"Парк Горького" - читать интересную книгу автора (Смит Мартин Круз)

Шатура

1

Он был трубопроводом. В одни трубки в него вливались кровь и физиологический раствор, через другие вытекали больная кровь и отбросы организма. Каждые несколько часов, когда вместе с сознанием возвращался страх, сестра вводила ему морфий, и он воспарял над кроватью, взирая сверху на этот неприглядный процесс удаления отходов.

У него не было ясного представления, как он сюда попал. Он смутно помнил, что кого-то убил, и равнодушно думал, что, видно, была кровавая резня. Он не мог с уверенностью сказать, был ли он преступником или жертвой. Его это беспокоило, но не очень. Большей частью он видел себя в дальнем верхнем углу комнаты, наблюдающим оттуда за тем, что происходит. Над кроватью то и дело склонялись и что-то шептали сестры и врачи. Врачи затем отходили и шептали сидевшим в дверях двоим мужчинам в обычной одежде и стерильных масках, а те, в свою очередь, открывали дверь и шептали другим в коридоре. Однажды приходила группа посетителей. Среди них он узнал генерального прокурора. Вся делегация стояла в ногах кровати и разглядывала лежащее на подушке лицо с видом туристов в чужой стране, которые пытаются разобрать, что там написано на придорожной вывеске, но безуспешно. Наконец они покачали головами, приказали врачам не дать умереть больному и удалились. В другой раз в палату для опознания пропустили капитана с пограничного поста. Аркадий никак не реагировал, потому что в этот момент у него началось кровотечение, изо всех отверстий побежала жидкость, полиэтиленовые отводные трубки внезапно окрасились в яркий красный цвет.

Позднее его привязали к кровати ремнями, а сверху соорудили полупрозрачный тент из синтетической пленки. Ремни не ограничивали его в движениях — он не думал двигать руками — но тент почему-то не давал ему парить в воздухе. Он чувствовал, что врачи уменьшают дозу морфия. Днем он смутно ощущал движущиеся вокруг него цветные пятна, а по ночам, когда открывалась дверь и в комнату проникал свет, он испытывал приступы страха. Страх имел реальную основу, и он это чувствовал. Среди всех галлюцинаций, вызываемых наркотиками, только страх был реальным. Время, измеряемое уколами, не двигалось — была только грань между забытьем и болью. Зато существовало ожидание, не его собственное, а ожидание людей в дверях и за дверью. Он знал, что они здесь ожидают его.

— Ирина! — вслух произнес он.

Тут же услышал скрип стульев и увидел спешащие к тенту тени. Когда откинулись стенки тента, он, закрыв глаза, с силой дернул рукой, пытаясь освободиться от ремня. Одна из трубок соскочила, и из руки хлынула кровь. От дверей послышались быстрые шаги.

— Говорила же вам, не троньте его, — сказала сестра. Она зажала вену и поставила на место трубку.

— Мы не трогали.

— Не сам же он это сделал, — сердито сказала сестра. — Он ведь без сознания. Посмотрите, что вы натворили!

Он закрыл глаза и представил, что творится на простынях и на полу. Сестра пришла в ярость, остальные, даже тупицы из КГБ, увидев столько крови, страшно перепугались. Он слышал, как они, ползая на коленях, вытирали на полу. Они не промолвили ни слова о том, что он просыпался.

Где сейчас Ирина? Что она им сказала?

— Все равно его расстреляют, — пробормотал один из подтиравших пол.

Лежа под тентом, он слушал. Он будет слушать, пока хватит сил.

За те минуты, что оставались до прибытия милиции в парк, Аркадий наставлял Ирину, что ей следует говорить. Ирина никого не убивала, Ямского и Унманна убил Аркадий. Ирина знала, что Валерия, Джеймс Кервилл и Костя находились в Москве — все это записано на пленку, — но она ничего не знает о бегстве за границу или о контрабанде. Она жертва обмана, соблазна, но жертва, а не преступница. Если этой версии не поверят или концы не сойдутся с концами, то нужно будет в свое оправдание сказать, что все это сочинил он, пока Ирина зажимала ему рану. Кроме того, такая версия была ее единственным шансом.

