"Змей-искуситель" - читать интересную книгу автора (Смит Дебора)

Глава 6

Ник

Мне было четырнадцать лет, когда в 1972 году я впе-рвые увидел моего дядю Джона Александра Джекобса, будущего президента Соединенных Штатов. Это про-изошло в грязном коридоре рядом с моргом в одной из больниц города Мехико. Туда полицейские отвезли тело моей матери, умершей от передозировки героина. Джу-лия Марджори Джекобс была доброй и красивой, но ее оказалось очень легко сломать. Она даже не знала, кто был моим отцом. Вероятно, один из тех парней, с кото-рыми она встречалась на первом курсе университета Иллинойса. Марджори Джекобс была первой девушкой из семьи Джекобс, поступившей в университет.

— Все так мной гордились! — любила она говорить мне и при этом плакала. — До тех пор, пока я не забере-менела тобой.

Она не представляла, как это звучит для меня, ее сына. Я лежал в постели ночью и клялся, что стану до-стойным человеком. Я говорил себе, что должен заслу-жить право на жизнь. Я повторял себе, что если смогу спасти мать от нее самой, то заслужу ее любовь. Мекси-канский дипломат-наркоман, последний дружок моей матери, называл ее Мечтающей Маргаритой. Она гово-рила мне, что ее младший брат Ал давно, еще в Чикаго, называл ее Марджи. К тому времени, как она умерла, я никак ее не называл. Мне было слишком больно назы-вать ее матерью. Она перестала играть эту роль, как только я немного подрос и смог сам заботиться о себе. Она даже не заметила, как мы поменялись ролями, — наркотики внушали ей уверенность в том, что она кон-тролирует ситуацию. Но я-то знал, как все обстоит на самом деле. Вскоре я сам стал заботиться о ней — на-столько, насколько она мне позволяла. Я никогда не ранил ее чувства, но и матерью не называл.

Она этого так и не заметила.

В тот вечер меня приковали наручниками к желез-ной скамье в больнице. Кровь была на моих руках и одежде, костяшки пальцев распухли, кожа на них была содрана. Я сидел, опустив голову, и смотрел на пол между моими теннисными тапочками, стараясь ни о чем не ду-мать. Коридор был пуст — обо мне все забыли. Мою мать хорошо знали в обществе как любовницу молодого дип-ломата. Ни для кого не было секретом, что они оба зло-употребляют наркотиками. Когда мать увезли в больни-цу, я как следует отделал этого парня.

Я услышал шаги по кафельному полу, но не сразу поднял голову. Я достаточно времени провел на улицах и мог, как собака, определить приближение опасности по звуку, запаху и даже движению воздуха. Когда ботин-ки на тяжелой подошве остановились недалеко от меня, я достал заточку из рукава и, пряча острое лезвие в ла-дони, поднял голову.

— Отойди назад! — приказал я по-испански. Парень остановился. Он выглядел ошарашенным, но я с первого взгляда понял, что он пришел ко мне. Он был молодым, но выглядел очень серьезным. У него были темные волосы и глаза, как у меня и моей матери. Я решил, что он нормально смотрелся бы на ринге как боксер полутяжелого веса. У него были крупные руки, но чистые, как и его одежда — брюки и рубашка с крас-ным галстуком. Его лицо казалось умным и честным. Меня это удивило. Честное лицо.

Я сидел на полу и смотрел на него, а он подошел ближе и остановился всего в нескольких дюймах от моих коленей. Я быстро выпрямился и покрепче сжал стилет. За кого он себя принимает, черт возьми? За ук-ротителя змей?

— Ты что, оглох? Слушай, когда тебе говорят! — ска-зал я по-английски.

— Я слышу то, что хочу слышать. Мне важно одно: я наконец нашел тебя. — Он помолчал. — И твою мать.

— Я тебя не знаю.

— Но зато я знаю тебя. Ты очень похож на нее. Ты, должно быть, Ник? Ты называешь себя Николас Якобек. Якобек — это наша прежняя фамилия, потому что род-ные твоей матери приехали из Польши.

Я промолчал. Просто не знал, что сказать. Мы с ма-терью все время переезжали. Что касается меня, то у меня не было никого, кроме нее. Никакой семьи. Я взял фамилию Якобек, потому что ей так нравилось. Она ду-мала, что это элегантно и романтично.

— Сдай назад! — Я повторил это громче и поднял руку, демонстрируя стилет.

— Впечатляет. Когда я был ребенком, у меня тоже такой был. — Голос незнакомца звучал мягко. — Отец нашел его в моем ящике комода среди носков. Он его выбросил и заставил меня обдирать кур целый месяц после школы в его мясной лавке. «Так, — сказал он, — ты хочешь проливать кровь? Тогда потроши кур». Я очень любил его, но боялся до ужаса. — Незнакомец помол-чал. — Отец так и не пришел в себя после того, как твоя мать сбежала из дома. Он умер молодым.

Я громко выдохнул воздух. Ребра у меня болели. Я не мог заплакать при нем.

— Кто ты такой, черт побери? Он замялся и тяжело сглотнул.

— Я младший брат Марджи Джекобс. Твой дядя. Дядя Ал.

Хотя Ал Джекобс выглядел стопроцентным амери-канским чистюлей, он без колебаний дал взятку мекси-канскому полицейскому, и тот снял с меня наручники. Мы вошли в морг, и служитель со скучающим видом вывез нам тело моей матери, накрытое простыней. Когда он начал снимать простыню, я сказал ему по-испански:

— Не прикасайся к ней!

