Смирнов АлексейЦентр Роста

Алексей Смирнов

Центр Роста

Глава первая,

в которой происходит досадный промах

В кармане был паспорт на имя А. Келли, мистера.

В небе стояло солнце.

Вокруг расцветало лето.

К рукам прикипела скорострельная винтовка.

Ее-то и швырнули, за нужностью паспорта и недоступностью прочего, в мусор и пыль.

Мистер А. Келли, подчеркнуто веснушчатый и рыжий, летел с чердака, чертыхаясь и наводняя шокированный эфир черным смыслом. И все ему казалось мало.

"Напороться бы на гвоздь, - думал мистер А. Келли, срывая и пряча в кармане лисий парик. - Туда мне и дорога, нескладному".

Его натуральные, аккуратно зализанные кзади волосы, тоже были рыжими. Они почти не отличались от парика. Людям свойственно видеть разницу там, где ее нет и никогда не было.

Он промахнулся. А начиналось замечательно: он выбрал себе настоящий убийственный чердак с оконцем, очень удобно пристроился и даже успел выпить кофе из портативного термоса. Клиент смотрелся полным идиотом. Расхаживал, как было ему велено, по улице и ждал небесной манны. По его физиономии, заносчивой и глупой, побиралась ироническая ухмылка. Он заказал себе неприятность класса А. И, разумеется, не знал, в чем заключаются неприятности этого класса. Ему намекнули, но он заявил, что не желает знать никаких деталей. Он хочет класс А, остальное его не заботит. Он платит деньги. Он танцует всех. И вышел на местность, заранее недоверчивый к обещанному сервису, оттого и гримасничал. Посмотрим, дескать, каков ваш сервис. По-гля-дим!

Келли ни капли не жалел клиента. Аккуратно опустился на колено. Спокойно прицелился. Чердачное окно превратилось в смертоносное око огнестрельной горгоны. И палец дрогнул. Или - что? Что дрогнуло? Что, черт возьми, ему помешало?

Пуля врезалась в чугунные ворота, преграждавшие путь в интимные дворовые потроха противопоставленного дома. Напоровшись на штуку не глупее себя, она взвизгнула: молодец! - и помчалась, куда не надо. По пути эта пуля остановила время, поразив циферблат уличных часов. Клиент услышал звон, сперва литой, и сразу следом - дробный; перестал расхаживать и сосредоточенно посмотрел на беспомощный след в чугуне. Потом на часы, приобретшие вечное утро. Затем повернулся к чердачному окну и расплылся в заключительной нестерпимой улыбке. Запахло медом. Клиент постоял еще, давая фору стрелку. И молча ушел, заложив руки за спину - после того, как вторая пуля сбила с него котелок, а третья разметала воронье гнездо, хоронившееся в зеленке.

"Может быть, я поверхностно молился богам? Может быть, вмешалась Армия Спасения?"

Если верно последнее, то их ждет большая война. Пересмотр границ. Передел сфер. Катастрофа! Достанется каждому. О злобные боги, молю вас о катастрофе. Пусть лучше она. Пусть будет война, но не промах.

Келли несся по бульвару, охваченный паникой. Его зеленые глаза, обычно наглые, вдруг стали бессмысленными, словно чищеный киви-плод. Он чуть не налетел на слепого Гомера, которого катили навстречу в коляске. Сказитель выл под баян. В надежде на подаяние, он вырядился в десантный камуфляж. Келли хорошо знал Гомера и часто ему подавал. Он знал и бандита, который катал Гомера по городу; не однажды с ним пил и даже получил предложение войти в долю, но дела у Келли шли очень неплохо. Он отказался.

Они разминулись чудом; Келли продолжил бег. Карман пиджака, забитый париком, оттопыривался. На бегущего надменно взирали изваяния многочисленных богов. Здесь были боги приватизации имущества, боги общественного питания, транспортные боги, боги уличного движения, боги страхования недвижимости, боги садово-паркового хозяйства и прочие многие боги, среди которых были также бесчисленные боги районного, квартального и домового уровней. Полубоги довольствовались яркими афишами и плакатами. Видным служителям богов и полубогов посвящались мозаики, фрески и памятные доски на храмовых стенах. Там, где досок не хватило, похвалы уплотнялись в граффити, выполненные спреем, которые были весьма популярны у набожного и любвеобильного населения.

Движение Келли пресек сосредоточенный жрец, служивший, судя по его эмблеме, божеству железнодорожного сообщения. Дело было приватное, но такое важное, что требовало для себя отдельного бога. Богов, конечно, направляет единый Атман, но он ни на что не реагирует, благо обходится без атрибутов на что к нему соваться? Келли врезался прямо в жреца, и тот, нисколько не оскорбившись, взял его за руку и молча подвел к питьевому фонтанчику, который одновременно являлся оракулом среднего радиуса компетентности.

Жрец остановился и многозначительно воздел палец к небу. Келли вытер со лба пот, выпил воды, бросил в рот оракула монету.

- Ба-ба-ба, - заклокотало в оракуле. - Ошибка! Ошибка!

Жрец свел ладони, поклонился и величественной поступью удалился в сторону ближайшего вокзала. Келли, оглянувшись по сторонам, пнул оракула тупым ботинком. Но тот продолжал твердить свое.

- Без тебя знаю, - пробормотал Келли. Тем не менее, беседа с оракулом пошла ему на пользу: он сколько-то успокоился, привел в порядок одежду, пригладил и без того безупречные волосы, понюхал руки: пахло порохом. Запах был очень слабый, доступный разве что бугристому и трепетному носу Келли. И розыскным животным, которые шастали и рыскали вокруг, припадая к дорожкам разномастными мордами. Келли держался от них подальше, потому что животные были священными. Они натягивали священные поводки и внюхивались в сор.

Он сунул руки в карманы, принял беспечный вид и засвистал. Пошел вприпрыжку, как будто лопаясь от радостных и добрых чувств; в душе он и вправду радовался тому, что до Агентства было рукой подать. Пара кварталов, пара пустяков.

"Какой-то я неадекватный", - подумал Келли, дивясь своей малопонятной радости, которая обрушилась, словно снег. Потом он списал это свинство на волшебное предчувствие, каким отличаются будущие полубоги.

Покуда он шествовал, полноправные божества словно взбесились: внутри изваяний поминутно включались вещательные устройства. Кроме последних, срабатывала обычная сигнализация. Бульвар заполнился писком, рыком, грозными предупреждениями и кваканьем потревоженных сирен.

"Взбесились!", - возмутился Келли.

Все взбесилось. Такое впечатление, что ему решили подложить свинью. Например, сослуживцы. Неприятности - удовольствие очень дорогое, и если он прав, то они, должно быть, скинулись всем отделом. Пакость в складчину. Очень некстати. Если подумать, то легко догадаться, кто за этим стоит. Идиотский розыгрыш. Капризная радость растаяла, уступив место угрюмой злобе. Мерзавцы. Теперь его ход. Он в долгу не останется. За ним не заржавеет. Не засохнет. Не сгниет.

Миновав последнее здание, Келли вбежал по ступенькам Агентства Неприятностей.

Неустойка - это раз. Штраф - это уже два, загибал он пальцы. Из гонорара вычтут стоимость винтовки - это вообще три.

Статуя бога неприятностей встретила его ласковым взглядом. Это была не совсем статуя; бог был представлен восковой фигурой. Маленький черноглазый человечек, похожий на Чарли Чаплина. Воплощение невинности. Келли, хотя и был без форменной фуражки, козырнул, перешел на шаг и начал чинно подниматься по лестнице. Приемная патрона располагалась на четвертом этаже. Туда можно было добраться на лифте, но лифтом в Агентстве Неприятностей никто не пользовался, лифт был уделом клиентов. Для них он сочетал в себе презентацию фирмы и бесплатную услугу авансом, подарок.

Патрон Келли давно находился в чине полубога, и Келли, бывало, подолгу следил за его манерами, стараясь отыскать хотя бы намек на вторую, божественную половину. Патрон, наконец, замечал его слежку, смеялся и бил по плечу.

- Келли, малыш! - хохотал он. - Ничего необычного, уверяю тебя. Клянусь.

Сейчас у него сидел посетитель, и патрон кружил вокруг него с видом лысого и секретного грифа. Клиент, надежно плененный креслом, задыхался в собственном сигарном дыму. Сигару ему, разумеется, предложили здесь, угостили. Ее не следовало брать. Келли остановился в дверях и глухо стукнул каблуками.

Патрон оглянулся и шикнул, указывая на камышовое кресло. Келли приютился в сторонке, чтобы подождать, пока закончится обработка.

- В общем, вы сами видите: у нас очень серьезная организация, - патрон вкрадчиво подытоживал длинное выступление, которого Келли, к своему удовольствию, не слышал. - Мы гарантируем вам шалости и каверзы на любой вкус. У нас большой выбор. Если дела идут слишком хорошо, то надо умилостивить духов. И вот, например, уже некая мама готовит своим детям-молодоженам свадебный сюрприз, чтобы хлебнули и знали. Для этого у нас, раз уж к слову пришлось, имеется специальный шаман-заклинатель, штатная единица. Он, правда, лодырничает, так что всю черную работу делают рядовые сотрудники. Мы владеем лицензией на несчастные случаи... Конечно, права на террористические акты и погодные катаклизмы существуют только у государственных концернов. Частник пробавляется малым. Хотя бывает, что из-под полы он приторговывает кое-чем посерьезнее. Если говорить о нас, то мы в состоянии сломать вашу карьеру, разрушить семью, разорить вас, заключить под стражу, отправить на военные сборы, отравить колбасой...

- Я в этом не сомневаюсь, - перебил его клиент. - Однако я слышал, что вы... Что есть род услуг, скажем так... терминального свойства.

- Клевета! - выразительно возмутился патрон. - Беспардонная наглость! Кто вам это сказал? - Он сделал вид, будто лезет за карандашом. - Имя и фамилия? Мы - солидные граждане, уважающие закон. Мы соблюдаем основные права личности...

- И все же, - не унимался клиент. Это был наглого, настырного вида субъект, очевидно считавший себя объектом милости и покровительства небес. Поймите, что я тоже солидный человек. Человек слова. Я умею хранить чужие секреты. В конце концов, я в этом заинтересован. И у меня есть убедительные рекомендации от...

Клиент замолчал, сунул руку за пазуху и вынул конверт. Патрон принял послание, распечатал, прочел.

- М-м, - сказал он и состроил озадаченную мину. Келли усмехнулся про себя, вспоминая, что в любительских спектаклях патрону особенно удавались специальные удивленные роли: коротенькие, но важные, потому что за ними сразу следовал трагический финал.

- Если этого мало...

- Достаточно, - патрон придержал клиента за руку. "Якорит", усмехнулся Келли. Патрон прекрасно помнил, что потребителя не разрешается трогать. Но в целях тонких и многомудрых - трогал. - Я вам доверяю, вздохнул патрон. - Что ж - если таково ваше желание... нам по плечу выполнить и его. Прошу вас ознакомиться с буклетом для служебного пользования.

Буклет, понятное дело, лежал в кармане патрона с самого начала беседы. И даже до начала, патрон с ним спал. О его манере спать, не раздеваясь, на жестком казенном топчанчике, в агентстве знал последний мусорщик. Посетитель развернул журнальчик, погрузился в изучение красочных фотографий. Через две страницы он вдруг ткнул пальцем во что-то багровое и попросил:

- Я вот это хочу.

- Угу, - патрон заглянул в буклет. Брови босса удивленно поднялись: Это впечатляет, но грубовато... и будет стоить вам...

- Хочу.

- Хорошо, - патрон поднял ладони. - Вы всегда правы. Тогда попрошу вас пройти к секретарю и оформить необходимые документы. Предупреждаю, что в них будет проставлено не совсем то, что вы заказываете...

- Это ваши хлопоты, - перебил его заказчик, вставая. - Куда мне идти?

- Прошу вас еще раз, - патрон взял его под руку, подвел к стеллажу, и полки с юридическими и богословскими томами сместились, открывая выход на тайную лестницу. - Вниз и направо, первая дверь. От секретаря ступайте в бухгалтерию, пусть вам выпишут квитанцию.

Клиент, не мешкая, нырнул в черную нору, освещенную факелом. Келли скривился от запаха подгоревшего китового жира, мешавшегося с летучими ароматическими смолами. Патрон, продолжая улыбаться, приладил стеллаж на место. Он повернулся, и Келли увидел, что никакой улыбки уже нет.

- Здравствуйте, Келли, - проговорил патрон угрожающим голосом. Келли встал и учтиво, как этого требовал внутренний этикет, поклонился. - В чем дело, Келли? - патрон сел за стол и сосредоточенно выпростал манжеты.

- Я поскользнулся, босс, - хрипло ответил Келли. Он вытер пот, где мог, и проклял все.

- В переносном смысле? - осведомился патрон. - Или в прямом? Или в кинематографическом? Это может показаться вам странным, но мне уже известно о вашем промахе. Боги, представьте, вопили, как резаные шакалы: "А Келли промахнулся! А Келли промахнулся!..." Я чуть не провалился от стыда...

Патрон выбежал из кресла и сорвался на крик:

- Что вы себе позволяете, Келли? Как прикажете вас понимать? Еще никогда, никогда наше Агентство... - он поперхнулся, зашелся в приступе кашля и потянулся к стакану с миндальным ликером. - Никогда... ни разу еще не бывало, чтобы мы... по мелочам случалось, кто без греха, но в крупном, ответственном деле - ни разу! Вы слышите меня, Келли? Какая муха вас укусила?

- Я не знаю, босс, - потупился Келли. - Все это очень странно. Вы же меня хорошо знаете. На моем счету нет осечек. У меня чувство, будто меня толкали под локоть. Я не понимаю, как такое могло произойти.

Патрон, вспомнив о своем полубожественном статусе, раскинул руки и сделал некий жест, напоминающий помавание крыльями.

- Это нетерпимое положение, Келли. Я вынужден принять меры. Но вы наш лучший сотрудник, и я, конечно, не собираюсь прибегать к откровенно карательным санкциям.

- Он уже настрочил жалобу? - угрюмо спросил Келли.

- Пока еще нет, - патрон чуть подпрыгнул, имитируя полет, и впорхнул в кресло, которое в ответ мгновенно нагрелось. Анимация закончилась. - Но мы и не будем ее ждать. Я собираюсь отправить вас в Центр Роста. Мне кажется, что вы не станете противиться.

Келли, не веря своим ушам, уставился на шефа.

- Это на остров? Вы хотите отправить меня на остров, босс?

- Совершенно верно, - улыбнулся тот, и было видно, что он сам очень доволен проявленной милостью. - Вам все равно туда пора, дорогой Келли. Для вас запланировано карьерное превращение в одного из множества полубогов, через самопознание. Этим вы и займетесь в Центре. Я прекрасно понимаю, мой мальчик, что вы заслуживаете большего, а нынешняя оплошность - случайная гримаса судьбы... впрочем, мы в любом случае проведем служебное расследование. Но это все будет без вас, вы поедете в Центр. Это будет вроде отпуска с одновременным повышением квалификации. Мы вас ценим, мы вам доверяем. Правда, что касается выплат, то вы должны войти в мое положение...

А. Келли, с которым продолжало твориться что-то неладное, хотел восстать, но вместо этого взволнованно прижал руки к груди:

- Забудьте, босс! Я тронут и восхищен... Я не мог и мечтать...

Патрон прищурился. Восторги Келли показались ему ненатуральными.

- Ваш сарказм неуместен. Вы предпочитаете домашний арест?

Келли зажал себе рот руками, изображая смирение. Патрон нахмурился:

- Прекратите паясничать! Теперь мне все окончательно ясно. Вы захворали, мой друг. Вы нуждаетесь в психологической коррекции и отдыхе. Ваши реакции совершенно разболтались, вы не владеете собой. Что за гримасы, что за жесты! Уверен, что на сердце у вас совсем другое... Итак, отправляйтесь в бухгалтерию, возьмите там чек и билет на специальный рейс. Предупреждаю вас, что Центр - международный. И даже сверх того. Там будут всякие, не подведите фирму. Держите себя в руках. Вот вам новые документы; старые оставите у секретаря.

Патрон выдвинул ящик письменного стола и вручил Келли темно-синюю книжечку с гербом. На гербе изображался молодой и мудрый бог паспортной службы, красовавшийся в снопах и колосьях ржи.

- Будьте молодцом, - попросил патрон. - Центр... я бывал там. Что греха таить! Юность неразумна. Я страдал раздвоением личности, осложненным эксгибиционизмом. И насмотрелся... Арупа там, Рупа - сами увидите.

А. Келли расстроенно переспросил:

- Что, что это такое - Арупа и Рупа?

- Сущности, - строго сказал патрон и отвернулся. - Вы можете удалиться. Не забудьте поблагодарить богов за все, что они для вас сделали.

Стеллаж отъехал. Келли поклонился спине патрона и шагнул в проем, из которого пахнуло жареным. В секретариате он оставил старый паспорт, в бухгалтерии расписался сперва за чек, а потом - на чеке. Дальше он шел уже по кровавым следам и за углом обнаружил распростертое тело недавнего просителя, в руке которого была зажата квитанция.

Келли вышел на улицу, остановился, достал новый паспорт, раскрыл. Документ был выписан на имя мистера О'Шипки .

"Оракул! - ахнул Келли и уважительно покачал головой. - Он знал! "

Глава вторая, в которой противостояние по капризу судьбы оборачивается сотрудничеством

О'Шипки наведался в "Бар". "Баром" назывался трактир Густодрина: грязная забегаловка, выступавшая пятым углом знаменитой площади. От "Бара" разбегались два луча: проспект Мосторемонтников и улица за номером сто сорок девять.

У Густодрина было жарко, как в аду. Плясало пламя, шипела мясная туша.

О'Шипки взгромоздился на высокий табурет, заглянул под стойку и заказал себе "все, как обычно". Из-под стойки вырос мохнатый детина, перетиравший стаканы: сам Густодрин.

- Богу богово, - пробурчал он, кивая на угол, в котором скучало деревянное божество, отдаленно напоминавшее Диониса.

О'Шипки снял свою широкополую агентурную шляпу и небрежно поприветствовал идола. Густодрин, румяный и черный, наливал из бочонка в большую ребристую кружку.

- Не мое дело, - просипел он мрачно. - Но зная вас... Видите вон того малого, в малом же зале? Он выпил лишку и похвалялся, будто уложил на обе лопатки самого А. Келли.

- Теперь я О'Шипки, - поправил его О'Шипки, надевая шляпу на место одной рукой и размахивая новым паспортом - другой. - Где, вы говорите, он расселся?

Табурет умел вращаться. О'Шипки дернул тазом и сразу увидел недавнюю мишень. Перед несостоявшейся жертвой стоял пустой кубический стакан, чем-то похожий на своего опустошителя.

- Выкинуть его, мистер? - Густодрин оперся лапами о стойку. - Тем более, что он все уже выпил и больше не просит

- Я сам, - болотные глаза О'Шипки налились кровью. Побагровело и все остальное лицо, так что веснушки потонули в насыщенной краске.

Он сполз с табурета и направился к обидчику, поигрывая увесистой кружкой. Жертва поджидала его с безмятежным и уверенным видом. Казалось, что она слушает канарейку, которая глупо распевала в позолоченной клетке.

Густодрин, предчувствуя драку и относясь к ней со всей серьезностью, выбрался в зал и набросил на клетку черную шаль.

- Гляди, как безумный, - проворчал он. - Спать, Паваротти, спать!

О'Шипки подсел к столику.

- Так это вы, - отметил он с расстановкой, и в трех его бесцветных словах уместился длинный и страшный приговор.

- У вас феноменальная память на лица, - отозвался бывший клиент. О'Шипки с отвращением рассматривал его личико: бледное, гладкое, с хрящеватым носом и без подбородка. Там, где должен был находиться подбородок, располагался сразу кадык. Но телом тип был сущая кубышка.

- У нас с вами есть одно незаконченное дельце, - О'Шипки состроил любезную физиономию и сунул руку в карман.

- Забудем! - Жертва, видя, что вот-вот произойдет непоправимое, быстро выложила на стол пеструю карточку. - Есть другое дельце, гораздо более важное.

О'Шипки уставился на карточку, узнавая счастливый билет.

- Вы хотите сказать...

- Именно, сударь. Нам с вами предстоит совместное путешествие в Центр Роста. Ваш начальник принес мне подобающие извинения, после чего поставил в известность о принятых мерах. Вы едете на остров... а посему разрешите представиться: Шаттен-младший, в девятом поколении эмиграции.

О'Шипки впился в кружку и осушил ее на треть.

- Это ничего не меняет, - возразил он хрипло. - Мне наплевать, куда вы там навострились. Вы испортили мне репутацию. Вы опоганили мой послужной список.

- Как и вы мне, - отпарировал Шаттен. - Я служу в Бюро Перфекционизма, в обиходе - Бюро Совершенства. Я в чине ревизора. Поэтому, когда я вернулся к ним без котелка и был вынужден объяснять, что вы сбили его вторым выстрелом... Короче говоря, этот котелок мне не простили. У нас, знаете ли, очень строгие порядки. Малейший промах может стоить сотруднику места, и рекомендации окажутся самыми скверными. Но я не слишком расстраиваюсь, ведь Центр Роста - это совсем неплохо, верно? При всех издержках и риске... - Он икнул и перекрестился, творя солнцеворот. - Извиняюсь. Мне, короче говоря, повезло.

Густодрин, топоча ножищами и размахивая ручищами, подошел ближе. Он внимательно прислушивался и был явно разочарован тем, что бой обращался в мираж. Но стоило ему услышать про Центр Роста, как он сразу пришел в неукротимое возбуждение:

- Вы едете в Центр! - воскликнул он, и даже голос его утратил обычную сиплость, сделавшись звонким и звучным. Из-под черной шали пискнуло в знак одобрения состоявшейся вокальной трансформации. - Ах! - Густодрин воздел ручищи к прокопченному потолку. - Как бы я хотел там оказаться, господа!

О'Шипки снова отхлебнул из кружки:

- Бросьте, Густодрин. Там готовят на полубогов. К чему вам это?

- Так хочется же! - жарко выдохнул трактирщик. - Чем я не Геркулес? И потом - я столько всего слышал! Это чудесное, замечательное место! Сплошная романтика!

- Что это вы слышали? - удивился крысиный Шаттен. - Посетившие Центр соблюдают обет молчания.

Густодрин осклабился, на пол капнуло:

- Разве? Шила в мешке не утаишь. Да мне, господа, много и не нужно. Центр Роста - загадочное место. Никто не знает, где он находится, но все могут туда попасть. Не станете же вы утверждать, будто этой информации недостаточно, чтобы воспылать романтическими надеждами, которых, поверьте, хватает в сей грубой, заскорузлой душе...

Он грохнул себя кулаком в грудь. Посетители молчали, не зная, что ему ответить. Густодрин сгреб свою бороду в кулак и заискивающе спросил:

- Вы, часом, не слышали, кто у них бог?

- Абрахам Маслоу, - сказал Шаттен-младший.

- Ах, славно! - воскликнул счастливый Густодрин. - Погодите, погодите секундочку... Я запишу.

Он выдернул из вазочки дешевую салфетку, достал из-за уха карандаш и записал имя.

- Тоже из ваших? - негромко осведомился у Шаттена О'Шипки, подобревший от выпитого.

- Из них, - кивнул Шаттен, переворачивая стакан вверх дном и накрывая горчицу. - Во чреве горько, да и в устах не лучше... Он Маслов, конечно. Из русских евреев. Эмигрировал в незапамятные времена. И сразу организовал первый Центр Роста.

- Не сходя с корабля? - не поверил Густодрин.

- Не сходя. Тут же, на пристани, воздвиг. Командовал с мостика. Большое здание с подземным гаражом и вертолетной площадкой. И баром на двести персон... но бар снесли.

- Святые угодники, - прошептал потрясенный трактирщик. - Дивные события! Седая старина!

Солидарное кожаное чучело под потолком разразилось испуганным карканьем.

- Конечно, с тех пор произошли значительные изменения, - продолжил Шаттен, иронически поглядывая на благоговейного Густодрина. - Центр Роста переместился в иные... не побоюсь этого слова, сферы, и его точное местонахождение сделалось величайшим секретом. Известно лишь, что он расположен на диком, пустынном острове. Там мхи, да лишаи. Над его башнями дни напролет кружат чайки, бакланы, гагары и буревестники. Кудрявые волны шлифуют утесы, и томная песня плывет, недоступная слуху людей... А божьи сердца, отжимая надменность, сжимаются в радости, милуют жалких...

О'Шипки допил кружку.

- Повторить! - потребовал он. - Послушайте, Шаттен-младший, - обратился он к болтливому ревизору. - Довольно вам просвещать низы. Неровен час, сбрехнете лишнее. Меня удручает ваше общество, скажу вам прямо. Мне не очень-то нравится перспектива разделить обучение с типом, который заставил меня краснеть и сожалеть о дне моего рождения. У нас исключительно строгий патрон. Но, коль скоро мы с вами оказались в одной упряжке... не знаю уж, чего хотят от вас ваши перфекционисты...

- Совершенства, мой друг, совершенства, - печально подсказал ему Шаттен. - Все хотят совершенства.

- Пусть так. Короче говоря, нам следует держаться друг друга и помалкивать, пока все не выяснится. Последипломное образование по специальности "неприятности" - это вам не шутка. Кроме того, я не люблю непонятные острова, на которых процветают секретные Центры. При всем пиетете. Итак, когда же вы отплываете?

Шаттен-младший без слов подтолкнул к нему билет. О'Шипки вытащил свой и сравнил: все совпадало - дата, время отправления, номер спецрейса.

- Вы поплывете морем? - не унимался Густодрин, изнемогая от близости к тайне.

- Океаном, - ответил ему Шаттен. - Сколько с нас, милейший?

Трактирщик зашевелил губами. Со стороны могло показаться, что он производит подсчеты, однако О'Шипки, умевший читать по губам, а тем более по губищам, разобрал, что Густодрин повторяет священное имя Абрахама Маслоу.

- Дионис - не Ягве, - заметил О'Шипки, ни к кому не обращаясь и глядя на ряды бутылок. - Он не ревнив.

- А? - Густодрин встрепенулся и встревожился.

- Я попросил повторить, - напомнил ему О'Шипки. - Займитесь, наконец, непосредственным делом, которое вверили вам щедрые боги.

- Ах, конечно, - Густодрин всплеснул подушечками лап, все больше походя своими ахами на пышную провинциальную барышню. Он устремился к стойке.

Шаттен искоса взглянул на О'Шипки.

- Вы собираетесь здесь задержаться? На вашем месте я бы не стал этого делать.

- Мне хочется выпить, - возразил тот, прикрывая кружку рукавом.

- Ну так выпьете еще, успеете. Согласитесь, что путешествие не из пустячных. Вам надо уладить дела, сделать распоряжения, составить... ну, не будем о грустном - и тем не менее!

О'Шипки не сдавался:

- Мои дела в порядке, - прорычал он свирепо. - Спасибо, трактирщик. (Густодрин почтительно опустил перед ним новую кружку). Получите с меня.

Шаттен пошарил вокруг, ища котелок, пока не вспомнил про убийство головного убора. Он раздраженно шлепнул по столу и поднялся. По тому, как его качнуло, можно было судить о справедливости пословицы "Сытый голодного не разумеет".

- Как знаете, - молвил Шаттен. Его мордочка заострилась и залоснилась, язык чуть заплетался. - Могу ли я надеяться, что вы не станете пытаться исправить недавнее упущение? Предупреждаю, что других шляп у меня нет.

- Жизнь покажет, - такой ответ в устах О'Шипки прозвучал кощунственно.

На выходе из "Бара" Шаттен попал в вертушку и здорово струсил; Густодрин помог ему выбраться.

- Жаль, что не в мясорубку, - пробормотал О'Шипки, отпивая из кружки.

Трактирщик вернулся и сел с ним рядом.

- Но все-таки, все же, - потребовал он умоляющим тоном. - Расскажите сирому плебею о волшебном крае. Мне так интересно!

- Напрасная мечта, - осадил его О'Шипки. - Я знаю не больше вашего.

- Нет! Нет! Вы обманываете меня! Вы гнушаетесь мной! Вы что-то скрываете от бедного, темного Густодрина!

- Дождитесь моего возвращения, - О'Шипки решил, что беды не будет, если он обнадежит трактирщика. - Я даже угощу вас, Густодрин, когда вернусь.

Он разговаривал важно и великодушно.

Глава третья,

которой приличествует нижеследующий эпиграф

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.

Н. Гумилев 

Транспортное средство, которое отходило от морского вокзала двумя днями позже, смахивало на океанический лайнер высокой категории сложности и сервиса. Под ним покоилось сооружение, немного напоминавшее воздушную подушку. Силы, приводившие судно в движение, составляли судоходную тайну. В подушке, однако, угадывалась прямая связь с особенностями круиза, предстоявшего лайнеру.

Сам лайнер был выполнен под айсберг с целью обмана своего морозного подобия. Даже пароходам присущ тот известный человеческий страх, что понуждает бессильных мужей к отождествлению с опасным врагом. Потому что пароходы получаются из людей.

На судне было все: бассейны, сауны, бильярд, оранжерея, ресторан, танцплощадка и пятизвездные номера с коньяком и снетками. Единственное, чего на нем не было, так это людей. О'Шипки и Шаттен, столкнувшиеся на трапе (каждый желал пройти первым, а трап был узок), оказались единственными пассажирами и бродили по палубам, не зная, чем себя занять. Экипаж был надежно скрыт, а может быть, и вовсе отсутствовал. Капитан, попирая все мыслимые приличия, отказался к ним выйти - если можно почесть за отказ гробовое молчание, которым встретила гостей его каюта, запертая на восемь замков. О'Шипки разбушевался и даже предложил Шаттену высадить дверь, но тот возразил ему, сказав, что такие действия не отвечают духу и смыслу перфекционизма.

- К тому же в домах, как вы знаете, есть стены с ушами, - заметил Шаттен. - А мореплавателю должно опасаться бортовых самописцев.

О'Шипки мрачно отступил от каюты и ковырнул носком ковровую дорожку.

- С души воротит от этого корабля, - проворчал он. - Как вы считаете, Шаттен, мы не умерли? В романах мне встречались герои, которые то плыли, то ехали незнамо куда, покуда не выяснялось, что они давно уже трупы и путешествуют к последнему приюту.

Шаттен-младший огорчился:

- Храни нас альбатрос! Пресвятые бакланы! Вы слишком долго проработали а Агентстве Неприятностей, мой друг. Глядите, сейчас я ущипну себя за руку. Видите? Больно! Теперь давайте вашу...

- Еще не хватало, - О'Шипки демонстративно укутался в плед, который захватил, желая посидеть в шезлонге, на верхней палубе. - Нам плыть не одни сутки - что с вами будет? Я мечтаю заняться промискуитетом в различных часовых поясах. Если вы надеетесь, что я заменю вам женское общество, то это напрасно. Может быть, вам наплевать на женщин?

Шаттен оскорбленно задрал нос:

- Я не потерплю. Возьмите назад эти слова, мистер О'Шипки. Достойный служитель перфекционизма никогда не позволит себе того, что способно закрасться в голову профессиональному пакостнику...

- Ладно, не кипятитесь, - мистер О'Шипки пошел на попятную. - Когда мы готовили серию неприятностей для вашего Бюро, нам объяснили, что перфекционизму подвержены люди, застрявшие на анальной стадии психологического развития. Запоминайте, говорили нам, пригодится. Вот я и подумал... Пойдемте лучше наверх и все осмотрим.

Они поднялись по высоким ступенькам и вышли на палубу. Шаттен сразу схватился за бинокль, болтавшийся у него на шее, и принялся изучать горизонт.

- О'Шипки, мы плывем, - изрек он наконец.

- Но как это возможно? - не поверил тот. - Где же прощальные гудки? Где качка? Где торжественное обращение капитана?

- Море спокойное, вот качки и нет. Что касается гудков, то я не уверен, что здесь есть кто-либо, могущий о них позаботиться.

- Дайте бинокль!

О'Шипки припал к окулярам. Но и без них было видно, что вокруг расстилается спокойное вечернее море.

- Я предлагаю пройти на корму, - предложил Шаттен. - Посмотрим на пенный след, попрощаемся с берегом. Мне правда, кажется, что суши уже не видать...

- ...Как своих ушей, - проворчал О'Шипки, и Шаттен вздохнул:

- До чего же вы неприятный человек! ...

След пенился, пускай и слабо; берег, как и предположил Шаттен, уже давно скрылся из виду. О'Шипки положил пальцы на перила и долго рассматривал черную воду. Потом вдруг проскрежетал, сопровождая звук ударом кулака:

- Не люблю! Не люблю кораблей! Я в них путаюсь... Я совершенно утратил ориентацию! Где здесь ют? Где кубрик? Которые тут брамсели, стеньги и ванты? И что они вообще такое?

Шаттен насмешливо фыркнул. Он ничего не ответил и отошел от борта, чтобы побродить среди лежаков для солнечного купания, расставленных в идеальном порядке. О'Шипки поцарапал ногтем спасательный круг, смутно чувствуя, как из глубин его души поднимается тоже нечто кругообразное, совершенное и законченное. Спасательный круг был расписан под змей, заглатывающих друг у друга хвосты; на змеях были начертаны символы Инь и Ян. Ян, как и положено, был красный, а Инь - синий.

