскольку в Москве не хватало бензозаправочных колонок, а спрос на бензин у частников был велик, на спекулянтов вроде Цыпина смотрели сквозь пальцы, считая, что они приносят пользу обществу.

— Кому охота, чтобы снова закрутили гайки. Знай я, кто пришил этих троих в Парке Горького, я бы первый их заложил. Тому, кто на это пошел, яйца отрезать мало. У нас ведь тоже свои порядки.

В кабинете Аркадия на Новокузнецкой перебывало много урок, но каждый повторял, что еще не сошел с ума, чтобы стрелять в кого-то в Парке Горького. Кроме того, все свои вроде были целы. Последним явился Жарков. Раньше он служил в армии, теперь торговал оружием.

— Что сейчас можно достать? Армейское оружие, ржавые английские револьверы, может быть, пару чешских пистолетов. На востоке, скажем в Сибири, может, и найдется банда с пулеметом, А здесь нет ничего похожего на то, что вы говорите. Ладно, кто может так стрелять? Кроме меня, во всей Москве, пожалуй, не найдешь и десятка людей моложе сорока пяти, кто с десяти шагов мог бы попасть в родную бабушку. Вы говорите, что они, возможно, служили в армии? Здесь вам не Америка. Я не слыхал, чтобы за последние тридцать лет мы где-нибудь по-настоящему воевали. Им не дали хоть раз в кого-нибудь стрельнуть, огневая подготовка у нас вообще ни к черту не годится. Давайте рассуждать серьезно. Вы говорите об организованном убийстве, а мы с вами знаем, что такие возможности есть только у одной организации.

После обеда Аркадий несколько раз звонил Зое в школу, пока ему не сказали, что она ушла в спортклуб Союза учителей. Клуб размещался в старом особняке в конце Новокузнецкой, как раз напротив Кремля. Проплутав в поисках гимнастического зала, он оказался на небольшой галерее, в свое время служившей хорами для оркестра. Внизу было просторное помещение, которое когда-то было бальным залом. Высокий потолок украшали купидоны с отбитыми носами. Паркет покрывали лоснящиеся, пропахшие потом виниловые гимнастические маты. Зоя делала махи на разновысоких брусьях. Золотистые волосы собраны в пучок, на запястьях напульсники, на ногах шерстяные гетры. Мах под нижний брус, ноги в стороны, как крылья самолета, под купальником рельефно играют спинные мышцы. Шмидт в тренировочном костюме, со скрещенными на груди руками, наблюдал за ней, стоя на матах. Мах к верхнему брусу, носочки касаются сжатых в кулак кистей, поворот на 180 градусов и мах назад к нижнему брусу, толчок о брус, переход в стойку, носочки строго в потолок, перемена рук и махом, ноги врозь, к верхнему брусу. Нельзя сказать, что Зоя делала упражнение слишком грациозно, но она обладала отличным чувством ритма, подобно пружинному маятнику, свивающемуся и развивающемуся вокруг двух брусьев. Она соскочила с брусьев, и, когда Шмидт придержал ее обеими руками за талию, Зоя обняла его.

Романтично, подумал Аркадий. Сюда бы вместо мужа еще струнный квартет и сияние луны. Наташа права — они созданы друг для друга.

Покидая галерею, Аркадий громко хлопнул дверью.

По пути в «Украину» Аркадий зашел домой за сменой белья и в историческую библиотеку за «Летописью советско-американского сотрудничества в Великой Отечественной войне». Может быть, подумал Аркадий, к тому времени как он вернется в гостиницу, КГБ уже увезет обратно свои пленки, а может быть, его ждет там Приблуда. Возможно, майор даже начнет разговор с шутки, постарается установить более дружелюбные отношения, представить нынешние недоразумения как чисто ведомственные. В конечном счете КГБ содержали из-за страха. Без врагов, внешних или внутренних, подлинных или вымышленных, существование всего аппарата КГБ теряло смысл. С другой стороны, роль милиции и прокуратуры заключалась в том, чтобы показать, что все идет хорошо. Аркадий представил, что через много лет эти три убийства будут разбираться в юридических журналах под заголовком «Межведомственные противоречия в Парке Горького».