Служитель посмотрел на Ала, а тот добавил:

— Прошу вас, делайте так, как говорит мой племян-ник.

Он неплохо говорил по-испански. Мужчина поднял обе руки в знак согласия и отступил назад.

Я стоял рядом с каталкой, крепко прижимая кулаки к бедрам, не шевелясь, бросая вызов всем. Попробуйте прикоснитесь к моей матери! Я бросал вызов и ей тоже. Как она посмела умереть и оставить меня с таким чувст-вом, будто меня выпотрошили?! Как она посмела оста-вить меня с этим своим братцем, моим дядюшкой, со-изволившим появиться после стольких лет?..

— Ник, позволь мне взглянуть на ее лицо.

Эти слова прозвучали где-то далеко, будто я прова-лился на дно глубокого колодца. Мой новообретенный дядя обращался ко мне, его тихий голос резал ухо. Мы были одни в морге, две живые души. Когда мать не при-нимала наркотики и не пила, она много рассказывала о нем. Когда она сбежала из Чикаго, он был еще малень-ким, но они хорошо понимали друг друга. Мать любила его.

— Ник, прошу тебя, — повторил Ал. Он говорил со мной уважительно — он спрашивал моего разрешения.

— Она всегда помнила о тебе, — сказал я ему. — Ты можешь посмотреть на нее.

Я отошел к стене и сел на корточки, прислонившись спиной к ледяному кафелю.

Послышался шорох простыни, а потом раздались его рыдания — он заплакал над ее телом. Я не поднял го-ловы, продолжал смотреть в пол, время от времени вы-тирая глаза испачканной кровью рукой. Через некото-рое время Ал успокоился. Я услышал его шаги. Он при-сел рядом со мной. Мы молча смотрели на один и тот же квадрат пола. Наконец он заговорил:

— Я знаю: ты никогда не думал о том, что у тебя есть семья, но она все-таки есть. Я хочу, чтобы ты жил вмес-те со мной в Чикаго.

Я хотел сказать ему, что не нуждаюсь в благотвори-тельности и мне плевать на эту долбаную семью, раз моей матери пришлось уехать от них, когда она была бе-ременна. Мне следовало сказать ему, что я понятия не имею, как жить среди таких, как он. В конце концов, если уж он был так добр, что избавил меня от полицей-ских наручников, то я мог уйти из больницы куда угод-но и затеряться в мексиканской ночи. Если бы я захо-тел, он бы никогда не нашел меня снова.

Угроза дрожала на кончике моего языка, как капля крови на стилете, и я уже открыл было рот… Но тут Ал протянул мне правую руку. На его ладони лежал мой стилет.

— Не стоит меня недооценивать, — сказал он. — И я не стану недооценивать тебя. У тебя есть единственный шанс не попасть в мексиканскую тюрьму. Им плевать, что тебе только четырнадцать; если ты вздумаешь бежать, тебя тут же арестуют. Держись спокойно и иди за мной. Я отвезу тебя обратно в Штаты. Мы поедем домой, в Чи-каго. Так что выбирай: либо ты едешь со мной, либо тебя ждет мексиканская тюрьма.

Я проглотил свою гордость, спрятал стилет в карман штанов, встал и подошел к телу моей матери. Я аккуратно накрыл ее лицо, подоткнул простыню вокруг головы, касаясь в последний раз ее темных волос, и прошептал:

— Я хотел ради тебя спасти мир. Но я не смог.

— Я должен кое-что рассказать тебе о моей жене Эд-вине, — сказал Ал, как только мы вошли в холл большо-го многоквартирного дома в центре Чикаго. Был снеж-ный зимний день. — Видишь ли, она немножко поме-шана на благопристойности.

— Я тоже, — проворчал я.

Я пошел следом за ним мимо швейцара, который ус-тавился на меня, как на диковину. Мы вошли в лифт. Я нес вещевой мешок с моими пожитками. Их было не слишком много, и они включали в себя парочку чере-пов койотов, которые я сохранил как талисман моего одиночества. Мне не нужно было смотреться в зерка-ло — я и так знал, что в свои четырнадцать лет я высо-кий, худой, неотесанный, со следами от угрей на щеках и сломанным носом. Я был настолько молчаливым, что люди думали, будто я не умею разговаривать. Зато Ал был добропорядочным и весьма светским молодым челове-ком. Он все время говорил, неся в руке дорожную сумку из дорогой кожи с его инициалами, выбитыми с одной стороны.

Лифт плавно пошел вверх.

— Что ты имел в виду, когда говорил о своей жене? — в конце концов спросил я.

Он ткнул пальцем в свою сумку.

— Это подарок на мое двадцатишестилетие. Эдвина подарила мне ее в прошлом году. Она стоила тысячу долларов. Она и себе купила такую же. Я сказал: «Доро-гая, мы с тобой — начинающие обвинители из офиса окружного прокурора. Люди решат, что мы берем взят-ки у мафии». А она ответила: «Дорогой, ни одному мафиозо не по карману такая кожа». Ее семья очень богата. Хэбершемы из мэрилендских Хэбершемов. Они судо-владельцы. — Ал улыбнулся, но его темные глаза оста-вались печальными. Я снова подумал, что у нас с ним одинаковые глаза. — Первые Хэбершемы прибыли сюда на корабле «Мейфлауэр». Они были англичанами до мозга костей. Эдвина — внучка герцога.

Я не знал, зачем дядя мне это все рассказывает. Я про-должал вести себя так, словно мне было на все плевать, но он продолжал пичкать меня подробностями и в конце концов заставил меня слушать.

— «Мейфлауэр», — повторил он.