- Шаттен! - окликнул он Шаттена. - Я хочу есть. Давайте лучше поищем кают-компанию. Или ресторан...

- Чего их искать, - сказал Шаттен, - я знаю, где это. Но там все закрыто, и таблички висят: проводится специальное мероприятие.

- Ну и люкс, - пробормотал О'Шипки. - Чует мое сердце, что о нашем благополучии позаботилось Агентство.

- Или Бюро, - согласился Шаттен, снимая и пробуя на вес огнетушитель. Смотрите, как все сверкает! Чистота! Полировка! Антисептика!

О'Шипки скривился:

- Я предпочел бы хаос, но чтобы с ужином... Наши службы взялись не за те роли. Пусть бы ваше Бюро занималось питанием, а наше Агентство, так уж и быть, уборкой.

Шаттен посмотрел в бинокль, любуясь закатным солнцем.

- Бросьте, дружище. Посмотрите, какой замечательный вид. Какая величественная панорама.

О'Шипки послушно уставился на сонное светило, невольно поддаваясь гармонии солнца и внутренних сфер, в которой снова каким-то боком участвовал спасательный круг. Он свесился за борт, и вдруг расхохотался:

- Шаттен! Оставьте в покое ваш закат, идите сюда. Посмотрите вниз. Что вы там видите?

- Ничего, - ответил тот после паузы. - Вижу воду. Вижу очаровательных Медуз. По-моему, рыбки играют. А вон бутылка плывет запечатанная. Еще одна... нет, это гигантская черепаха.

- Десять тысяч богов! Где шлюпки? Вы видите спасательные шлюпки?

- Не вижу, - озадаченно молвил Шаттен. - Шлюпок нет.

- Отлично. Еще чего нет?

- М-м... Я не могу судить с уверенностью, но нет и якоря.

- Молодец! Правильно. Он должен торчать вон оттуда, подальше. А он не торчит. Ну, а как называется наша ладья?

- Сдаюсь, - Шаттен поднял руки, его бинокль сиротливо повис. - В билете ничего не говорилось о названии судна.

- И неспроста, - подхватил О'Шипки. - Оно никак не называется. Подведем итог: без шлюпок, без имени, без якоря и без команды мы плывем... не возникает ли у вас желания, дорогой Шаттен, все же закончить эту фразу банальным "неизвестно куда, без цели и смысла"?

Шаттен-младший нахмурился.

- Мне кажется, любезный, что вы опять уселись на своего конька. Вы снова намекаете на загробное странствие, и в этом я с вами решительно не согласен...

- Да неужели? Ну так оно станет загробным, не тревожьтесь! Не сегодня, так завтра!

- Пассажиров просят проследовать в ресторан для приема вечернего ужина, - сказал громкоговоритель, которого путешественники сперва не заметили. Оба задрали головы и поняли, что звук шел из круглой штуковины, принятой поначалу за сложную корабельную деталь.

- Спасибо! - крикнул Шаттен, метя в штуковину. - Позволю себе напомнить, что ужины все вечерние, утренних не бывает.

- К сведению пассажиров и водоплавающих салаг, - безучастно ответил голос. - Наше плавучее средство находится под охраной сумеречных богов. Здесь все вечернее - ужины, завтраки и обеды. Пассажиров просят поторопиться.

- Ага, - Шаттен хлопнул спутника по спине. - Все не так грустно, дружище! Нам не дадут умереть с голоду, а это уже нечто.

- Да, - кивнул О'Шипки, - спасибо им. Но почему такая тайна? Мне хотелось бы взглянуть на руки поваров...

- Коков, - поправил его Шаттен.

- А?

- Коков, - повторил тот шелковым голосом. - Вы в море, дружище.

- Ах, да. Мне почудилось, будто вы предлагаете мне...

- Нет-нет, вы ошиблись.

По пути в ресторан довольный Шаттен-младший трещал без умолку:

- Вы плохо думаете о мире, О'Шипки. О людях вы думаете не лучше. Так нельзя. Все вам кажется мрачным и страшным. Такая позиция чревата трюизмами - море, загадочное судно, кровавое солнце, бесцельное плавание, рок и судьба, загробное царство. Потом идут обобщения и глобальные выводы: дескать, наш мир подобен этому неприглядному кораблю, порт прибытия неизвестен, все мы - игрушки, к чему наши мелкие страсти перед лицом божественной пустоты и простоты, но корабль плывет... я прав, согласитесь? Штампованное мышление. Вы насмотрелись старых фильмов, начитались высокопарной макулатуры... Тогда как сейчас нам дадут покушать.

- Заткнитесь, - оборвал его будущий полубог. - Еще неизвестно, что мы покушаем. Я готов к неприятностям, а что же вы? Вас можно взять голыми руками.

- Как давеча, на чердаке, - усмехнулся Шаттен, и О'Шипки, плюнув, ускорил шаг, обогнал компаньона и нырнул в один из многочисленных подвальчиков.

Ближайший ресторан находился на второй палубе. К их приходу табличку с напоминанием о мероприятии кто-то снял, дверь была гостеприимно распахнута. Пахло крабами, сыром и редкими белыми винами с экзотических виноградников. Шаттен-младший потянул носом:

- Что за роскошь! Теперь-то ваше настроение изменится к лучшему!

О'Шипки пришлось согласиться, что Шаттен прав. Среди сотни белоснежных столиков стоял один накрытый. Из серебряного ведра торчало горлышко бутылки, похожее на баранью ногу. В фруктовой вазе созрел и обложился бананами надменный ананас. На донышках огромных дегустационных бокалов краснели вина; в длинной селедочнице лежало нечто, нарезанное крупными ломтями и щедро пересыпанное зелеными радостями, виднелся только бессильный рот, в который была вставлена оливковая веточка. С потолка - а может быть, из-под пола растекался холодный джаз.

- Боги свидетели - у них настоящий камин! Смотрите, Шаттен!

И О'Шипки, забыв о приличиях, указал пальцем в сторону огнедышащей пещеры, где медленно проворачивалась на вертеле туша, обжаренная до полной неузнаваемости.

Шаттен шагнул в ресторан и степенно поклонился. Он громко произнес:

- Позвольте выразить сердечную благодарность экипажу и судовым властям за трогательную заботу, которую они...

- С кем вы разговариваете, - поморщился О'Шипки, проходя к столику. Вы не в пещере Али-Бабы. Присаживайтесь, и да прославятся боги!

Он выделил последнее слово и заложил себе твердую салфетку. В ладонь легло днище бокала. О'Шипки принюхался и пожал плечами:

- Что ж... Недурно. Альпийский компонент...

Шаттен сел напротив и потер руки:

- Совсем не тошнит! Никакой морской болезни! Потому что очень ровно идем. Какая замечательная штука этот полный штиль.

О'Шипки, вполне успокоенный, пощелкал пальцами:

- Челаэк! Принесите нам устриц!

Но челаэк не пришел, и устриц не подали. Мурлыканье рояля сменилось барабанным соло.

- Давайте-ка мы с вами, О'Шипки, отведаем шампанского, - призвал его сотрапезник, берясь за горлышко. - Давайте выпьем за успешное окончание нашего плавания.

Он зашуршал фольгой, чтобы раскутать стеклянную шею, простуженную во льдах.

- Вот увидите - простыни будут сырыми, - предупредил его О'Шипки. Устриц не могут подать...

- Перестаньте капризничать, вот ваши устрицы, - и Шаттен-младший указал на блюдо, которого О'Шипки сперва почему-то не заметил.

Тот удивленно воззрился на кушанье, которого потребовал просто так, из гонора. О'Шипки ни разу не пробовал устриц и не хотел их пробовать.

- Теперь ешьте! - ухмыльнулся Шаттен, разливая шампанское.

О'Шипки проворчал невразумительное слово и взялся за длинную вилку со сложным гербом. Он подцепил кусок рыбы.

- Под шампанское? - поразился Шаттен-младший.

- Под настроение, - огрызнулся О'Шипки, но не донес кусок до рта. Взгляд его приковался к настенному перекидному календарю, страницы которого были размером с добрую дверь.

Шаттен, видя, что его спутник насторожился, посмотрел туда же.

- Какое сегодня число? - напряженным голосом осведомился О'Шипки.

- Шестое. Какое же еще? Мы с вами отплыли шестого числа. То есть сегодня.

- А здесь написано девятое.

- Недосмотр, - пожал плечами Шаттен. - Может быть, кто-то баловался, листал.

- Ужин окончен, - объявил очередной громкоговоритель. - Уважаемые пассажиры, разрешите поздравить вас с успешным прибытием в Центр Роста. При схождении на остров будьте осторожны и не толпитесь на трапе. Не забывайте чемоданов, приберитесь в каютах, погасите свет, верните на место серебряные ложки, ключи оставьте на пожарном щите. Экипаж судна желает вам удачного развития и благополучного возвращения в пункты отбытия.

Закуски исчезли, вино испарилось. Снаружи послышался ржавый скрежет. Приборы звякнули, свет мигнул.

- Приношу извинения, - добавил громкоговоритель. - Мы ткнулись в причал.

Глава четвертая,

в которой дела идут в гору

Прощание с лайнером затянулось, десять минут ушли на ругательства и проклятья. Наконец, путешественники ступили на трап, по которому, как им мнилось, они совсем недавно поднимались на борт. На сей раз О'Шипки пропустил Шаттена первым, ликуя по случаю собственной мрачной правоты.

- Но есть-то уже не хочется, - пытался оправдаться Шаттен-младший.

- Так вкусно все было! Так вкусно! - рычал О'Шипки, подталкивая его в спину.

Лайнер превратился в черную глыбу, огни погасли.

Ветер выл и раскачивал Шаттена и О'Шипки; чуть позже они утверждали, будто слышали в вое стихии слова "штормовое предупреждение".

Чемоданы оттягивали им руки; пледы, плащи и шарфы развевались, как клетчатые флаги. Берег был смутен, виднелся лишь готический замок, продолжавший отвесную прибрежную скалу и горевший внутренним лунным огнем: Центр Роста.

- Где же встречающие? - раздраженно спросил у ночи О'Шипки.

- Может быть, этого требует наш Рост, - предположил Шаттен, волоча по камням чемоданы.

- Что за нелепица? Чего он требует?

- Самостоятельного подъема... по крутой лестнице... к своему центру... - пропыхтел Шаттен, но эта речь была немедленно опровергнута:

- Постойте, уважаемые! Ни шагу дальше, вы сорветесь в пропасть.

Их ослепил фонарь, который держал огромный человек в резиновом дождевике. О'Шипки сперва показалось, что это Густодрин, который каким-то чудом перенесся из харчевни на остров.

Взбудораженный дождевик миновал гостей и начал размахивать фонарем. Одновременно он кричал, обращаясь к лайнеру:

- Эй, на шхуне! Подождите, не уплывайте! Задержитесь, останьтесь! Приближается буря! Если вы уплывете, то мы окажемся отрезанными от мира! Нас занесет снегом и зальет дождем!

Однако лайнер, обнаруживая судохарактерное злорадство, разразился прощальным гудком, которого так и не дождались его пассажиры, и начал медленно отходить от острова.

- Стойте! - человек в дождевике неуклюже запрыгал по камням. Остановитесь! Вы покидаете нас на произвол судьбы! Мы не можем связаться с материком!

Судно, продолжая удаляться, издевательски трубило. В каютах зажглись огни, до слуха путешественников донеслась легкая танцевальная музыка. Взвилась шутиха; в небе зашипели праздничные колеса Иезекииля.

- Телефон не работает... Почтовые голуби околели... - убивался человек с фонарем. - А радио - пережиток прошлого, у нас его нет...

Гости острова успели замерзнуть. О'Шипки охаживал себя по бокам, а Шаттен приплясывал, кутаясь в шарф.

- Не слышат, - произнес дождевик убитым голосом и опустил фонарь.

- Может быть, вы соизволите обратить внимание на двух продрогших и голодных странников? - ядовито осведомился Шаттен, и встречающий, бросив последний взгляд на вероломный лайнер, открыл им свое лицо. Он сдвинул капюшон и оказался очень полным и бледным пожилым господином со взглядом пронзительным и в то же время наивно детским. Толстяк был похож на состарившегося ребенка, проспавшего свою зрелость и проснувшегося в недоумении. Можно было заподозрить, что с детства он так и остался весь в складочках, которые взрослели и старели с ним вместе, превращаясь в валики, брыла, отложения и накопления.

Господин неуклюже кивнул и сразу сделал визгливое замечание:

- Выдержка, господа! Вам не хватает выдержки. Но здесь вы ее наберетесь... Моя фамилия Ядрошников, к вашим услугам, я буду для вас научным и художественным руководителем.

- Вы врач? - уточнил О'Шипки. - Или только психолог?

- Я больше, чем врач, - с достоинством ответил ему Ядрошников. Обычный врач не смог бы годами держать этот Центр, являясь его бессменным администратором и, не побоюсь этого слова, самой душой.

- Тогда не будьте черствым и проведите нас поскорее в наши комнаты, попросил Шаттен-младший. - Мы устали и хотим есть. Нас не кормили. Мы подадим жалобу в пароходство...

- Нет! - расцвел Ядрошников. - Вы ее не подадите! Вы вообще больше никогда и ни на кого не будете жаловаться! Вы забыли, куда приплыли. Здесь вас отучат от позорного нытья. Вы научитесь самостоятельно справляться со своими проблемами, править судьбой.

- Все это очень соблазнительно, - возразил мистер О'Шипки, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. - Но не хватит ли предисловий? Ведите нас скорее, все равно, куда, лишь бы отсюда подальше. Этот ветер просто невыносим.

Ядрошников, тяжело ступая, вернулся к лестнице.

- Конечно, джентльмены. Я посвечу вам. Поднимайтесь осторожно, тут недолго свернуть себе шею. И не надейтесь на перила, они очень старые и ветхие. Сплошная экономия, на ремонт ничего не остается. Фонды урезали... письма протеста возвращались нераспечатанными, а на почтовых голубях я обнаружил следы надругательства. Впрочем, внутренняя обстановка Центра не должна вас разочаровать. Моими стараниями...

- Идемте же! - вскричал О'Шипки.

Он топнул ногой, и Ядрошников обиженно замолчал. Вновь прибывшие подхватили чемоданы и начали опасный подъем.

- Неужели нельзя было устроить подъемник! - простонал Шаттен. Канатную дорогу... фуникулер...

- Они раньше были, - объяснила спина Ядрошникова. Фонарь скакал. Говорю же вам - наше финансовое положение желает лучшего. Однажды кабина упала... И я решил, что это даже к добру, поскольку Рост несовместим с избалованностью и комфортом. Что это я, - он спохватился. - Не пугайтесь господа, повторяю - внутри очень мило. Мы не аскеты и не связываем Рост с надуманными лишениями. Я просто хочу сказать, что умение, в силу обстоятельств, обходиться без некоторых удобств... способствует...

- Ах! - воскликнул Шаттен-младший. Послышался глухой удар и всплеск. Жестокие боги! Я уронил чемодан! ...

- Способствует... - упрямо пыхтел Ядрошников, карабкаясь по ступеням. В том числе и такие события... они тоже не напрасны... что - чемодан? Что вам в нем? Вы же не брали с собой фамильные драгоценности...

- Не брал, но в нем белье, бритвенные аксессуары, бумага, директивы Бюро...

- Я выдам вам белье, не расстраивайтесь. И бритву. Здесь многие просят бритву. И не только... Бумага - какая бумага? Для записей? Ничего записывать вам не придется. Что касается директив Бюро, то можете со спокойной совестью ими... выкинуть их из головы.

Шаттен поджал губы и взбирался на кручу очень осторожно, пробуя каждую ступеньку.

- Они же высечены в камне, - заметил О'Шипки не без раздражения. - Что вы там щупаете? Думайте о перилах.

В ту же секунду под его тяжелой стопой что-то щелкнуло, и от ступеньки отломился солидный кусок, так что О'Шипки едва успел перепрыгнуть на следующую. Шаттен шмыгнул носом, не видя нужды в комментариях. О'Шипки пошептал богам в надежде, что одни из них отступятся, тогда как другие, напротив, придут; Ядрошников уверенно поднимался к замку. Взлеты и падения фонаря упорядочились и стали похожи на взмахи кадила.

Шаттен задрал голову, чтобы посмотреть, далеко ли до верха. Ядрошников, взрыкнув, одолел сразу три ступеньки, и в глаза путешественникам посыпалась труха.

- Я все больше чувствую себя угодившим в исправительное учреждение, О'Шипки сунул кулаки в орбиты и начал тереть. - И вдобавок - обязанным этому борову. Я постараюсь, чтобы он стал постоянным клиентом нашего Агентства.

- Ваша правда, - Шаттен остановился, чтобы перевести дух. - Здесь нужен ревизор. Здешние камни вопиют о ревизии... Не отставайте, мой друг, не то мы останемся без света.

Действительно: Ядрошников был уже далеко, или высоко, кому как нравится. Вдруг он исчез. Шаттен и О'Шипки не заметили, как это произошло: они отвлеклись, привлеченные какими-то смутными лопухами и чертополохом, а когда подняли глаза, то Ядрошникова уже не было, свет померк.

- Сорвался он, что ли? - испуганно спросил Шаттен-младший.

- Исключено, - неуверенно молвил О'Шипки. - Такое невозможно прозевать. Он пролетел бы над гнездами здешних... гагар... или чаек...

- Нет! - сверху слетели радостные слова. Фонарь вернулся и теперь не мигал, но стоял прочно, светя везде и всегда. - Со мной ничего не случилось, я жив и здоров. Я уже наверху! Последнее усилие, джентльмены!

Шаттен-младший снова остановился и вытер пот.

- Эй, О'Шипки! - позвал он напарника. - Вы видели фильм про "последний дюйм"?

- Видел, - отрезал тот, утверждая перед собой сперва первый, а после второй чемодан.

- И как он вам?

- Дрянь. Все фильмы - дерьмо. Нам тискают романы...

- Категорично и смело! - пробормотал восхищенный Шаттен. Он собрался с силами и рванулся к вершине. О'Шипки задержался, проверяя пистолеты и ножи. Все оказалось в порядке, и он, вздохнув надрывно, полез следом.

Ядрошников размахивал уже не фонарем, но веревкой, которая была совершенно не нужна и только мешала. Ее конец, завязанный в увесистый узел, стегнул по лицу Шаттена, едва то возникло над краем обрыва.

- Это страховка, - извинился Ядрошников. - Я всегда ношу с собой всякие полезные предметы. Веревку, чтобы лезть, спички и соль, ножницы, записную книжку...

- Лучше отойдите, - попросил его Шаттен-младший. - Я чуть не сорвался вниз.

- В самом деле? Тогда мне лучше ее убрать, - Ядрошников стал сматывать веревку в толстые петли. Шаттен вскарабкался на площадку и в полном изнеможении присел на камень.

- Недобрая ночь! - говоря так, он, впрочем, казался вполне довольным. Подъем завершился.

- Это еще мягко сказано, - прохрипел О'Шипки, усаживаясь рядом. Он перевел дыхание и раздраженно отряхнул одежду. Ядрошников доброжелательно сиял. Вывалилась полная луна, и путешественники, наконец, рассмотрели его во всех подробностях. Маленькие черные глазки директора внушали подозрения столь же мучительные, сколь неопределенные. Нижняя челюсть, повинуясь тику, беспрестанно выдвигалась вперед, придавая лицу отвратительное игривое выражение. На правой щеке колосилась багровая бородавка. Дождевик был расстегнут, под ним виднелась будничная одежда: теплый свитер с узором-оленем, кожаный жилет и просторные брезентовые брюки, заправленные в резиновые сапоги. Такой наряд устроил бы простолюдина - рыбака ли, фермера или, на худой конец, егеря, но никак не административное лицо, попечению которого был вверен объект государственного значения. Директор походил на скотника, конюха, на кого угодно, но только не на директора.

Ядрошников почуял неладное и выступил с запоздалым извинением:

- Простите меня за этот наряд, он не соответствует важности момента. Я помню, что встречают по одежке, но...

- Мы проводим вас по уму, - кивнул О'Шипки.

- Очень на это надеюсь, - директор сделал вид, будто не понял сарказма и облегченно вздохнул. - В таком случае, не будем стоять на ветру; ступайте за мной, я покажу вам ваши апартаменты и познакомлю с остальными участниками семинара. Все уже собрались и с нетерпением вас ждут.

- И много там народу? - О'Шипки нахмурился.

- Семь человек, - бодро ответил Ядрошников, запахивая дождевик. - Вас двое, да я - итого десять. Пойдемте же, друзья, время позднее! Завтра у нас куча дел.

Шаттен-младший сделал О'Шипки яростные глаза, встал с камня и двинулся за директором. О'Шипки, поминутно озираясь в поисках опасности, догнал их и пошел быстрым шагом, стараясь не отставать от Ядрошникова. Тот, погруженный в свое, бормотал:

- Десять аватар... собрались в Центре Роста... Они хотели подрасти, решив, что это просто...

- Что, простите? - не расслышал Шаттен.

- А, чепуха, - отмахнулся директор. - Начало считалочки, сущая бессмыслица. Я не знаю, как там дальше. Советую воспользоваться моментом и насладиться прекрасным ландшафтом. Чудесная ночь, право слово!

И он сделал широкий жест, обводя рукой видимую часть острова. Действительно, пейзаж впечатлял. В черных пятнах, разбросанных там и тут, угадывалась экзотическая растительность. Угрюмая зелень была припорошена снегом. Луна освещала острые пики скал и стреловидные шпили замка, который возвышался, словно мрачный и негостеприимный горный король. Большая часть его длинных и узких окон оставалась темной, и только в нижних горел тусклый свет; скрипучий фонарь раскачивался на ветру, высвечивая чугунную дверь. Пахло морем и плесенью; в низких, рваных облаках плескали крылья. Огромный ворон сел на придорожный валун и гортанно крикнул, словно предостерегая идущих от радужных заблуждений. Правее, в низине, белели надгробья.

- Кладбище? - О'Шипки поднял брови. - Центр Роста содержит собственное кладбище?

- Декоративный момент, - возразил Ядрошников. - Оно не настоящее. Но способствует готическим ощущениям, согласны? Мы прикупили могильные плиты... и целые склепы, побираясь там и сям... Мы выбирали обреченные погосты, предназначенные к утилизации. Их все равно запашут, распашут... возможно, посеют хлеба... отчего бы не спасти хоть часть? Зато при Центре возник... он запнулся, подыскивая слово. - Возник... антураж, благоприятный для медитаций и погружения.

- Богато живете! - заметил Шаттен, который уже почти оправился от одышки. - Держать кладбище... только, чтобы создать философское настроение... И кому-то же надо за ним смотреть. Поди, вам приходится кормить целую свору прислуги?

- Нет, - беззаботно ответил Ядрошников. - Здесь нет никаких слуг. Я же сказал, что нас будет десять человек, и сверх того - ни души. Нам не нужны лакеи, мы не держим дворецкого. Мы все делаем сами, как в коммуне. Стряпаем, стираем, прибираем в саду. Не забывайте, что вы находитесь в Центре Роста. А созидательный труд - известное средство добиться высот или глубин, кому куда хочется...

Слова эти пришлись не по вкусу О'Шипки:

- Стирать? Стряпать? - прорычал он. - Вы хотите сказать, что я должен самолично варить себе овсяную кашу, дрызгаться в тазу и чистить лестницы? Нет уж, увольте!

Ядрошников огорченно вздохнул:

- Прискорбные настроения! Впрочем, поступайте, как знаете. Никто вас не неволит. На такой случай у нас есть Анита и Мамми, с которыми вы скоро познакомитесь. Они обожают уборку и с удовольствием избавят вас от этой тяжкой обязанности.

Обрадованный Шаттен приостановился:

- Женщины? Здесь есть женщины!

Ядрошников иронически прищурился:

- Вас это радует? Советую настроиться лишь на одну... Но если вам понравится Мамми - точнее говоря, если вы ей понравитесь...

Шаттен поскучнел и неприязненно покосился в сторону О'Шипки. Тот не стал его разубеждать:

- Верно, треугольник! И не забудьте, что я ирландец.

- И что это значит? - немедленно встрял Ядрошников.

- Это значит многое, - ответил О'Шипки. - Мне палец в рот не клади.

- Очень надо, - пробормотал Шаттен. - Господин директор, мои силы на исходе. Мне не терпится принять ванну и лечь в постель. Я даже готов пожертвовать ужином.

- Пожертвуете, раз готовы, - директор полез в дождевик и вынул огромный ключ, похожий на те, что вручали победителям мэры поверженных городов. Он вставил его в замочную скважину и приналег всей тушей.

О'Шипки непонимающе следил за его действиями:

- Они что - сидят у вас взаперти?

- Издержки анализа, - развел руками Ядрошников, на миг оторвавшись от ключа. - В них проснулись детские страхи. Они сами попросили меня запереть дверь. Но я не стану их лечить, нет! Мы поступим иначе. Я намерен официально объявить на острове чрезвычайное положение. Судно ушло. Буря усиливается. Мы отрезаны от внешних миров, и никто посторонний не сможет проникнуть в замок. Мы одни на этом острове. Нечего бояться! Нечего запираться!

Он радостно подпрыгнул и в последний раз навалился на ключ. В замке лязгнуло. Дверь, вымахавшая в три человеческих роста, звонко ахнула и отворилась.

Глава пятая,

в которой появляются стихи

Если о самом Центре Роста каждый был волен думать что угодно, то и замок старался не уступить своему расплывчатому наполнению. Со времен основания здание неоднократно перестраивалось, пока не приобрело современный событиям вид. У замка отсутствовали два атрибута, положенных классическим замкам: ров, наполненный гадами и водой, и, соответственно, подъемный мост. Проектировщики были против, крича, что уж замок - так замок, но сотрудники Центра, желавшие облегчить себе доступ в рабочие помещения, настояли на своем. Зато во всем прочем замок являл собой солидное, добротное сооружение. Казалось, что сами его камни прекрасно знали обо всех отличительных признаках замка, и готическая громадина вытянула из многомирного бытия все мыслимые соки. Она предъявила мирозданию счет, и мироздание безропотно заплатило. А замку полагалось многое, и все это в нем содержалось, и было представлено, и явлено, и вознесено к суровым небесам, а также выдолблено, вырыто, пристроено и расписано. Здесь были статуи, застенчивые и серьезные слепые, как Гомер, их современник и дальний родственник по миру прекрасных форм и капризных муз, разве что без десантного камуфляжа и при ногах. В паучьих углах, облюбованных летучими мышами и собаками, прятались рыцари, закованные в тусклые латы. Эти доспехи угнетали настроение, заставляя судить да рядить, а в итоге - гадать в бесплодных попытках докопаться до их нынешней начинки; никто не сомневался в сыпучести, которую со временем приобретали мумифицированные герои, и споры сводились к догадкам, докуда доходит их внутренняя труха: одни утверждали, что до колен; другие, подходя к броненосному панцирю и молотя в него, словно в бубен, доказывали, будто в чреслах у рыцарей глуше, и это ущербное эхо весьма показательно в плане того, что нет, не в коленях, любезные судари, и даже не в бедрах, а вот где, по заднице, сзади, господа, ударьте в него сзади и приложите свои глухие, плебейские уши, не отличающие пасхального колокольного звона от поминального. Там высились лестницы, благоухали знамена и стяги; там мрачно улыбались витражи, живописующие сцены благовещения и псовой охоты. Там были тысячи альковов и горестных закоулков для невинных рыданий, любовных признаний и порки. Там содержались в благородном запустении винные погреба, хранившие коллекционные бочонки, бутыли, канистры и амфоры. В замке насчитывалось несколько десятков спален, иные - с холодными ложами на восемь персон и пышными бархатными балдахинами. Не меньше было и залов для торжественных церемоний и вольной еды. Камины, похожие на доменные печи, пылали денно и нощно, хотя их пламя почти не грело, везде царили холод и сырость. По стенам были развешаны алебарды, гобелены и дуэльные пистолеты; сами стены, с изнанки осклизлые, были задрапированы мехами и кожами, которые стали тесны и, тесные, разошлись, простираясь на чужое в хищнейшем и обреченном на неудачу порыве; там и тут попадались рогатые и клыкастые головы трофейных чучел, гербы и душные шкуры; при удачном маршруте находился и штучной работы клавесин с неразборчивой подписью мастера-изготовителя, предназначенный для специального вдумчивого музицирования в минуты готической грусти. Почти на каждом из них стояла недопитая рюмка в компании с недокуренной сигарой на фарфоровом блюдечке; рядом часто лежало какое-нибудь перо - либо гусиное, либо павлинье. От статуэток рябило в глазах, тут был опять-таки фарфор, и гипс, и белая глина, разноцветное стекло, черное и красное дерево, камень и сталь; все эти материалы пошли в свое время, никому не известное, на изготовление слабоумной хохломы, лошадок, кабанчиков, единорогов и пастушек, но не только фигурок мирского, несовершенного происхождения, попадались и настоящие божки, среди которых разборчивое око антиквара могло обнаружить такие редкости, как, скажем, маленьких глиняных идолов, изображавших самих Джима Стюарта и Роберта Эденборо, специалистов по тренингу трудовых организаций. Им кланялись китайские, японские и советские болванчики, как кланялись они, конечно же, и масляному портрету Абрахама Маслоу, но те молчали, застыв на века в многозначительном надменном прищуре; доскональное знание преобразило и выворотило их некогда гуманоидные черты, и только галстуки, намеченные наспех, еще напоминали о прежнем человеческом статусе. Пол был покрыт ворсистыми коврами, а там, где ковра не хватило, представлял собой потускневшую мозаику, узоры которой повторяли всем знакомые символы, в том числе мандалу, уроборос, свастику, зодиакальный круг и олимпийские кольца. Чадили факелы, пахло соляркой и лампадным маслом. Под сводами, соревнуясь с перепончатой нечистью, летало эхо, которому вторили и которое множили вороны и совы. В галереях бродили добротные призраки: замученные герои, хитроумные отравители, преступники в белых воротничках и синих чулках, при синих бородах, летучие стайки изящных девиц - либо утопленных, либо утопившихся, седобородые старцы и древние дамы пиковой масти в спальных чепцах и с вязальными спицами - все они гремели кандалами, сокрушались, стонали, изрыгали проклятья и накликали беду, не забывая смахивать пыль времени с макушек отслоенных голов, которые они бережно носили перед собою на вытянутых руках. Ветер выл в трубах, скрипели мясные крючья; на стопудовых люстрах тихо пели хрустальные висюльки, напоминая об эльфах и, может быть, снежных ямщиках, что с бубенцами... нет, не висюльки, у этих штук есть какое-то другое, порядочное название, подумал было О'Шипки, но тут же, зазевавшись, наступил на ногу Шаттену-младшему, и тот закричал, распугивая летучую жизнь.

- Как тут мило, - пробормотал О'Шипки, присаживаясь на каменную скамью и не обращая внимания на Шаттена. - Здесь все построено из краеугольного камня... Где же хлеб-соль, господин директор?

Ядрошников вытер ноги о коврик и огляделся. Судя по виду, его нимало не смутило отсутствие встречающих, которым, по его же недавним словам, не терпелось познакомиться с последними участниками семинара. Он с нахальной укоризной ответил:

- Поздняя ночь, господа, помилуйте. Все, должно быть, давно уже спят. Мы соберемся за завтраком, и вам воздадут все положенные почести.

О'Шипки дернулся, как от ожога - это и был ожог, потому что с факела чем-то капнуло.

- Привыкайте, - сочувственно заметил Ядрошников и достал не первой свежести носовой платок. - Позвольте, я вытру... Как хотите: видите, я его уже убрал. Ваши комнаты - во втором этаже, господин Шаттен займет первую из спален правого крыла, а вы, мистер О'Шипки, поселитесь в левом. Тоже в первой спальне, но со знаком минус. Уловили? Там будет цифирка, единичка, с минусом. Отрицательный числовой ряд во избежание путаницы. Бесконечность души и ума. Поднимайтесь по главной лестнице и никуда не сворачивайте, кроме как к своим комнатам, иначе заблудитесь. Завтра, при свете дня, я познакомлю вас с остальными стажерами, а сегодня - покойного сна без снов, ибо сны здесь, знаете ли, причудливые.

О'Шипки молча ждал, пока не догадался, что обещанный показ апартаментов уже завершился. Он рассматривал Ядрошникова целую минуту и, не дождавшись ничего нового, нехотя встал. В свете факела его волосы, и без того огненно-рыжие, расцвели присмиренным костром. Ядрошников улыбнулся, как ни в чем не бывало, словно и не было между ними никакой зрительной дуэли. Шаттен, одолевший к тому времени половину пролета, позвал со ступеней:

- Оставьте его, О'Шипки. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Завтра так завтра, лично я смертельно устал и мечтаю выспаться.

О'Шипки смерил директора прощальным уничтожающим взглядом и последовал за Шаттеном, в душе признавая его правоту. "Потому он и в правом крыле, мелькнула мысль. - Неспроста! Здесь ушлая публика, за ними нужен глаз да глаз".

Ядрошников стоял, не двигаясь с места, и радостно махал носовым платком, который он снова извлек из кармана. Ему, как решили новоиспеченные стажеры, хотелось скрасить гнетущую неприветливость обстановки, добавить праздника.

Шаттен, который почти дошел до второго этажа, отшатнулся, столкнувшись с эфирной фигурой, куда-то спешившей с головой, прихваченной за пышную шевелюру.

- Чур меня! - воскликнул Шаттен.