Первый допрос начался с того, что ему зачитали, в каких преступлениях он обвиняется: преступления были известны — в основном те, в которых он обвинял Осборна и Ямского. Одна стенка тента была откинута, чтобы трое допрашивающих могли сесть ближе к кровати. Несмотря на стерильные маски, он узнал круглое лицо майора При-блуды и даже разглядел улыбку.

— Вы же умираете, — сказал Аркадию сидящий к нему ближе всех, — и по крайней мере можете восстановить доброе имя неповинных людей. До этого случая у вас был отличный послужной список, и мы хотим, чтобы о вас вспоминали только в связи с заслугами. Восстановите доброе имя прокурора Ямского, человека, который был вашим другом и продвигал вас по службе. Ваш отец — старый больной человек, дайте хоть ему спокойно умереть. Снимите с себя этот позор и примите смерть с чистой совестью. Что вы говорите?

— Я не умираю, — сказал Аркадий.

— Дела у вас, знаете ли, идут чертовски хорошо. — Врач раздвинул портьеры. Солнечный поток хлынул на его белый халат. Он погладил теплые пятна света. Тент убрали. Под голову положили целых две подушки.

— Насколько хорошо?

— Очень хорошо, — ответил врач, достаточно серьезно, чтобы Аркадий понял, что тот не одну неделю боролся за то, чтобы услышать этот вопрос. — Нож прошел через толстую кишку, желудок и диафрагму, зацепив печень. Ваш приятель упустил единственную вещь, хотя, возможно, и метил туда, — брюшную аорту. Тем не менее, когда вы поступили сюда, кровяное давление было на нуле; потом нам пришлось иметь дело с заражением, перитонитом, одной рукой накачивать вас антибиотиками, а другой откачивать всякую дрянь. Бассейн, в котором вы тонули, кишел заразой. Единственное, в чем вам повезло, так это то, что до ранения вы в течение суток ничего не ели, иначе инфекция распространилась бы по пищеварительному тракту, и тогда даже мы не смогли бы вас спасти. Поразительно, не правда ли, как иногда жизнь зависит буквально от крошки хлеба. Вам повезло.

— Теперь я знаю.

В следующий раз явились пять человек. Усевшись вокруг кровати, они по очереди задавали вопросы, стараясь запутать Аркадия. Кто бы ни задавал вопрос, он решил отвечать Приблуде.

— Асанова нам все рассказала, — сказал один из них. — Вы были инициатором сговора с американцем Осборном, обещая оградить его от действий прокурора Ямского.

— У вас есть отчет, который я послал генеральному прокурору, — ответил Приблуде Аркадий.

— Вас неоднократно видели беседующим с Осборном, в том числе накануне Первого мая. Вы его не арестовали. Вместо этого вы отправились прямо к университету, куда заманили прокурора, и с помощью этой женщины убили его.

— У вас есть мой отчет.

— Чем вы можете объяснить свои контакты с Осборном? Прокурор после встреч со следователями всегда вел записи. В его записях ничего нет о ваших так называемых подозрениях в отношении американца. Если бы вы упомянули о них, он бы немедленно связался с органами безопасности.

— У вас есть мой отчет.

— Нас не интересует ваш отчет. Он только служит свидетельством вашей вины. Ни один следователь не установил бы факты похищения соболей в Сибири или вывоза их из страны на основании тех неубедительных улик, которыми вы располагали.

— Я установил.