К старым пленкам в «Украине» добавились новые. Паши и Фета не было на месте. Паша оставил записку, что версия с иконами — гиблое дело, но что он зацепил одного немца по другой причине. Аркадий скомкал записку, щелчком послал ее в мусорную корзину и бросил на кровать чистое белье.

Дождь хлестал по льду реки, заливал улицы. На другой стороне проспекта сквозь завесу дождя в освещенном окне дома для иностранцев виднелась фигура женщины в ночной рубашке.

Интересно, она американка? У Аркадия заныла грудь: там, куда неизвестный двинул ему позавчера, все еще оставался чувствительный синяк. Он раздавил одну сигарету, закурил другую. И вдруг ощутил странную легкость и свободу — свободу от Зои, свободу от дома, будто сошел с орбиты, которой была его жизнь, будто обрел невесомость.

Свет в окне на другой стороне проспекта погас. Он с удивлением подумал, что ему хочется переспать с женщиной, которую он никогда не видел, чье лицо виднелось расплывчатым пятном за залитым водой стеклом. Он никогда не изменял жене, даже не помышлял об этом. Теперь же он хотел любую женщину. Или ударить кого-нибудь. Главное, чтобы кто-то был рядом.

Он заставил себя сесть и стал снова прослушивать январские пленки бизнесмена-провокатора Осборна. Он был уверен, что, если бы ему удалось хотя бы наметить какую-то связь между Парком Горького и этим любимцем КГБ, майор Приблуда был бы тут как тут. Несмотря на контакты американца с Ириной Асановой и торговцем иконами Голодкиным, подозревать Осборна не было никаких оснований. Просто было ощущение, которое однажды испытал Аркадий, когда, проходя по полю, услышал из-под камня шипение. Оно предостерегало: «Здесь змея!» Торговец пушниной провел весь январь и первые два дня февраля в разъездах между Москвой и Ленинградом, где проходил ежегодный пушной аукцион. В обоих городах он водил дружбу с видными представителями деловых кругов, культурной элитой, хореографами и режиссерами, балеринами и артистами, а не с шантрапой, чьи трупы были найдены в Парке Горького.

Осборн: quot;Бы обрели известность как режиссер фильмов о войне. Вы любите войну. Американцы тоже любят войну. Не кто иной, как американский генерал, сказал: «Война — это небесная благодать».

В «Летописи советско-американского сотрудничества в Великой Отечественной войне» Аркадий нашел два упоминания об Осборне:

«Во время блокады большинство иностранных подданных покинули порт. Одним из тех, кто остался, был сотрудник американской дипломатической службы Дж. Д.Осборн, трудившийся плечом к плечу с советскими коллегами по восстановлению порта. Во время наиболее интенсивных обстрелов генерала Менделя и Осборна можно было видеть на подступах к городу, где они под огнем руководили восстановлением подъездных путей. Проводимая Рузвельтом так называемая политика ленд-лиза преследовала четыре цели: затянуть борьбу между фашистскими агрессорами и защитниками советской родины, пока обе воюющие стороны не истекут кровью; оттянуть открытие второго фронта, одновременно ведя переговоры о мире с гитлеровской бандой; ввергнуть борющийся советский народ в вечную долговую кабалу и восстановить англо-американское мировое господство. Только отдельные американцы понимали необходимость борьбы за новые мировые отношения…»

И через несколько страниц:

Аркадий вспомнил шутки отца по поводу трусости Менделя («штаны полны дерьма, а сапоги блестят»). А тут Мендель с Осборном выглядели героями. В 1947 году Мендель перешел в Министерство торговли, и вскоре Осборн получил лицензию на экспорт пушнины.

В номере внезапно появился Фет.

— Раз вы все равно здесь, я подумал, что прослушаю еще несколько своих пленок, — сказал он.

— Уже поздно. На улице льет, Сергей?