- Не так! - оттолкнул его подоспевший на помощь О'Шипки. Он выкрикнул вдогонку призраку длинное ругательное заклинание, имевшее хождение среди сотрудников Агентства Неприятностей. Голова, покачиваясь, удивленно открыла глаза, моргнула, но ничего не успела, потому что ее владелец зашел за очередного рыцаря и пропал.

- Какое-то издевательство, - вспыхнул Шаттен-младший. - Я говорю о пожелании спокойных снов. Я терпеть не могу призраков, они для меня вроде крыс или тараканов: не страшные, но мерзкие...

- Без крыс вы не останетесь, - успокоил его О'Шипки. - Здесь, верно, даже комары водятся... Укройтесь с головой, примите таблетку. Вам направо, если я правильно понял? Тогда мальчикам - налево.

Он отвесил погрустневшему Шаттену поклон, проследовал в левое крыло и распахнул дверь с табличкой "-1". Тут же нечто пыльное, желтое от старости, слетело ему на лицо; тот, приняв бумагу за летучую мышь, прикрылся локтем.

- Проклятая ветошь, - прошипел О'Шипки, убеждаясь, что до мышей дело пока не дошло, а под ногами валяется рваный клочок с каким-то текстом. Судя по всему, бумажку в незапамятные времена пришпилили к двери, да так и забыли; время питалось ею, делясь с прожорливой живностью всех калибров, в результате чего к приходу постояльца от прежнего текста остались лишь три куплета. О'Шипки прочел:

"Десять аватар собрались в Центре Роста,

Они хотели подрасти, решив, что это просто".

О'Шипки крепко задумался. Где-то, когда-то, с чем-то подобным он уже встречался. Далее шло:

"Одна аватара отведала нектара,

И девять аватар позвали санитара".

"Девять аватар запели под гитару,

Одна из аватар не вынесла кошмара".

Ага! Текст обрывался, но О'Шипки хватило прочитанного. Он вспомнил, где это было. Очень подозрительно. "Надо быть начеку", - в который уже раз решил про себя О'Шипки.

На обороте корявым почерком стояло: "Глобальная беда для маленькой компании..." - и дальше шел рваный край.

Он сунул листок в карман, швырнул шляпу в угол и приступил к осмотру помещения.

"Какой же это стиль?" - бормотал О'Шипки, переходя от предмету к предмету и убеждаясь в эклектичности, а проще говоря - всеядности планировщиков, меблировщиков и архитекторов. Большую часть затхлой, сырой комнаты занимало каменное ложе на львиных лапах, надстроенное обязательным помпезным балдахином, чьи складки напоминали как о театральном занавесе, так и о директорских брылах; невдалеке стояла декоративная (в боковой комнатушке был душ) ванна, чугунное корытце с лапами воспитанного львенка.

"Крыша", - усмехнулся О'Шипки, щурясь на балдахин.

Он перевел взгляд на оконную мозаику, изображавшую румяного, тоже похожего на Ядрошникова пастора, который вразумлял куртизанку, стриптизершу современного вида вроде той, что вечерами лениво приплясывала возле шеста в кабаке Густодрина. Возле пастора томился условный ослик.

На маленьком бюро, чьи ящики, как выяснилось позже, пустовали, лежала гостиничная Библия, недо...раз...резанный, запутался О'Шипки, недо...резанный новенький томик с надписью "Holy Bible", к которой неизвестный шутник прицарапал спереди дубль-вэ, а ниже дописал: "Сущий клад!" О'Шипки наугад раскрыл книгу, попав на угрозу Всевышнего в изложении пророка Захарии. "...И козлов я накажу", - предупреждал Саваоф.

В углу стояло китайское зеркало, отражавшее больше, чем есть. В другом углу мертво хохотал полярный мишка, давно и навеки поменявший на солому свои северные потроха. В смысле масс-медиа - шиш, конечно. Пыльная радиоточка без приемника.

Лампа дневного света гудела, словно дырчатый зуб.

Одеяло оказалось с электроподогревом, пришлось включить и убедиться, что все работает. В изголовье ложа дыбились ветвистые рога, грозившие, как померещилось утомленному О'Шипки, съехать прямо на голову спящего постояльца. Под рогами висело распятие, намекая на крестную муку, терновый венец. О'Шипки проверил рога на прочность, недоверчиво хмыкнул. И тут же заметил неповрежденную холодную индейку, обложенную на медном блюде подозрительными кусочками, которые чередовались с кусточками вялой зелени, добавленной для красоты и затмения запаха. Рядом распирало графин, налитый морсом, если верить парам.

О'Шипки забрался под одеяло, не раздеваясь; включил подогрев, взял в постель индейку и начал медленно разжевывать ее целлулоидное крыло. Морс был богат витаминами, кислый. Насыщаясь, О'Шипки заметил сиротливый шнурок от звонка, который смахивал на ослиный хвост; он даже обратился к мозаике, чтобы проверить, на месте ли хвост у того самого животного. Позвоночный шнурок оказался на поверку именно тем, чем виделся, да еще и подрагивал как-то мелко, если присмотреться, будто и сам осел был рядом, за стенкой, в соседнем номере "-2".

"Кому звонить-то", - с досадой подумал О'Шипки, запивая индейку.

Он сунул руку под подушку и проверил, на месте ли пистолет. Пистолет был на месте. О'Шипки похлопал себя по карманам, чтобы удостовериться в прочем: выкидные ножи, удавка, шприц, яд, скорострельная авторучка семи цветов радуги - все было в целости и сохранности. Он не стал гасить свет и заснул прямо так, под гудение лампы и рев далекой судовой сирены, которая проснулась бог знает, зачем, и навевала человечеству золотой сон о соблазнах кругосветного путешествия.

Глава шестая,

которая отмечена конфузом

Ужасный, кошмарный морс. Напиток с оглушающими добавками. Подсыпали, как пить дать, вот и дали. Что же была за ночь?

О'Шипки пробудился от пальца, которым кто-то водил по его щеке. Острый ноготь задумчиво скользнул к углу рта, спустился, словно по растрескавшимся ступенькам, с подсохших губ, вернулся на щеку и начал все сызнова. Дрогнуло веко; в осторожную щель он увидел матовый батон колена, выглядывавший из-под засаленного халатика. В комнате пахло дешевым утром. Ему наступал на пятки день, который уже привалился к окну рыхлым боком.

Ноготь, потеряв терпение, остановился возле уха и начал царапать кожу. О'Шипки хрюкнул, притворяясь, будто только просыпается. Мгновением позже он вновь заурчал, симулируя негу. Он надеялся, что соседка заговорит первой, и он учтет все: интонации, тембр, подводные течения, бритвенные кораллы и только в последнюю очередь - содержание. Но дама молчала.

О'Шипки ненавидел пробуждения в чужих домах. За ними шли повторные знакомства на неизвестных условиях. И даже на свежую голову, разницы нет, ибо ночь искушает, а день искупает. Дьявольское питье! Кто она? Он не помнил, как провёл ночь и был ли на высоте, а это умножало очки противника. Или цы. О'Шипки выдержал сосредоточенный и строгий взгляд. От него ждут либо судьбоносных признаний, либо их подтверждения. Либо третье: дама раздумывает, как с ним поступить: то ли выставить за дверь, то ли выдоить на прощание. "Глупости, - сказал себе О'Шипки. - Я при своем праве, то есть при леве, отрицательный числовой ряд, дурная бесконечность". Ноготь, готовый оставить кровавую роспись под любым решением, ни одним из вариантов не исключался.

Огромные чёрные глаза без зрачков, чуть выступающие скулы, аккуратный подбородок и губы, переполненные лиловой кровью. Грива волос, что под стать глазам мастью, уголь не знающих тени ресниц, толстые брови, похожие на туловища двух мохнатых бабочек. Крупный хрящеватый нос с двумя голубоватыми впадинками по бокам, белая кожа, дешёвый ситцевый халат, подпоясанный случайной тесёмкой, восточные туфли на босу ногу. На точёной шее - маленький медальон с приплюснутым профилем Абрахама Маслоу, в правом виске сапфировая заколка, массивная, как железнодорожный костыль.

"Что мне убиваться?" - О'Шипки вдруг охватила злость, и он спросил напрямик:

- У нас что-то было?

- Что же могло быть? - ответила та невинным голосом утомленной кормилицы. - Вы же не сняли одежду. Я прижималась, но у вас повсюду что-то колется.

О'Шипки схватился за карманы: все, как будто, лежало на месте.

- Запоздалое гостеприимство, - пояснила гостья, не дожидаясь естественного вопроса. - Директор поразмыслил и понял, что был не слишком любезен с вами. Он разбудил нас и попросил все это компенсировать. Он хотел сам, но мы его отговорили...

- Мы? - О'Шипки приподнялся на локте. - Кто это - мы?

- Мамми и я, - улыбнулась красавица. - Нас тут двое. Меня, к вашему сведению, зовут Анита.

- А Мамми где? - О'Шипки подозрительно огляделся. Слово "Мамми" ему не нравилось. В постельном контексте оно пугало и отвращало.

- Мамми отправилась к вашему товарищу. Она немножко сомневалась, но потом решила, что в темноте бывает всякое.

- Стало быть, так, - О'Шипки отшвырнул одеяло. - Вам, Анита, придется выйти. Я должен привести себя в порядок.

- Так это вы перфекционист? - брови Аниты выгнулись мостиком. - Я что, ошиблась дверью?

- Нет, боги милостивы.

- Тогда ладно, - Анита встала. - Я и так собиралась уходить. Через десять минут состоится завтрак.

- И кто же его подаст? - не удержался О'Шипки, припоминая вчерашние разъяснения директора, и она остановилась на полпути.

- Холокусов и Цалокупин, - объяснила Анита. - Сиамские близнецы. Сегодня их очередь.

- А морс кто готовил?

- Трикстер. Что-то не так? - встревожилась Анита.

- Ничего, уже все прошло. От этого морса голова раскалывается, как от доброй выпивки. Я знаю, в чем дело - там на дне был дождевой червяк, завязанный в узел. Кто-то бросил его в графин. Я думал, что это целебное включение, и не вынул. Какой-нибудь, думал, перчик или корень мандрагоры, похожий на червяка.

- Трикстер невозможен, - в голосе Аниты зазвучало безнадежное неодобрение. - Он шут, паяц, и вообще у него не все дома. Мы решили, что уж морс-то ему можно доверить. В общем, это символ, напоминание о змее, закусившей хвост. За неимением змеи он положил червяка...

"Держи карман шире, - подумал О'Шипки. - Так-таки и шалость, да? Здесь пахнет заговором."

Он отшвырнул остывающее одеяло и, не стесняясь Аниты, схватился за съехавший галстук, желая перезавязать его верным узлом. Костюм весь измялся, сорочка вылезла, ноги гудели. О'Шипки сверкнул глазами, и Анита поспешно вышла из комнаты. Тогда он снял ботинки и с наслаждением пошевелил вроде как пальцами, но больше носками. Он редко разувался, в подошвах таились кинжальные лезвия. О'Шипки встал, попрыгал и выполнил несколько упражнений. Тонус восстановился, мысли прояснились, и только во рту оставался отвратительный клюквенно-кольчатый привкус. Он принял стойку, атакуя медведя; для начала нанес ему в корпус сильнейший удар, но медведь был из крепких и выдержал. Брюхо вяло спружинило, и О'Шипки закружился по периметру комнаты, молниеносно выстреливая то руками, а то и ногами, словно сказочный черт.

Пастор с мозаики демонстративно глядел в сторону.

Очутившись возле двери, О'Шипки резко распахнул ее, пугая Аниту. Но та моментально взяла себя в руки и даже, как ни в чем не бывало, поправила прическу.

- Как у вас принято выходить к столу? - осведомился О'Шипки.

- По-семейному, - Анита повела плечом. - Никаких церемоний, если вы об этом.

О'Шипки хмуро посмотрел на свою одежду.

- Не знаю, - произнес он в сомнении. - Словно с сеновала.

Анита порылась в кармане халата и вынула огромные мужские часы на цепочке.

- Будь мы на сеновале... Мы опаздываем, - она спохватилась, и голос стал строгим. - Господин директор приготовил приветственную речь. Она сразу и вступительная, потому что после завтрака начнутся занятия. Ее нельзя пропустить, иначе вы ничего не поймете.

О'Шипки вздохнул и пригладил волосы.

- Пойдемте, - кивнул он Аните. - Посмотрим на вашего Трикстера.

- Нашего Трикстера, - поправила его Анита.

Они стали спускаться по лестнице, по-прежнему жарко освещенной факелами. Утро наступило, но это никак не сказалось на переходах и галереях - разве что попрятались призраки, да и в этом уверенности не было. Анита шла первой; О'Шипки, грохоча каблуками, рассматривал ее фигуру и мысленно выговаривал Трикстеру за морс. Зачем он спал? Одна аватара отведала нектара - может быть, дело в этом. Вполне вероятная клоунада. К чему? "Разберемся", - пообещал О'Шипки неизвестно кому.

Они спустились в холл, где все было, как запомнилось О'Шипки. Анита нетерпеливо остановилась и сделала приглашающий жест.

- Просыпайся, - приказала она.

"Так-то лучше", - обрадовался О'Шипки, который раздумывал, как бы ему перейти на "ты". Работа в Агентстве приучила его к некоторой сдержанности в общении с незнакомыми людьми. При этом известного рода сочувственным панибратством жертвовалось ради попытки загладить оплаченный грех. О'Шипки не верил в грехи, ибо служил многим богам, и каждый хотел своего, не считаясь с другими, а те из них, что оперировали понятием греха, превосходили всех прочих капризностью и непостоянством, а главное абсолютным отсутствием логики.

Он прибавил шагу, нагнал Аниту и шел с нею вровень до самой столовой. Оба остановились перед массивной дверью, похожей больше на ворота; из-за нее доносился отрывочный смех, слышался звон посуды и маловнятные увещевания: директорские, как удалось разобрать О'Шипки.

- Приятного аппетита! - пожелала Анита.

Она отвернулась, уперлась обеими руками в створки и разом толкнула. Из позолоченной залы хлынул свет.

Глава седьмая, в которой звучат издевки, стучат копыта, поджимаются губы и разыгрываются

шахматные партии

Вначале был Маслоу.

Потом - другие.

Ими-то Центр и был задуман как своего рода маяк, окруженный мирами и временами. Или оазис. Или остров. Или мираж. Это было очень давно - еще до того, как взорвалась первая цифровая бомба. И даже прежде, чем в научных кругах признали, что число есть нечто большее, чем абстракция.

Энтузиасты, приведшие Центр в его нынешнее состояние подвешенности и неучастия ни в одном из времен и вселенных, от души постарались снискать благосклонность многочисленных богов. И боги, соблазнившиеся щедрыми гекатомбами, пришли на помощь. Ничего прочего о причинах и поводах к существующему статусу Центра сказать невозможно. Он стал, и он есть; он потеснил и задушил так и не успевшие закрепиться Цигунские Таборы.

На первых порах своего обновленного существования Центр Роста представлялся, скорее, неудобством, нежели структурой, могущей послужить к плодотворному внутреннему совершенствованию. Многие видели в нем не больше, чем карман мироздания, одновременно опасаясь, что этот карман окажется дырявым. Другие считали его тупиком и приписывали тому же мирозданию, но уже в качестве слепой кишки.

Зато в дальнейшем... И здесь Ядрошников - он-то и выступил с этим кратким ознакомительным рассказом, ведя его на сюпоросом французском языке вытянул голову, растягивая складчатую шею, и подмигнул. Он подмигнул с особенным пафосом, если такое вообще возможно. О'Шипки опустил глаза. Его чуть передернуло; он ненавидел эту перенятую американскую манеру разбрасывать юморок там и тут, пуританский вполне, желательно - под овации семьи оратора, просветленной и гордой убожеством, с энергичных пожиманием рук: "Блестящая речь, дорогой!".

- В дальнейшем тут сделалось то, что вы видите, - неожиданно закончил Ядрошников и плавно повел десницей, словно желая подарить собравшимся столовую со шведским столом: обширный, залитый электричеством зал, ничуть не уступавший рыцарскому или бальному. Шведский стол, даром что он, как и приличествует шведскому столу, был без стульев, казался букашечной мебелью, заброшенной в чистое поле. Лицо директора лоснилось от чувств. О'Шипки не принял приглашения восхититься и рассматривал мельхиоровую ложку, которую он только что погрузил в утреннюю кашу.

Шаттен младший, подпирая лопатками рубленую колонну, доброжелательно захлопал в ладоши. Изо рта у него торчала красная пластмассовая вилочка, а само канапе было внутри рта. Директор признательно поклонился. Он придал лицу серьезное выражение:

- Позвольте, друзья, подвести черту. Сегодня здесь все иначе, нам послано испытание. Не слышно радости под сводами, умолкли ликующие звуки (О'Шипки не очень понял, о чем он говорит). Наш Центр, овеваемый ветрами и штормами, побиваемый снегом и градом, оказался отрезанным от Божьей вольницы. Каналы связи перекрыты, рации нет, электронную почту замкнуло. К нам не прибудет ни судно, ни лодка. Нам не помогут с воздуха...

- Господин директор, погодка-то недурная, - возразил ему кто-то голосом писклявым и неприятным. - Лодки нет, ваша правда, а в прочем - врете... Что за фантазии?

Говорил Трикстер; О'Шипки моментально догадался, что это он. Прыщавый и дерганый молодой человек, сальный брюнет, с одинаковыми, лиловыми и толстыми губами, как у негра. До невозможности тощий и длинный, сплошные мослы, весь скелетообразный, но это скелет паука, хотя паук и бескостен. Бледная, будто саван, кожа. Наглые глаза, бугристый пронырливый нос. Изжеванный смокинг, усыпанный перхотью и с дырой на локте; грязный воротничок, идиотский бант семи цветов, напоминающий зоб, что у голубя-дутыша. Когда Анита с О'Шипки входили в зал, Трикстер сосредоточенно ковырялся в пирожном, стараясь отломить; он не слушал директора, который начал говорить уже тогда, не дожидаясь опаздывающих.

Сейчас Трикстер нагло ухмылялся и взбалтывал миндальный ликер. Ледяной кубик бился о стенки старинного кубка.

- Помолчите, Трикстер, - попросил его Ядрошников. - Вы зелены, а видимость обманчива. Если я говорю, что на дворе шторм, то шторм и есть. Буря, да будет вам известно, многолика. Другой вопрос, что не каждому дано это знать...

- Господин директор, - вмешалась Анита. - Мы совсем забыли о новичках. С нами мистер О'Шипки. И мистер Шаттен. Мистер Шаттен! Пожалуйте к нам. Или вас уже представили? ...

- Нет-нет, - Шаттен сделал быстрое глотательное движение, плюнул вилочкой и спрятал ее в карман. - Почтенная Мамми не успела. Мы так увлеклись разговором, что...

- Мы тоже опоздали, - подытожила Мамми, приближаясь к О'Шипки. Мамми, - сказала она, протягивая руку. О'Шипки изогнулся и поцеловал ее в перстень.

- Ке... О'Шипки, - назвался он.

У Мамми был строгий вид; она была одета в деловой твидовый костюм, а на крупном носу сидели круглые очки в паутинной оправе; крашеные, цвета мастики волосы были уложены в постный пучок, на руке висела квадратная сумочка.

- Не смотри, что Мамми такая чопорная, - шепнула Анита. - У нее под жакетом - корсет. Когда корсет распущен, а макияж смыт, наша Мамми расползается и излучает бесконечную доброту. Она преобразуется в настоящую заботливую Мамми.

- И это ее состояние мы любим пуще других, - подхватил Ядрошников, обладавший отменным слухом. Он отсалютовал бокалом. "Какие уж тут занятия, поежился О'Шипки. - Шампанское дует с утра, уж нос малиновый. Они тут, в Центре, распустились, погрязли в роскоши, а налогоплательщики ничего не знают". В нем крепло раздражение. Ему не понравилась Мамми, ему был противен Трикстер, его утомляло неадекватное поведение директора.

Тот уловил настроение:

- Не смущайтесь, сударь. И не чурайтесь утренней чарки. Вот что можно прочитать о совершенном человеке в старинной книге, посвященной Мейстеру Экхарту: "ничто приходящее извне не радует его, потому что он сама радость". Это и к вину относится.

- Совершенно верно, - радостно поддержал его Шаттен-младший. - В нашем Бюро говорят то же самое.

- Может быть, - О'Шипки пожал плечами. - Не знаю, как принято в Бюро, но у нас иначе подходят к алкогольным напиткам. И не только у нас. Вспомните бар Густодрина...

Шаттен не ответил, и беседа заглохла. Ядрошников допил шампанское, приобнял Мамми за талию и вежливо отстранил, поскольку она продолжала молчать, сохраняя на лице надменное выражение школьной учительницы, и это становилось тягостным. Трикстер презрительно смотрел в сторону.

- Подходите, подходите, господа! - призвал Ядрошников остальных, еще не представленных, едоков. - Пожмите руки вашим новым товарищам. Вам с ними делить и радости, и горести.

Вняв его зову, к новичкам приблизились два стажера, которые странным образом - и в полном согласии с прогнозом директора - делили и первое, и второе, но сами при этом не имели никакой возможности разделиться. Сиамские близнецы, Холокусов и Цалокупин, срослись спинами, и потому при движении им приходилось уморительно загребать ногами, чтобы не превратиться в тянитолкая. От стука подошв могло показаться, что ходит конь. Близнецы повернулись лицами и выглядели очень серьезно, головы их при этом чуть склонялись на сторону, и оба надвигались в отчасти угрожающей манере, как будто задумали некую штуку.

Не выдержав, О'Шипки захохотал:

- От топота копыт пыль по полю летит!

Это была детская скороговорка, которую он, давясь от смеха, повторил Шаттену, и тот обрадованно заулыбался, а веселость О'Шипки улетучилась так же внезапно, как создалась.

А близнецы услышали. Один из них - пока что непонятно, который, Цалокупин ли, Холокусов - оскалил зубы, и вправду копытные, сказав:

- Да-да, это наше любимое. "Летит, летит, степная кобылица и мнет ковыль". Как там потом? "Да, это мы..." Нет, вру. "Да, мы такие..." Опять неверно... Холокусов, - братья, наконец, дошли, и говоривший, представившись, протянул огромную ладонь. Ему пришлось развернуться лицом, и Цалокупин скрылся; он, не желая показаться невежливым, то и дело порывался выгнуться и выглянуть из-за левого братнина уха; О'Шипки видел только встревоженные зубы, хрящик носа, да мучительный глаз, которые появлялись на миг и тотчас пропадали.

- Мистер О'Шипки, - назвался О'Шипки, пожимая Холокусову руку.

Тем временем Шаттен спасал Цалокупина. Тот просиял, расцвел и даже, невзирая на мелкое неудобство, шаркнул ногой.

"Цалокупин", - послышалось из-за Холокусова, а следом прозвучало: "Шаттен-младший".

Близнецам было лет по сорок-сорок пять. Гривастые, некогда рыжие, но теперь уж седые, с крупными лицами, они восторженно кивали своим визави. Потом Холокусов ударил в ладоши и, по завершении круга, повторился перед О'Шипки в фигуре Цалокупина.

- Вы превосходно готовите, - О'Шипки покосился на кашу.

- Ум хорошо, а два лучше, - согласился Цалокупин. - Уроды вообще замечательно стряпают. Вы когда-нибудь слышали про Карлика Носа?

- Господа, - забеспокоился Ядрошников, - не поминайте уродства, прошу вас. Вы замыкаетесь в наиболее доступной для вас роли, но это не выход. Как же вы собираетесь исследовать другие возможности, особенно внутренние? Отождествляя себя с воплощенной неполноценностью...

- В нас нет ничего неполноценного, господин директор, - близнецы произнесли это хором, чеканя заученный, по всей вероятности, текст. - Мы гиперценны. Наша неполноценность удвоилась бы против обычной, когда бы мы считали себя двумя разными людьми с соответствующим комплексом у каждого. Но, коль скоро мы понимаем себя как единое существо, то одно отрицательное свойство умножается на другое, в результате давая гиперкомплекс, то есть квадрат, то есть символическое четверичное совершенство - архетипический элемент, о котором, надеемся, нам еще приведется побеседовать с вами, господин директор, при всем нашем внешнем уважении...

О'Шипки, покуда длилось это рассуждение, пытался разобраться в наряде близнецов. Холокусов и Цалокупин были просунуты в пончо с бахромой, похожее на попону. Из-под пончо торчали голые мускулистые ноги, четыре штуки, в небесных гольфах и туфлях с блестящими пряжками. О'Шипки, припомнив пустопорожние рыцарские латы и отмечая непознаваемую закономерность интереса, попробовал догадаться о протяженности спинного сращения. Оно, по всей вероятности, не ограничивалось спинами и спускалось ниже, из-за чего любые брюки превращались в недосягаемую роскошь. "Это не просто пончо, подумал О'Шипки. - Это еще и шотландский килт, ибо нельзя же почесть их скатерть за платье; природа не потерпела бы стольких извращений в одном месте - пусть даже в двух местах".

- Опять вас прорвало, начитанные мальчики, - Мамми поджала губы и стала похожа на ящерицу. - Не могли бы вы помолчать? Мы все устали от вашей утомительной полноты.

- Да, и позвольте представиться последней паре, - Ядрошников облегченно поманил пальцем еще двоих, топтавшихся возле стола: то были голливудский красавец в бобровой шапке и кафтане змеиной кожи: тончайшей выделки, до пят, толщиной в волосину и с украшением в виде торговой марки, оповещавшей свет о каком-то новом обезболивающем снадобье; рядом с красавцем находился косматый, чудовищного вида мужик в полотняной рубахе, тоже до полу. Ядрошников, не дождавшись от них внимания, пояснил: - К нам прибыли не только гармоничные близнецы, но и не менее гармоничные антиподы. Господин Аромат Пирогов и господин О'Хилл пребывают в состоянии постоянного соперничества. Нас очень радует, что дело ограничивается шахматами.

В самом деле: красавец в шапке, со словами "подержи минутку", передал угрюмцу дорожные шахматы, вытер ладони о скользкий кафтан и пошел знакомиться. Его противник вел себя так, словно в столовой никого, кроме него, не было и не могло быть. Он насупленно уткнулся в коробочку и что-то в ней пошевеливал толстенными пальцами.

- Как же он берет фигуры? - пробормотал Шаттен.

Издалека мерещилось, будто страшила кого-то кормит, подсыпая съедобное - так он орудовал микроскопическими конями и слонами, предполагая ходы. Он не считался с правилом: "взялся за фигуру - ходи". А может быть, пользовался отлучкой партнера.

- О'Хилл, - объявил красавец, снимая шапку. Под ней оказался лысый яйцеобразный череп. Глаза шахматиста, такие же наглые и вызывающие, как у Трикстера, были подведены черным, во рту сверкало золото. Он нетерпеливо оглянулся: все в порядке; Аромат Пирогов двигал губами, выдумывая ход.

"Эва! - пронеслось в голове у О'Шипки после рукопожатия. - Нам впору объявлять здесь ирландское землячество. Однако силен!" И тут же услышал, как охнул О'Хилл, испытавший рукопожатие Шаттена-младшего.

- Приятно окунуться в семейную атмосферу, - заметил О'Шипки, решив быть полюбезнее. - Когда встречаешь кого-то на букву "О", за которой идет апостроф, на сердце мигом становится веселее.

- Должен вас разочаровать, - сказал О'Хилл с оскорбительным высокомерием. - Моя первая буква - "А". Вы, должно быть, ослышались. Я Ахилл. Я приехал лечить мою пятку, - он приподнял полу и показал ногу, закованную в ортопедический ботинок. - Кроме того, мне хотелось бы вырастить новые волосы, потому что с тех пор, как было обнаружено мое слабое место, посыпались разные беды. Какая-то блудница обрила мне голову, что, как известно, не прибавляет сил; меня же ждали новые подвиги, и вот я здесь. Сказать по правде, "Ахилл" - это имя тоже не настоящее, - это он шепнул одному О'Шипки, чутьем определяя в нем родственное инкогнито. - На самом деле меня зовут Геркулесом. А если уж совсем по-домашнему, то я Эркюль. Мне, знаете ли, свойственна некоторая экстравагантность. Господин директор, Ахилл нахлобучил шапку по соболиные брови. . - Можно мне пойти доиграть?

- Ступайте, - вздохнул директор. - Азарт! Гибельные страсти. Ну что же, будем считать знакомство состоявшимся. От Пирогова приветствий не дождаться, он вообще никогда не говорит. Дикарь, молчун, чудовище. Он наотрез отказался одеться по моде принимающей стороны. Остальные хоть сколько-то посчитались с нашими порядками. В рекомендательных письмах утверждалось, будто некогда он состоял в сторожах при каком-то цветке насыщенной окраски. Если мне не изменяет память, это был алый голландский тюльпан. Ахилл, вопреки этому, твердит, будто забрал его совсем из другого места...

- Как же он будет учиться? - удивился Шаттен, провожая взглядом спортсмена.

- Учиться? Как-нибудь будет. Не обязательно говорить, можно и послушать. И пережить! - Ядрошников сделал очень серьезное лицо. - Главное пережить!

- Да я не про него, - возразил Шаттен. - Я про Ахилла. Чего он такого не знает? Воплощенное совершенство, самодостаточность, уверенность...

- Ассертивность, - поправила Мамми.

- А?

- Ассертивность здесь говорят, - Мамми смотрела сурово.

- Ну пусть, какая разница.

- Место для роста всегда найдется, - улыбнулся Ядрошников. - Мы и волосы нарастим. Не забывайте, что вы очутились в опытных руках. И я, как сотрудник, среди прочего, РАН... - он сделал паузу, ожидая восторгов.

Шаттен не понял:

- РАН? Что такое РАН?

Ядрошников полуприкрыл глаза.

- Российская... - подсказал он нараспев.

- Агентство Неприятностей, - предположил О'Шипки, не разобравшийся в женском роде.

- Академия Наук! - с досадой поправил его директор. - Вы многого не слышали, друзья, вот что я вам скажу. Тогда как Павлов и Фрейд занимались одной и той же собакой, но с разных концов...

- И для собаки все их усердие заканчивалось обязательной фистулой в животе, - договорила молчавшая до сих пор Анита.

- В общем, насыщайтесь, - Ядрошников свернул разговор. Он посмотрел на часы: - До начала семинара остается совсем немного, а я собирался показать вам замок.

Глава восьмая,

в которой чувствуется угроза

Завтрак, едва его доели, развалился. Аромат Пирогов с Ахиллом устроили эндшпиль, близнецы, перешептываясь, гуляли по залу; Анита и Мамми убирали со стола ненужную посуду и складывали в мойку, которая обнаружилась за деревянной дверцей, в кладовочке; потайная дверца была завешена ветхим штандартом. Трикстер писал на манжетах. За столом остался один Ядрошников; он повязал себе салфетку и разрезал омлет. О'Шипки отказался от морса, дерзко налил себе полный фужер ирландского виски, которое не собирался пить и только хотел посмотреть, как к этому отнесутся. К этому никак не отнеслись, и он пошел рассматривать картины. Шаттен следовал за ним, давая вздорные пояснения. Если верить его словам, то стены зала были сплошь украшены портретами выдающихся психологов, терапевтов, тренеров, инструкторов и гидов.

- Но причем же здесь гиды? - скривился О'Шипки.

- Не музейные, дружище, не музейные. Проводники, направляющие странствие по тайным тропам души, искушенные посредники между темными таинствами воли и микроскопическим огоньком рассудка.

- Что, вот этот? - не сдержался О'Шипки. - Вот это рыло?

- Да, и это рыло.

Директор доел омлет, допил напитки и сладко потянулся, его глазки пропали в щеках. Штормовая робинзонада никак не сказалась на добром директорском настроении и как будто способствовала ускоренному обмену веществ. Он встал, поискал средь закусок и, не найдя ничего целого, направился к злополучному портрету. Дойдя, он тронул Шаттена за локоть:

- Замок! - и Ядрошников подмигнул. - Пойдемте со мной, друзья. Маленькая экскурсия.

О'Шипки смерил его взглядом, оценивая охотничий костюм и сапоги для верховой езды.

- Знаю, что похож на Геринга. Вы еще не видели меня в тирольской шляпе.

- Ошибаетесь, - парировал О'Шипки. - Я знать не знаю никакого Геринга. Кто он такой?

- Боюсь, что здесь это известно одному Пирогову, но он не скажет. Его прошлое темно. Прошлое стажеров - секретная информация, профессиональная тайна.

- Но вам же сказал!

- Я - другое дело, - Ядрошников погрозил ему пальцем. - Если вы продемонстрируете успешный рост, то в этом, и только в этом, случае вам, может быть, удастся приоткрыть завесу над безднами, в которых я обитаю, но над которыми больше предпочитаю парить...

- Мне не нужна бездна, - грубо перебил его О'Шипки. - Я приехал повысить квалификацию, в надежде, что вы расскажете мне нечто новое, о чем я еще не слышал. И еще я рассчитывал пройти тренировку и какое-нибудь дорогое лечение. Научиться владеть ситуацией. Эпизоды вроде того, что послужил поводом к моему приезду, в будущем должны быть исключены.

- Вам тоже не нужна бездна? - обратился директор к Шаттену-младшему.

Тот задумался, глотнул кадыком и подержал его во рту.

- Трудно сказать, - ответил он наконец, отсылая на место адамово яблоко. - Совершенство требует эрудиции. Никаких темных пятен на карте бытия. В этом смысле меня, конечно, интересует бездна. Но в смысле житейском, для обыденного употребления - тут я сомневаюсь.