Я пожал плечами:

— А как насчет долбаных Джекобсов? Как наша се-мейка попала сюда из Польши?

— Они приплыли на пароходе в 1902 году, в трюме рядом с курами и коровами. Если я правильно помню, то самым достойным нашим предком был каменщик по имени Людвиг.

— Тогда почему Эдвина вышла за тебя замуж?

— Потому что она считает меня очень умным, до-стойным, ни на кого не похожим и собирается вместе со мной спасти мир. Господи, как же она во мне ошиблась!

Спасти мир? Отлично. Подкупить мексиканского полицейского и спасти меня — это одно дело. Но спас-ти мир? Нет. Для этого мой дядя казался слишком мяг-ким. Это была моя работа.

Пока лифт полз вверх, Ал рассказал мне, что они с Эдвиной вместе учились в университете на факультете права. Среди выпускников было только пять женщин. Ал оказался единственным парнем, который всерьез воспринял Эдвину Хэбершем и не испугался ее. Она была богатой, бойкой на язык и очень умной, одной из лучших на курсе. Зато Ал всегда оставался середнячком, как он сам дипломатично выразился. Но когда один из преподавателей назвал Эдвину грудастой лесбиянкой, Ал пригрозил ударить его. Эдвина защищала Ала перед административным советом и выиграла его дело.

— В тот вечер состоялось наше первое свидание, — рассказывал Ал. — Это была любовь «с первой защиты».

Как-то неожиданно лифт остановился на нужном этаже, и во мне зародилось совершенно нерациональ-ное чувство паники. Я подумал, не оттолкнуть ли мне Ала и не рвануть ли к пожарной лестнице. В конце кон-цов, ему было только двадцать семь. Черт возьми, как я мог серьезно воспринимать его как моего дядю? И от Эдвины стоило ждать одних неприятностей.

— Так что сказала твоя жена, когда ты рассказал обо мне? — неожиданно для себя самого спросил я. — По-годи, я сам угадаю. Она сказала, что не желает портить свою налаженную жизнь из-за какого-то дерьмового племянника.

Ал хлопнул меня ладонью по плечу. Я застыл. Мы встретились взглядом. Все-таки мне удалось вывести его из себя.

— Ты намерен нас обокрасть?

— Черт возьми, нет, конечно!

— Ты откажешься принимать душ?

— Что?..

— Может, ты собираешься убить нас во сне? Я сбросил его руку. Я был вне себя от ярости.

— Да пошел ты! Ты думаешь, я такой? Пусть я не какой-то там долбаный студент, но у меня свои понятия о чести…

— Полегче, Ник. Я просто задал тебе несколько во-просов. Если ты не собираешься причинять нам непри-ятности, то почему мы не будем рады твоему присутст-вию?

— Я… Что? Ты нарочно сбиваешь меня с толку! По-слушай, я могу только дать тебе слово. Хочешь верь, хо-чешь нет.

— Договорились, я тебе верю. Ты дал мне слово, что ты честный и тебе можно доверять. Так почему ты на меня кричишь?

Я угрюмо посмотрел на него:

— Потому что ты все время задаешь мне голово-ломки.

— Я просто рад, что ты здесь. И никаких головоло-мок.

— Ну да, конечно! Как только ты передумаешь, я уеду.

— Я не передумаю. Тебе придется задержаться здесь и самому посмотреть, паразит я или нет.

Я не знал, что на это ответить. Я неловко пересту-пил с ноги на ногу.

— А как насчет Эдвины? Ты не заставишь меня по-верить, что твоя богачка жена рада меня видеть. Вот все, что я могу сказать.

— Ты ее не знаешь. Будь с ней честным, вот и все. Мой руки перед едой, слушай, когда тебе говорят, и не ру-гайся громко, если не хочешь, чтобы она тебя отбрила.

Я уставился на него во все глаза. Ал отпер дверь и распахнул ее.

— Дорогая! — позвал он. — Мы дома.

Я прошел за ним в роскошную гостиную с восточ-ными коврами, мебелью, украшенной позолотой, книж-ными полками и картинами с обнаженными европей-скими женщинами в окружении херувимов. В центре этой комнаты стояла Эдвина Хэбершем Джекобс, ма-ленькая, пухлая, вызывающе белокурая. Она посмотре-ла на меня чуть прищурившись, как персидская кошка смотрит на птицу. На ней был белый брючный костюм, украшенный золотым поясом на бедрах. Я вынужден был отдать должное смелости этой женщины, реши-тельно подчеркнувшей свою большую задницу. Но в то же время мне было не по себе. Я не ждал от нее теплого приема. Какая богатая баба обрадуется, если муж посе-лит в квартире племянника?

— Добро пожаловать домой! — Она поцеловала Ала и изучающе посмотрела на меня. — Итак, в нашей банде пополнение? Отличная работа, Ал. Я тобой горжусь.

— Он мужественно защищался, но я не сдавался. — Ал взял меня за руку. Я был слишком удивлен, чтобы вырываться. Значит, это его жена хотела, чтобы я при-ехал? — Эдвина, позволь представить тебе моего пле-мянника мистера Николаса Якобека. Ник, позволь тебе представить мою жену, Эдвину Хэбершем Джекобс. Итак, представления окончены. Теперь можете вцепить-ся друг другу в глотку.

Он отступил в сторону. Я протянул ей руку. Она по-жала ее, и это пожатие оказалось крепким, как у водите-ля грузовика. Не выпуская мои пальцы, Эдвина продол-жала рассматривать меня спокойными кошачьими гла-зами.

— Очень приятно, Николас, — твердо сказала она.