Это был единственный раз, когда он изменил форму ответа. Его обвиняли в сговоре с Осборном с целью получения денег; его развод приводился в подтверждение психического срыва; было известно, что он приставал к Осборну с просьбой подарить дорогостоящую шапку; Асанова рассказывала о его приставаниях к ней как к женщине; он поощрял замыслы Осборна, рассчитывая, если повезет, на сенсационный арест в разгар кампании против подобных ему карьеристов; свидетельством его необузданного характера служит нападение на секретаря райкома, друга его бывшей жены; его связь с иностранным агентом Джеймсом Кервиллом стала явной благодаря его сотрудничеству с братом агента Уильямом Кервиллом; он забил насмерть сотрудника КГБ на даче прокурора; Асанова показала, что он вступил в половую связь с ныне погибшей участницей банды Валерией Давидовой; он был моральным уродом благодаря славе своего отца — одним словом, о нем известно все. На все попытки вывести его из себя, запутать и запугать Аркадий предлагал Приблуде прочесть его отчет.

Не говорил один Приблуда. Его хватало лишь на угрожающее молчание да убогие мысли под прилизанными волосами. Аркадию он запомнился укутанным в пальто на снегу в то первое утро в Парке Горького. Он не представлял, какое большое место он все это время занимал в мыслях Приблуды. Сосредоточенный взгляд Приблуды был поразительно красноречив. Всей правды не знали; вообще ничего не знали.

Охрану убрали, в комнату принесли телефон. Поскольку телефон ни разу не звонил и никто им не пользовался, Аркадий предположил, что это подслушивающее устройство. Когда ему впервые разрешили нормально питаться, он слышал, как тележка с едой долго ехала от лифта до его двери. Все остальные комнаты на этаже пустовали.

Еще два дня пятеро дважды в день являлись для допросов. Аркадий неизменно отвечал одной и той же фразой. В какой-то момент его удивительным образом осенило.

— Ямской был одним из вас, — прервал он. — Он служил в КГБ. Вы сделали своего человека прокурором Москвы, а он фактически оказался изменником. И вы вынуждены пустить мне пулю в голову только потому, что он выставил вас в таком дурацком свете.

Четверо из пяти переглянулись между собой, только Приблуда внимательно слушал Аркадия.

— Как говорил Ямской, — горько усмехнулся Аркадий, — все мы дышим воздухом и писаем водой.

— Заткнись!

Пятеро вышли в коридор. Аркадий, лежа в постели, размышлял о лекциях прокурора о справедливом распре-делении полномочий органов правосудия, выглядящих тем более забавными в свете происходящего. Пятеро не вернулись. Спустя некоторое время впервые за неделю появились охранники и отставили пять стульев к стене.

Как только ему разрешили ходить, опираясь на палку, он подошел к окну. Он обнаружил, что находится на шестом этаже, рядом проходит шоссе и совсем недалеко видна кондитерская фабрика. Он догадался, что это кондитерская фабрика «Большевик», расположенная на Ленинградском шоссе, хотя не мог припомнить ни одной больницы в этом районе. Он попробовал открыть окно, но оно оказалось запертым.

Вошла сестра.

— Мы не хотим, чтобы вы причинили себе вред, — сказала она.

Он не хотел ничего с собой делать, хотел лишь понюхать запах шоколада с фабрики. Он чуть не заплакал — так хотелось понюхать шоколад.

Он то ощущал прилив сил, то в следующий момент готов был расплакаться. Причиной этого отчасти было напряжение, вызываемое допросами. Те, кто допрашивал, обычно работали бригадами, сосредоточивая всю свою волю на одном человеке, запутывая его побочными вопросами и ложными обвинениями, чем нелепее, тем лучше, пугая его то одним, то другим, пока он не оказывался в их власти. Такой человек, которого поставили на колени, уже считался честным человеком. Как правило, в этом не видели ничего плохого, так что он ожидал, что и с ним так будут обходиться. Это было обычным делом.