— Да, — Фет положил свое сухое пальто на спинку стула и сел за магнитофон. Даже соврать грамотно не хватило ума, подумал Аркадий. Молодой человек долго поправлял очки на носу и раскладывал свои заточенные карандаши. В номере, наверное, был микрофон, но им надоело слушать, как Аркадий читает записи или прослушивает пленки, и они приказали бедняжке Фету идти на прорыв. Это означало, что им по-настоящему интересуются. Очень хорошо.

Фет мялся.

— Что у тебя, Сергей?

Фамильярное обращение выбивало Фета из колеи. Он ерзал на стуле, собираясь с духом.

— Такой подход, следователь…

— Рабочий день кончился, зови меня товарищ.

— Спасибо. Этот подход… Все время спрашиваю себя, не ошибаемся ли мы.

— Я тоже. Начали с трех покойников и ни с того ни с сего взялись за записи и стенограммы разговоров людей, которые в конечном счете являются нашими желанными гостями. Возможно, мы занимаемся совсем не тем, чем надо, и весь наш труд — напрасная трата времени. Именно об этом ты думаешь, Сергей?

Фет, казалось, задохнулся от неожиданности.

— Да, старший следователь.

— Прошу, называй меня товарищем. В конце концов, как можно связать сотрудничающих с нами иностранцев с этим преступлением, когда мы даже не установили личность жертв и не знаем, за что их, в сущности, убили?

— Как раз об этом я и думал.

— А может, вместо иностранцев заняться сотрудниками конькобежной базы или установить фамилии всех, кто бывал в Парке Горького этой зимой? Как думаешь, лучше?

— Нет. Впрочем, может быть.

— Ты, Сергей, говоришь одно, думаешь другое. Давай начистоту — что тебе не нравится. От критики только польза. Она помогает определить цель и совместно двигаться к ней.

Двусмысленный намек на «совместное движение к цели» привел Фета в еще большее смятение, и Аркадий пришел на помощь.

— Я хочу сказать, что и при едином мнении возможны два разных подхода. Так вернее, Сергей?

— Да, — заново начал Фет. — Я подумал, что, возможно, в ходе расследования вскрылись какие-то неизвестные мне обстоятельства, которые вызвали необходимость сосредоточить внимание на записях, полученных у госбезопасности.

— Сергей, я вполне понимаю тебя. Но я также понимаю русского убийцу. Им руководят чувства, а не рассудок. Он убивает, по возможности, не на людях. Правда, теперь у нас нехватка жилья, но, когда дела пойдут лучше, станет больше убийств в домашней обстановке. Во всяком случае, можно ли представить себе русского, рожденного революцией, который бы заманил трех человек в самый большой парк культуры в Москве и там хладнокровно расправился с ними? Ты можешь такое представить?

— Я не совсем вас понимаю…

— Разве не видно, что в самом убийстве содержится доля шутки, вернее, издевки?

— Ничего себе шутка! — Фета даже передернуло от отвращения.

— Подумай над этим, Сергей. Поломай голову.

Спустя несколько минут Фет, извинившись, ушел.

Аркадий вернулся к пленкам Осборна с намерением закончить январские записи, прежде чем улечься спать на раскладушке. В круге света от настольной лампы он выложил на лист бумаги три спички. Вокруг спичек нарисовал контуры поляны.

Осборн:

— Разве советская публика поймет «Постороннего» Камю? Убийца безо всякой причины, просто от скуки, лишает жизни совершенно незнакомого человека. Это чисто западное явление. Буржуазный комфорт неизбежно порождает скуку и ведет к немотивированному убийству. Полиция уже к этому привыкла. Но здесь, в прогрессивном социалистическом обществе, никто не заражен скукой.

— А как же «Преступление и наказание», Раскольников?

— Лишнее доказательство моей правоты. При всех экзистенциалистских разглагольствованиях даже Раскольников просто-напросто хотел присвоить лишний рубль. Найти у вас немотивированный поступок — все равно что увидеть за окном тропическую птицу. Произошла бы массовая неразбериха. А убийцу из пьесы Камю здесь бы никогда не поймали.