— Взаимно, — ответил я и кивком указал на карти-ны с херувимами. — Фон Хостерлитц, верно?

— Правильно.

Я достал из своего мешка длинный футляр.

— Твое мачете?

— Моя флейта.

Мне показалось, что Эдвина втягивает в себя воз-дух, словно пылесос. Ал прижал ладонь к губам и за-кашлялся. Эдвина еще раз осмотрела меня от носков старых ковбойских сапог до подстриженных ножница-ми темных волос, которые доходили мне до плеч. Она неожиданно протянула руку, взяла мои разбитые паль-цы в свои и повернула их, изучая следы ударов.

— Мне кажется, ты слишком умен, чтобы действо-вать так глупо. Мы должны будем научить тебя иначе сражаться за то, во что ты веришь.

— Некоторые люди понимают только это. — Я вы-бросил вперед сжатый кулак.

Эдвина и Ал обменялись взглядами, означавшими, что им попался совершенно сырой материал, вооружен-ный куда более сильной философией, чем они ожидали.

— Это обсудим завтра, — вмешался Ал.

Они повели меня в гостевую спальню, выглядевшую так, словно в ней ночевали только девчонки.

— Здесь обычно останавливаются моя мать и сестры, когда навещают нас, — сказала Эдвина. — Но теперь комната твоя. Мы постараемся как можно быстрее все здесь переделать. — Она указала на мой вещевой ме-шок. — Есть что-нибудь такое, что ты хотел бы повесить на стену прямо сейчас, чтобы комната не выглядела такой девчачьей?

— Черепа.

Эдвина не пропустила удар:

— Человеческие?

— Койотов. Я нашел их в пустыне.

— Отлично. Я скажу моему декоратору, чтобы он обратил внимание на стиль Среднего Запада. Или поду-мал о жертвоприношениях язычников.

Я смутился и ничего не сказал. За моей спиной Ал несколько раз фыркнул, потом громко расхохотался.

— Господи, вы двое — это нечто! Простите. Прости, Ник. Я знаю, так не годится… — Его смех превратился в стон. — О господи, мне так жаль твою мать! Мою сестру Марджи. Жертва… Именно жертвой она была. Она при-несла себя в жертву самым дурным побуждениям и со-циальным стигматам, которые не имеют никакого смыс-ла. — Он закрыл лицо ладонями. — Если бы только я нашел ее раньше! Ник, прости меня. Тебе нужна была помощь, а ты ее не получил. Я рад, что ты здесь, но мне так жаль, что Марджи нет с нами.

Эдвина подошла к нему и обняла за шею. Он тоже обнял ее, всхлипывая, и они застыли так. А я был чужа-ком, который не мог заплакать, не мог попросить о помощи, просто не знал, как это делается. Я стоял рядом с ними, не имея возможности войти в этот круг дове-рия, и завидовал им.

— Иди сюда, — вдруг приказал Ал. Он вытер лицо и потянулся ко мне. Я не сумел отойти. Он обнял меня одной рукой, другой продолжая обнимать жену. — Если кто и заслуживает сочувствия, то это ты, Ник, а не я.

— Не нуждаюсь я ни в каком долбаном сочувствии! — Мой голос сорвался. Но я не отодвинулся.

Ал только крепче обнял меня и посмотрел на Эдвину:

— Скажи Нику, как заведено у нас в доме и каким мы хотим видеть мир.

Она кивнула:

— Один за всех и все за одного. Все очень просто, Николас.

И тут мне многое стало ясно. Если я хотел остаться, то должен был исполнить свою роль. Я пожал плечами:

— Если вам от этого будет легче, то я могу держать черепа в ящике комода.

Эдвина еле заметно улыбнулась:

— Попробовал бы ты повесить их на стену!

Ал и Эдвина представили меня Хэбершемам.

— Считай это загородным дебютом в обществе, — сказала Эдвина с усмешкой. — Другими словами, если ты намерен вести себя как подонок, то Ал хочет, чтобы ты сначала продемонстрировал свои фокусы моей семье.

Мы полетели в Мэриленд. Ал купил мне костюм. Я бросил его в мужском туалете аэропорта и надел по-тертые джинсы и поношенную джинсовую куртку с над-писью «Дьявол» по-испански на одном плече. На лице Ала появилось суровое выражение, но он выдавил из себя улыбку.

— Никаких проблем. Я с уважением отношусь к фи-лософии протеста и желанию следовать собственному стилю.

Но Эдвина не стала со мной церемониться:

— Ты должен нам двести баксов за костюм.

— Можно подумать, вам нужны эти деньги! Я не просил покупать мне костюм. Он мне ни к чему. Это не мой стиль. Я не хочу появиться разодетым только затем, чтобы Алу не было за меня стыдно.

— Послушай, Дьявол, давай-ка выясним все до конца. Ал купил тебе костюм, потому что думал, что в нем ты будешь чувствовать себя лучше. Он сделал это ради тво-его блага, понял?

Я не знал, что на это ответить, поэтому сделал вид, что мне плевать.

Оказалось, что с Хэбершемами довольно легко ла-дить. Они взглянули на меня один раз, обделали свое шелковое нижнее белье и отправились пить мартини. Во всяком случае, я так это понял. Я на самом деле былподонком и старался изо всех сил казаться крутым. Я даже разговаривал с мрачным латиноамериканским акцентом, что делало меня похожим на мафиозо из пло-хого фильма.

В самолете по дороге домой Эдвина выпила два бо-кала джина с тоником и даже высосала джин из оливок.