Определенное неудобство причиняла изоляция. К нему не пускали посетителей, не разрешали разговаривать с охраной или сестрами, не давали читать книг и слушать радио. Он разбирал фабричные знаки на посуде и утвари или наблюдал из окна за движением по шоссе. Единственная работа ума сводилась к размышлениям вокруг множества противоречивых вопросов и догадок про Ирину. Она жива. Она ничего не сказала, и она знала, что он тоже ничего не сказал. В противном случае допрос был бы точнее и опаснее. Почему он скрыл, что она знала о контрабанде? Когда он привел ее к себе домой? Что было потом?

После одного дня без допросов появился Никитин. Разглядывая своего коллегу и бывшего ученика проницательными глазами, старший следователь по связям с правительством огорченно вздыхал.

— Когда мы виделись в последний раз, ты целился в меня из пистолета, — сказал Никитин. — Это было почти месяц назад. Сейчас ты кажешься немного спокойнее.

— Я не знаю, как выгляжу. У меня нет зеркала.

— А как же ты бреешься?

— Мне приносят электробритву вместе с завтраком и уносят на подносе. — С кем бы он теперь ни говорил, даже с Никитиным, он не старался сдерживать себя. А ведь много лет назад, когда Никитин был старшим следователем по делам об убийствах, было время, когда между ними были близкие отношения.

— Знаешь, я спешу, — Никитин достал конверт. — Сам понимаешь, у нас там творится невероятное. Меня послали к тебе подписать вот это.

В конверте было три экземпляра заявления с просьбой об увольнении из прокуратуры по состоянию здоровья. Аркадий подписал, почти сожалея, что Никитину надо спешить.

— У меня создается впечатление, — прошептал Никитин, — что ты тут даешь им жару. Допрашивать следователя — дело нелегкое, так ведь?

— Думаю, что да.

— Слушай, ты же умница, не скромничай. Если бы ты в свое время лучше слушал, что говорил тебе дядя Илья! Я старался наставить тебя на правильный путь. Я сам виноват — с тобой надо было потверже. Если что нужно, помогу, только попроси.

Аркадий сел. Он был подавлен, на него навалилась страшная усталость, и он был благодарен Никитину за то, что тот задержался. Никитин уже сидел на кровати, хотя Аркадий не заметил, когда он успел сесть.

— Спрашивай, — предложил Никитин.

— Ирина…

— Что конкретно?

Аркадию стоило большого труда сосредоточиться. Не терпелось выложить все тайное и сокровенное сочувственно слушавшему Никитину. Сегодня у него была только сестра, которая перед приходом Никитина сделала ему укол.

— Только я могу тебе помочь, — сказал Никитин.

— Они не знают…

— Слушаю.

Аркадия подташнивало и кружилась голова. Маленькая пухлая, как у ребенка, ладошка Никитина лежала на его руке.

— Тебе сейчас нужен друг, — сказал Никитин.

— Сестра…

— Она тебе не друг. Она дала тебе что-то, чтобы ты заговорил.

— Знаю.

— Не говори им ничего, мальчик, — убеждал Никитин.

Аминат натрия, догадался Аркадий; вот что они ему вкололи. И довольно много.

Он знает, о чем я сейчас думаю, подумал про себя Аркадий.

— Это очень сильный наркотик. Ты не можешь отвечать за слова и поступки, если они не подвластны твоей воле, — заверил его Никитин.

— Не надо было приносить заявления, — Аркадию стоило усилия произнести эти слова отчетливо и громко. — Никому они не нужны.

— Тогда ты их даже как следует не посмотрел, — Никитин достал конверт и, открыв, передал Аркадию. — Видишь?

Удивленно моргая, Аркадий перечитал заявление. Это были признания во всех преступлениях, в которых его обвиняли на прошлой неделе.

— Это не то, что я подписывал, — сказал он.

— Под ними твоя подпись. Я видел, как ты их подписывал. Не беда! — Никитин порвал бумаги пополам, потом на четвертушки. — Я не верю ни одному написанному здесь слову.