- Хорошо, - Ядрошников немного расстроился. - Не будем препираться из-за пустяков. Центр Роста славен тем, что каждый получает в нем то, чего хочет. И вы получите. Занятие, о котором вы, мистер Ке... простите, О'Шипки, так печетесь, начнется через сорок минут. До начала я хочу отвести вас в бойлерную, чтобы все показать.

"Вот ведь субъект! - подумал О'Шипки. - Что это - случайная оговорка? Вряд ли, директор хитер. Он намекает мне, что осведомлен гораздо лучше, чем можно думать. И "все показать" - это смахивает на припудренную угрозу. "Все" - это хищные зубы".

- По-моему, речь шла о знакомстве с замком, - напомнил Шаттен-младший. - Я, разумеется, не возражаю против бойлерной, хозяину виднее.

- Бойлерная - это самое главное, - заверил его Ядрошников. Бойлерная - сердце замка. А больше здесь и посмотреть не на что. К тому же вы ничего не смыслите в архитектуре и не сумеете отличить барокко от ампира. Я тоже в них путаюсь... Поэтому хотите вы, или не хотите, но остается только бойлерная!

За беседой новички не заметили, как вышли из трапезной залы; директор, сияя от гордости, достал из брючного кармана очередной ключ.

- Мне все же было бы спокойнее знать планировку замка, - проворчал О'Шипки. - Вы сами кричали, что остров отрезан от мира. Неровен час, что случится - куда отступать? По каким анфиладам мне прятаться?

- По ним не прячутся, сударь, - добродушно поправил его Шаттен-младший. - Скорее уж - в них.

- Не жонглируйте словами. Пусть в них. Где они?

- Повсюду, мистер О'Шипки, - отозвался вместо Шаттена директор. Повсюду. Анфилада - это, к вашему сведению, порядок, ряд. Сначала женщины и дети, потом уже сильный пол.

- Не надо насмешничать. Я многого не знаю. Когда другие учились, я... И к чему это ваше оскорбительное сияние, господин директор? Вы словно торжествуете. Может быть, это педагогический прием?

Ядрошников покачал головой.

- Ваши нервы расстроены, вы агрессивны и нетерпеливы. Мое сияние здесь не при чем, просто я всегда радуюсь, навещая бойлерную. Такой кипучий механизм! Вообразите - пар, циферблаты, котлы, трубы! Печи, лопаты, угольные россыпи! . . Настоящая преисподняя, как и в каждом из нас. Бойлерные, котельные вообще - глубоко символичные структуры. Непостижимое таинство водопроводного дела на фоне животворящего обогрева...

Директор остановился возле оцинкованной двери, казавшейся вполне неуместной в своем сочетании с поддельным архитектурным памятником.

- Вот оно что, - задумчиво молвил Шаттен. - Поэтому, значит, в кино финальные поединки происходят в бойлерных и котельных. Героев словно тянет туда...

- Все верно, - кивнул директор, отпирая дверь. - Последние герои идут в котельные.

Дверь заскрежетала и отворилась, на вошедших дохнуло жаром.

- Смотрите под ноги, тут ступеньки, - предупредил Ядрошников.

- Да тут темень, хоть глаз выколи! - О'Шипки, чуя верный подвох, сунул руку в карман и ощупал там первый подвернувшийся кастет.

- А вы чего ждали! - рассмеялся директор. - Сейчас я включу освещение. У нас есть запасной генератор, который может работать хоть миллион лет. Специально для бойлерной, замок питается от другого...

Он скрылся во мраке; до слуха экскурсантов донеслось шебуршание. Что-то звякнуло, директор глухо выругался, и вспыхнул свет. Стажеры прикрыли глаза. Бойлерная слепила белизной, повсюду царил образцовый порядок. Кафель был отмыт до блеска; в дальнем углу аккуратно ревела свирепая топка. Трубы, однако, подкачали: они были ржавые и мокрые, на каменный пол поминутно срывались тяжелые капли. Водные щелчки, нарушавшие мерное огненное гудение; сотни приборных стрелок, какие-то кишки из медицинской резины, манометры и чугунные вентили, матовые баки с красными, аляповато нарисованными римскими цифрами; швабры и скребки, резервуары с предупредительными черепами и молниями "убьет", душные испарения - все это объяло вошедших, как древний и желанный приют, конец пути.

- Вам нравится? - директор подбоченился. - Правда, здесь здорово?

- Солидный интерьер, - согласился О'Шипки, поглаживая свинцовые кольца.

- Бережем, как зеницу ока. Лакомое место, известно! Не каждый одолеет. Однажды какие-то двоечники позвонили, сообщили про бомбу. Дескать, ее заложили - ну где нам искать? Конечно же, тут! Сюда сразу же и побежали!

- И нашли? - Шаттен-младший затаил дыхание.

- Нет, разумеется. Этим повесам просто не хотелось сдавать зачеты.

- Ну, бомба у меня есть, - буркнул О'Шипки, внимательно изучая бойлерную.

Шаттен, спрятавший руки за спину, чтобы, не дай бог, до чего-нибудь не дотронуться, сосредоточенно обследовал приборы.

- А почему стрелки дрожат? - спросил он наконец.

- Им положено, - сказал директор, утирая пот. - Все дело в давлении, которое в котлах. Время от времени я его сбрасываю. Иначе тут все разорвет.

- Только тут?

- Вы меня обижаете, - Ядрошников надул губы. - Конечно, я имею в виду весь Центр! Вы же сами видите, сколько здесь всего. Если рванет, от здания не останется камня на камне.

- Вы признаетесь в этом с каким-то загадочным удовольствием, - отметил О'Шипки.

- Проницательно сказано! - похвалил его директор. - Энергия Танатоса не дремлет. Я тоже от нее не свободен, всех нас влечет саморазрушение...

И он печально погладил какую-то бочку. Солидарный Шаттен погладил другую и сразу отдернул руку, потому что бочка оказалась горячей.

О'Шипки прошелся, стараясь не задеть кранов и шлангов.

- Ключ есть только у вас? - спросил он неожиданно.

- Да, этого дела я никому не доверяю, - твердо заявил Ядрошников. Обязанность нешуточная. Ведь я отвечаю за человеческие жизни!

- Внештатные ситуации? - О'Шипки продолжал допрос. - Призраки не шалят? Что будет, если крыса или таракан замкнет какое-нибудь устройство?

- Призраки обходят это место стороной. А крысы и тараканы предпочитают жилые помещения. Иногда я этому сам удивляюсь. Все думаю: надо же - мелкие твари, но табу соблюдают.

- Ну, хорошо, - недоверчиво протянул О'Шипки, зачем-то взявший на себя функции технического надзора. - Я думаю, мы по достоинству оценили вашу святыню. Не правда ли, Шаттен?

- Совершенное место, - серьезно согласился тот. - Даже у нас в Бюро нет такой бойлерной. Теперь я вижу, что здесь есть чему поучиться.

- Но этого, как раз, не вижу я, - возразил агент. - Не пора ли нам заняться делом, господин директор?

Ядрошников с сожалением взглянул на манометры.

- Вы правы, дела не терпят, - вздохнул он. - Нам действительно пора уходить. Не ждите меня, я еще побуду. Поднимайтесь на третий этаж, в правое крыло. Там вы найдете конференц-зал. Помещение под номером плюс десять или одиннадцать, не помню точно. Я уже заранее вижу, мистер О'Шипки, что чувствительная составляющая вашей натуры нуждается в развитии. Я не то чтобы уязвлен вашим поверхностным, пренебрежительным знакомством с вещами, которые дороги принимающей стороне...

- Ошибаетесь, господин Ядрошников, - ответил О'Шипки на этот упрек. Мой нюх прекрасно развит. И я говорю вам, - О'Шипки, умышленно или без умысла вовсе, но с ощутимым сарказмом передразнивал директорскую манеру говорить, - я говорю, что не нуждаюсь в дальнейшем обострении чутья. Мне и так подозрительна эта бойлерная. И не только она. Я чувствую опасность. Поверьте специалисту. Здесь кроются крупные неприятности.

Глава девятая,

полная темного вздора

Место, которое директор Ядрошников назвал конференц-залом, напоминало нечто среднее между просторным склепом, предназначенным для массового захоронения, заурядным офисом и педиатрической приемной. Стены остались; камень, как и везде, дышал зеленоватым холодом; осталось и эхо, но прочее претерпело продуманное усовершенствование. Офисные металлические стулья, расставленные в центре зала, образовывали правильный круг, и в этом круге инородным телом возвышалось виндзорское кресло. Директор, хотя его об этом никто не спрашивал, вскользь объяснил, что мебель, когда работаешь с группой, не должна быть ни слишком комфортной ("Комфортабельной" - поправил его Шаттен-младший); "комфортной", - повторил директор, снимая и протирая очки особой тряпочкой, да-с, но она не должна быть и чересчур жесткой. Должно быть удобно, и чтобы не расслабляться сверх меры, уважаемые господа. Для оживления обстановки ("ради создания непринужденной атмосферы") конференц-зал был украшен колхозной росписью; снопы и фрукты чередовались с художественными плакатами, в которых искаженно отражался детский фольклор. О'Шипки долго рассматривал гулящую корову в шляпке, достойной сожаления и нахлобученной на сломанный, вероятно, рог. "Кады-мады, неси воды, - гласила надпись. - Корове пить, тебе водить". "Для разрядки напряженности", улыбнулся Ядрошников.

Директор по-свойски уселся в круг. "Дистанции сокращаются, - говорил его вид. - Я свой, господа, не пугайтесь. Ведите себя раскованно". Кресло он, правда, взял себе.

Господа не пугались, но держались в напряжении - кроме, разумеется, Трикстера. Он был единственный, кто вытянул ноги, которые доходили до самого центра круга и были похожи на застывшую секундную стрелку. Анита повела носом и поморщилась. Трикстер ободряюще подмигнул ей. Он принялся за ногти; звук был тихим, и казалось, что где-то точит зубы мелкая животина.

Близнецы с трудом разместились на одном стуле. Они напоминали странную карточную фигуру - не то валетов, не то дам; их приветливые застывшие лица были обращены на юго-восток и юго-запад. Цалокупин вздрогнул и почесал щеку Холокусова; тот благодарно кивнул, поедая глазами Ядрошникова. Мамми сидела, как аршин проглотив. Поглядев на нее, любой посторонний мог ошибиться и решить, что группой руководит вовсе не Ядрошников, который всего лишь клиент, чью душу вот-вот возьмутся потрошить, а эта железная леди с сумочкой на туго обтянутых юбкой коленях. Тем временем Ахилл, забравший шахматы себе под кафтан, обдумывал ход; рядом хрипло дышал Аромат Пирогов, смотревший в пол и свесивший между колен огромные мясные лапы. О'Шипки досталось место справа от Аромата; Шаттену - слева от Ахилла.

Пирогов рассматривал пол и не знал за собой никакого изъяна, проживая под тысячью солнц с полным правом на то - но кто его сюда направил? Аромат не нравился О'Шипки

- Ну вот, мы и в сборе, - подытожил Ядрошников с довольным вздохом. Итак, господа, мы начинаем первый сеанс: один из многих, первый шаг по тернистой тропе, ведущей к неизбежному созреванию и прозрению.

- Прозреванию и созрению, - рассеянно обронил Трикстер.

Директор сделал вид, что не расслышал.

- Я искренне рад вас видеть. Поверьте, я проделал колоссальную подготовительную работу. Это очень непросто - подобрать ингредиенты для умного деланья. Я вербую клиентов по-разному: раздаю листовки у метро, пишу в газеты, гуляю с рекламным щитом... кое-где - и с рекламным мечом...

- Да! Да! - радостно вскинулись близнецы. - Мы помним вас! Меч! Мы взалкали рассечения!

Директор натужно привстал и поклонился.

- Я не буду затягивать вступление, - пообещал он. - Мне осталось предупредить вас, чтобы вы, когда какое-то мое действие или слово покажется необычным и даже нелепым, помнили, что в этих стенах не происходит ничего случайного. Здесь все предначертано и предопределено. Доверьтесь мне, откажитесь от суетных вопросов, запаситесь терпением, и тогда успех, который обязательно выпадет на долю каждого из вас, будет столь ослепительным, что вы сольетесь в торжествующее единство зрелых, умудренных знаниями и опытом индивидов. А сейчас, чтобы избавиться от некоторой естественной натянутости, мы устроим разминку. Эту процедуру еще называют разогревом. Мы будем знакомиться друг с другом, но не так, как за завтраком, нет. Каждый из вас, по очереди, будет вставать и представлять своего соседа, говоря о нем все, что сочтет нужным. При этом, разумеется, нельзя забывать об известных границах и нормах. Но я и в мыслях не допускаю, чтобы кто-то позволил себе откровенно оскорбительное высказывание или насмешку. Я далек от таких опасений. Полагаю, что нам стоит начать с...

Выдерживая свистящий согласный, директор прицелился пальцем.

- ...С вас.

Трикстер удивленно вскинул голову.

- А почему - с меня?

- А почему бы и нет. Милый Трикстер, вы можете не вставать (тот и не собирался). Сидите, как вам хочется, и сидючи так, представьте нам, пожалуйста...

Палец отправился в новое путешествие.

- ...Мистера О'Шипки.

Послышались облегченные вздохи; вздыхали украдкой. Никто не хотел, чтобы его представлял Трикстер.

- А чего его представлять? - пожал плечами Трикстер и бесцеремонно смерил О'Шипки взглядом. - Киллер и киллер, на лице написано. Ассасин записной.

О'Шипки положил ногу на ногу и покрылся пятнами.

- Я так и вижу, как он кладет себе руку на спусковой крючок, продолжал Трикстер, сохраняя совершенно серьезный вид. Анита, разобравшись в сказанном, не выдержала, закрыла лицо руками и затряслась от беззвучного смеха. Мамми осуждающе поджала губы.

- Постойте, Трикстер, - Ядрошников укоризненно нахмурился. - Не нужно двусмысленной экспертизы - по крайней мере, на нынешнем этапе разбирательства. Мы ведь только начинаем работать. Говорите просто: такой-то и такой-то. Плюс общие сведения, изложенные в нейтральных формулировках.

- Ерунда какая-то, - буркнул Трикстер и прикусил заусеницу. - Кому это надо? Ну и созревание. Пожалуйста: зовут - О'Шипки, хотя и вряд ли, росту обычного, волосы рыжие, притворяется шлангом, карманы оттопыриваются. Homo suspense.

Неизвестно, что послышалось жертве, но, стоило Трикстеру сартикулировать последнее, как мистер О'Шипки расплел ноги, решительно встал и направился к оратору. Вскочил и Шаттен; он бросился к своему спутнику, перегораживая дорогу. Он уже вел себя так, будто некоторым образом породнился с О'Шипки.

- Стойте, дружище! - воскликнул он. - Не позволяйте втянуть себя в ссору.

Он придержал оскорбленного товарища за рукав и торжествующе обвел взором круг. Но торжество его было напрасным.

- Зачем вы вмешались? - быстро спросил директор, подаваясь вперед.

- Беда же будет! - Шаттен вытаращил глаза. Кадык взлетел едва ли не к носу и вновь уселся на узел галстука.

- Вы же знаете, что это не так, - мягко возразил Ядрошников. - Вы понимаете, что я не допущу непотребства, а драку - тем более. Итак, повторяю вопрос: зачем вы вмешались?

Шаттен смешался.

- Потому... потому что так надо.

- Кому это надо?

- Это надо мне, - вымученно отчеканил Шаттен.

- Что вы называете местоимением "это"?

- Это - это все, - рукой, свободной от О'Шипки, Шаттен обвел помещение. - Все вокруг. Чтобы все это было гармонично и совершенно.

- Зачем же вы хотите, чтобы все "это", - директор сделал ударение на злополучном словце, - сделалось совершенным?

- Но вы же сами... Совершенства ради, - пожал плечами Шаттен, продолжая держать О'Шипки, словно выгуливал ирландского сеттера, тянувшего поводок. Все хотят совершенства, - он повторил свою любимую фразу.

Ядрошников снова отреагировал стремительно и профессионально:

- Секундочку. Нечто подобное я уже слышал. Вы много рассуждаете о совершенстве. Кто это - все? Расшифруйте.

Шаттен опешил вторично:

- Что значит - кто? Все... Кого ни спроси.

- Это неоправданное обобщение. Никто не может быть совершенством. Признаем начистоту: мы собрались здесь, на этом пустынном острове, чтобы понести то или иное наказание за наши проступки, совершенные в прошлом. Психологическая коррекция - кровавое дело, друзья мои! Я разумеется, говорю метафорически, но вернемся к совершенству. Анита, вы хотите совершенства? осведомился директор.

- Нет, я хочу оставаться самой собой, - отозвалась та.

- Шах, - послышался шепот Ахилла, и со стула Пирогова распространился таежный рык.

- Господа, господа, - пожурил их Ядрошников, не забывая следить за разгневанным О'Шипки, который попал в дурацкое положение: Шаттен продолжал его держать, момент был упущен, а сесть обратно означало потерять лицо. Уймитесь, господа. И вы, джентльмены, если остыли, займите свои места. Дорогая Анита, опишите для нас, пожалуйста, мистера Шаттена-младшего.

От неожиданности Шаттен покраснел и выпустил, наконец, мистера О'Шипки. Тот, чуть подумав, уселся-таки на место, метнув предварительно молнию в Трикстера. Трикстер сидел с невинным и кротким видом, смахивая на продувшегося картежника, которому все, впрочем, трын-трава, и скоро он обязательно отыграется.

Анита поправила сапфировую заколку, встала и начала отвечать, будто была на уроке:

- Мистер Шаттен-младший является сотрудником ведомства, известного под названием Бюро Перфекционизма; прибыл в Центр для достижения абсолютного служебного соответствия. Мистер Шаттен, обладая внешними данными, которые не могут быть названы идеальными, производит впечатление компанейского, обаятельного человека, всегда готового прийти на помощь друзьям. Все, растерянно сказала Анита. Взяв хороший разгон, она вдруг остановилась. - Я не знаю, о чем еще говорить.

- И не надо, сказанного достаточно, - откликнулся директор. - Это же разминка, чтобы наладить взаимопонимание. Ну что, драчуны, успокоились? - Он взглянул поочередно на притихшего Трикстера и взъерошенного О'Шипки. Поменяйтесь ролями, господа. Будьте добры, мистер О'Шипки, познакомьте нас с мистером Трикстером.

Трикстер снисходительно хмыкнул.

- Мистера Трикстера нет нужды представлять, - сказал О'Шипки. - Мистер Трикстер очень скоро остановится в своем развитии. Его рост прекратится, не начавшись.

- Все в руках божьих, - Ядрошников, похоже, не собирался спорить с этим прогнозом. - Но согласитесь, мистер О'Шипки, что ваш порыв уже выдохся и вы не собираетесь прямо сейчас прерывать развитие неосторожного Трикстера?

О'Шипки презрительно отвернулся.

- Прекрасно! - воскликнул директор, ударяя себя по колену. - Атмосфера налаживается! Первый сеанс, господа, - он как в бойлерной. Сбрасываем пар, чтобы не дойти до взрыва. Продолжаем разминку. Просыпайтесь, судари и сударыни, включайтесь в процесс! Господин Холокусов, представьте собравшимся господина Цалокупина.

Близнецы встревоженно зашептались.

- Можно наоборот? - осведомился то ли первый, то ли второй.

- А есть разница? - квакнул Трикстер и тут же, в притворном испуге, прикрыл ладонью рот.

- Господин Ядрошников, - Мамми встала. - Позвольте мне представить Трикстера. Ручаюсь, что он исправится.

Она поглядела на клоуна, и тот моментально съежился. На белом лице написался искренний, живой испуг.

- Спасибо, Мамми, но мне бы хотелось добиться оптимальной естественности, избегая рукоприкладства. В переносном смысле рукоприкладства, - уточнил Ядрошников. - А ваше вмешательство, как вы знаете... - Он попытался прищелкнуть пальцами, но те были слишком пухлыми. Короче говоря, вам достанется Анита, но позже. Ну же, господа близнецы, вы определились с очередностью?

По всему выходило, что Цалокупин и Холокусов не скоро придут к обоюдному пониманию. Они толкали друг друга в грудь и яростно шептались; летела слюна, перемешанная с отрывочными угрозами раскрыть какие-то интимные обстоятельства. Директор выждал и безнадежно махнул рукой:

- Представляйте Аромата, господин Ахилл.

- Минуточку, - отозвался тот, кутаясь в свой пятнистый кафтан. - Тебе мат, Пирогов. Все, господин директор, я к вашим услугам. Мне как рассказывать все по порядку?

- Только самое главное. И постарайтесь пока обойтись без эмоций.

- Хорошо, - Ахилл задумчиво возвел подведенные глаза к сводчатому потолку. - Собственно говоря, мне это сделать проще простого. Я странствовал по мирам и вселенным, ища себе подвигов, которых и без того уже достаточно набралось. И так получилось, что вытащил этого бедолагу из какого-то провинциального концлагеря. К тому времени он уже замолчал, но другие узники, видя, что я тронут его участью и внешним видом вообще, рассказали, что зовут его Аромат, и раньше он был ох, как речист. И беспрерывно славил местного бога. Не видя зла, он знал лишь благо. В концлагере, по свидетельству очевидцев, он восхищался каждым кусом. Читал стихи, приличествующие массовому истреблению: "Егор расправил плечи, проходит, как герой; Его встречают печи малиновой зарей". Но под конец уже не мог вместить полноты происходящего и потерял речь. Все, что он смог под конец изрыгнуть про своего единого Создателя, были слова: круто придумано! И замолчал навсегда. Я же, проникшись сочувствием, решил, что если где и смогут ему помочь, так это в Центре Роста. И, как видите, забрал его с собой. Он находился в плачевном состоянии. Над ним измывались, он пребывал в статусе фейеромонаха-бомбардира; во рту у него была маковая дубинка... Я, помню, прослезился. Мое героическое странствие еще не было завершено, и он, благодарный, не раз меня выручал; помню, я остался без средств и показывал его за деньги... Потом деньги появились, но я все равно показывал, потому что люди, куда бы я ни прибыл, начинали просить: покажи, покажи... Слава обгоняла нас, вот в чем дело.

- Очень хороший рассказ, - похвалил Ахилла Ядрошников. - Берите пример с товарища, господа! Емко, информативно, не прибегая к оценкам... Если озвучиваются эмоции, то они - свои, а не предполагаемые эмоции объекта. Никаких догадок, никакого "чтения мыслей".

Трикстер кашлянул:

- А что, - предложил он коварно, - пусть теперь сам Пирогов кого-нибудь представит. Того же Ахилла, а то он, Ахилл, нечто вроде дуэньи при девушке с сомнительной репутацией... или сопровождающего, то есть как бы не при чем.

Директору, наконец, надоели его ремарки.

- Пусть! Пусть! - запальчиво воскликнул он. - Аромат, вы меня слышите? Мы разминаемся. Представьте собранию мистера Трикстера.

Аромат Пирогов поднял всклокоченную голову и дернул рыжей бородой в сторону шута. Где-то заурчало - может быть, в брюхе, а то и в горле, читай все в той же бороде. Мутные глазки блуждали, не особо задерживаясь. Вдруг Пирогов принялся реветь, да так, что все заткнули уши. Он встал и по-медвежьи пошел на Трикстера. Ахилл, подхватывая почин Шаттена-младшего, успел придержать его за подол рубахи, но ветхая материя подвела, он остался с грязным клочком, а Пирогов все шел и на ходу раскрывал объятия. Рукава упали, оголяя кирпичные руки с вытатуированными номерами распределителей и пересылок. Обнаружилось, что между лопаток ему подшили бубновый туз. Трикстер поднял ноги на стул и прикрылся руками, из-за чего стал похож на вертлявого дьявола, которому показывают крест.

Пирогов замахнулся, но дело спасли близнецы. Никто не ждал от них геройства, и все поразились, а у многих дрогнули сердца, принимая груз неразряженного пафоса; близнецы заслонили Трикстера и застыли перед Ароматом, напустив на себя самый суровый и властный вид. Аромат, насчет которого почему-то казалось, что он должен уметь обращаться с лошадьми запрягать их, распрягать, кормить из торбы и нахлестывать, погоняя по долгим зимним дорогам, - так вот, Аромат, рассудок которого был в значительной степени помутнен, оказался в затруднительном положении и не понимал, с какого конца подойти к новоявленному коню. Так и не найдясь с решением, он вдруг смягчился, рот разъехался в сладкой улыбке, а губы зачмокали. Пирогов полез под рубаху: наверно, искал там сахар.

О'Шипки, утомленный балаганом, прикрыл глаза и ущипнул себя за руку. Не сон ли это? Ему было ясно, что Ядрошников, действуя так и устраивая комические мероприятия, не добьется не то что роста - скорее, случится обратное. Щипок получился очень болезненным и убедил О'Шипки в реальности происходящего. Может быть, это призраки? Он с сожалением распрощался с гипотезой, припомнив рукопожатия, колено Аниты, цепкую хватку Шаттена. Печальное дело! он испытал бы облегчение, откройся, что он окружен привидениями, с которых не спросишь. При всем нежелании ему придется выяснять, что и кто скрывается за этим дурацким спектаклем. Который между тем продолжался, потому что директор дал слово Мамми, и та, как и было обещано публике, взялась представлять Аниту. Обласканные близнецы довольно перемигивались; Пирогов посчитавший представление Трикстера совершившимся, вновь подковыривал шахматные фигуры, а Трикстер, у которого отлегло от сердца, уже сидел в прежней позе, излучая незаслуженную радость.

Мамми мяла сумку.

- Анита - чистый бутон, непорочная девица доброго нрава и строгих правил. Она соблюдает себя во многих отношениях. К сожалению, не слишком любит умываться, не приучена к элементарной гигиене...

Тон Мамми повысился.

- Что-то мне не верится, что она способна расшнуровать корсет, помягчеть, - О'Шипки процедил эти слова еле слышно, сквозь фарфоровые коронки, но Шаттен, сидевший через целого Пирогова, их все-таки услышал и немедленно откликнулся, шепотом:

- Нет-нет, старина, вы решительно ошибаетесь. Я видел, поверьте...

- ...Бутончик, - гнула свое Мамми, все больше гремя и грохоча металлом. - Когда бы не легкомысленность и ветреность... И, разумеется, стихи. Я думаю, собравшимся известны поэтические наклонности этой особы. Музы оказывают на нее пагубное воздействие. Изящная и милая в миру, в поэзии она напоминает сирую бабу с коромыслом, которая плетется, взбираясь на холм, осиливая кручу за кручей... Ее стихи отдают какой-то выдуманной мучительной бедой. Например, бесстыдная поэма "Зеркальный грех"...

Не прошло и пяти минут, как стараниями Мамми Анита была полностью уничтожена. На нее было больно смотреть; она горела, будто в чахотке; в испанских глазах сверкали слезы, грудь вздымалась; О'Шипки, завороженный этой картиной, дышал в унисон и прощал Ядрошникову все, за что недавно подумывал рассчитаться. И директор не обманул его надежд, придя на помощь.

- Мамми! - предостерег Ядрошников. - Достаточно, сядьте. Очень красочно. Анита, вы будете комментировать сказанное?

Анита поднесла к глазам платок и молча кивнула. Директор выставил палец, призывая к тишине, и тишина наступила. Конечно, не полная: чавкал Трикстер, хрипло вздыхал Аромат Пирогов, дышали близнецы. Когда Анита совладала с чувствами и поборола гнев, она подняла руку и робко попросила:

- Господин директор, можно еще раз представить мистера О'Шипки? Я очень хочу.

Директор встопорщился:

- Да! Конечно, да! Прошу вас! Окажите такую любезность!

Анита, улыбаясь сквозь непросохшие слезы, встала.

- Мистер О'Шипки - молодой симпатичный мужчина, ему около тридцати лет. Может быть, сорок. Он чуть выше среднего роста, хорошо сложен и прекрасно развит. Черты его лица могут показаться невзрачными, однако скромная внешность не в силах скрыть железную волю, которая, как мне кажется, способна толкнуть его на многие добрые поступки. У него очаровательная рыжая шевелюра - немного поредевшая, но пусть. Трогательные веснушки, если это не грим. Волшебные зеленые глаза, и рот, как у семнадцатилетнего трубадура. Мистер О'Шипки, вы очень милый и симпатичный человек. Честное слово. И вы мне очень и очень нравитесь.

- Браво! - загремел директор, перекрывая аплодисменты, и даже Трикстер хлопал, напустив на себя обманчиво добродушный вид. - Это рост, господа! Это действительный рост! Увы сомневавшимся!

- Увы! Увы! - подхватили сомневавшиеся. - Увы нам! ...

Глава десятая,

в которой Трикстер держит бессвязный тост

За огромным окном щетинились молнии: ненастье, наконец, разразилось вьяве. Оно словно вылупилось из директорских завываний. Теперь Ядрошников, отведя штору, задумчиво смотрел, как бушует ливень, сменявшийся то снегом, то градом. Электрический свет мигал; стлалось испуганное пламя свечей, которые принесли и зажгли для создания непринужденной обстановки. Обед был в разгаре; трапезничали в прежнем, утреннем зале, стол оставался шведским, и ничто, за исключением обогащенного выбора блюд, не изменилось. После первого - весьма успешного, по оценке директора - занятия столовая полнилась возбуждением и оживлением; стажеры то и дело подходили к столу и вновь отходили, некоторые так ничего и не взяв.

Директор опять пил шампанское, в одной руке держа бокал, а в другой ополовиненную бутылку, одетую в специальный шершавый жилет для удобства розлива.

Выпитое давно подействовало, и Ядрошников, приобнимая напряженного О'Шипки, возобновил свою бесконечную болтовню.

- Своей отъединенностью этот остров поистине замечателен в смысле фауны, - сказал он, играя игристым. - Кого здесь только нет. Ехидны, ежи, пеликаны, страусы. Целые стада черепах. Множество сумчатых аналогов традиционно шитых зверей. Два престарелых марабу, отряд очаровательных фламинго, удивительные рептилии с кровью настолько холодной, что они, вообразите, будучи приготовленными в пищу, подаются на десерт, в качестве особого лакомства. Поверьте, при надлежащей обработке они ничуть не хуже фисташкового мороженого.

О'Шипки взял у него шампанское, взвесил в руке и задумчиво погладил наждачный жилет.

- Вы что-то говорили про кровавое дело, - напомнил он. - Про метафорическое кровавое дело. Вспоминаете?

- Конечно, - Ядрошников помрачнел. - Если зерно не умрет, то оно и не прорастет. Сударь мой, Центр Роста - жестокое место. Здесь каждому найдется о чем, подумать. Посмотрите на них, - директор указал на остальных, которые бродили с закусками, стаканами и супами. - Посмотрите на себя! - Ядрошников полез себе за пазуху, и О'Шипки, догадавшись, что там зеркальце, придержал его руку. - Посмотрите! Человек жалок! Мне приходит на память один случай, который описал достопочтенный Мак-Грегор. Он изучал агрессивность и как-то раз умышленно испортил своим подопытным настроение. Он предложил им подумать о смерти. Группа подчинилась, подумала; ее члены расстроились и напали на своего товарища. Когда пришло время обедать, они положили ему девять ложек жгучего перцового соуса. Этого человека не любили, он постоянно вылезал с какими-то оригинальными комментариями. Потом они оправдывались, твердя, что, дескать, затеяли опыт и просто хотели выяснить его вкусовые предпочтения. Он, правда, был язвенником, и все об этом знали.

- Браво, - ядовито заметил О'Шипки. Он поставил бутылку на каменный выступ и несколько раз ударил в ладоши. - Перцовый соус - грозное оружие.

- Ну, так а вам чего бы хотелось? - недоуменно уставился на него директор. - Не в решето же его было решетить. Жалкое, коммунальное решение вот я о чем. Человек - несчастная скотина. Он не знает истины и не желает ее знать, потому что истина убьет его. Возьмите хотя бы Трикстера, - и он грустно кивнул на верзилу Трикстера; тот, держа в паучьих пальцах полупустой стакан, расхаживал вкруг стола и выискивал, к кому бы прицепиться. Трикстер незауряден хотя бы в своем откровенном презрении ко всему и вся, но что с того? Какие формы это принимает? Люди, которые его сюда направили, порассказали мне о его художествах. Однажды, на производственном сабантуе, он в пьяной беседе просто так, за неимением лучшего предмета, склонил собеседника к скотоложству - тогда, слава богу, еще в проекте; замечательно, что сам он не испытывал к этому разврату никакой тяги, но, тем не менее, старательно расписывал прелести косуль и козочек; с ходом беседы животные становились все мельче; вожделение новообращенного росло пропорционально этому измельчанию. Кончив на ежах, они обнялись и запели какой-то темный гимн... Что это, по-вашему?

О'Шипки почесал в затылке и пожал плечами.

- Вот и я про то же, - заметил Ядрошников с нескрываемым удовлетворением. - При хороших задатках - прискорбное воплощение, сущий пшик. Надеюсь, что Рост пойдет ему на пользу.

- О да, - кивнул О'Шипки. - По-моему, господин директор, кого-кого, а Трикстера уже более, чем достаточно. Мне кажется, что он уже вполне взрослый, ему больше не надо расти. Я вновь повторяю, что готов лично вмешаться и воспрепятствовать его развитию, и сделал бы это давно, будь на то моя воля.