— Я бы сказала, что все прошло хорошо. Ал смотрел в окно и ничего не ответил.

Я чувствовал себя паршиво, но, разумеется, в этом не признался.

Далее последовало знакомство с семьей Джекобс. Ал так меня расхваливал, словно я был сокровищем, ко-торое он обнаружил на чердаке. Какая выдержка! Боль-шинство Джекобсов оказались представителями сред-него класса, очень приземленными; либо ревностными консерваторами, либо ревностными католиками, либо то и другое вместе. Я очень быстро понял, что Ал был в своей семье уродом. Не консерватором, скажем так. И не слишком религиозным к тому же — во всяком слу-чае, не на публике. Я должен был отдать ему должное. Он стоял рядом со мной с приветливым выражением на лице в холле отеля в центре города, где он организовал вечеринку в честь моего возвращения домой. Нелепый Ал и Дьявол.

На этот раз я был в костюме. Эдвина заставила меня надеть его. Но это не помогло.

Половина Джекобсов выглядела напуганной; другая половина плакала, молилась и бурно благодарила раз-нообразных святых за то, что они помогли Алу найти меня. Ни те, ни другие не вызвали у меня симпатии. Правда, я держал рот на замке и не испортил отличную вечеринку Ала одним простым вопросом, который мне все время хотелось ему задать: «Почему моя мать не могла положиться ни на одного из вас?»

В конце концов меня зажала в угол старая тетушка в габардиновом платье и шляпке с цветами.

— Ты ненавидишь нас всех и боишься, — прошепта-ла она с заметным польским акцентом. — Не лги мне, я сразу чувствую такие вещи.

Подумав минуту, я кивнул. Она вцепилась в мои паль-цы руками с проступившими синими венами, и у меня на ладони оказались четки из черных бусин.

— Я привезла их из Польши и сохранила. Они принадлежали моей матери и ее матери. В них все мо-литвы нашей семьи. Сохрани веру в нашу семью, в твою семью! — продолжала шептать она. — Когда ты набе-решься смелости, чтобы узнать правду о своей бедной матери, спроси меня. У других не спрашивай. Только я знаю все.

Это была тетушка Софи, сестра моего деда, послед-няя из иммигрантов Якобеков.

Она была права — я был настолько оглушен, что не набрался смелости спросить ее тогда. Да и позже тоже. Чем больше я об этом думал, тем труднее мне станови-лось задать простой вопрос.

С благородным высокомерием не так легко спра-виться.

Ал был молчаливым, серьезным типом, а Эдвина — воплощенный фейерверк. Нервная, суетливая, тщеслав-ная, она очень любила наряжаться. Но никакого дерьма и интриг. Она орала на меня по-латыни, и вскоре я вы-учил достаточно, чтобы орать на нее в ответ. Она таска-ла меня с собой в суд, чтобы я был под присмотром, так что первые несколько месяцев в Чикаго я наблюдал за их с Алом работой. У них была миссия. Они защищали идеалы, которые имели для них значение, — правду, справедливость, американский путь, что бы это ни зна-чило в реальной жизни.

Представьте себе Эдвину в суде — в строгом жакете с огромным шарфом, завязанным бантом, и юбке до се-редины икры, какие носили женщины в семидесятые годы. Она была похожа на разъяренную белокурую биб-лиотекаршу. Но работала она великолепно. Эдвина с такой быстротой наносила удары, что ее противники даже не успевали понять, чем она их победила. Мне нра-вилось смотреть, как защитники не находят слов, чтобы ей ответить. У этих тупых ублюдков ни разу не было шанса!

Ал тоже был по-своему внушительным. В своих речах он всегда говорил о человечности. В конце самого обыч-ного заседания суда присяжные могли быть не слишком уверены в том, что некий Лонни-Акула заслуживает десять лет тюрьмы за то, что перебил ноги должнику, но они твердо знали, что у каждого американца есть кон-ституционное право на жизнь, свободу и пару ног, кото-рые должны сгибаться в нужном направлении.

Каждый вечер после ужина я сидел с Алом и Эдвиной за их огромным позолоченным столом, и они об-суждали выигранные или проигранные дела.

— Что ты об этом думаешь, Ник? — все время спра-шивали они меня, и в конце концов я начал высказы-вать свое мнение настолько вежливо, насколько мог. Я считал их наивными и не имеющими ни малейшего представления о том, насколько плохи в действитель-ности большинство людей. Многие подсудимые заслу-живали куда более серьезного наказания, чем то, кото-рое они получили.

— Из Николаса вышел бы очень суровый судья: он бы постоянно выносил смертные приговоры, — любила говорить Эдвина. Она считала мою философию «око за око» оригинальной.

Но Ал был другого мнения.

— Пойми, цивилизация построена на более высоких стандартах, чем месть, — говорил он. — Люди доброй воли обязаны поддерживать эти стандарты, пусть даже их эмоции подсказывают им поступить иначе. Даже если объект их этических сомнений не заслужил этого, общество в целом заслуживает лучшего, чем наши при-митивные инстинкты.

На что у меня всегда был готов примитивный ответ:

— Некоторые ублюдки — это воплощение дьявола, и их нужно убивать.

Это всегда заставляло Ала пускаться в длинные рас-суждения. Он пытался убедить меня в необходимости высокой сознательности, а я просто позволял ему выго-вориться. Мы с ним выросли по разные стороны баррикад. Я никогда этого не говорил, но простое сочувствие к кому бы то ни было казалось мне сентиментальной сла-бостью.

Если бы я убил всех тех мужчин, которые преврати-ли мою мать в накачанную наркотиками проститутку высокого класса, она бы до сих пор была жива.