— Спасибо, — от души сказал Аркадий.

— Я на твоей стороне, мы с тобой против них. Помни, что касается допросов, то лучше меня никого по этой части не было.

Аркадий помнил. Никитин доверительно наклонился к Аркадию и тихо прошептал на ухо:

— Я пришел тебя предупредить. Они собираются тебя убить.

Аркадий поглядел на закрытую дверь. Даже плоская поверхность ее таила в себе угрозу — она служила входом Для людей, находящихся по ту сторону.

— Когда тебя не будет, кто поможет Ирине? — спросил Никитин. — Кто будет знать правду?

— Мой отчет…

— Он для того, чтобы дурачить их, а не твоих друзей. Нечего думать о себе, подумал бы об Ирине. Без тебя она останется совсем одна. Подумай, как одиноко ей будет.

Они, наверное, даже не скажут ей, когда меня не будет, подумал Аркадий.

— Она поверит, что я ей друг, только если ты расскажешь мне правду, — втолковывал ему Никитин.

Никакого сомнения, что они собираются его уничтожить. Аркадий не видел выхода. Возможно, выбросят из окна, дадут лишнюю дозу морфия, сделают инъекцию воздуха. Кто тогда позаботится об Ирине?

— Мы же старые друзья, — продолжал говорить Никитин. — Я тебе друг и хочу остаться другом. Поверь мне, я тебе друг. — Он улыбался улыбкой Будды.

Тут под действием амината натрия сознание Аркадия затуманилось. Ему слышалось дыхание множества людей в коридоре. Пол был где-то далеко под ногами. На покойников надевают картонные тапочки; ему дали картонные тапочки. Ноги бледные и худые, интересно, как выглядит он весь? Во рту гнездился страх. Он уткнулся лбом в кулаки. Не страх — безумие. Связно думать не было сил — лучше, пока он в состоянии, рассказать все как есть. Но он зажал рот, чтобы не вылетело ни слова. Под действием наркотика он покрылся потом. Теперь его охватил страх, что слова льются из пор вместе с потом. Он судорожно прижал колени к груди, чтобы не осталось ни одного отверстия. Когда он подумал об Ирине, слова, как змеи, попытались выползти наружу. Тогда он стал думать о Никитине, не о том Никитине, что сидел рядом на кровати, потому что этот настырный друг вырвал у него признание, а о прежнем Никитине. Прежний Никитин был неуловим, он ускользал из памяти, бередил больное сознание. Умопомрачение на короткое время брало верх над памятью. Сидящий рядом Никитин продолжал убеждать, что он единственный на свете, кому можно доверять. Не в состоянии унять дрожь, он закрывал руками глаза и уши и, отталкиваясь от последних слов Никитина, старался осознать предыдущие и таким нелепым путем отыскать в новом Никитине разгадку старого.

— Я твой самый верный, самый близкий, единственный друг, — убеждал Никитин.

Аркадий опустил руки. Из глаз полились слезы, сознание прояснилось. Он поднял руку, словно в ней был пистолет, и нажал на воображаемый спусковой крючок.

— В чем дело? — спросил Никитин.

Аркадий молчал, потому что слова об Ирине все еще рвались изо рта. Но он улыбался. Никитину не следовало упоминать о случае с пистолетом, когда он вошел в комнату Аркадия. Это была связь между прежним и настоящим Никитиным. Он целил в лицо Никитину и изображал выстрел за выстрелом.

— Я же твой друг, — теперь уже менее убежденно говорил Никитин.

Аркадий отстрелял полную обойму невидимых пуль, перезарядил и выстрелил еще. Его безумие отчасти передалось Никитину. Сначала он бурно возражал, потом смолк. Отпрянув от пустой руки Аркадия, он тихо соскользнул с кровати и стал ретироваться. Как в прежние времена, чем ближе к двери, тем быстрее.