- Смотрите, О'Шипки, как бы с вами не случилось того, что стряслось с человеком из старой мудрой книги, которого черти уволокли под землю за то, что он злобствовал на святках.

Это предостережение прозвучало из уст незаметно приблизившегося Шаттена. Он чистил мандарин; О'Шипки фыркнул и поплелся к закускам, оставив директора любоваться штормом и слушать нравоучения.

Он положил себе салат, налил незнакомого вина. Уши О'Шипки подрагивали, по привычке ловя обрывки чужих разговоров, которые так и порхали, соседствуя с бездумными мотыльками, что летели на пламя.

- Ах, как мы все ошибаемся! Как ошибаемся! - причмокивали близнецы, отвечая на что-то кому-то. - Вот я кормлю кота, он сиамский, я специально такого купил. Так этот кот, представьте, приписывает мне божественные функции.

Там, где речь не шла об абстракциях, близнецы, когда волновались, говорили о себе в единственном числе. О'Шипки счел возможным встрять в разговор:

- Божественные функции! - он пренебрежительно махнул рукой и пригладил волосы. - Знаете, сколько у нас, в нашем городе, божественных ритуалов? Если вы, например, делаете заказ в нашем Агентстве Неприятностей, то вам придется сперва, отстояв очередь, поскоблить особую краску на полученной бумаге, чтобы узнать, какие бумаги еще нужны. Ваши божественные функции - разменная монета...

- Что вы говорите! - вежливо воскликнули близнецы в мелодичном резонансе друг с другом. И сразу переключились на другую, тоже божественную тему, да так, что О'Шипки почувствовал себя угодившим в компанию отличников, которые, томясь и рисуясь в преддверье близкого экзамена, щеголяют вызубренным материалом и делают вид, будто просто повторяют усвоенное. Внутренний бог залегает в мозговом стволе, самом древнем и примитивном образовании. Внутренний бог непостижим, ибо в ствол не нырнуть. Что касается души, - перебил Цалокупина Холокусов, забирая инициативу, - то она хоть и сложна, но отчасти доступна познанию как объект и проявляется через срединные структуры, а высшая греховная и гордая ступень - интеллект - есть кора, самое молодое образование. Апгрейд, нарост, наворот, - пояснил Цалокупин.

О'Шипки не понял ни слова и счел за лучшее оставить их рассуждать в одиночестве. Он поискал глазами их недавнего собеседника, но так и не выяснил, кому адресовался рассказ о сиамском коте. Тогда он значительно кивнул и, словно был офицером, приложил к виску два пальца, учтиво прощаясь. Близнецы шаркнули. Неся перед собою салат, О'Шипки начал обходить стол. Реплики уже не порхали, но падали. Мамми, повесившая сумочку на левое предплечье, пытала Аниту:

- Прощать до семижды семи. А до восьми? Идет ли все же речь о пределе?

Словно в ответ на этот вопрос от окна донеслись слова Шаттена-младшего:

- Мне нравится мандарин за его кожурность и внутреннюю дольчатость.

Он сказал в пустоту, ибо директор уже присоединился к стажерам и слонялся среди обедающих; Ядрошников поминутно оправдывался заплетавшимся языком, ведя речи следующего содержания:

- Я вовсе не пью, я отправляю религиозный обряд. Об этом замечательно написал Хендерсен, когда разбирал оргиастические обряды. Вино в них служило инициирующим средством перехода к дионисийскому состоянию. Он утверждал, будто при этом возникало символическое понижение сознания... Оно необходимо для введения новообращаемого в строго охраняемые таинства природы, сущность которых выражалась символом эротического осуществления желаний - я цитирую дословно, прямо по тексту, а если проще, то это по бабам, стало быть...

А Трикстер, как выяснялось, совсем не боялся Аромата и, расставшись на время с полупустым стаканом, взахлеб рассказывал Ахиллу про какого-то иностранца, посетившего, на свою беду, Москву, но рассказывал так, чтобы слышал и Пирогов, стоявший поблизости:

- Вообразите - этого Жерара угораздило жениться на русской. Но в России он до того никогда не был, и вот явился. Я был зван, пришел, вижу: стол уставлен водками, копченостями. Молодая находится в сильной тревоге, только и знает, что шепчет: "Я никогда не видела его таким пьяным!" А мой Жерар восхищается: "Какая чудесная страна! Почему, дорогая, ты меня раньше в нее не привозила? Мы теперь будем полгода жить здесь, полгода отдыхать дома..."

Трикстер захохотал и скосился на Пирогова. Шахматист, до того чавкавший и обдумывавший новую партию, грозно зарычал. Трикстер согнулся в насмешливом полупоклоне:

- Извините. Я оскорбил вашу идентичность с великой и славной страной...

Принеся извинения, он вновь, как ни в чем не бывало, обратился к не менее разгневанному Ахиллу:

- Я не учел, что существуют люди, которым ровня - одни лишь абстрактные высокие понятия. На уровне городского скверика эти личности растворяются, их нет. Они умеют быть только напыщенной фразой с национальной или этнической окраской, ниже они - ноль. Не имея ни гроша за душой, они как можно и должно гордятся славою своих предков, уверяя при этом, что поступают по-пушкински. Густопсовое державное мышление извинительно лишь при отсутствии своего - как и повода к гордости за собственную персону, - Трикстер, увлекшись, говорил все более замысловато и вычурно, словно стоял за кафедрой. Ломались и черты его вытянутого лица; к тому же он так ловко подделывал слог, что временами казалось, будто вещает не он, а сам директор.

О'Шипки поставил тарелку на стол.

- Когда-нибудь вы доиграетесь, Трикстер. Попомните слова человека, который на неприятностях собаку съел. Поверьте, расплата гораздо ближе, чем вам хотелось бы. Не думайте, что я забуду про вашу пакостную выходку с морсом.

- Пфф! - Трикстер взмахнул салфеткой. - Какие достойные лица. Джентльмены, прошу внимания! Дамы, уймитесь! У меня есть тост.

Он взял со стола фужер и вилку, постучал по стеклу и громко произнес:

- Достойное собрание! Бодатель сего, - он приставил себе к черепу рожки, приготовленные из членистых пальцев, - бодатель всего, - поправился он, - молит вас поддержать меня в желании устроить маленький фокус. Среди нас находится человек, полный черных мыслей и злобных замыслов. Господа близнецы! Отвлекитесь на минуточку от высокого. Шабаш, говорю вам! Эй, Цалокупин! Космическое яйцо Айн-Соф попало в дверной засов! Помолчите секунду. Итак, уважаемые, прежде, чем я разоблачу эту темную личность, позвольте мне поднять тост за нашего директора. Его отеческая забота сделала, казалось бы, невозможное: она увела мои беспорядочные мысли от дурашливых каверз и мелочного юмора. Я просто чувствую, как мой разум вскипает и обращается к логике - со всей прежней энергией, в коей, я полагаю, никто из присутствующих не имел оснований усомниться. Господин Ядрошников! - Трикстер повернулся к директору. - Спасибо вам за искусно подобранное общество. Теперь-то я знаю наверняка!

Директор, приняв озабоченный вид, неохотно поклонился.

- О чем вы толкуете, милый Трикстер? Что вы такое знаете? И причем тут наше общество?

О'Шипки напрягся и украдкой проследил за реакцией остальных. Все, кроме Пирогова, который то ел, то терзал, не решаясь пойти, ладью, с неподдельным интересом внимали оратору.

- О чем? - рассмеялся Трикстер. - О том, господин директор! О том, что я-то знаю, кто здесь кто! Пьем, джентльмены и дамы!

Близнецы чокнулись; заинтригованные Мамми, Анита и Шаттен приветственно отсалютовали своими бокалами; Ядрошников, не сводя с говорившего глаз, уже отхлебывал; Ахилл взял стакан и, памятуя об Аромате, подлил ему крюшона в чайную чашку. О'Шипки решил не поддерживать тост и молча ждал продолжения.

Трикстер опрокинул фужер. Его белое лицо внезапно побагровело, как если бы он выпил не шампанского, но краски. Фужер выпал из костлявой руки и со звоном разбился. Трикстер вцепился в душный бант, но распустил его только наполовину; не доделав дела, он рухнул на пол прямо под ноги окаменевшему О'Шипки. Все еще только начинали догадываться, но сотруднику Агентства Неприятностей было ясно с первого взгляда, что Трикстер мертв.

Глава одиннадцатая,

в которой бледнеет Ахилл

Трапезная вздохнула мучительным вздохом. От грез очнулся даже Пирогов, который теперь перетаптывался, сумрачно смотрел сквозь шерсть и что-то, казалось, порывался сказать. Свеча, стоявшая ближе других к Трикстеру, встрепенулась и погасла; поплыл дымок, мешаясь с невидимой и тоже отлетающей душой.

- Не приближайтесь! - рявкнул О'Шипки.

- Но ему надо распутать бант, он задохнется, - пролепетала Анита.

- Нет. Он уже задохнулся. Отойдите в сторону, вы мне застите свет.

- Зачем вам свет, вы же нюхаете, - заметил Ахилл.

- Как же мне не нюхать, если пахнет миндалем, - О'Шипки уже поднимался с коленей, отряхиваясь.

- Пропустите меня, - приказала Мамми и выступила вперед. - Мне знаком этот запах.

- Откуда, позвольте спросить? - пробормотал Шаттен, с опаской отодвигаясь.

Тем временем Мамми присела на корточки, принюхалась и встала, оправляя юбку.

- Мистер прав, - согласилась она. - Ошибиться трудно.

О'Шипки расправил на ладони носовой платок и взял им за ножку недавний фужер.

- Вы можете понюхать и здесь, если угодно. Все тот же Аромат, - в последнем, намеренно подчеркнутом слове, таился смертельный яд.

- Я не понимаю, - каркнул Ядрошников, который до сих пор безмолвствовал и постепенно приходил в себя после сильного потрясения. - Он что же, мертв?

О'Шипки отвесил ему поклон:

- С вашего позволения. Не возникает ли у вас желания пересмотреть ваши взгляды насчет метафорической природы кровавых дел?

И он победно умолк, потому что длинная фраза лишила его кислородных резервов.

В ту же секунду Цалокупин запрокинул голову и закатил глаза, падая в обморок, что оказалось серьезным испытанием для его брата. Анита, отвлекшись от созерцания трупа, поспешно подставила им стул. Перепуганный Холокусов взялся делать Цалокупину искусственное дыхание, дыша рот в рот.

- Подложите салфетку, - шепотом подсказала Мамми. - Мало ли, вдруг у него зараза какая.

Растревоженный Пирогов кряхтел, не находя в себе силы выступить с заявлением.

- Утешься, брат, - Ахилл приобнял его за полотняные плечи. - Ты видел лики смерти, ты знаешь. Гони от себя печаль, мы еще разыграем не один эндшпиль.

И тот, бесконечно доверяя своему вечному противнику и столь же неизменному партнеру, притих и вернулся к партии.

О'Шипки пристально посмотрел на Ахилла.

- Что это у вас в руке?

Тот уставился на свой стакан:

- Если не ошибаюсь, джин. А в чем дело?

О'Шипки не успел ответить, вмешался Шаттен:

- Дамы и господа, я предлагаю немедленно удалиться из этого скорбного зала. Давайте оставим здесь все, как есть, и ничего не будем трогать до прибытия полиции.

- Полиция! - нервно воскликнул Ядрошников, багровея. - Она не прибудет, мистер Шаттен! Вы, кажется, забыли, что мы оказались заложниками стихии.

- Не век же нам быть заложниками, - ответил Шаттен с неожиданным хладнокровием. - Рано или поздно сообщение восстановится, и силы правопорядка доберутся до острова.

- Мистер Шаттен тоже прав, - подала голос Мамми, имевшая вид еще более строгий, чем обычно. - Это наш долг. Нам нельзя прикасаться ни к телу, ни к рюмке - ни к чему.

- Дорогая Мамми, - раздраженно запыхтел директор. - Помощи может не быть ни завтра, ни через неделю, ни даже через месяц. Вы не знаете здешних штормов. Что вы под этим разумеете: "не прикасаться к телу"? Уж к телу-то нам хочешь, не хочешь, а придется прикоснуться! Вы представляете, во что превратится мистер Трикстер через месяц, если останется здесь? И где нам кушать? Нет, его обязательно надо положить в специальный холодильник.

Почти все присутствующие содрогнулись, узнав о существовании специального холодильника. Директор между тем полез себе в одежду и вынул пузырек с каким-то снадобьем.

- Цалокупин! Как вы себя чувствуете?

- Я Холокусов, - поправил его Холокусов, обнимавший обмякшего брата. Ему очень плохо, господин директор. Он в шоке.

- Возьмите вот это, и пусть он вдохнет.

- Минуточку, - О'Шипки отреагировал молниеносно и выхватил у Ядрошникова пузырек. - Позвольте полюбопытствовать, что в нем?

- В нем? Нашатырный спирт, - опешил директор, не понимая. Но тут же начал понимать и сразу побагровел еще сильнее: - Вы... вы намекаете... вы позволили себе предположить...

- Господин директор, поверьте, что у меня нет другого выхода, я должен быть начеку, - объяснил О'Шипки, стараясь быть предельно любезным. - Это не самоубийство. Старина Трикстер был не из тех, кто стал бы сводить счеты с жизнью таким вот образом.

И он дернул ногой, метя в труп.

- Правильно, - серьезно согласилась Анита. - Я не буду распутывать бант. Пусть распутывает полиция.

- Если я правильно вас понял, О'Шипки, - заметил Ахилл, - вы считаете... Аромат, дружище, постой, не лезь сюда, наступишь... Вы твердо уверены, что смерть мистера Трикстера имеет насильственную природу.

- Загубили, - слабо прошептал со стула Цалокупин, очнувшийся без участия нашатыря.

- Именно так, - поклонился О'Шипки. - И, кто бы это ни совершил, он смог бы сделать неплохую карьеру в нашем Агентстве. Он не только организовал Неприятность, но и сумел сообщить ей некоторую пикантность, донельзя запутав дело. Господин Ахилл, я повторяю свой вопрос: что вы держите в руке?

- Я же ответил, что джин, - Ахилл заносчиво нахмурился.

- Меня пока что не интересует содержимое. Во что налит этот джин?

- В стакан, как видите, - озабоченно констатировал Ахилл, понемногу начиная соображать. - Но это не мой стакан, я взял со стола первый попавшийся. Здесь, знаете, не принято церемониться....

- Верно, - О'Шипки сочувственно кивнул. - Вы взяли стакан Трикстера, потому что это Трикстер пил из стакана. А вы из чего изволили выпивать?

- Из фужера, - Ахилл побледнел, моментально забыв о своей хрестоматийной пяте, которую расписывал в качестве единственного уязвимого места.

О'Шипки, ничего не говоря, помахал перед собранием остатком фужера.

- Из этого следует, - снимая очки, деловито продолжила Мамми, - что...

- Что мишенью убийцы был вовсе не Трикстер, - закончил О'Шипки. Метили в вас, Ахилл. Вам придется напрячь свою память и вспомнить, кому из присутствующих вы успели насолить своими былинными подвигами.

- Господа, уйдемте же отсюда! - взмолился Шаттен.

- Я... я... - Ахилл тем временем заклацал зубами. - Великие боги, я... ничего такого... разве что на ногу наступил, госпоже Аните... как нарочно, больным ботинком.... То есть больной ногой, которая у меня в ортопедической обуви... и все, больше ни-ни, ни единого подвига...

- Успокойтесь, Ахилл, - раздраженно сказал Ядрошников, тщетно порываясь застегнуть уютный клубный пиджак, который с некоторых пор сделался ему мал, и на который он, питая слабость к нарядам, сменил утренний охотничий костюм. - Мистеру О'Шипки мерещится, будто он действует по заданию Скотланд-Ярда, тогда как на деле ему привычнее устраивать катастрофы, нежели расследовать их причины. Их и не приходится расследовать. Не слушайте его.

Но было поздно. Ахилл сорвал свою бобровую шапку и вытер с лица испарину.

- Не суйтесь, сударь, - прошипел он, уподобляясь прародителям своего кафтана. - Это мой фужер! Мой! Я посмотрел бы на вас, когда б несчастный Трикстер хлебнул из вашей посуды...

- Мррр, - Аромат, обретший прежнее спокойствие, мельком взглянул на тело, подсунул Ахиллу шахматы и начал тыкать в пешку, показывая, что только что сделал ход.

Ахилл ударил по его руке, и шахматы рассыпались по каменным плитам. Белый ферзь укрылся в устье рта бездыханного Трикстера, а черная ладья очутилась в миндальной лужице. Вокруг была пена, но пена не морского, а совсем другого, человеческого происхождения. Она подсыхала на полу, как мыльные хлопья на щеках окаменевшего тролля, который начал бриться, но не закончил, застигнутый восходом солнца.

Пирогов горестно заскулил и упал на колени. Его борода приняла участие в аллегории, обернувшись помазком; Пирогов мел ею пол, собирая разбитое войско.

Ахилл стал расхаживать, словно пойманный зверь, и все потел; у него потекла тушь; бобровую шапку он мял в руках, и голый череп сиял отраженным светом многих светильников. В конце концов Мамми догадалась, что сделать, и распростерла объятия; Ахилл немедленно уткнулся ей в грудь, а Мамми, строго взирая поверх его могучей спины, похлопывала сумочкой по змеиным пятнам.

- Это отвратительно, - негодующе заметила Анита. - Как он себя ведет! Мы все-таки люди...

Шаттен выступил вперед, решительно задирая отсутствующий подбородок и делаясь похожим на ученую выпь:

- Дамы и господа, я настаиваю. Давайте покинем это печальное место. Бедняге Трикстеру уже не помочь, и мы решим после, как с ним поступить. Дружище О'Шипки, обождите с выводами, не пугайте людей. Совершенство жизни, как это ни грустно, порой допускает несчастные случаи. Неприятности, добавил он, не удержавшись. - Возможно, здесь случилось обычное недоразумение. Роковое стечение обстоятельств, неудачная шутка, приведшая к трагическому финалу....

Говоря все это и не умолкая ни на секунду, Шаттен-младший уже вел к выходу самых безвольных: правой рукой, обернув ее кренделем, он увлекал к выходу вялых близнецов; левой же на ходу порывался достать О'Шипки, но тот уворачивался.

- Да, - нехотя согласился Ядрошников и потеребил свой мясистый нос, доискиваясь до хрящей. - Пожалуй, вы сказали дело, мистер Шаттен. Простите, что погорячился. Мне, как ведущему терапевту, такое тем более непростительно. Дорогие друзья, давайте перейдем на четвертый этаж, в библиотеку. Это спокойное, мудрое место. Там улягутся страсти, там нам удастся обсудить наше несчастье и найти виновного, если таковой существует в природе. Прошу вас, господа...

- Я бы предпочел заглянуть в бойлерную, - возразил О'Шипки.

- В бойлерную? Зачем же?

- Не знаю... Она меня притягивает, вот и все. Мне кажется, что все беды идут оттуда.

- Это проекция, - вздохнул директор, не теряя своего высокого профессионализма. - Все беды, как мы недавно имели удовольствие слышать из уст господ Цалокупина и Холокусова, приходят из нижнего, темного этажа. Вполне естественно, что вы приписываете нашим подвалам некие мрачные функции...

- Что вы такое городите, - устало и грубо ответил О'Шипки, которого Шаттен тем временем успел-таки поймать и вел к дверям. О'Шипки оглянулся и бросил через плечо: - Не прячьтесь за мудреными словами, мистер Ядрошников. Не надо. Я знаю, что дела обстоят гораздо проще...

Директор запальчиво приосанился:

- Всему свое время, О'Шипки. Ваше упорство понятно. Вы просто не хотите знать о той бойлерной, которая клокочет в глубинах вашей души... Но вы узнаете, потому что занятия, господа, - он уже обращался ко всем, - занятия, обещаю вам, будут продолжены. Несмотря ни на что. И даже если среди нас завелся злодей, он не сможет помешать нашему Росту.

Глава двенадцатая,

в которой мистер О'Шипки бряцает оружием

Библиотека, находившаяся в четвертом этаже, была не в пример гостеприимнее, чем пресловутый конференц-зал. В ней все было лучше - и мягкие кресла, и такие же мягкие лампы для чтения, установленные на дубовых, жучком изъеденных, читальных столах, и просто тепло. Правда, отсутствовал привычный служитель, почтенный библиотекарь, так как прежний скончался за дряхлостью лет, а нового, после того, как урезали фонды, не прислали. Осталось пожелтевшее лицо на портрете, в котором О'Шипки признал слепого Гомера, но только при галстуке и в стоячем воротничке, с круглой шапочкой на макушке. Размерами библиотека почти не уступала прочим залам, а небольшая разница могла объясняться пространственным обманом, причиной которому служили многие тысячи книг. В каждой стене был утоплен глубокий стеллаж утоплен так, что сам превращался в стену, и книги отсвечивали, словно патроны в бесконечной пулеметной обойме. Поначалу казалось, что здесь были собраны бессчетные тома, имевшие касательство к какому-то одному предмету например, юриспруденции, ибо именно такие массивные фолианты маячат на заднем плане государственных помещений, покуда их хозяева раздают бессмысленные интервью по сотням телевизионных каналов. Если же вспомнить об особом предназначении замка, то совершенно оправданным было бы предположить, что в книгах запечатаны мысли миллионов мудрецов, подвизавшихся в психологии, но при ближайшем рассмотрении эта догадка оказывалась ошибочной. "Энциклопедии, - решил О'Шипки, направляясь к полкам и озадаченно почесывая в затылке. - Однако! Но может быть, не они. Может быть, это справочники, своды и кодексы - уж больно у них законопослушный вид. Все в коже и железе, дорогущие - жуть!"

Он угадал примерно наполовину: кодексы и своды имелись, но пребывали в относительном меньшинстве, забитые, в частности, художественной литературой. Тут было все, о чем О'Шипки когда-либо приходилось слышать, и многое сверх того, ибо слышал он мало. Детективные тома бессистемно перемежались богословскими трудами и диссертациями по вопросам языкознания, суфийской премудростью, плутовскими романами и поэтическими сборниками. О'Шипки взял один том, машинально сдул пыль и прочел: "Подробные наставления любостяжательным отроковицам, переработанное издание, апдейт без умляутов и ятей при малом количестве еров". Он быстро сунул книгу обратно и оглянулся: перепуганное общество рассаживалось за столами, включая лампы; атмосфера становилась все уютнее и уютнее; Ядрошников по-домашнему - а может быть, по старой профессорско-преподавательской, весьма либеральной привычке - уселся на край библиотекарского стола, обшитого, конечно же, зеленым сукном. О'Шипки, пока еще оставалось время, изъял с полки очередной труд. Оказалось, что это Библия; рядом стояла она же, но в ипостаси Вульгаты, а следующими шли незнакомые версии под именами Амальгамы и Амбразуры; О'Шипки не знал миров, в которых они имели хождение. Он пробежал глазами заглавия в верхнем ряду: шииты, сунниты, ламы; одинаковое золотое тиснение, одинаковое золотое сечение. Достоевский, Нострадамус, "Симплициссимус", Рабле, Брет, Гарт, Горчев, Акыны Десяти Солнц; златообрезный Гампер Лурье, Себастьян Жапризо, Клубков, "О граде божьем" Блаженного Августина, Проспер Мериме, Мопассан (о-ля-ля, сейчас я усядусь писать мои маленькие пустячки), Амфитеатров, "Иисус как Нарцисс" Каспара Караганова, Масон-Захар, Якоб Бёме, солженицынские ежегодники по благоустройству в переводе на церковнославянский... И вот, наконец, психология: Адлер, неизменные Стюарт и Эденборо, воплотившиеся как в кукольной форме, так, стало быть, и в печатном слове; скромник Маслоу, демократично втиснувшийся в плотные ряды коллег, от каковых ничем не отличался в смысле переплета, Роберто Ассаджоли, Павлов, почему-то - Джимми Сваггерт, полузабытый проповедник; Абу-эль-Фарух, некий бесфамильный Володимер, Юнг и Ясперс, супруги Кори, азартный ролевой игрок Морри ван Ментс и менее известные Мэтерс, Эмерсон и Шорр-Кон, прилипший кожаными боками к вообще незнакомым Монн-Шерру и Шурр-Ханну - премудрость, премудрость и еще раз премудрость, многая лета.

- М-да, - невольно пробормотал О'Шипки. - Впечатляет.

Он вытащил том наугад, как выяснилось - киплинговского "Кима", раскрыл, прочел: "Может ли Колесо висеть спокойно, если... дитя... или пьяница вертит его? Чела, мир велик и страшен".

- Сядьте, О'Шипки, - пригласил директор. - Вы что-то сказали?

- Я сказал, что это впечатляет. Но мне казалось, что Центр, предназначенный для Роста, должен идти в ногу с современными технологиями. Зачем такой склад? Громоздко, пыльно, сверху ничего не возьмешь.... Почему вы не переводите книги в электронный формат?

- У нас стажируется разная публика, - ответил Ядрошников, ерзая на сукне. - Некоторые прибывают из такой глуши, что и простых-то книг читать не умеют...

- Это не главное, - встрял Холокусов-Цалокупин, услужливо скалясь и радуясь возможности оттянуть уголовное разбирательство. - Качество информации зависит от носителя. Железо емче, но папирус душевнее...

О'Шипки пожал плечами, поставил Шурр-Ханна на место, прошел к свободному столу и прочно сел, готовый к диалогу. Ядрошников деловито откашлялся. Он уже приоткрыл рот, намереваясь начать очередное занятие, благо забыл на секунду, зачем пришел, но вовремя вспомнил о Трикстере и прикусил язык. Директор на миг растерялся. О'Шипки мгновенно воспользовался паузой. Он развернулся поудобнее, чтобы всех было видно.

- Господа, позвольте мне. Я не вижу смысла в хождении вокруг да около, мы не будем зарываться в песок и делать вид, будто никакой опасности больше не существует, и эта первая смерть одновременно и последняя. Есть другие мнения?

- Нет, - уверенно сказала Мамми. - Я тоже считаю, что Трикстер был убит. Здесь орудует сумасшедший.

Директор поднял выцветшую бровь:

- Полно вам, милая Мамми. Так мы никуда не придем. Если мы станем опираться на безумие, то плохо наше дело. Здесь нет ни одного человека с нормальной головой. Иначе к чему Центр Роста?

- Это ваше личное мнение, - отмахнулся О'Шипки. - Кто вы такой, господин директор, чтобы судить о моей голове? С ней все в порядке. Я просто промазал, когда стрелял. И я, между прочим, не думаю, что здешние занятия повысят меткость моей стрельбы. По-моему, они бесполезны, нелепы и даже вредны...

- Давайте вернемся к моему фужеру, - недовольно напомнил Ахилл. - Шах, Аромат, шах и мат, строй заново. Мне мат, успокойся. Итак, фужер, - Ахилл побарабанил пальцами. - Кто, черт возьми, может быть недоволен моей персоной?

- Вы наш герой, - огорчилась Анита. - Не думайте на нас, Ахилл! Если бы вы знали, как мы вас ценим. Я даже сочинила стихи...

- Стоп, - быстро сказал Ядрошников. - Не надо стихов, Анита, прибережем их для сеанса творческой терапии. Тихо, я вам говорю! - он повысил голос. Позвольте, выскажусь я. Вы слишком торопитесь с выводами, Ахилл, вы чересчур доверчивы - как и всякий героический человек, но мы это поправим, у нас еще масса времени. Трикстер мог цапнуть любой стакан, у него была скверная привычка допивать за окружающих. Он собирал опивки... сидите, мистер, сейчас я до вас доберусь... Сдается мне, что кто-то хочет заставить нас думать, будто покушение было направлено против вас, а не против Трикстера. Однако важен результат: мертв все-таки Трикстер, а вы, хвала провидению, живы. И кто же этот некто? Кто подкидывает нам выгодную версию?

О'Шипки усмехнулся:

- Вы хорошо жонглируете словами, господин директор. И с фактами управляетесь. Я просто хотел помочь, я решил, что мой специфический опыт окажется здесь как нельзя кстати. Но если вы метите в меня, то... разбирайтесь своими силами. Но не забывайте, что никто не может помешать мне провести самостоятельное расследование.

- Как вам будет угодно, - поклонился директор. - Премного благодарен за передачу полномочий. Надеюсь, что я вас не разочарую, и мы быстро докопаемся до правды. Итак, внимание, дамы и джентльмены! Поскольку мы отрезаны от мира, постольку я начинаю отправлять правосудие. Таковы правила; так бывает на кораблях, на космических станциях, во льдах и пустынях, а также, как выясняется, на затерянных подпространственных островах. Капитан - главная фигура во всем и везде. Поэтому я приступаю к дознанию; хочется верить, что оно не скажется на наших сеансах и занятиях, которые я намереваюсь продолжить, начиная с завтрашнего дня. Пока же нам требуется время, чтобы справиться с шоком. Кто считает иначе?

Таких не нашлось, хотя шок проявлялся скупо.

- Отлично. Тогда нам пора уточнить круг подозреваемых. Я сильно сомневаюсь, что мы, в этих стенах и в сложившихся обстоятельствах, сумеем приблизиться к истине и выйти на след. Но это не означает, что мы должны безропотно ждать своей очереди. По праву старшего я все-таки начну с последней версии, которая только что вызвала неудовольствие у одного из наших гостей. Определимся с фактами. Господин Трикстер мертв. Гипотетическую кандидатуру господина Ахилла мы рассмотрим чуть позже. Вернемся к покойнику. Кому это выгодно? Кво... нет, виноват... квод... прозит...

Директор подался вперед и соскользнул со стола. Его глаза выкатились. О'Шипки презрительно фыркнул и скрестил на груди руки.

- Трикстер всем досадил, - спасла положение Мамми. Она расстегнула сумочку, достала помаду и пудреницу. - Его никто не любил. Даже Анита посматривала на него косо.

Глаза директора, которые так и остались выпученными, поспешно провернулись и встретились с другими, анитиными; те сразу наполнились слезами.

- Мамми, как вы можете, - ошеломленно прошептала Анита. - Я вас боготворю. Мы спали в одной постели... Вы согревали меня жарким дыханием...

- Простите, милочка, но правда есть правда, - сухо отрезала Мамми. Кроме того, я не сказала ничего особенного. Мне ведь тоже не нравился Трикстер.

- Он вечно оскорблял близнецов, - подсказал директор, напуская на себя задумчивый вид.

- Нам не привыкать, - вздохнул Цалокупин, наматывая бахрому на палец Холокусова. - Мы повидали много горя. Что нам безмозглый Трикстер!

- Принято, - кивнул Ядрошников. - Действительно - что он вам? Соринка в глазу. Как насчет вас, мистер Шаттен-младший? Не оскорблял ли покойный Трикстер ваших представлений о совершенстве?

Шаттен содрогнулся:

- Можно воды? У меня пересохло во рту. Благодарю вас... Мне нечем ответить, дамы и джентльмены. Вы можете строить какие угодно домыслы. Я могу лишь обратить ваше внимание на тот факт, что меня он донимал меньше прочих... Согласитесь, что я не главный, на кого падают подозрения. Среди нас находится человек, которого он обидел гораздо крепче.

И Шаттен предательски подмигнул, одновременно сделав движение локтем, направленность которого позволяла безошибочно установить подразумеваемое лицо. О'Шипки прищурился:

- Эх, Шаттен, а мне-то уж показалось, что мы без пяти минут друзья.

- Здесь дружба не при чем, - улыбнулся директор. - Вы не Платон, а Шаттен не Аристотель. Да, мистер О'Шипки, приходится признать, что ваша обидчивость могла послужить достаточным основанием... если же сочетать ее с вашими искушенностью и опытом, то положение усугубляется. А если вспомнить ваши же угрозы плюс слова, которые Трикстер произнес перед смертью.... Кто помнит эти слова, господа?

- Он заявил, будто что-то знает, - мрачно ответил Ахилл, теребя бобровую шерсть. - Знает, кто здесь кто.

- Вот! - директор воздел палец. - Разоблачение! Кому-то грозило разоблачение.

- Нет сил это слушать, - О'Шипки откинулся на спинку стула и воззрился на потолок. - Зачем меня разоблачать? Я не делаю никакого секрета из своей личности. Всем известно, что я парень не промах. И с оскорблением вы угодили пальцем в небо. Опустите его, не то история повторится. Он Пирогова гораздо сильнее оскорбил. Патриотические чувства - это вам не шутка.

Аромат Пирогов вскинул косматую голову, что для многих стало полной неожиданностью. До сих пор казалось, что он не слушает, будучи занят обдумыванием рокировки, но теперь было видно, что Пирогов не пропускает ни слова. Это сразу же и подтвердилось, ибо он привычно зарычал.

- Оставьте Пирогова, - возмутился Ахилл. - Разве Аромат прибегнет к яду? Он задушит или разрубит топором...

- Не торопитесь, - зевнул О'Шипки. - И не забывайте про фужер. Может быть, вы у него выиграли, и он обиделся. Вы, часом, не на деньги играете? Деньги - великая сила...

- Не уводите нас в сторону, мистер О'Шипки, - предупредил Ядрошников, возвращаясь на стол для удобства дознания. - Подумайте лучше, кто мог подсыпать яд...

- Кто угодно, - отозвалась безжалостная Мамми. - Шведский стол отличное подспорье для убийства. Подходят, отходят, берут чужое... руками. Противно.