Ал и Эдвина верили в систему — расплывчатое по-нятие, благодаря которому люди определяли, что хорошо и что плохо. Они верили друг в друга и верили в меня. Хотя я не облегчал им задачу.

Однажды я сидел в заднем ряду полупустого зала суда и наблюдал, как Эдвина пытается убедить присяж-ных в виновности одного ублюдка, чье представление о веселье всегда включало избиение жены. Эдвина пусти-лась в привычные феминистские рассуждения. У меня за спиной какой-то парень пробормотал:

— Бред собачий! Твоему затраханному муженьку следовало бы пару раз надрать твою толстую задницу, леди.

Я обернулся и увидел толстого подонка репортера, строчившего что-то в своем блокноте. Он почувствовал мой взгляд и посмотрел на меня с мерзким выражением.

— У тебя проблемы, салага?

— Вы говорите о моих дяде и тете.

— Вот как? Значит, ты и есть племянник Ала Джекобса? — Он ухмыльнулся. — Я о тебе слышал, парень. Грязный семейный секрет праведного Ала. Разве это не твоя мать сдохла в Мексике с иглой в вене?

Я двинул ему изо всех сил. Кровь потекла у него изо рта, глаза закатились, он упал вперед и громко стукнулся лбом о спинку ряда, на котором я сидел. Эдвина, судья, присяжные, судебные приставы, обвиняемый, его адво-кат — все сбежались к нам. Никто не мог понять, что случилось.

— Это Хейвуд Кении, — прошептал один из присяж-ных, — криминальный репортер из «Чикаго трибюн». Может быть, он мертв.

— Надеюсь, — ответил ему другой присяжный. — Он живет в моем доме. Настоящая мразь.

Хейвуд Кении начал заваливаться на сидящего рядом с ним пожилого негра. Старик отпихнул его от себя, проворчав:

— Грязный белый ублюдок!

— Что здесь случилось? — требовательно поинтере-совался судья.

Я посмотрел прямо в глаза Эдвине и собрался уже признаться в том, что сделал, когда заговорил старик-негр:

— Парень потерял сознание, ваша честь. Я все видел. Просто упал лицом вперед и вышиб себе зуб. Этот мо-лодой человек пытался его удержать, но не успел.

Судья внимательно посмотрел на меня, на старика, на Кении.

— Звучит убедительно, — сказал он и усмехнулся. — Могу констатировать, что это произошло с наиболее достойным такого поворота событий представителем прессы. А теперь тихо! Кто-нибудь проверьте у него пульс.

Эдвина прижала пальцы к шее Кении.

— Он жив.

— Очень жаль, — заявил старик.

Когда Кении пришел в себя, он неуверенно оглядел неприветливого судью, ухмыляющихся приставов, уп-рямого старика-негра, Эдвину и меня, поднял с пола свой зуб и больше не раскрывал рта. Но вскоре он нашел нас с Эдвиной в коридоре и сказал:

— Дайте мне время, и я достану и тебя, и Ала, и ва-шего ублюдка племянника!

Эдвина подняла бровь:

— Вы мне напоминаете колдунью из «Волшебника Изумрудного города». «Я доберусь до тебя, Элли, и до твоей собачонки тоже!» Я не понимаю, о чем вы говори-те, мистер Кении, но в следующий раз вам придется вставлять не один зуб. — С этими словами она схватила меня за рукав и потащила прочь, словно маленький бе-локурый трактор.

— Полагаю, настало время направить твою энергию в другое русло, — объявил Ал за ужином. — Эдвина сама может позаботиться о себе, а тебе пора заняться чем-то более конструктивным, чем избиение репортеров. В мире слишком много таких, как Хейвуд Кении, чтобы посвя-щать свое время исправлению их прикуса. — Произно-ся эту маленькую речь, Ал обнимал меня за плечи. — Пора тебя, приятель, запереть. В школе, — добавил он.

Я не мог этого вынести. Я никогда не ходил в школу больше пары месяцев кряду. А когда мы с матерью пере-ехали в Мексику, вообще не учился.

— К черту это дерьмо! — пробормотал я себе под нос после первой недели в школе. Я сел в автобус, идущий на южную окраину города, и, прибавив себе несколько лет, получил работу на мясокомбинате. Я обдирал туши. Когда Ал узнал об этом, он страшно рассердился.

— Ты солгал мне. Никогда больше не обманывай меня. Прости, приятель, но ты должен учиться.

— Мне незачем сидеть в классе и слушать учителей, которые нигде не были и ничего не видели, кроме соб-ственного дерьма. Ты не можешь превратить меня в обезьяну в клетке!

— Прежде чем высокомерие окончательно ослепит вас, мистер Обезьяна, сдайте несколько тестов, чтобы мы знали, сможете ли вы посчитать ваши собственные ба-наны.

Я сдал их чертовы тесты. Они не знали, что моя мать, когда была трезвая, всегда просила своих умных и обра-зованных друзей давать мне уроки. И потом, мне нрави-лось читать. У меня были хорошие наставницы, о чем я не собирался рассказывать Алу и Эдвине. Одна мамина подруга, профессор математики из университета Дель Соль, преподавала мне алгебру и тригонометрию, а потом переспала со мной. Мне было тринадцать, когда она сделала из меня мужчину. Клянусь богом, я знаю, как решать уравнения в постели! Некоторые уроки за-быть невозможно.

Итак, я сдал тесты, и все были крайне удивлены. Я был готов к обучению в колледже, особенно по мате-матике.