Ближе к полуночи он вспомнил о Пашиной записке. На его столе лежала выписка, подколотая к досье немецкого подданного Унманна. Слезящимися от усталости глазами Аркадий стал просматривать документы.

Ганс Фредерик Унманн родился в 1932 году в Дрездене, женился в восемнадцать лет, разошелся в девятнадцать, исключался из партии за хулиганство (уголовное дело по обвинению в словесном оскорблении и угрозе действием прекращено). В 1952 году призван в армию, в следующем году обвинялся в избиении дубинкой участников реакционных беспорядков (обвинение в убийстве снято). В конце службы был охранником в лагере заключенных. Четыре года работал шофером у секретаря Центрального комитета профсоюзов. В 1963 году восстановлен в партии, в том же году вторично женился и поступил на работу мастером на оптический завод. Через пять лет исключен из партии за избиение жены. Одним словом, скотина. Позднее Унманн восстановился в партии и был направлен в Москву следить за дисциплиной немецких студентов. На снимке — высокий, сухопарый человек с жидкими светлыми волосами. В записке Паша добавлял, что Голодкин поставлял Унманну проституток до января, когда немец порвал с ним связь. Об иконах ничего не сообщалось.

На Пашином магнитофоне была поставлена пленка. Аркадий надел Пашины наушники и включил аппарат. Его интересовало, почему Унманн порвал с Голодкиным и почему именно в январе.

Аркадий подзабыл немецкий, но помнил достаточно, чтобы разобрать откровенные угрозы, которыми Унманн держал студентов в послушании. Судя по голосам, немецкие студенты его побаивались. Что ж, у Унманна была хорошая работенка. Припугнул одного-двух ребятишек — и гуляй весь день. Он, видно, занимался контрабандой фотоаппаратов и биноклей из ГДР, а возможно, принуждал к этому и студентов. Разумеется, не икон — русскими иконами интересовались только гости с Запада.

Потом Аркадий прослушал пленку, где собеседник предлагал Унманну встретиться «в обычном месте». На следующий день тот же человек просил Унманна быть у Большого театра. Потом снова «в обычном месте», а еще через два дня где-то еще. Никаких имен, никаких дополнительных сведений, и только немецкая речь. Аркадий долго ломал голову, прежде чем догадался, что анонимным другом Унманна был Осборн, потому что Унманн ни разу не появлялся на пленках Осборна. Во всех случаях Осборн звонил Унманну и ни разу наоборот, причем Осборн, скорее всего, звонил только из автоматов. Потом в голосе анонимного собеседника вдруг появлялась необычная интонация, и Аркадию снова казалось, что его догадка насчет Осборна — бред.

Он поставил пленки Осборна и Унманна на двух магнитофонах и стал слушать поочередно. В пепельнице выросла гора окурков. Теперь только терпение.

На рассвете, после семи часов прослушивания, Аркадий вышел на улицу, чтобы немного прийти в себя. На ветру вокруг опустевшей стоянки такси шуршала живая изгородь. Он жадно вдыхал свежий холодный воздух. Услышал другой звук — ритмичный глухой стук у себя над головой. Это рабочие простукивали бордюр на крыше гостиницы, чтобы обнаружить отставшие за зиму кирпичи. Вернувшись в номер, он принялся за февральские пленки Унманна. 2 февраля, в день отъезда Осборна из Москвы в Ленинград, позвонил анонимный собеседник.

— Самолет опаздывает.

— Опаздывает?

— Все идет как надо. Не надо так волноваться.

— А вы никогда не волнуетесь?

— Спокойней, Ганс.

— Мне это не нравится.

— Видите ли, несколько поздно думать о том, нравится вам это или пет.

— Все знают, что такое эти «Туполевы».

— Думаете, авария? По-вашему, только немцы могут построить что-нибудь путное.

— Опоздание — тоже плохо. Когда будете в Ленинграде…

— Я и раньше был в Ленинграде. Я был там раньше с немцами. Все будет как надо.

Аркадий на часок вздремнул.