- У меня нет яда, - спохватилась Анита, наивно думая, что это ей поможет.

- Э, милая! - расхохотался директор. - Кто же вас знает! Впрочем, вы подали нам добрую мысль. Яд может быть у каждого, но снова есть человек, который может располагать им с гораздо большей вероятностью, чем, скажем, простонародный Аромат. И это все тот же человек, давайте дружно назовем его...

- Хватит! - Взбешенный О'Шипки ударил кулаком по столу. - С меня довольно!

Он встал и вышел в проход - так, чтобы видели все.

- Да! - сказал О'Шипки. - Я привык держать при себе определенные вещи. Я не люблю попадать впросак и не даю застать себя врасплох. Мне наплевать, нравится вам это или нет. У меня есть яд. У меня есть много чего, но это совершенно ничего не означает. Мало ли, что у меня есть!...

С этими словами он начал доставать из карманов все, что там накопилось. Ядрошников посторонился. На зеленое сукно легли удавка, два пистолета, запасная обойма, охотничий нож, нунчаки, шприц и скорострельная авторучка. Выдвинув первый эшелон оборудования, О'Шипки пошарил в кармане и вдруг ощетинился, словно дикобраз. Он растопырил руки и ноги, представ перед собравшимися утыканным шипами, стрелами и лезвиями; из обувных каблуков и носков выщелкнулась остро заточенная сталь. О'Шипки разинул рот, и стало видно, что в его полости вращается бритва, которой ловко и осторожно орудует опытный язык. Повисло молчание. Лицо О'Шипки встревоженно исказилось; он резко сомкнул челюсти, и капля крови упала на пол: он-таки порезался, застигнутый неожиданным подозрением. Демонстрация прервалась; О'Шипки втянул шипы и ножи. Он принялся пересчитывать предметы, которые только что выложил на стол. Закончив счет, О'Шипки обернулся. Впервые за всю дискуссию он выглядел растерянным.

- Яда нет, - сообщил он недоуменно. - И не хватает охотничьего ножа. Кто-то взял их.

Он пристально посмотрел на Аниту. Та, наконец, расплакалась и уткнулась в ладони.

Глава тринадцатая,

в которой необузданное влечение находит выход

Дебаты, мешаясь со взаимными обвинениями, длились до позднего вечера.

И результата не дали.

Мистер О'Шипки лежал под одеялом одетый. Он не хотел спать и задумывал вылазку. Генератор работал исправно, одеяло медленно нагревалось. За окном бушевали снежные бесы, тесня дождевых. "Так ли мы брошены в этом замке?" размышлял О'Шипки. Он посмотрел на чучело медведя: стеклышко глаза, выбитое спортивным брыком, висело на ниточке. Графин был пуст, остатки морса краснели на донышке; червяк извивался, стараясь распутаться. В номере не прибирали. Но это не означает, что остров безлюден. Конечно, никому из стажеров не придет в голову заподозрить придуманного садовника или бродячего маньяка, который облюбовал для себя приличествующую пещеру. За обедом не было никого лишнего, и никакой маньяк не мог умертвить Трикстера. Яд, и это понимал каждый, подсыпали в ходе шведской трапезы. "Подлили, - усмехнулся О'Шипки. - Он был жидкий, в бутылочке". Агент пошарил справа: пусто, индейки нет. Рука наткнулась на подсохшие косточки, так что О'Шипки брезгливо отдернул пальцы и пощелкал ими в сыром воздухе, стряхивая крошки. Он посмотрел на часы: половина второго. Наверно, Анита уже не придет, потому что обиделась. А на что здесь, собственно говоря, обижаться? События развивались вполне натурально, ремарка О'Шипки была совершенно естественной. Он иронически хмыкнул, откинул одеяло и сел. Пора. Сегодня - замок, а завтра, если утихнет непогода, настанет очередь острова. Он обойдет и обшарит все закоулки. "Опыт не профукаешь, джентльмены!" - О'Шипки аккуратно застелил постель и на цыпочках двинулся к двери. Он давно догадался о многом, теперь оставалось убедиться в правильности генеральной линии, а это, в свою очередь, требует установить личность всех участвующих в спектакле. И если здесь прячется какая-то крыса, он выкурит ее из норы.

Он погасил свет, отпер дверь и осторожно высунул голову. Каменный коридор был пуст; где-то мерно и торжественно падали капли, распространяя оглушительное эхо.

"Дознаватели, - О'Шипки презрительно покачал головой. - Либо спят, либо трясутся". Стоит ли удивляться, что собрание горе-коронеров не привело ни к каким результатом. Много шума, куча обид, новое рычание Пирогова - до чего же отвратный субъект этот сивый мужик, претендующий на шахматные почести; Ахилл - так тот без устали стучал зубами, даром что герой. Этот герой чрезвычайно походил на клиентов из той мазохистической братии, что являлась в Агентство и томно топталась, не зная, что выбрать. Патрон определял их в петушатники. Очень жаль, что ресурсы Агентства теперь недоступны. Весьма досадно.

О'Шипки отступил в номер и занялся багажом. Порывшись какое-то время, он извлек широкополую черную шляпу и длинное платье того же окраса: то была специальная сутана со множеством прорезей и потайных карманов, сшитая на заказ. "Возможно, она - хламида", - поправил себя О'Шипки, натягивая платье. Балахон тревожно зашуршал: агент попеременно совал руки то в одну, то в другую прореху, желая удостовериться в возможности быстро выхватить какую-нибудь опасную штуковину. Все получалось. О'Шипки зачесал волосы на особый манер, позволяющий полностью скрыть их под шляпой; последнюю же он надвинул на глаза и счел, что маскировка хороша. Запутаться он не боялся, наученный бегать и прыгать в сутане очень прилично; О'Шипки держал себя в форме и, совершенствуясь в Неприятностях, не пропускал ни одной тренировки. Он пнул чемодан, загоняя его под ложе. Поклонился рогам, приложил к шляпе два пальца, прощаясь с медведем, подмигнул удрученному пастору, пожалел ослика. Покончив с ритуалом, он выскользнул в коридор и заструился под сводами, словно несомый бесшумными роликами.

Замок был тих и суров. Капель продолжалась. Совы, сычи и летучие мыши, рассевшиеся под потолком, время от времени с наивной невинностью оправлялись и почтительно следили за лётом О'Шипки. Путь был недолог: фигура в черном резко затормозила, привлеченная дверью с табличкой "+1". Выждав секунду, О'Шипки подкрался ближе и вжался ухом в панель. Звуки, долетавшие из номера Шаттена-младшего, заставили его присесть на корточки, сдвинуть шляпу и заглянуть в замочную скважину. Его взору предстала ожидаемая картина: Шаттен сосал у Мамми левую грудь и кряхтел, как добрый младенец. Мамми, накрутив на спичку ватный клочок, чистила Шаттену левое ухо. Освобожденная из шнуровки, она, как и предупреждали О'Шипки, во многом расширилась, телесно продолжаясь в уютные складки и тяжи. Очков на Мамми не было, и ей приходилось близоруко щуриться, от чего раскрасневшееся лицо кормилицы теряло эмансипированный официоз и становилось вполне деревенским, мясомолочным. Шаттен-младший застонал, как жеребенок, словив особенную струю. О'Шипки увидел, что ножками он тоже сучит. Вся эта сцена производила на соглядатая неприятное впечатление, пробуждая в душе что-то стыдное и давно похороненное. О'Шипки выпрямился, поправил шляпу, оттолкнулся от влажных плит, вообразив, будто он вправду на роликах, и забывая, что это чудилось сычам и мышам.

Прочие номера на том же этаже пустовали; О'Шипки, мчась, свернул слишком круто и разминулся с каким-то надменным призраком при помощи приема, который в остальных случаях неминуемо ведет к столкновению и взаимным попрекам: агент попросту пробежал сквозь заросшего старичка, отдаленно напоминавшего состарившегося Пирогова. Не отвлекаясь на такой пустяк, он быстро миновал очередной коридор, свернул вторично и замер, прислушиваясь. Звуки, которые он уловил, мгновенно стихли. О'Шипки прижался к стене и на цыпочках, приставными шагами, двинулся обратно. Выждав у поворота, он быстро выглянул и осмотрел недавно пройденный коридор. Преследователь, если он был, ничем не выказывал своего присутствия. Заподозрив, что он укрылся в одном из пустующих номеров, О'Шипки повторил исследование, подолгу выстаивая возле молчавших, положительно пронумерованных дверей. Шаги не повторились, но агент готов был поклясться в том, что слышал их вполне отчетливо. На призрака он не думал, отлично зная, что тот не способен ни к топоту, ни к шарканью, довольствуясь стоном и воем.

"Тем не менее, можно поздравить себя с удачей, - решил О'Шипки. Кого-то я выманил, и рано или поздно этот лунатик, конечно же, допустит промах". Он постоял, раздумывая, куда пойти: наверх, где находились комнаты большинства обитателей Центра, или наведаться вниз, чтобы еще раз осмотреть столовую. Придя к заключению, что смысла в последнем немного, он вышел к лестнице и поднялся в очередной этаж. Первой дверью, перед которой он сделал остановку, стала та, что вела в номер директора. Из-за нее раздавались странные триумфальные звуки, так что агент, не теряя зря времени, принял уже ставшую привычной позу и заглянул в скважину. Картина, представшая его взору, заставила О'Шипки отпрянуть.

Ядрошников был один, и он плясал; в том, что это был именно он, полной уверенности не было, ибо плясала огромная кукла из тех, что разгуливают близ сабвея, рекламируя всяческие товары, даря пирожки и раздавая приглашения на жульнические мероприятия. Эта кукла олицетворяла доктора. Гигантский доктор танцевал, осторожно подпрыгивая и хлопая под коленкой исполинскими ладонями; потом он упирал руки в бока и карусельно кружился. Из чрева куклы доносилось невнятное пришепетывание. Метались тени, прыгал свет. Похоже было, что директор напился внутри доктора. Не зная, что и думать, О'Шипки отлип от скважины и задумчиво почесал кончик носа. Все это было донельзя странно. С чего это развеселился директор?

"Загадки, сплошные загадки", - иронически пробормотал О'Шипки, оставляя доктора позади. Он шел по коридору, будучи глубоко погруженным в беспорядочные мысли, и даже утратил плавность бега: шагал, как шагают нормальные люди, застигнутые поздним часом в простуженных лабиринтах. Покои далеко отстояли друг от друга, идти приходилось долго. О'Шипки рассеянно подумал о плюсовых номерах, под которыми проживали директор и Шаттен: еще одна странность - похоже было, что в отрицательную бесконечность подселили его одного. Так и есть: Цалокупин и Холокусов мирно храпели в обнимку, не то укрывшись своим пончо, не то так и не сняв его. Горел ночник в виде гладенькой избушки, изготовленной под лед. Временами то второй, то первый принимался махать руками, сбивая покров и тревожа родную плоть. О'Шипки прислушался: замок молчал, шаги не повторялись. Он зябко поежился и продолжил путь.

Номера, в котором остановилась Анита, он так и не нашел: ибо свет был погашен во многих, точнее - везде. О'Шипки тщательно принюхивался близ каждой скважины, и однажды ему почудился слабый запах духов. Безуспешность поисков привела его в раздражение. Ситуация чуралась контроля; не радовало даже, что удалось обнаружить Аромата, который тоже спал, разметавшись в тревожных простынях; от его храпа дрожал балдахин. В изголовье сидел бессонный Ахилл, зажавший в пальцах белую пешку. Его ложе было рядом, и простыни так же смотрелись сбитыми, из чего О'Шипки заключил, что игроки спали поочередно, чередуя отрывочный сон с шахматными ходами. Он выпрямил спину, прогнулся и громко зевнул, не опасаясь потревожить Ахилла. Так он ничего не добьется. Враги хитры, но в Агентстве принято зрить в корень, а корень не здесь. О'Шипки помолился богам и повернул назад, намереваясь спуститься в бойлерную. Он не сомневался, что разгадка каким-то образом придет именно оттуда.

"Разгадывать, собственно говоря, нечего, - сказал себе агент, спускаясь по лестнице. - Мне понятен основной узор происходящего. Но эта бойлерная! Это место!... В нем спрятано что-то чарующее, способное заворожить даже меня".

Он остановился перед оцинкованной дверью, сдвинул шляпу набекрень и приложил ухо. Удовлетворившись, вынул отмычку и грубо надругался над замком, вспоминая о трепете, с которым относился к последнему Ядрошников. Грубость оказалась излишней, замок поддался с первой попытки. О'Шипки проник внутрь, держа наготове фонарь. Он быстро нашел выключатель и несколько раз пощелкал рычажком: тщетно, света не было. То ли директор вообще отключил генератор, то ли тот запускался каким-то хитрым способом и в данную секунду работал не в полную силу; в том, что он работал вообще, взломщик не сомневался, ибо помнил о многих здешних устройствах, которые требовали электрической пищи.

"Обойдусь", - деловито сказал себе О'Шипки. Он опустился на колени и пополз, намереваясь изучить каждый дюйм банно-прачечного пола. Теперь ему удавалось видеть многие вещи, которые в первый раз остались незамеченными: жизнь. Табу, о котором вскользь упоминал директор, распространялось на тараканов и крыс, но не касалось мокриц, каких-то странных маленьких гусениц, карликовых лягушек и вертких болотных змеек: все они, почуяв наступление ночи, осмелели и вылезли из дневных укрытий, чтобы попировать в свое темное удовольствие. Фонарь подолгу зависал, покуда О'Шипки, как околдованный, следил за перемещением подлинных хозяев бойлерной. Незнакомые насекомые и земноводные очаровали его, он впал в умиленное состояние, переживая непреодолимое влечение к каждой козявке. Чуть позже, в нескольких дюймах от пола, О'Шипки обнаружил грибы: они, зеленоватые и скользкие, похожие на древесные, оплетали основания теплых труб. Он и сам в своей шляпе был изрядно похож на гриб, который вдруг обрел счастливую способность к передвижению. О'Шипки выпростал наручные часы: прошел час. Дело не терпело проволочек, и он двинулся дальше. В котлах гудело и булькало, печь подсвечивала красным. Привстав, О'Шипки снял показания манометров: судя по цифрам, давление в Центре держалось хорошее и было как у богатырски здорового человека. Агент погладил вентиль и содрогнулся, охваченный секундным ознобом. Он отдернул руку, вернулся в прежнее положение и продолжил путь. Он полз, не пропуская ни единого закоулка, обнюхивал грибы и плесень, заглядывал в тайные углы, поросшие мхами и лишайниками, распугивал микроскопических насекомых, а тех, что были совсем невидимы, - давил. Наконец, его поиск прервался: рука наступила на что-то круглое и твердое; предмет выскользнул и, глухо звякнув, откатился. О'Шипки направил на него луч фонаря. На полу лежал опорожненный пузырек из-под яда; о былом содержимом уведомлял кладбищенский ярлычок.

О'Шипки вздохнул, подобрал пузырек и выпрямился во весь рост, придерживая поясницу. Кто-то вздумал шутить с ним шутки, кто-то намекал ему на полную осведомленность в его поисках и планах. Ему ли не знать своих вещей!

Глава четырнадцатая,

в которой Шаттен подает голос

- Где ты был? - спросила Анита.

Завтракали без аппетита. Директор был мрачен, хотя изо всех сил старался скрыть свое скверное настроение. Оно было столь натуральным, что танец, исполненный глухой ночью, казался сном. О'Шипки подумал даже, что видел не Ядрошникова, и доктором нарядился кто-то другой, неопознанный. О Трикстере не говорили; все было за то, что расследование, которое столь рьяно возглавил было директор, к утру заглохло. Скомканное питание продолжилось в конференц-зале, ибо кое-кто дожевывал там шпинат, пока директор возился с какими-то формами и анкетами.

- Когда? - О'Шипки очень ловко изобразил непонимание.

Анита, сидевшая рядом, сердито толкнула его локтем.

- Будто не знаешь. Я пришла к тебе около двух, и в номере была тишина.

- Я тебя не ждал. После вчерашнего я решил, что это бессмысленно.

- Я отходчивая, - Анита задрала нос. - Вот если бы ты доказал, что это я взяла твою дурацкую склянку...

- Ты и взяла, - упрямо кивнул О'Шипки. - Если бы я доказал, то у тебя не возникло бы случая расстроиться из-за моей отлучки. Вообще, не твое дело, где я был. Это ты за мной следила? Ты отходчивая, и даже слишком. Или больная. То плачешь, то веселишься...

Анита посмотрела на него долгим взглядом, раздумывая, что сказать, но не успела ответить. Ядрошников, наконец, разобрался со своей канцелярией и постучал по графину вечной ручкой:

- Господа, господа, начинаем. Приятно, что все вы живы и здоровы, но мы начинаем.

При этом его "но" Ахилл оторвался от партии и мрачно посмотрел на Ядрошникова. Тот дружески улыбнулся в ответ:

- Вы совершенно правильно сделали, что пили за завтраком из личной посуды.

- Надо пронумеровать чашки, - посоветовала Мамми, яростно орудуя спицами.

- Господа, прошу вас, не возбуждайтесь, не повторяйте вчерашнего, директор держал раскрытой какую-то книгу и настороженными глазками зыркал поверх очков, обозревая поредевший круг и не задерживаясь на одиноком стуле Трикстера. - Лучше обратите внимание на труд, который я счастлив вам представить. Это монография госпожи Мелинды Мейгс. Вся книга, от первой и до последней строчки, посвящена работе с голосом. В условиях Центра Роста подобная работа представляется обязательной. Ее не чурался сам Абрахам Маслоу.

В ответ на эту речь Аромат Пирогов немедленно разразился рецензией хриплой и бессловесной: Ахилл забрал у него коня, который почти уже доковылял до черного короля.

- Обождите, Пирогов, - Ядрошников поправил очки, делая вид, будто принял исторгнутый звукоряд на счет объявленной темы. - Это делается иначе. Не с места, не из-за шахматной доски и не "промежду прочим". Так вы никогда не заговорите. Вообще, я вас оставлю на потом, ваш случай сложный... да вы меня слышите, Аромат?

Вопрос был праздный, Пирогов не слышал. Директор вздохнул, повернулся щеками к Аните и поманил ее пальцем:

- Анита, в ваших вокальных данных сомневаться не приходится. Выйдите, пожалуйста, на середину и возьмите какую-нибудь ноту.

Анита покорно встала.

- Подождите, - вмешался молчавший Шаттен. Лицо его исказилось в тревоге, кончик маленького языка нервно слизнул засохшее молочко. - Вы что же это - предлагаете нам петь?

- Ну, сразу уж и петь, - Ядрошников сочувственно подмигнул. - До пенья еще далеко... Орать, господин Шаттен-младший! Орать, захлебываться от крика, вопить, кричать, выть, голосить! Вот что от вас требуется.

- Стойте, стойте, - Шаттен бледнел все больше. Анита терпеливо ждала. Вы что же - полагаете, что я, например, выйду вот так, как она вышла, и перед всеми начну... - он смешался, не в силах выговорить глагол.

- Я не полагаю - я надеюсь, я верю в это, - проникновенно ответил директор. - Но почему это вас так возмущает?

- Вы забыли, где я служу, господин Ядрошников, - презрительно и чопорно молвил Шаттен. - Никакое совершенство не допустит глупого, беспричинного визга. Моя профессия и шутовской колпак - несовместимые вещи.

- У нас тут достаточно причин, чтобы визжать, - обронила Мамми, доканчивая рукав.

- Что? - Шаттен, для которого Мамми сделалась непререкаемым авторитетом, смутился. - Вы думаете, Мамми, что мне...

- Мамми знает, - сказал за нее директор. - Кому, как не мудрой Мамми, знать, что вам, милый Шаттен, нужно раскрепоститься. Вы зажаты, застегнуты на все пуговицы, вы боитесь допустить малейшую оплошность... в этом ли совершенство, коль скоро вы так к нему стремитесь? Мы уже касались этой темы, но я не имею ничего против совершенства, если оно для вас ценно, хотя, повторяю, это не то качество, которое всякому нужно... Но мы уважаем индивидуальные мотивы. Короче говоря, вам, Шаттен, если вы желаете достичь совершенства, придется поработать над собой, научиться быть нелепым, пускай смешным, но свободным. Когда ваш голос вырвется на волю, ничем не сдерживаемый, вы сразу почувствуете сказочное облегчение. И всем вам станет легче, - Ядрошников оставил Шаттена и обратился к общему кругу. - Крик разрывает оковы. Крик разбивает панцирь. Кричит сама душа...

Шаттен, позабыв на время о совершенстве, сунул в рот ногти. Он сгорбился на своем стуле, поджав под сиденье ноги и глядя в пол. Директор встал и подошел к Аните:

- Не так стоите, дорогая. Плечи назад, грудь - вперед, руки висят свободно, - называя различные части тела, Ядрошников сопровождал слова отеческими прикосновениями: деликатными и не очень. - Дышите глубоко... Волосы откиньте, они вам мешают. Подберитесь. Подумайте о хорошем. Чувствуете? Что-то такое внутри, поднимается и готово парить... теперь вам нужно просто закричать. Кричите, что хотите, слова не нужны. Пусть это прозвучит безобразно, не заботьтесь о впечатлении. Здесь нет оперных теноров. Давайте, на счет три. Раз, два... начали!

Анита, которая, в отличие от Шаттена, не имела ничего против вокальной терапии, ступила вперед и послушно закричала. Звук, ею изданный, был криком лишь в самом начале; затем прекрасное взяло верх, и к сводам замка устремилась русалкина песня без слов, ибо в словах не нуждалась. Сила анитиного голоса была такова, что даже О'Шипки, с отвращением взиравший на всю процедуру, перестал думать о маленьких жителях бойлерной. Стая летучих мышей снялась с места и испуганно заметалась под потолком, норовя обратить на себя внимание упоенной Аниты, но та, казалось, позабыла про все на свете, и только пела, пела и пела.

Наконец в ней закончился воздух.

- Блестяще! - воскликнул директор. - Учитесь, господа! Все безупречно, если бы не одно принципиальное замечание. Боюсь, что вы, Анита, поняли меня буквально, когда я говорил про ноту. И взяли ее. Но нам нужно нечто другое. Нам нужен крик. Понимаете? Раскрепощающий, истошный крик. Вы боитесь пауков?

Анита виновато опустила глаза и покачала головой.

- Ну, не пауков... Пусть будет кто-то еще. Змей? Лягушек? Тоже нет? Чрезмерная отвага приводит к неприятностям, - Ядрошников осуждающе поджал губы и сцепил пальцы на животе. - Хорошо, я разрешаю вам подумать о Трикстере, коли так. В виде исключения. Представьте, как он стоял, живой и здоровый, как поднес к своим полным, цветущим губам злополучный фужер, как посинел и почернел, как потом лежал...

Послышался стук: кому-то из близнецов вновь сделалось дурно.

- Перестаньте, господин директор, - поморщилась Мамми. - Анита держалась достойно вчера - зачем же ей кричать сегодня?

По лицу Ядрошникова стало понятно, что эта мысль не приходила ему в голову.

- Ладно, - произнес он недовольно. - Рано или поздно она закричит. Давайте, мистер Шаттен, выходите в круг. Вам, как я понял, нелегко даже рот открыть, не так ли?

- Но послушайте... - начал Шаттен.

- Шаттен-младший, идите в круг, - ровным голосом приказала Мамми, не отрываясь от рукоделья.

Тот вздрогнул, медленно встал и сделал первый мучительный шаг.

- Давайте, старина, - ухмыльнулся О'Шипки. - Совершенство в несовершенстве - тут требуется искусство.

Шаттен вспотел, лицо его стало серым. Он был похож на затравленного хорька. Таким он и вспоминался потом: беззащитный, потерянный, в подростковой тужурке, с вытаращенными глазами, послушный судьбе.

- Одна маленькая просьба, - выдавил он хрипло. - Чтоб не смотрел никто. Пусть глаза закроют, или отвернутся.

- Вот ведь капризы! - Директор всплеснул руками. - Боитесь показаться смешным? Смотрите, господа, смотрите внимательно - вот оно, слабое место! Немного активной диагностики, только и всего. Дефицитарная область как на ладони. Прекратите, Шаттен, не раскисайте. Это всего лишь голос.

- Я настаиваю, - с мрачным упрямством ответил Шаттен.

Ядрошников снисходительно опустил веки:

- Ну, хорошо. Мы уважим вашу просьбу, закроем глаза. Господа, вы не возражаете? В первый и последний раз. Потом, мистер Шаттен, вам волей-неволей придется поработать на публику. Иначе вы никогда не добьетесь Роста.

Он посмотрел на часы:

- Уже полдень! Леди и джентльмены, давайте дружно зажмуримся. Шаттен, мы не смотрим. Вас не видно. Начинайте кричать.

- Не подсматривать, - предупредил голос Шаттена.

- Не будем, приступайте.

Повисло молчание. Наконец, с того места, где стоял Шаттен, донеслось робкое карканье. Директор, прикрывавший лицо ладонями, глухо напомнил:

- Не лайте, любезный, вопите.

- А-а-а-а, - монотонно затянул Шаттен, и все облегченно вздохнули. Звук, продлившись сколько-то, прервался: Шаттен восстанавливал запасы кислорода. - А-а-а-а-а! - затянул он с утроенной силой.

- Отлично! - крикнул директор, не отнимая рук. - Молодец! Еще немного!

- А-а-а-а-а-а-а! ! !

- Превосходно! То, что нужно! Анита, слушайте! Вот как надо! Еще! ...

- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а! ! !

- Достаточно, Шаттен! Хорошо! Сядьте и отдохните.

- А-а-а-а-а-а-а-а! ! ! !

- Хватит, хватит! Садитесь! Связки порвете!

- А-а-а-а-а-а-а! ...

Слыша, что Шаттена не унять, директор отвел ладони и удивленно воззрился на вокалиста. Тот глядел ему прямо в глаза, предельно выпучив собственные и вывалив язык, уже не крича, но блея:

- А-я-а-я-я-я-ааааа! ....

- В чем дело? - холодно осведомился Ядрошников.

Ему могли ответить остальные, которым было видно Шаттена со спины, но видно-то как раз и не было, благо в круге послушно закрыли глаза, и даже Пирогов с Ахиллом последовали общему примеру, так как отлично различали фигуры на ощупь.

Кончилось тем, что Шаттена перебила Анита. Она завизжала: это был тот самый визг, которого безуспешно добивался от нее директор. Она первой открыла глаза и посмотрела Шаттену в тыл.

- Черт! - выпалил О'Шипки, который сделал то же самое.

Директор вскочил со стула и проворно обогнул кричащего Шаттена, который стоял, чуть подавшись вперед. Его руки висели, как плети. Из спины у него торчала рукоять огромного охотничьего ножа, с какими ходят на слонов или медведей.

Шаттен запрокинул лицо и упал на колени. Интонация потекла вниз и обрушилась в точку. Обрушился и сам Шаттен, крик оборвался. Крик Аниты, говоривший об успехах в Росте, продолжился.

Глава пятнадцатая,

в которой предпринимаются новые попытки к расследованию

- Но это мой нож! - О'Шипки привстал. - Наборная рукоятка! . .

- Вот именно, - согласился директор тоном ядовитым и обличительным. Не вздумайте его вынуть! Здесь все зальется кровью...

- Дайте девушке воды! - властно приказала Мамми. - Вы разве не видите, что она в истерике?

- Надавайте ей по щекам, - возразил Ядрошников. - Лучшее лекарство при истерии.

Но все же налил из графина воды и передал стакан Мамми. Та присела на корточки перед безутешной Анитой и попыталась оторвать от лица ее руки, мокрые от слез.

Директор обошел вокруг Шаттена, стараясь держаться подальше. О'Шипки, почувствовав угрозу, зашел за стул и взялся за спинку.

- Бросьте, - процедил он, сверля директора взглядом. - Мы были одни на корабле. Я мог убить его в любую секунду, без всякого театра.

Мамми сопела; она в конце концов справилась с анитиными глазами-руками и уже орудовала носовым платком. Ахилл выступил к трупу, но обратился к ней:

- Вы были правы, почтенная Мамми, среди нас маньяк. Он хочет убить нас всех. Но я буду не я, если не положу этому конец. Я... - И он - вероятно, вспомнив, что слывет героической фигурой, расправил плечи и погрозил кулаком потолку.

- Приятно слышать, - буркнул О'Шипки. - Но прежде, чем вы начнете, позвольте вопрос. Все ли закрыли глаза, когда Шаттен выполнял упражнение? Может быть, кто-то захотел подсмотреть?

Он обернулся на влажный вздох: чувствительные близнецы пребывали в прострации. Директор, который тоже обратил на них внимание, полез искать нашатырь.

- Одно сердечко на две головы, - пробормотал он. - Не справляется! Туловища два, а мотор один...

- Что же у них во второй груди? - невольно сбился О'Шипки.

- Кто их знает... - Ядрошников придержал голову Цалокупина, давая тому понюхать из скляночки. - Опять вы суетесь, куда не просят, мистер О'Шипки. Корчите из себя сыщика. Оставьте это компетентному человеку - мне, например. Стоп, стоп, не брыкаться! Я кое-что смыслю в дознании... Если вам так неймется - обыщите остров, как собирались...

- Зачем же? - удивился О'Шипки, внимательно следя за оживлением близнецов. - По-моему, ясно, что остров тут не при чем. Или вы думаете, будто нож метнули в окно?

- Не думаю, - отмахнулся директор, берясь за Холокусова. Он приложил ухо к груди и удовлетворенно заметил: - Вот у этого сердце, разобрались. Несчастье помогло, во всем есть своя выгода...

О'Шипки вернулся на свой стул.

- Не заговаривайте нам зубы, директор. Я немного разбираюсь в баллистике и хочу выяснить наиболее вероятное место, с которого бросили нож. Посмотрите, под каким он вошел углом.

- Кто угодно мог его бросить, - скептически заметил Ахилл. - Никто не знает, стоял ли мистер Шаттен на месте. Он мог повернуться, переступить.

- Что же он, по-вашему, кружился? - ехидно осведомился директор, растирая Холокусову уши.

- Может быть, и кружился, захваченный звуком, - отпарировал увлекшийся Ахилл. - Как видите, господин директор, ваша кандидатура не исключается. Не забывайте, что именно вы приказали закрыть глаза.

- Он так хотел! - негодующе возопил Ядрошников, бросая навострившиеся раковины. - Все свидетели, что он выкрутил мне руки!

- Что же вы за руководитель такой, если вам так просто выкрутить руки? - О'Шипки перешел в наступление. - Вы только и ждали удобного момента!

- Да что вы себе позволяете! Вы, который с головы до ног увешан оружием! Не забывайте, что это был ваш нож! А уж ваши метательные способности - в них не приходится сомневаться!

Эту обвинительную речь прервали близнецы.

- Господа, давайте спать и вообще жить вместе, - жалобно попросил Цалокупин. - Нам страшно. Мы чувствуем, что сегодня ночью он доберется до нас...

- Тихо! - Мамми сунула вязанье в сумку и встала. - Стыдитесь! Убили человека...

В ответ на это Цалокупин, испуганно оглянувшись на брата, прикрыл рот дрожащей ладошкой. Ахилл угрюмо запахнулся в кафтан и развалился, показывая, что его участие в расследовании, едва начавшись, подошло к концу. Аромат Пирогов, который до сих пор сидел тихо, взволнованно замычал и потянулся к Мамми, стоявшей наподобие Немезиды, Прозерпины и Фемиды в одном лице, но та осадила его раздраженным жестом. О'Шипки выдохнул и покрутил у виска пальцем, намекая на директора. Директор не замедлил ответить тем же, и вся эта пантомима разыгралась под новые всхлипыванья Аниты, про которую успели забыть. Многим показалось, что стены холодного и строгого конференц-зала пришли в движение, удаляясь и отрекаясь от маленького светлого пятачка, образованного стульями и с неподвижной фигурой в центре.

- Мужчины ничтожны, - презрительно сообщила Мамми, раздувая ноздри. Суета, пререкания и беспримерная трусость. Здесь говорили о героях и специальных агентах - где они? Я не вижу не одного. Не говоря уже о том, что убийца настолько мелок и черен душой, что не может собраться с силами, подойти и тихо шепнуть на ухо: "Да, Мамми, это сделал я, прости меня, дорогая". Позор... господа! ...

Последнее слово далось ей с трудом.

- Любезная Мамми, - уважительно заговорил Ядрошников. - Если речь идет о безумце, который собирается истребить всех участников семинара, то в его поступках нет мотива. Маньяк никогда не признается...

- Как раз маньяк-то и признается! - отрезала Мамми и одернула жакет. Она подошла к директору и встала рядом, намекая на равенство статуса и полномочий. - Еще вчера вы пели нам другое, господин директор. Ну, бог вам судья. Маньяки помешаны на матерях. Я скажу больше - их злодейства совершаются во имя матерей, назло матерям, при содействии и молчаливом попустительстве матерей! Возвращаясь с очередного кровавого дела, они перво-наперво крадутся в мамины спальни и шепчут, шепчут без умолку, признаваясь в преступлениях. И мамы прощают... Но здесь - здесь все иначе. Кто вам сказал, господин директор, что наш убийца не имеет мотива? Он сам? Я назвала его маньяком, но не сказала, что у него нет мотива. Это не одно и то же. У маньяков всегда есть мотив.

Директор изобразил полную растерянность.