— У нашей обезьянки оказались неплохие мозги, — сказала Эдвина Алу, щекоча меня под рубашкой, слов-но проверяя, не растет ли на мне шерсть. — Так кем ты хочешь стать, мальчик-мартышка? — обратилась она ко мне.

— Понятия не имею.

— Ты и не будешь знать этого, разделывая коровьи туши.

— Я не похож на вас с Алом. Я не знаю, как можно спасти мир, работая у окружного прокурора.

— Ты даже не знаешь, как спасти коров!

Это было правдой, и тем не менее я получил аттестат об окончании школы, не отсидев ни одного часа в клас-се. Но я и слушать не желал о курсах подготовки в кол-ледж. Я работал на мясокомбинате, ни с кем не откро-венничал, копил деньги и в конце концов настоял на том, чтобы платить Алу и Эдвине ренту. Все это раздра-жало их невероятно, но все-таки я медленно зарабаты-вал их уважение — так же, как они зарабатывали мое. Я жил своей жизнью между их высокообразованными друзьями с изысканными интересами — и мрачным, за-литым кровью миром мясокомбината, где даже самые крутые из парней оставили меня в покое после того, как я выбил им пару зубов.

«Он неисправим, у него тяга к насилию и одиноче-ству, — говорили все Алу. — Твоя благотворительность обернется против тебя».

«Почему ты до сих пор держишь черепа койотов в ящике комода?» — нервно интересовались элегантные сестры Эдвины. Эдвина показала им мои трофеи без моего разрешения. В то время это показалось мне се-рьезным преступлением и надолго подорвало доверие к ней и Алу.

«Потому что это единственные родственники, кото-рым я могу доверять», — ответил я им.

Мне исполнилось семнадцать, и я все еще работал на мясокомбинате. У меня не было никаких планов, я совершенно не представлял, кем хочу стать. Ал и Эдви-на практически сдались и прекратили свои попытки сделать меня мягче или вежливее. Им не удалось убе-дить меня, что я узнаю, как примириться с самим собой, сидя на занятиях в колледже. Я скопил много денег, но тратить мне было не на что. Я лишь купил себе новую флейту и 35-миллиметровый фотоаппарат. Я снимал здания, коровьи туши, хорошеньких девушек и мужи-ков на конвейере мясокомбината, грозивших оторвать мне яйца, если я еще раз щелкну им в нос своим долбаным аппаратом. Это придало моему хобби оттенок опас-ности, который мне так нравился.

Но в глубине души я ненавидел себя и ту неуверен-ность, которая не давала мне возможности понять, где мое место. Когда-то я планировал спасти мир в память о моей матери. Но как это сделать? Где? Пока у меня ничего не получалось. Я постарался забыть о мелодра-матических намеках тети Софи, но мне хотелось узнать правду.

А потом нам позвонили.

Софи умирала и хотела увидеть меня.

И я пошел к ней.

Я сидел у ее кровати, а правнучка Софи бросала на меня испуганные взгляды, словно я мог причинить боль старушке. Наконец Софи взглянула на нее с максиму-мом отвращения, на которое еще была способна.

— Выйди из комнаты. Ты действуешь мне на нервы, — приказала она. — Ты что, думаешь, я боюсь Николаса? Не будь дурой.

Правнучка вздохнула и вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Мы с Софи смотрели друг на друга.

— Спасибо, — неохотно поблагодарил я.

— Мои четки висят у тебя в комнате на зеркале. Я спрашивала Александра, он мне об этом сказал.

Я сцепил руки на коленях.

— Вы говорили мне, что я должен верить в нашу семью. Три года я стараюсь, но так и не могу найти свое место в ней.

— Но ты хочешь его найти, не правда ли? Ты верен Александру и Эдвине. Все это видят.

Я пожал плечами:

— Они уживаются со мной, я уживаюсь с ними.

— Не слишком много, но все-таки лучше, чем ниче-го. Задай мне вопрос, который ты больше всего боишь-ся задать. Открой свое сердце.

— Что случилось на самом деле, когда моя мать жила здесь?

Софи помолчала, потом положила свою маленькую сухую руку на мою.

— Твою мать и Александра воспитывал отец, и они его обожали. Но он был очень строгим.

Я кивнул.

— Ал рассказывал мне о нем.

Я знал, что к тому времени, как Ал нашел меня, мой дед давно умер. Ал говорил, что он был потрясающим человеком. Его портрет висел на стене в гостиной. Ал говорил, что старику всегда хватало смелости защищать свои убеждения.

— Когда твоя мать убежала, все пытались ее найти, — продолжала Софи. — Ее двоюродные братья и сестры, бедный Александр и все остальные родственники. Они искали многие годы. Никто не мог понять, почему она решила, что у нее нет другого выхода, кроме как сбе-жать из дома и никогда туда не возвращаться со своим малышом. Подобные грехи легко прощаются добрыми людьми. А мы — добрые люди. Марджори все любили. «Так почему же она убежала?» — спрашивали все.

— Мать говорила мне, что не может вернуться назад, потому что родила ребенка без мужа, и что дома ее никто не ждет.

— Бедная Марджори! — Софи снова помолчала, со-бираясь с силами. — Только я знаю правду, и я расскажу тебе. Ты сам решишь, говорить об этом Александру и остальным или нет. Это разобьет Александру сердце. Я знаю, что причиню тебе боль, но ты причинишь еще больше боли, если будешь винить свою семью в несчас-тьях твоей матери.

— Расскажите мне.

Софи закрыла глаза, потом открыла и посмотрела на меня твердо, решительно, печально.