- Позвольте... вы хотите сказать, что кто-то из присутствующих, - и он, выдерживая паузу и тем давая Мамми время обдумать сказанное и отказаться от своих слов, поочередно ткнул пальцем в каждого из стажеров, - что у кого-то из них был мотив убить Трикстера... или Ахилла... ладно, в это я могу поверить - я сам так считал не далее, как вчера, вы совершенно правы... но мистера Шаттена?...

- Именно так, - высокомерно кивнула Мамми. - Приятно слышать, что Трикстер по-прежнему не вызывает у вас больших сомнений. Его мог убить кто угодно, и был бы прав. Отвратительный тип! Что касается бедного Шаттена, то с ним дело обстоит очень просто. Шаттен видел, кто это сделал. Он знал убийцу.

- Как это может быть? - Ядрошников, не веря, покручивал большими пальцами, сцепив остальные в привычный замок. - Почему вы так решили?

- Он сам сказал мне, - ответила Мамми. - Сегодня ночью. Да, я готова признаться в том, что провела эту ночь в обществе мистера Шаттена. И предыдущую тоже. Кто-то посмеет меня осудить?

- Да пожалуйста, - пробормотал Ахилл.

- Спасибо, - процедила Мамми, отвешивая поклон.

- Не тяните, Мамми, - потребовал директор. - Скажите же нам, кто это сделал.

- Но он не назвал имени! - та округлила глаза, как будто речь шла о вполне естественном поступке. - Он отказался, он сказал, что боится!

- Не понимаю, - нахмурился Ядрошников. - Знать и молчать он не боялся. А указать на преступника не отважился. Чего он испугался? Мы бы сразу скрутили этого негодяя.

- Он собрался его шантажировать! - крикнул Холокусов, возбужденно облизываясь. Цалокупин ударил его локтем в бок и охнул.

- Вряд ли, - сказал Мамми. Она немного оправилась от возмущения и говорила спокойнее. - Он боялся не убийцы. Мистер Шаттен сказал, что не хочет препятствовать Росту.

Наступило молчание.

- Росту? - недоверчиво протянул Ахилл. - Что за ерунда?

- Так он сказал, - пожала плечами Мамми. - Я, между прочим, не исключаю, что он известил убийцу о своих соображениях. Это весьма вероятно в противном случае мистер Шаттен был бы сейчас жив. Но я не знаю, зачем он это сделал. Шантаж представляется мне маловероятным. Мистер Шаттен был человеком чистой души. Им двигали какие-то другие намерения.

В этом месте вмешался О'Шипки.

- Все это, конечно, только домыслы и догадки, - заявил он решительно. Но из всего, что я слышал, можно сделать только один важный вывод. Предположительный, разумеется, - он усмехнулся и выставил палец. - Убийце чем-то помешал Трикстер, и он его убрал. Потом он избавился от свидетеля. Это мог устроить любой из нас. Маньяк он или не маньяк - не так уж важно, работа сделана, и ему вовсе не обязательно убивать дальше. Вы с этим согласны, Мамми? Я обращаюсь к вам, коль скоро вы взяли на себя труд прояснить ситуацию.

Мамми ослабила ворот блузки.

- Может быть, вы и правы, мистер О'Шипки. Если, конечно, мы в состоянии судить о побуждениях маньяка.

- Очень хорошо, - отозвался тот. - Тогда, господин директор, я предлагаю подселить мистера Шаттена к мистеру Трикстеру, а после продолжить занятия. Ведь нам теперь, может статься, ничто не угрожает?

- Какие занятия?! - взвизгнули близнецы. На губах у обоих выступила пена. - Нас перебьют, как уток! Мы видели сон!

Директор расцепил пальцы и впился ими в мягкие щеки. Его лицо стало похожим на полусырой каравай, замешанный на второсортной муке.

- Перерыв, - глухо вымолвил он, когда прошла целая минута. - Помогите мне выполнить печальную похоронную обязанность. После перерыва занятие будет продолжено. Я думаю, что настала пора побеседовать о Нарциссе. Сдается мне, что сейчас эта тема окажется чрезвычайно актуальной. Ну, а потом, господа, он обратился к близнецам, - я к вашим услугам. Мы разберемся со снами.

Глава шестнадцатая,

в которой директор говорит о Нарциссе

Мистера Шаттена-младшего снесли в холодильную камеру, где его ждал Трикстер, уже успевший покрыться инеем. Нести поручили шахматистам, как самым дюжим; остальные последовали за ними. Ядрошников наотрез отказался начинать свою лекцию без дуэлянтов, но никто не хотел сидеть сложа руки и ждать их: это грозило новой вспышкой расследования.

Холодильная камера стояла в бойлерной.

- Кто-то взламывал дверь, - хмуро отметил директор, отпирая замок.

Все промолчали.

- Заносите, - пригласил Ядрошников и посторонился. - Осторожнее! Как вы идете, господа, перестаньте скакать.

- Должны! Посмотрите на пол, господин директор, - подобострастно шепнули Цалокупин и Холокусов.

- Зачем? - тот строго взглянул себе под ноги, не понимая. Потом ударил себя по лбу: - Шахматы!

Действительно: кафельный пол был выложен черной и белой плиткой, которая и послужила причиной странного передвижения Ахилла и Аромата Пирогова. Тяжесть мертвого тела им нисколько не препятствовала, и шахматисты перепрыгивали с поля на поле, ходя то конем, то ферзем.

- Они даже не замечают, - раздраженно пробормотал Ядрошников. Аккуратнее, судари, здесь скользко!

Ответом ему был бодрый стук ортопедического ботинка. Аромат Пирогов, державший ноги покойника, подбросил их, изловчился прижать бородой к груди и лапами взялся за ручку холодильника. Покуда мистера Шаттена размещали со всеми удобствами, директор настороженно осматривал приборы.

- Все цело, - пробормотал он с некоторым облегчением. И подозрительно посмотрел на О'Шипки. Агент стоял в дверях, выказывая полное безразличие к происходящему. Ядрошников погрозил ему пальцем.

- То есть? - жидкие брови О'Шипки взлетели.

- То и есть, - значительно молвил директор. - Сами знаете.

Тот фыркнул и ничего не сказал.

...Обратный путь показался еще печальнее. Брели еле-еле; в трубах и стенах гудел ветер, стекла дрожали, а призраки, не показываясь на глаза, причитали на все лады; поскрипывали латы, расплывались портреты и фрески. Под потолком били крыльями, пахло мышами и шампиньонами.

- Что расположено в верхних этажах, господин директор? - нарушил молчание О'Шипки, ступавший след в след.

- Нежилые помещения, - рассеянно ответил Ядрошников и сделал остановку, чтобы отдышаться. Мимо, не глядя на них, проследовали Мамми с Анитой, потом процокали близнецы, прошуршал кафтаном Ахилл, прокрался Аромат. - Замок может принять гораздо больше гостей. Я рассчитывал, что со временем он заполнится снизу доверху, но...

- Но?

- Но вижу теперь, что этого не будет, - закончил директор и возобновил подъем.

О'Шипки задрал голову, созерцая верхние пролеты, тонувшие в темноте. О том, что расположено наверху, он знал не хуже директора, ибо успел все проверить во время ночного путешествия: так оно и было - долгие ряды мертвых комнат, бесполезные числовые ряды номеров.

В конференц-зале их поджидал осиротевший круг, в центре которого проступало плохо затертое кровавое пятно.

- Рассаживайтесь, господа, - пригласил Ядрошников, стараясь не смотреть вниз. - Занимайте ваши места.

Стулья заскрипели; место Шаттена, разумеется, осталось свободным. Директор поджал губы, встал и собственноручно выдворил стул за пределы притихшего круга.

- Уберите же, наконец, шахматы, джентльмены.

В его голосе было нечто, сумевшее проникнуть даже под холщовую рубаху Пирогова. Аромат пожевал губами, рассматривая директора из-под диких бровей. Ахилл развел руками и послушно закрыл походную коробочку. Пальцы Пирогова, лишившись дела, немедленно заструились по холстине, губы двигались.

- Он обирает себя, - прошептала Анита, невольно прижалась к О'Шипки и тут же отпрянула при мысли, что, может быть, доверилась убийце.

- Не пугайся, - улыбнулся тот. - Лучше приходи сегодня, обещаю быть.

Мамми расстегнула сумочку и полезла внутрь; все было решили, что за вязаньем, но нет, она достала блокнот и приготовилась записывать. Близнецы сидели смирно, накручивая на пальцы бахрому с пончо.

- Спасибо, - Ядрошников чуть поклонился, и благодарность прозвучала вполне искренне. - Прошу внимания, дамы и господа. Мы продолжаем наш курс. Позвольте предложить вам немного теории, поскольку практики, я полагаю, на сегодня достаточно. Я уже говорил, что собираюсь потолковать о Нарциссе. Поднимите, пожалуйста руки те, в чьих мирах эта фигура имеет либо мифологическое, либо реальное историческое представительство.

То, что поднялось в ответ, не походило на лес, но участие приняли все, и даже Пирогов, который с неожиданной произвольностью отбирал для себя внешние стимулы, тоже вскинул свою ручищу, в очередной раз обнажая татуировки.

- Хорошо, благодарю, - директор знаком разрешил опустить руки. - Такая универсальная представленность сама по себе могла бы послужить достойной темой для научного сообщения. Мы, однако, не станем сегодня касаться этого удивительного парадокса, и остановимся лишь на самой фигуре Нарцисса. Его история достаточно известна, но я позволю себе вкратце ее напомнить...

- Можно вопрос, господин Ядрошников? - осведомилась Мамми и, не дожидаясь позволения, продолжила: - Почему Нарцисс? Почему именно он должен быть предметом наших занятий?

- Пытливая Мамми, ваш интерес не ко времени, - директор деликатно кашлянул. - Все, что я могу сделать в эту секунду - заверить вас в абсолютной необходимости данной фигуры для Роста, который предусмотрен условиями нашего Центра. Но обсуждать эту необходимость еще рано. Любопытствующим придется потерпеть. Вы удовлетворены моим ответом?

- Что же мне остается? - Мамми пожала плечами. - Рассказывайте дальше, господин специалист. Простите, что перебила.

Ядрошников, не распознав сарказма, важно прикрыл глаза, но сразу же погрустнел, ибо тема, если судить по его тону, причиняла ему какое-то невысказанное страдание.

- Итак, господа, Нарцисс. В классическом понимании он известен как герой из мифологического наследия, которое оставили после себя обитатели так называемой Древней Греции. Источники сообщают, что он родился от речного бога Кефисса и нимфы Ларионы. Вероятно, сей ребенок с малолетства возбуждал в своих родителях смутное беспокойство, поскольку они сочли за благо воспользоваться услугами одного прорицателя по имени Тиресий, сына Харикло. Тот, стоило ему взглянуть на прекрасного отрока (а отрок был прекрасен, хотя у меня нет оснований утверждать это с уверенностью) - так вот, едва он взглянул на него, как сразу сказал, что тот доживет до глубоких седин (а качество этой долгой жизни Тиресия, как видно по умолчанию, не заботило), но так произойдет лишь в случае, если будет соблюдено одно условие. И он строго-настрого запретил Нарциссу видеть собственное - нарциссово, не Тиресия - лицо. Условие не показалось сложным, благо зеркала в тех местах были редкостью, если вообще водились, и Нарцисс рос, не ведая горя - как, впрочем, и особого счастья, так как отличался исключительной черствостью и никого не любил. Его не прельщали девы; сатиры тщетно домогались его прелестей, и сам он не питал никакой склонности ни к многочисленным лубочным пастушкам, ни к их златорунным питомцам. Он предавался беспечным юношеским забавам, не зная себя и ни от кого не таясь, что привело к большой беде: в него влюбилась богиня Эхо. Нарцисс ответил на ее чувство полнейшим безразличием. Богиня страдала и таяла на глазах у возмущенной родни; прошло какое-то время, и от нее остался только голос. Толпа ее родственников и особенно - родственниц, чья злоба диктовалась не столько участью несчастной Эхо, сколько пресловутым равнодушием Нарцисса - потребовала от верховных богов суровой кары. Просьбу этой оравы встретили с пониманием. Немезида, каравшая не по долгу, но от души, околдовала Нарцисса и заставила его влюбиться в собственное отражение. Однажды Нарцисс возвращался с охоты и задержался у небольшого пруда. Его мучила жажда. Но стоило ему познакомиться с отражением, как он забыл про все на свете, и даже пить не стал; он совершенно оцепенел и не мог оторваться от собственной персоны. Вокруг него кипела жизнь; там и тут орудовали разнообразные боги - а их было много, взять хотя бы ту же Немезиду, которая одна имела тьму-тьмущую родственников. Например, ее почтенная матушка, Никта, будучи рожденной от Хаоса, имела в братьях и сестрах Эреба, Эфира, Гемеру; не удовольствовавшись Немезидой, она породила Танатоса, Гипноса, Мома, Эриду, Гесперид и мойр... И все это воинство кружилось и пело вокруг застывшего Нарцисса, творя великие диковины, но он ничего не видел, кроме себя. И умер без еды и питья, не в силах отвлечься на подобные пустяки и не зная ни Зевса, ни Аполлона; не сознавая присутствия, помимо прочих, Афины, Амура, Посейдона и многих, многих других. Он тихо угас, произведя потом из праха одноименный цветок. Такова легенда. О чем же, скажите на милость, в ней сообщается? Каков ее тайный смысл?

Холокусов, увлекая за собой Цалокупина, стал подниматься. Близнецы обожали пофилософствовать и даже забыли на миг об угрозе скорого истребления.

- Мы думаем, что дело в устойчиво рецидивирующем симулякре. Нарцисс был захвачен некой ослепительной мыслью, которая была связана с отражением и постоянно ускользала, тогда как он пытался ее удержать...

Спорить с близнецами было невозможно. Они с ходу брали так широко и абстрактно, что всякая конкретика теряла смысл. Иголка разума терялась в стогу метафизики и теософии, поэтому Ядрошников нетерпеливо замахал руками:

- Обождите, господа - куда вас понесло? Дался вам этот симулякр, будь он неладен. Его выдумали праздные лодыри, которым попросту лень хорошенько обдумать события. Гораздо легче ввести в обиход мимолетную тень как правомочную философскую единицу. Стыдитесь! Для того и мозги с языком, чтоб за тенями гоняться - думать надо, а не страдать... бог знает, чем. Я говорил совершенно о другом. В легенде содержится грандиозный намек, своего рода грозное предупреждение, которому так и не вняло человечество, спокойно отправившееся по стопам завороженного Нарцисса. На меньшее легенды не согласны - иначе зачем их слагать?

В наступившей тишине вздохнула Мамми.

- Тогда мы не знаем, - понуро признался Холокусов.

- Не знаете? - повторил Ядрошников, качая головой. - Не знаете... Кто-нибудь знает?

Ответа не последовало.

- Тогда пусть это будет вашим домашним заданием, - печально сказал директор. - Нарциссизм как единственное доступное средство познания - пусть этот заголовок будет вам подсказкой. Желающим могу порекомендовать соответствующий пруд. Он сооружен невдалеке от Центра, в парке. Если погода изменит гнев на милость, вы можете сходить и полюбоваться. Это полезное упражнение. После него у многих раскрываются глаза.

- Я боюсь, - возразила Анита, глаза у которой и без пруда расширились сверх всяких приличий.

- А вы не бойтесь. Давайте сюда ваш сон, господа близнецы. Или, может быть, присутствующие устали?

- Нет-нет! - быстро сказал Ахилл, пихая Пирогова. - Нам очень интересно.

- Лучше уж заниматься, чем дрожать в этих стенах и ждать своей очереди, - проворчала Мамми, и по глазам героического Ахилла было видно, что она попала в самую точку.

Ядрошников умиротворенно снял очки и начал их протирать. "Дежа вю", прошептала Анита, которая, видимо, вспомнила, как он делал то же самое совсем недавно, когда все еще было хорошо и покойно.

- Господин Холокусов, господин Цалокупин, - объявил директор в манере циркового распорядителя. - Поделитесь с группой вашим сновидением. Без толкования снов не обходится ни одна серьезная психологическая теория. Не обойтись и нам, предназначенным к Росту. Не стесняйтесь. Группа сочувствует вам и заранее готова к любым откровениям.

Группа откашлялась, зашелестела, но возражений не последовало.

Глава семнадцатая,

в которой директор восторгается неуместными снами

Цалокупин облегченно вздохнул, а Холокусов откашлялся.

- Мы записали его на бумажку, - сообщил один из них с конюшенным простодушием. - По горячим следам. Это был очень насыщенный, богатый сон, и мы подвергли его литературной обработке, чтобы придать ему хоть какую-то связность.

Ядрошников милостиво улыбнулся.

- Прочтите.

- В этом сне мы повара, - предупредил Цалокупин, краснея от волнения. "Не дергайся, - прошипел Холокусов. - Крапивница, того и гляди, переползет на меня". - Мы - кондитеры. Мы препарируем искусство. Наша гильдия играет в бисер и мечет его перед свиньями, придавая идее человечества кондитерское выражение. Мы берем художественные тексты и переводим в цифровой код индивидуальные закономерности стиля, образы, сюжеты, синтагмы и парадигмы. Примерно так же мы поступаем с музыкой, живописью и прочим творчеством. После цветного графического решения повара переводят оригинал в пищевую форму. Есть вкусовые версии Толстого, "Апассионаты", "Пира" того, "Пира" другого... Мотивы и темы находят воплощение в материи, перетекают одни в другие. Толстой остается Толстым, просто у нас он - торт. Мы обслуживаем многие ведомства. Выпущен чай "Славься!", широко представлена продукция карательного назначения. И наоборот: простая материя решается в искусстве симфония помойного ведра, когда цифруются компоненты мусора, молекулярная решетка сплава, слизь... Короче говоря, великую вещь можно выразить в музыке, а можно и в колбасе, она неизменна и вечна, а форма - это Майя, обман. Важна, как учил философ, лишь неуловимая и неопределимая воля, сама себе выращивающая форму...

- Постойте, постойте, - нахмурилась Мамми. - Это уже сон? Вы уже читаете вашу бумажку?

- Нет, - досадливо сказал Холокусов, - это просто вступление, тут нечего еще читать, это чтобы было понятнее...

- Мы уже начинаем, - примирительно вступился за него Цалокупин. - Ты закончил, брат? Хорошо, теперь слушайте.

Близнецы разгладили листок и, разместив его на коленях, принялись хором читать:

- Нам снился аттракцион под названием "Миксер". И правильно - это была карусель, настоящая центрифуга. Синтез наполнял всю нашу жизнь, да он и был самой жизнью, а жизнь была синтезом, но здесь его довели до логического конца. Раньше при королевских дворах состояли шуты, безвозбранно издевавшиеся над государственными людьми и порядками. Теперь же короли есть, а шутов нет - вернее, они размножились и перетекли в масс-медиа, в индустрию развлечений, и "миксер" был всего лишь мелкой частностью. Гуляки и зеваки рассаживались по клетушкам, включался мотор, и - куча мала, винегрет, пародия на синтетические идеи. Настолько тонкая, что не к чему придраться, надуманные аналогии, натянутые параллели. Веселье бушевало на глубинном, нуклеиновом уровне, превращаясь в безумное исступление, лишенное цели и смысла. В карусельном моторе засел невыспавшийся, злобный дискобол, бормотавший: ну-ка, ну-ка... Ему все осточертело, он раскручивал нас, мечтая о рваных цепях и сломанных каркасах. Рисуя мысленно, как разметает нас по городам и селам... как мы, поперхнувшись центробежной силой, разлетимся по Парку Культуры... Возможно, мы выпили слишком много пива. Обметав харчами стежки-дорожки, мы двинулись, горланя песни, к выходу. У нас все перемешалось - лица, глаза, щеки, губы, носы, мы поменялись ими, и так себе вышагивали. Люди разбегались: части наших тел расселись по разным местам, как пришлось - допуск туда-сюда, плюс-минус сантиметр. Губы - к уху, брови разойтись! Руки вывихнуты, зубы шатаются. На нас были белые рубашки. Мы размахивали руками, как те самые молодые люди из будущего, что воображались в нашумевшем "Постскриптуме" к русскому изданию "Лолиты", Палермо, 1965 год. Мой брат купил хычин и перемазался. Мы встретили девицу, в которой каждому приглянулось свое, свое каждому и досталось - одному руки, второму - ноги, третий (нас было не двое братьев, но много, много больше) обсасывал голову, четвертый седлал, помирая от смеха, расплющенное седалище. Так что нас, конечно, повязали за мелкое хулиганство, а за девицу - в особенности. Скрутили, доставили в управу, где долго читали нотации и выговаривали, стыдили, тыкали носами в кодексы и заповеди, молили вспомнить о заслугах и героическом прошлом, приплетали трудовую вахту и синтез прекрасного, грозили Шопеном и показывали плетку-семихвостку. Отважный и наглый брат, кривя украденные с моего лица губы, возразил, что за разбор девицы хрен нам будет Шопен, фиг плетка - чижик-пыжик, не больше, и то по судам затаскаем, напишем в газеты, в Гаагу, в Страсбург...Вообще, суббота есть суббота, все трудящиеся отдыхают, все учащиеся набираются сил и тешат кипучую кровь. Да заберите ее кости, великое дело, ей даже понравилось. Девицу отволокли в правилку, а я послал ей вдогонку воздушный поцелуй, коснувшись губами брата ладошки брата. Девица сквернословила и плевалась, она была пьяна, как винная лавка, и все обошлось. С нас содрали по двадцать тугриков комиссионных и вытолкали в казенный сортир, чтоб привели себя в порядок. Мы проблевались и умылись, почистились щетками. Слившись в объятиях, восстановили статус кво; брат не блевал и теперь ругал меня за то, что я выпачкал его рот. Я оправдывался и говорил, что тщательно его вымыл и даже прополоскал, но он продолжал ругаться, утверждая, что из пасти у него теперь несет, словно из выгребной ямы, и черта с два он теперь пойдет со мной на метаморфоз, пусть даже и случайно-карусельный, и всем в Академии расскажет, какой я отброс и помоечник. Начавши с шутки, мы едва не повздорили всерьез, но тут вошел дежурный и вытолкал нас на улицу. Там, под властью погожего дня, мы расслабились, и ссора затихла. Как же мы были молоды! ...

Близнецы остановились так резко, что некоторым показалось будто они чем-то подавились, последовав примеру покойного Трикстера.

- Что же было дальше? - благожелательно осведомился директор.

- Утро, - лаконично сказал Холокусов. Его ответ прозвучал очень грустно.

- Синтез не получился, - терпеливо объяснил Цалокупин. - Мы пробудились и обнаружили себя такими, как были - соединенными тяжом, но разве эта спайка та, в которой мы нуждаемся? Во сне нам было так замечательно. Мы были всем, и все было нами...

- Между прочим, - неожиданно встрепенулся директор, - сей сон как нельзя лучше продолжает мою собственную коротенькую лекцию. Нарцисс и синтез - какое богатое сочетание! - Он причмокнул. - Ручаюсь вам, господа, хотя и не берусь объяснить, что разгадка здешних убийств кроется в этих двух словах. Боюсь, однако, что тот, кто их совершил, имеет над прочими решающее преимущество. Ибо только один из нас знает - да, теперь мне это совершенно понятно - знает, что делает, и самое главное - делает, что знает. Он знает смысл, или чует его - неважно, существенно лишь то, что он следует единственным правильным курсом. Благодарю вас, - Ядрошников, обращаясь к близнецам, искренне прижал руки к сердцу. - Вы сделали нам щедрый подарок. Ваш сон - одно из тех чудесных совпадений, которым не перестаешь удивляться. Ведь надо же, чтоб именно сегодня, после меня! ...

- Хотелось бы услышать детальный анализ, - напомнила Мамми, ревниво поглядывавшая на близнецов.

- Как? А зачем вам анализ? Он вам не нужен, Мамми, - рассмеялся директор. - Он вам не нужен, если вы убийца, так как в этом случае вам все ясно и без анализа. Если же убийца не вы, то анализ вам ничем не поможет...

- Что вы такое говорите, господин директор! - На Аниту было больно смотреть: растрепанная, с естественными тенями, натурально бледная. - Вы намекаете... Но вот же и мистер О'Шипки считает, что убийства закончились... - Однако по ее тону чувствовалась, что она сама себе не верит.

О'Шипки, который словно дожидался, когда назовут его имя, лениво встал и пошел к дверям, бесцеремонно толкнув на ходу Пирогова. Пешка сместилась, и партия приобрела иную направленность.

- Куда вы уходите? - окликнул его Ядрошников. Его лицо стало мокрым от внезапного напряжения. - Занятие еще не окончено!

- Пошел ты... - бросил тот, не оглядываясь. - С меня довольно, пробормотал он уже себе под нос. - Занятия отменяются. Посмотрим, чья возьмет...

Глава восемнадцатая,

в которой мистер О'Шипки знакомится с обелиском

Он снова прождал напрасно: уже давно миновала полночь, и в галереях царило непривычное оживление - конечно, если это слово уместно там, где приходится говорить о разгулявшейся нечисти. Плесканье крыл, шаги и цокот, протяжные вздохи и пронзительные крики; унылая кладбищенская какофония, заставившая О'Шипки натянуть одеяло на голову. Аниты не было. Он лежал и раздумывал над ее странным поведением, ибо с их первого утра прошло два дня, но Анита успела разительно измениться. Она стремительно выцвела и поблекла, все больше походя на пепельную тень; многообещающий интерес, который она совсем недавно проявила к мистеру О'Шипки, сошел на нет, сменившись уже неприличной печалью об усопших; О'Шипки не удивился бы видеть в ней страх, который, конечно, расцвел и умножился, питаясь от пепла с золой, однако печаль преобладала, и он не понимал ее причин, так как тесные узы не связывали с ней ни Трикстера, ни Шаттена; что же тогда - природное сочувствие? добродетельная скорбь? Анита не казалась особенно добродетельной: он вспомнил колено, халатик, свободную беседу, не стесненную условностями. Противоречивая, сложная фигура. Он даже задремал, изнуренный; какое-то время ему снилось, что он выпивает с Трикстером, рядившимся в личины давно забытых школьных товарищей.

Сон был недолог и рван; едва он закончился, как подоспели новые мысли, которые сразу прицепились к найденному пузырьку. Не иначе, как в этом был знак, уведомление в контроле над ситуацией, как пишут тертые Стюарт и Эденборо. Прихода О'Шипки ждали, его хотели о чем-то предупредить, от чего-то предостеречь, возможно - направить по ложному следу... но нет, усмехнулся агент, похлопывая себя по карману, это бессмысленно, ему ли не знать своих пузырьков, сказал он себе снова. Директор! Да, весьма вероятно, что здесь замешан директор. Их было трое в бойлерной, Шаттена больше нет, остается Ядрошников. Ему было известно об интересе, который О'Шипки проявил к бойлерной. И если он предвидел ночную вылазку, то... не было ли каких-то других намеков? Сигналов? Пруд! Разумеется, пруд!...

О'Шипки резко сел в постели. Сон выветрился, в голове прояснилось. Пруд был упомянут неспроста. Его направляют, его ведут, но, собственно говоря, чего иного он ждал? Директор заведует Центром и организует Рост так, как считает нужным. И если следующим номером его разрушительной программы поставлен пруд, то надо вылезти из-под одеяла, одеться потеплее и посетить это примечательное место.

Он спрыгнул с ложа и подошел к окну. Буря стихла; луна висела, словно адский магнит, напитывающий сонное царство смертью. Клочковатые облака проползали, как сытые черные хищники. Декоративное кладбище молчало, и О'Шипки померещились разверстые могилы, чьи обитатели совершали ночной моцион, собравшись в замке. Нет, это только тени; кусты дрожат, сливаясь с воздухом, везде - вероятно, в тех же декоративных целях - разбросаны лопаты и ощипанные венки. Чуть дальше - что это? Он присмотрелся, стараясь разобраться в отдаленном обелиске, которого прежде не замечал. Похоже на памятник. Может быть, это дань уважения Абрахаму Маслоу? "Вполне возможно", - пробормотал О'Шипки, впиваясь взглядом в обелиск, а пальцами в зачаточный подоконник.

Прежде, чем выйти, он надергал из себя волосков и разложил - который под дверь, который под подушку; один же волосок, послюня палец, прилепил к мозаичному пастору, и тот, таким образом, приобрел нечто вроде прута, озаботив ослика. Расставил капканы, наладил растяжки: за мерзавцем, который здесь орудует, нужен глаз да глаз. Пускай директор пеняет на себя, если сунется. Оглядев помещение и оставшись довольным принятыми мерами, О'Шипки вышел в коридор и быстро направился к лестнице. На сей раз он пренебрег бойлерной, хотя его подмывало заглянуть и проверить взрывоопасные котлы. Входная дверь была заперта на огромную щеколду; ее, как видно, сочли достаточно надежной, чтобы не запираться на ключ, хотя О'Шипки уже бряцал отмычками по старой привычке и даже разочаровался, когда без особых трудов очутился снаружи.

Было холодно, гораздо холоднее, чем в ночь их прибытия. Остров жил полусонной жизнью, дыша в тысячу глоток; диковинные во мраке птицы, похожие на фламинго, мирно спали, упрятав голову под крыло. Чавкали пеликаны, надумавшие перекусить под луну припасенной плотвой; шуршали ежи и ехидны, кричала выпь, ухал филин. Далеким воем обозначился одинокий волк, возмечтавший о пленительном бешенстве и колдовской трансформации. Луна послала ему обнадеживающий луч. Запели, славя поздний час, жабы. О'Шипки опустился на колени и приложил ухо к земле, слушая остров. Одновременно он считал удары своего сердца и погружался в темные омуты подсознания, доступ к которым, если верить недавним словам Цалокупина и Холокусова, был ограниченным, но синтез требовал жертв и усилий, расти так расти, и О'Шипки слушал, ловя одному ему понятные созвучия. Нет, ничто не шевельнулось в его душе. Остров был чужд ему, чего не скажешь о замке, который, если прижаться к нему плотнее, чуть слышно подрагивал в такт учащенному пульсу.

"Меньше будет проблем", - непонятно подумал О'Шипки. Он выпрямился, отряхнулся и пошел в сторону пруда, однако на полпути свернул, решив сначала осмотреть обелиск.

Кладбище пахло грибами, и легкий туман, охлаждавший расколотые древние плиты, казался на два градуса теплее обычного воздуха. О'Шипки глубоко вздохнул, чтобы наполниться бодрящей водной взвесью. Он задержался возле какой-то могилы, разгреб носком наросший мох, но так и не смог разобрать написанного. Высеченным словам уже исполнилась не одна сотня лет; необычный по форме бронзовый крест покосился и зацвел больной зеленью. Для верности О'Шипки пнул еще: поползли жучки, двинулись строем многообещающие личинки, мелькнула ящерка, квакнуло земноводное эхо. Поняв, что толку не будет, О'Шипки оставил могилу в покое и продолжил путь. К склепам, которые, декоративного правдоподобия ради, сровнялись с землей, переусердствовав в древности и обратившись в стариковские холмы, он даже не прикоснулся. Наконец, он остановился перед обелиском. Теперь было видно, что тот испещрен какими-то письменами; О'Шипки отвел плющ, протер поверхность рукавом и, не довольствуясь лунным светом, зажег фонарь. Буквы сложились в строчки, их было десять:

На дворе трубит рожок:

Где ты сам? Скажи, дружок!

Вот чудовище страшенное,

Вот бабища здоровенная,

Вот два брата-близнеца,

Вот похожий на отца.

Там подруга, тут герой,

Шут гороховый с дырой

По пятам крадется тень

Все на месте, добрый день!

О'Шипки припал к обелиску, выискивая продолжение, но без результата; напрасно он колупал ногтем памятную твердь и зря рассматривал подножие: пусто.

Тогда он вынул записную книжку и списал в нее текст

- Чего тебе не спится? - буркнул он, обращаясь к внезапному ворону.

Ворон промолчал и только наклонил голову. В железном клюве белела хрупкая косточка.

- Мощами сыт не будешь, - заметил О'Шипки и поглядел в сторону пруда. Внимательный ворон посмотрел туда же.

О'Шипки приподнял шляпу и, ничего не прибавляя, направился к воде.

Пруд оказался естественным водоемом идеально округлой формы. Вокруг него разрослась осока; чернели камыши, под ногами хлюпала грязь. Не зная, как к нему подступиться, О'Шипки двинулся против часовой стрелки и шел, пока не наткнулся на мостки. Он наподдал забытую кем-то мыльницу, дошел до края и медленно опустился на колени. Ближайшая выпь одобрительно охнула; луна, ненадолго прикрывшаяся облачком, явилась вновь, даруя созерцателю возможность досконального самопознания. О'Шипки снял шляпу и подмигнул отражению. Собственное лицо показалось ему немного странным, но он никак не мог сообразить, что с ним не так. "Наверно, возмужал", - решил О'Шипки, трогая воду пальцем. Он угодил в самый кончик зеркального носа; пошли круги. Лицо в пруду мгновенно уподобилось мишени, а неизбежная расплывчатость очертаний напомнила другие лица, которые там, на ином плане бытия, тоже расплывались и растворялись, когда О'Шипки спускал курок. Лицо дрожало. О'Шипки не видел в нем ничего, что могло бы околдовать его достаточно, чтобы отвлечь от реальности. "Все под контролем!" - и он погрозил отражению, после чего беспрепятственно отвел взор от пруда и демонстративно огляделся: все так же мигали звезды, все так же высилась колючая громада замка. О'Шипки подождал еще, но совершенный покой утвердил его в мысли, что мстительная Немезида не питает на его счет никаких планов.