— Отец сказал Марджори, что она сможет вернуться домой только в том случае, если отдаст ребенка на усы-новление. Он сказал, что она разрушила свою жизнь. Сказал, что она разбила ему сердце и что он никогда не простит ее. Сказал, что он лучше выбросит ее ребенка в реку, но не будет воспитывать ублюдка в своем доме. Он сказал, что либо она отдаст ребенка, либо может ни-когда не возвращаться домой. Я знаю. Я слышала, как он говорил ей все эти ужасные слова.

Я долго сидел с опущенной головой. Я молчал, потому что не хотел ничего чувствовать: в эту минуту я понял, чем пожертвовала моя мать, чтобы сохранить меня, пусть она и плохо справилась со всем остальным. Когда я снова посмотрел на Софи, она слегка задыхалась, но глаза ее оставались ясными.

— После того как твоя мать исчезла, твой дед боль-ше никогда не произносил ее имени. Его убили сожале-ния. Только я знала, что он умер от разбитого сердца.

— Все в семье чтут его память, — заметил я. — Ал вообще уверен, что он был святым.

— Это так. Теперь ты должен решить, рассказывать ли Александру правду или ничего ему не говорить. Но больше никаких горьких чувств по отношению к этой семье, договорились?

Я встал, нагнулся, словно кланялся ей, и взял ее хрупкую руку в свою:

— Вы — моя тетя Софи, и я вам верю, — просто от-ветил я.

Ее глаза заблестели от слез.

Я никогда не говорил Алу о том, что его отец сделал моей матери и, следовательно, мне. Просто незачем было это делать. Кроме того, я уже тогда понял, что нельзя причинять боль людям, которых любишь.

Теперь у меня была семья.

Признание тети Софи не изменило меня, но я начал понимать, что Ал не зря спас меня, и мне захотелось, чтобы он и все остальные Джекобсы мной гордились.

Когда мне исполнилось восемнадцать, я случайно ока-зался возле плаката, призывающего записываться в армию. Меня словно громом ударило. Война во Вьетнаме уже закончилась, но оставила горькое послевкусие в об-ществе. Армия казалась зловещей силой. Люди говори-ли, что все генералы — лжецы, как и Никсон, а карьера военного казалась глупостью. Во время учебы в коллед-же Ал служил в Национальной гвардии и разрывался между двумя противоречивыми чувствами. Он ненави-дел войну как таковую, но два его двоюродных брата морских пехотинца были убиты, а он остался жив.

— Солдаты не виноваты в том, что чертовы полити-ки и генералы послали их на бойню без всякой на то причины! — кричал Ал в запале. Возможно, его мучило чувство вины.

Я проще смотрел на вещи.

Молодой парень с бульдожьей челюстью на плакате возле магазина выглядел очень эффектно. Лозунг под ним кричал: «Стань солдатом сил особого назначения! Ты поможешь угнетенным!» Мурашки побежали у меня по спине. Я мог стать солдатом. Воином. Самураем. Ры-царем в сверкающих доспехах. Я буду освобождать уг-нетенных. И никто не станет спрашивать меня, что я чувствую, и говорить, что я должен научиться жить в нормальном мире. «Зеленые береты» не обязаны впи-сываться в окружающий мир. Они совсем другие. Они просто выполняют свою работу — и эта работа состоит в том, что они спасают мир.

Я зашел на призывной пункт и записался в армию.

— Наконец-то я нашел свое дело, — объявил я в тот вечер Алу и Эдвине. — Я стану «зеленым беретом».

— И это лучшее, на что ты способен? — закричала на меня Эдвина. — Ты мечтаешь о том, чтобы побывать в экзотических странах и убивать экзотических людей?

И тут она расплакалась. За те четыре года, что мы прожили под одной крышей, я ни разу не видел ее слез. К тому времени она уже ушла из офиса окружного про-курора и работала адвокатом в группе борьбы за соци-альные свободы. Она сделала себе имя в городской по-литике. Ал пошел еще дальше. Он выиграл выборы и стал судьей штата. Иногда я так и называл его: судья Ал.

— У тебя доброе сердце, но ты ничего не понимаешь в жизни! — простонала Эдвина. — Армия так тебя изу-вечит, что мы тебя не узнаем!

Ал рассуждал более логично, но тоже был очень рас-строен.

— Я уважаю военных, Ник, но я не верю тем людям, которые руководят вооруженными силами в данный мо-мент. Армия — не настолько благородный путь, каким ты себе его представляешь. И потом, ты ведь ненави-дишь правила, ты терпеть не можешь жить чужим умом. Тогда почему, ради всего святого, ты решил стать час-тью самой регламентированной, анахроничной, без-душной и безмозглой структуры из всех когда-либо со-зданных человечеством?

Что бы я ни говорил в ответ, это ничего не меняло. Я собрал свой вещевой мешок и ушел среди ночи, пока они крепко спали. С дороги я отправил открытку Эд-вине: «Можешь выбросить черепа койотов, если хо-чешь».

Через неделю после начала занятий в учебном цент-ре я получил посылку от нее и Ала. Там оказалось мно-жество забавных, самых обычных вещей, которые семья посылает сыновьям в армию, — печенье, новые носки, хорошая бритва, коробка канцелярских принадлежнос-тей и четки, оставленные мне тетей Софи.

В посылке была записка от Ала. «Ты решил, что суме-ешь легко избавиться от нас? — писал он. — Я же предупреждал тебя, что нас не стоит недооценивать». К за-писке прилагалась фотография моей спальни, в кото-рой давно не осталось ничего девчачьего. Эдвина повесила черепа койотов на стену.