Пруд надоел ему; О'Шипки встал и презрительно плюнул в отдалившееся лицо. Домашнее задание было выполнено. В его голове, как в шахматной партии, множились гипотетические ходы; основные фигуры, приседая церемонно и стыдливо, плели рокировки. Он словно нащупывал узкую, коварную тропинку, держа свой путь через топи и зыби, через нивы и пашни, по каньонам и оврагам, по горам и по долам. При внешней бесполезности ночной экскурсии в нем укрепилась неотступная уверенность в правильности курса. Не все было ясно - и пусть, ерунда, судьба благоприятствует, когда чуть слышный шелестящий голос, плывущий из колодца души, нашептывает одобрительные слова.

Он растопырил пальцы, с минуту смотрел на них, потом загнул два.

- Директор! - строго и громко повторил О'Шипки свою уверенную, давно созревшую и перезрелую догадку, обращаясь к острову, замку и морю. Он показал кулак башням и быстро зашагал тем же путем, которым явился.

...В номере устроили полный разгром. Повыдергивали волоски, над отдельными надругавшись; свалили медведя, разбили пастора, переломили рога, осквернили графин. Содержимое чемодана было разбросано по комнате, постель разорена, электрический провод - перекушен. О'Шипки, который и сам не раз устраивал подобные Неприятности, только потерся спиной о косяк. Его пугали, ему делали предупреждение. Какое убожество. Его захотели расшевелить.

- Но это лишнее, - улыбнулся О'Шипки, глядя на куртизанку. Ее цветущий вид назидательно подчеркивал бессмысленность и суетность пасторских хлопот, за которые тот законным образом поплатился. - Я шевелюсь, господин Ядрошников. Я уже шевелюсь. И недалек тот час, когда вы пожалеете об этом, он глумливо захохотал, - шевелении.

Глава девятнадцатая,

которой предпослан второй эпиграф

Бывает, выловлю в пруду

Коробочку конфет,

А то среди холмов найду

Колеса для карет.

Л. Кэрролл

"Алиса в Зазеркалье"

Замок проснулся от истошного крика.

Ядрошников, наспех одетый, столкнулся с О'Шипки внизу.

- Вы слышали? - спросил он, переводя дыхание. Зубы его клацали от холода.

- Слышал, - ответил О'Шипки, вскидывая глаза и следя за Ахиллом, который уже спускался по лестнице, перепоясывая кафтан широким шелковым кушаком. Ахилл был угрюмым и заспанным; за ним маячил не менее мрачный Аромат Пирогов. Что-то в них было не то, но разбираться не пришлось, ибо дверь распахнулась, и в холл вбежала растрепанная Анита. Она так и бежала всю дорогу: изменившись в лице, от пруда.

- Там... там... - Анита тыкала пальцем в дверной проем. Вдруг она совсем побелела и тускло сверкнула глазными яблоками. Ахилл подлетел, пал на колено и успел подхватить ее в руки.

Ядрошников выставил кулаки, стал на пороге и осторожно выглянул.

- Никого нет, - он обернулся в недоумении.

Белки провернулись; зрачки, похожие на сливы в джек-поте, скользнули книзу, мгновенно напомнив О'Шипки какое-нибудь "зеро" или "флеш-ройяль".

- Пруд, - простонала Анита и взялась за виски. - Я... я пошла посмотреть в пруд. Как вы велели...

- Я советовал, а не велел, - нетерпеливо поправил ее директор, комкая тирольскую шляпу. - Кто же вас напугал? - ведя допрос, он в то же время рассеянно следил за Пироговым, который выглядел вконец растерянным; Аромат изумленно топтался, загораживая проход.

- Ты совсем как тот енот из сказки, дорогая Анита, - шутка О'Шипки прозвучала фальшиво. - Помнишь? Тот, Кто Сидит в Пруду. Наверно, ты своего отражения испугалась, и напрасно, ты пленительна, как и встарь... - брякнул он, путаясь в комплименте.

- Вздор! - крикнула Анита и залилась слезами. - Там... там плавает Мамми. У нее ужасное лицо. Меня стошнило... я не успела отвернуться, я попала ей прямо в глаза...

Теперь побледнел Ахилл. Его гладкий череп мгновенно отсырел, став похожим на некий запотевший овощ. Руки невольно разжались, из-за чего Анита едва не упала, но директор успел протянуть ей ладонь.

- Пойдемте посмотрим, - О'Шипки, сказав это, пожал плечами, словно хотел показать свое полное неучастие в темных делах Центра. - Если она говорит правду, то наше положение плачевно. Буря утихла, - обратился О'Шипки к директору, когда они уже быстро шагали к пруду. - Может быть, мы вправе рассчитывать на гостей? Почтовое судно, рыбацкая лодка...

- Нет, - безнадежно ответил Ядрошников. - Это судьба. Мы все здесь погибнем, я знаю. Никто не придет и никто не поможет.

- Вам виднее, - пробормотал Ахилл, услыхавший его пораженческие речи.

Пирогов сопел так громко, что заглушал живые звуки печального утра.

На мостках было тесно; тем не менее, все поместились.

- Это невыносимо, - директор издал прерывистый вздох.

Взгляд Мамми был так же строг, как всегда; правда, теперь эта строгость адресовалась чему-то невидимому и устойчивому, поскольку глаза смотрели в точку, находившуюся за спинами сгрудившейся толпы. Анита сразу отвернулась и присела на шаткую скамеечку. Мамми раскинулась в полной неподвижности; не только раскинулась, но и раздулась, и непонятно было, когда она успела так измениться за короткое время, превратившись в ужасную бабу. От твидовой леди не осталось следа, ночная рубашка казалась широким, грязно-розовым блином; одна бретелька соскользнула, и вывалилась правая грудь: чудовищная, в жилах, с прокушенным черным соском. Рот был распахнут, язык вывалился. Мамми задушили ремнем от сумочки; сама сумочка аккуратно стояла в траве; вязальные спицы торчали, подобно антеннам, и горбилась серая спинка шерстяного клубка. Над Мамми плавали остатки непереваренного салата и кружочки моркови; пруд стал похож на суп, и в этом доисторическом прабульоне Мамми играла роль главного костно-жирового ингредиента.

- Об алиби, разумеется, лучше не заикаться, - в голосе директора сквозила ирония. - Это мог сделать любой из нас.

- Я не делал, - оскорбился Ахилл. - Я был занят другим...

Он многозначительно поглядел на Аромата. Тот еще больше насупился, сопенье перешло в угрожающий хрип.

- Я спал, - сказал О'Шипки.

- Нет, вы не спали! - возразил Ахилл. - Вас вообще не было в номере!

- Откуда же вы знаете?

- Знаю, - упрямо ответил тот. - У нас пропали шахматы. Мы их искали всю ночь. Аромат решил, что это вы взяли, и пошел к вам в номер. Вас не было.

- Вот оно что, - протянул Ядрошников. - То-то я гляжу, что вы с Ароматом сами не свои. Куда же делись ваши шахматы? Они нашлись?

- Нет, - удрученно сказал Ахилл. - Их нигде нет. Это чья-то гнусная шутка. Кому они могли понадобиться?

О'Шипки прищурился:

- Выходит, что это вам я обязан варварством, которое учинили в моих апартаментах?

- Аромата можно понять! - злобно выпалил Ахилл. - Он страшно рассердился на вас. Мы были уверены, что это ваша работа. Опять же помните, что это Аромат. Он дик и буен. Если он что-то сломал, я готов возместить ущерб из собственного кармана.

- Однако вы не нашли шахмат!

- К сожалению, не нашли. Но не нашли и вас.

- У меня разболелся живот от здешней кухни. Я не обязан перед вами оправдываться.

- Тихо, господа! - директор призвал их к порядку. - Не время разбрасывать камни. Подозрение, как и вчера, остается на каждом. Что касается моей персоны, то я спал, без свидетелей. Подозревать меня, руководителя Центра - очевидная нелепость, но я, увы, нисколько не похож на жену Цезаря.

О'Шипки, пользуясь наступившим молчанием, задумался.

- Между прочим, о жене, - заметил он после тягостной паузы. - Как насчет тебя, Анита? Ты постоянно таскалась за Мамми. Ты могла выманить ее к пруду, задушить, а после разыграть перед нами представление с обмороком.

- Негодяй! - гневно бросила ему Анита. - Бедная, бедная Мамми! . .

- Бедная Мамми! ...- передразнил ее О'Шипки. - А вчера был бедный, бедный мистер Шаттен. А позавчера - бедный, бедный Трикстер. Я вижу, тебе нравится это прилагательное. Кто еще бедный? Может быть, ты примеряешь его к каждому?

- Я прошу вас, господа, - взмолился директор, стараясь не заглядывать в пруд. - Нас осталось всего семеро... постойте, постойте. Где же близнецы?

Ахилл и О'Шипки переглянулись. Встрепенулся и Аромат, почуявший новую неприятность.

- Должно быть, спят, - предположил Ахилл. - Они ведь засыпают за двоих. Но Анита кричала так громко, что и мертвый бы проснулся! ...

- Мертвый бы не проснулся, - возразил О'Шипки. - Господин директор похоже, нас снова оставили в дураках. Скорее в замок!

- Вы думаете... - директор взялся за сердце.

- Бегите же, говорю я вам!

Толкаясь и оступаясь в болотную грязь, собравшиеся поспешили прочь с мостков. Анита порывалась вернуться, чтобы закрыть, как она настаивала, у Мамми глаза, но только свалилась и вымазалась; порыв прошел, да и само полуобморочное состояние как-то сошло на нет, и она побежала, едва ли не обгоняя быстроногого Ахилла. Тот несся, нисколько не стесненный в беге ортопедической обувью; Аромат Пирогов высоко поднимал колени, путаясь в рубахе. Они с Ахиллом больше походили на близнецов, чем близнецы настоящие, и пропажа шахмат, означавшая ослабление связи, сразу же бросалась в глаза, проявляясь в нарушенной синхронности бега. Ядрошников смешно семенил в хвосте, размахивая руками и поминутно проверяя, на месте ли шляпа.

Ворвавшись в замок, они взлетели по лестнице и, отдуваясь, остановились перед номером близнецов. Дверь была заперта.

- Посторонитесь, - велел О'Шипки.

Он разбежался и высадил дверь плечом. Директор жалобно охнул, вспомнив, видимо, что он состоит в должности и отвечает за имущество. Он охнул вторично, но уже по другой причине.

Близнецы лежали, сжимая друг друга в объятиях. В их прежнем положении это было бы невозможно, однако теперь у них все получилось, потому что многолетняя спайка была рассечена огромным тесаком. Тесак восклицательным знаком торчал из подушки. Кровь пропитала простыни, пахло железом. На ковре валялся томик из библиотеки, он тоже был заляпан красным.

О'Шипки осторожно приблизился, царапнул ногтем сиреневое горло Холокусова. "Наверно, Холокусов" - гласила издевательская бумажка, пришпиленная к воротнику пижамы. Буквы были корявые, печатные, исключающие идентификацию почерка. "Наверно, Цалокупин", - объясняла вторая бумажка. О'Шипки взял щепоть кровавого песка, в который рассыпалась под пальцами свернувшаяся, черная кровь, похожая на марганцево-кислый калий.

Анита взирала на картину отрешенно и безучастно; случившееся оказалось для нее чрезмерным, с ней сделался ступор. Директор подобрал с ковра томик, достал носовой платок и трубно высморкался.

- Они так хотели совершенства, - прошептал он и всхлипнул, не удержавшись. - Искали гармонии. Посмотрите на эту книгу. Они насиловали свою волю, но читали...

О'Шипки подошел, взял из его руки томик и громко прочел заглавие:

- "Сталевар". Производственный триллер.

Он перевернул книгу и начал читать аннотацию:

- "В сборник вошли романы "Сталевар" и "Водолаз". В романе "Сталевар" перед читателем развертывается история изощренного маньяка, который заманивает свои жертвы в литейный цех. Там он пьет расплавленный металл, тогда как с другого конца выходит уже охлажденная болванка, которою он насилует беспомощную жертву. Сторожа подкуплены Сталеваром".

- Прекратите, - ужаснулся Ахилл.

- В романе "Водолаз", - продолжал О'Шипки, не обращая на его мольбу ни малейшего внимания, - изощренный маньяк заманивает свои жертвы на водную станцию. Там он запихивает жертву в водолазный костюм, опускает на дно и очень быстро поднимает обратно, после чего пьет пенистую кровь, как шампанское", - О'Шипки бросил книгу на пол. - Это, по-вашему, гармония? осведомился он у директора.

- Гармония, - директор упрямо нагнул голову. - Посмотрите эпиграф. Там стоит: "...ни в чем не усердствуй, и ты претворишь Дао". Чжуе Цзы, "Великий Предел". Автор и не усердствует. Тем самым он претворяет Дао. А Дао волновало покойных больше, чем что-то еще...

Голос директора прервался, и Ядрошников, махнув рукой на профанов, отправился в угол, чтобы унять там печаль. О'Шипки, чувствуя, что совершенно свободен в своих действиях, взялся за Ахилла.

- Скажите-ка мне, героическая личность - что вы об этом думаете? Кто это сделал, по-вашему?

Ахилл посмотрел на него исподлобья:

- Вы так спрашиваете, будто ваша собственная кандидатура заведомо исключена.

- Не исключена. И все же. Кто? Вам не кажется подозрительным его поведение? - О'Шипки мотнул головой в направлении безутешного Ядрошникова. Я уверен, что ваши шахматы взял он.

- Зачем? - оживился Ахилл.

- Не имею ни малейшего представления. Но это он. По праву хозяина. Посудите сами - если он не при чем, то остаемся мы трое. Анита не в счет.

- Почему же? - искренне удивился Ахилл. - Она - жилистая, крепкая девица. Ее хватило бы на десять таких, - и он скосил глаза на постельное побоище.

- Анита, оставь нас, - потребовал О'Шипки, отстраняя Аниту, которая тем временем приблизилась, готовясь высказать некую просьбу. - У нас мужской разговор. Так вот, - продолжил он, когда увидел, что Анита понуро бредет в угол, намереваясь поискать защиты у директора. - Так вот. Я не однажды видел смерть и знаю женщин. Готов поклясться, что здесь поработал мужчина. Можете мне не верить. Но будьте же гибче! Вот если бы я сказал вам, что виноват ваш ненаглядный Аромат - вы что бы ответили?

- Аромат! - негодующе воскликнул Ахилл. - Он безобиден, как ягненок!

Аромат Пирогов, словно подтверждая его слова, издал звук, которой не соответствовал никаким, даже самым бредовым, представлениям о ягнятах.

- Не скажите, - возразил О'Шипки. - У него с головой неладно, он сумасшедший. Отчего бы и не маньяк?

- Бросьте, - решительно молвил Ахилл. - Он вовсе не сумасшедший. Вы бы видели, какой он давеча устроил эндшпиль...

- Да я не настаиваю, - милостиво уступил О'Шипки. - Я только хочу вам показать, что всем нам свойственна известная предвзятость. Точно так же можно обвинить и меня, и вас - но какого же черта нам убивать этих несчастных? Другое дело - директор. Сойти с ума, заманить на остров кучу народа, понаписать идиотских стихов...

- Стихов? Каких еще стихов?

- Вы разве не читали? Ну, неважно. У меня есть факты, - О'Шипки взял Ахилла за кушак и притянул к себе. - Я кое-что видел.

И он, подавшись к скульптурному уху Ахилла, зашептал какие-то новости.

- Не может быть, - пробормотал, наконец, Ахилл.

- И тем не менее, я видел сам, - с победной улыбкой кивнул О'Шипки.

Директор уже что-то почувствовал в своем углу, и, видя тревожные, обращенные в его сторону взгляды О'Шипки, Ахилла и даже Пирогова, не выдержал. Его нервы лопнули:

- Вы напрасно закрепляете победоносный гештальт, - закричал он, имея в виду О'Шипки. - Чему вы радуетесь, осел? Если бы вы знали!

- Чего же я, по-вашему, не знаю, господин Ядрошников? - мягко спросил О'Шипки. - Продолжайте, раз начали.

- Поздно, поздно!

Директор воздел руки и чуть ли не бегом покинул скорбную комнату.

- Догнать его? - быстро спросил Ахилл.

- Пустое, бросьте. К чему? Он сделал свое дело. Все, что нам нужно - не поддаваться панике и постараться его упредить. Обещайте мне, Ахилл, что если вам с Пироговым придет в голову какая-нибудь идея, то вы непременно поделитесь со мной. И если что-нибудь узнаете - тоже. Мы обречены объединиться, я вам доверился и жду от вас того же. По рукам?

- По рукам, - с жаром согласился Ахилл, пожимая ему руку. Казалось, будто новость, которую прошептал ему О'Шипки, сняла с него тяжкий груз. Он был счастлив приобрести союзника, пускай и ненадежного, подозрительного, поскольку от Аромата, несмотря на блестящий эндшпиль, толку было немного.

Глава двадцатая,

в которой Ахилл делает ход

Немного толку было и в пустопорожних разговорах, а потому решили перейти к действиям. Выбор здесь был небогат, и последние свелись к тому, что морозильная камера пополнилась новыми постояльцами. После этого вымыли руки и разбрелись по номерам. Утренние события напрочь отбили охоту к занятиям. Ядрошников, хотя он успел отчасти прийти в себя, не настаивал и больше молчал, ежась под колючими взглядами мужчин. Пирогов - сообразив, вероятно, что дело шло о шахматах, в исчезновении которых предположительно участвовал директор - смотрелся из троих самым лютым и глухо урчал всякий раз, когда проходил мимо Ядрошникова, и даже нарочно задевал его то локтем, то плечом; директор терпел.

Когда пробило четыре, Анита, пересиливая себя и сокрушаясь о Мамми, собрала на стол, но старалась зря, обед не состоялся. Обитатели замка дружно занедужили и отказались есть, вполне правдоподобно сославшись на отсутствие аппетита. Гнетущая тишина, которая воцарилась в Центре, стала невыносимой, и директор пошел на волевое решение. Он отправился в рубку, включил внутреннюю трансляцию, и замок наполнила музыка. К репертуару Ядрошников подошел со знанием дела, и в галереях гремели произведения почти что траурные, но с некоторым проблеском надежды и оптимизма, лишний раз напоминая жильцам о задачах и целях Центра. Чем ближе был вечер, тем радостнее делалась музыка; классические трубы и скрипки сменились холодным джазом, а после - робкими, но уже достаточно бодрыми композициями в стиле рок.

К ужину директор совершенно оправился и, когда О'Шипки, у которого тоже засосало в животе, спустился в обеденную залу, тот сидел в одиночестве во главе стола, окруженный тяжелыми супницами и толстыми свечами. Он отказался от шведских вывертов и важно восседал, похожий на солидного хозяина родового поместья. Анита отделилась от теней и предложила вошедшему стул с высокой спинкой. О'Шипки сел, заложил салфетку, взял вилку и нож.

- Отведайте раков, - пригласил директор, приподнимая крышку и нюхая пар. - Простите за осла.

- Давно простил, - отозвался О'Шипки, накладывая себе полную тарелку раков. - Ведь я расту, - добавил он не без сарказма.

Ядрошников всосался в красное мясо и смерил О'Шипки оценивающим взглядом.

- Да, мальчик мой, вы возмужали, - неожиданно согласился он. - Ешьте, не стесняйтесь, вам нужен белок. Анита! - позвал он елейным голосом. Вольно же вам бегать да прислуживать - садитесь с нами, покушайте, вам тоже нужен белок. Белок - это Слово, - директор вытер губы и отпил из фужера.

Анита присела напротив О'Шипки и положила себе крохотный кусочек клешни. Ядрошников даже не шевельнулся.

- Я против церемоний, - объяснил он агенту, заметив непонимание. - Я уже стар, чтобы ухаживать за молоденькими женщинами. Если хотите, пересаживайтесь на мое место и берите дело в свои руки.

- Мне ничего не нужно, - чуть слышно сказала Анита.

- Разумеется, - директор сосредоточенно пошарил вилкой в очередной посудине, вылавливая нежинский огурчик. - Кроме белка. В нем - главная сила, генетическая информация, Слово. А мы с вами - набор этих Слов.

- Надо ли понимать вас так, что начался урок? - осведомился О'Шипки, отправляя полрака в рот. - Или вы просто настроены пофилософствовать за пищей?

- Понимайте, как угодно. Я думаю, что "застольная беседа" подойдет больше. Да и какой тут урок, ведь я вас ничему не учу, а просто изрекаю банальные истины. Одна из которых, повторяю, в том, что все мы - Набор Слов, которые в различных комбинациях произносятся одним и тем же неустановленным лицом, миллионы и миллиарды лет. Они рассыпаются, собираются, оформляясь в так называемый молекулярный код, потом рассыпаются снова. О'Шипки, О'Пивки, О'Бъедки, О'Нучи, О'Шметки, О'Грехи, О'Статки, О'Пилки - простите, я для красного Словца, а не в О'Биду. Таинственный болтун ведет бесконечную беседу с самим собой. Я есмь Слово, говорит он. И повторяем за ним: я есмь Слово. Кстати сказать, о словах - прочтите вот это.

Он протянул О'Шипки тетрадный листок.

- Что это? - тот отложил вилку и переглянулся с Анитой, которая, чуя новую беду, затаила дыхание.

- Читайте, читайте! - Ядрошников хрустнул огурцом. - А вы, Анита, слушайте музыку. Между прочим, это песни вашего мира. "Красная Десница" маэстро Кейва - какое зловещее звучание, не правда ли? Под стать нашему случаю.

О'Шипки тем временем прочел записку про себя и повторил вслух:

- "Ваши шахматы - в бойлерной". Что это значит?

- Обратите внимание на буквы, - посоветовал директор, отбивая пальцами такт. - Тот же почерк, что и в цыдулках, пришпиленных к близнецам.

- Где вы это взяли?

- В номере господина Ахилла, - оскалился Ядрошников. - Я пришел к нему, чтобы позвать на ужин. Я пожалел Аниту и не хотел, чтобы она без нужды бродила по замку. Господина Ахилла в номере не было, а на полу валялась эта записка. Я думаю, что нет надобности отдельно говорить, что господина Пирогова тоже не оказалось в номере.

О'Шипки помолчал.

- Что же, по-вашему, это должно означать?

- По-моему? - директор изобразил преувеличенную обиду. - Мое дело сторона... Я думаю, что "по-вашему", мистер О'Шипки. Или, - он дернул складками в сторону Аниты, - по-ейному, - сказав это слово, Ядрошников дурашливо скривился. - Буквы похожи на женские. Мне ли не разобраться в почерке!

- Я ничего не писала! - вспылила Анита, швырнула салфетку на стол и встала. - Ужасный день! Он никогда не кончится... Мамми, близнецы... (Бедные, бедные! - машинально пробормотал О'Шипки) теперь, я чувствую, новое горе! Я этого не выдержу...

- Ты бы, Анита, шла к себе в номер, - предложил О'Шипки, наваливаясь на стол и сосредоточенно изучая этикетку на бутыли с мадерой. - Запрись и никуда не выходи. А мы с господином директором во всем разберемся и тебе расскажем.

- Я боюсь! - Анита вздрогнула. - Как же можно? Одна, в номере...

- Именно, что одна. Мне кажется, что находиться здесь гораздо опаснее. В Центре Роста осталось три человека, убийца среди нас. Думаю, что о господах Ахилле и Пирогове говорить уже не приходится. Они теперь вне подозрений. Ступай к себе и поверни ключ на два оборота.

- Да, Анита, мистер О'Шипки совершенно прав, - подхватил директор. Убийца здесь. Отправляйтесь к себе и подождите, пока мы закончим наш мужской разговор.

Анита стояла в нерешительности, переводя глаза с одного на другого; сотрапезники чинно сидели за столом, глядя прямо перед собой. Ножи и вилки в их руках походили на державы и скипетры.

- Анита! - грозно прорычал Ядрошников, не поворачивая лица.

Та всхлипнула и выбежала из обеденной залы. "Красная Десница", поигрывая пальцами, царапала нервы.

- Вы полагаете, они в бойлерной? - спросил, наконец, О'Шипки, кладя приборы на скатерть.

- Я в этом абсолютно убежден, - отозвался директор.

- Ну что же... - тот помедлил. - Пойдемте, убедимся на месте.

- После вас, - улыбнулся Ядрошников.

- Давайте лучше рядышком, здесь достаточно широкие двери.

- Не возражаю. Где же мой ключ? - директор сделал вид, будто ищет, и принялся хлопать себя по карманам. - Если он потерялся, то это, вероятно, не окажется для вас проблемой, мистер О'Шипки? Вы обладаете свободным доступом в любые помещения...

- С чего бы ему потеряться? - О'Шипки не остался в долгу. - Разве что где-нибудь обронили в спешке.

- Вам палец в рот не клади, - директор улыбнулся предупреждению, которое сам же О'Шипки не так давно сделал Шаттену-младшему .

- Мне ничего не надо класть в рот.

- Вот и поговорили.

Беседуя так, они вышли из столовой и вскоре приблизились к оцинкованной двери.

- Вы помните о ступеньках? - не унимался директор, вынимая-таки ключ. Надеюсь, что да. И даже уверен. Лицо в порядке, никаких тебе ссадин. Смотрите - и свет горит! Расточительно, мой друг, расточительно! Ядрошников погрозил агенту пальцем. - Генератор не двужильный, местные аккумуляторы...

- Хватит болтать, - оборвал его О'Шипки. - Со светом все в порядке, линия цела. Плевать на ваш генератор. Не морочьте мне голову, я разбираюсь в машинах...оп!

Он взбрыкнул ногой и отскочил, едва не угодив подошвой в кровавую лужу. Кровь дотекла до нижней ступеньки и там остановилась, собираясь в большое пятно.

Ядрошников завороженно вздохнул.

Уже подмечалось, что пол бойлерной был расчерчен наподобие шахматной доски. Так было от века, но только теперь до конца обнажился глубинный смысл аккуратных квадратов, черных и белых. Аромат Пирогов растекался по черному полю. Половина его черепа была снесена пулей. Рукава, по их просторному обыкновению, задрались; от наколок рябило в глазах - цифры, перстни, лучи, географические названия вперемежку со скромными группками точек по пять штук в каждой. Ахилл распластался на белом поле, сжимая в вытянутой руке свою отрубленную ортопедическую ступню, как будто намеревался сделать ботинком очередной ход. Возможно, впрочем, что он, судя по позе, стремился догнать маленькую черепашку, которая взялась здесь не иначе, как снаружи, и теперь суетилась, пытаясь обогнуть ручейки, благоухавшие железом. Кафтан Ахилла разметался, утопая в красном, и красным же подмигивало гладкое темя, отражая работу какой-то сигнальной лампочки.

Директор шагнул вперед и подобрал с пола гильзу.

- А выстрелов не было, - заметил он с отсутствующим видом.

- Как же не было, когда их застрелили, - возразил О'Шипки. - Это ваша дурацкая музыка играет весь день. Вы нарочно ее завели?

Ядрошников задумался.

- Пожалуй, что и нарочно, - сказал он, словно сам себе удивляясь. Согласитесь, что она пришлась кстати!

- Спорить не буду, господин директор, - О'Шипки полез в карман. - Вам не кажется, что пора отвечать? Платить, как говорится, по счетам?

Директор стал медленно разворачивать в его сторону жилет-живот. Он сильно смахивал на щегольскую бутылку, из которой недавно пил шампанское. Теплый, вышитый жилет был расстегнут, и брюхо угрожало покатиться шаром.

- А где ваш костюм? - продолжал допытываться О'Шипки. - Тот самый, докторский? Он вам к лицу. Надели бы и сплясали в последний раз, а? Что скажете?

- Мистер О'Шипки, - Ядрошников закусил губу и чуть попятился.

- Я давно вас раскусил, - сообщил тот победным тоном и взвел курок. Вы мастер дергать за ниточки. Ваш дьявольский план... ваш чертов Рост... но я вам не мальчик!

- Стойте! - директор, обмирая, выставил руку. - Я рад, что вы догадались, дорогой О'Шипки, но в мои планы не входили убийства! Я жаждал синтеза, ассимиляции, узнавания! ... Но, коли все пошло вкривь, то мне оставалось только радоваться процессу... Любой процесс уникален; ваш выбор неповторим, хотя и спорен... Да, я ликовал, но почему? "Работает!" - говорил я себе. Результаты удивительные, нарциссизм сочетается с откровенной агрессией, но дело идет, Центр жив! ...

О'Шипки стал наступать на него:

- По-вашему получается, что причины и нет, просто так получилось...

- Но так оно и есть! ... Это холодная, непостижимая экзистенция!

- А мне не нравится, что так получилось! - заорал О'Шипки. - Мне не нравится, когда из меня делают ярмарочного петрушку! А стало быть, к свиньям вашу экзистенцию!

И он нажал на спуск. Грянул выстрел, но директор успел увернуться, и пуля разбила манометр.

- Проклятье! - крикнул О'Шипки, приходя в бешенство от очередного промаха. Он вскинул пистолет и прицелился вновь, не замечая, что директор уже поднялся на несколько ступенек. До выключателя было рукой подать, и Ядрошников ею подал: быстро, ловко и очень вовремя. Свет погас, когда раздался второй выстрел.

Директор выскочил из бойлерной и навалился на дверь, но О'Шипки успел просунуть в щель ботинок, мгновенно ощерившийся ядовитым шипом. Борьба длилась пару минут; наконец Ядрошников отскочил, и его преследователь, гонимый инерцией и почти уткнувшись носом в каменные плиты, обрушился мимо. Директор наподдал ему вдогонку ребром ладони, намеченным точно в основание черепа, но О'Шипки падал и без того, из-за чего удар оказался слабым. Директор, ахая и взвизгивая, перепрыгнул через упавшее тело, и бросился бежать.

Глава двадцать первая,

в которой директор бежит

Что за место! Проклятое небом и землей! Отвергнутое временем! Извергнутое пространством!

Директор бежал.

О'Шипки, поражаясь его прыти, старался не отставать, однако Ядрошников гораздо лучше знал тайные переходы и теперь нырял то в одну, то в другую нору, на лету отмыкая секретные замки, сбрасывая с петель секретные крюки, с лязгом шуруя секретными щеколдами. Коридоры и галереи наполнились стаями рукокрылых; привидения с обеспокоенным видом вышагивали из ниш, надеясь образумить бегущих - тщетно; то и дело случалось, что некий призрак, поджавши губы и неодобрительно качая головой, загораживал путь директору и тут же пропускал его сквозь себя; свешивал голову, специально посаженную на плечи ради такого дела, и, продолжая кивать, но уже удрученно и скорбно, провожал О'Шипки, который стремительно врывался в пробитую эфирную брешь и мчался, мчался, мчался дальше, размахивая сразу несколькими орудиями: был там и подкачавший пистолет, мелькали нунчаки, закидывались петлявые удавки, свистели и звонко отскакивали от каменных стен отточенные шестерни. Директор продолжал свой бег, сбивая рыцарей; латы ниспровергались наземь, приходили в упадок и становились похожими на обрубки водосточных труб; Ядрошников перепрыгивал через шлемы и железные голени, пригибаясь и уклоняясь от пуль; те жужжали, колотя в крошево старинные сосуды, обрушивая витражи, поражая отдельно летящих крылатых гадов. То и дело попадались башни; директор взмывал вверх по витым лестницам, подпрыгивая всякий раз, когда снизу гремело; древний кирпич сыпал ржавой пылью; пули лупили уже в железо ступенек, и башни раздувались от нестройного гула. Добираясь до верха, О'Шипки неизменно обнаруживал, что директору вновь удалось как-то скрыться; какой-нибудь тайный ход или замаскированный подъемник исправно оказывались к его услугам, и погоня перетекала в новую стадию. Музыка сменилась давным-давно; из нее окончательно улетучился траур, мелодии стали бодрыми и живыми; Анита, случись ей там быть, подсказала бы даже название; она не могла не узнать "Приглашения" в исполнении статутного кво, знаменитого "инвитейшн", но Анита послушно сидела в своем номере, дрожа и обмирая от страха при особенно запоминающихся отзвуках бега; а может быть, ее и не было в номере, трудно сказать. О'Шипки, не разбирая дороги, хватался за сомнительные канаты и веревки, перелетал с балкона на балкон, с площадки на площадку - такими прыжками он рассчитывал опередить директора, застигнуть его врасплох; он даже дважды приземлялся перед самым Ядрошниковым, картинно разводя руками в знак торжественного окончания преследования, но, покуда он разводил, директор успевал нырнуть в некий лаз, и О'Шипки, кляня на чем свет увертливую фортуну, протискивался туда же.

Он настиг его близ маленькой затхлой оранжереи, в которой томились похудевшие кактусы, умирали цикламены; анютины глазки лукаво подмигивали, словно хотели уведомить в случайности своего "ю"; осыпались удушливые розы, расцветали крокусы и созревали увечные, сморщенные лимоны. Директор, верный себе, задержался на миг, чтобы проститься с коллекцией, а заодно наполниться живительным вечнозеленым кислородом. Он уже перерабатывал природную милость, когда эта милость сменилась на гнев. Тучность и преклонные годы вмешались в гармонию кинематографичного преследования, директора хватил удар. О'Шипки поехал коленом, наводя ствол в широкую, медленно оседавшую спину: что-то не ладилось, и он опустил пистолет. Колено, благо пали на него с разбега, по инерции мчалось вперед, высекая из пола точильные искры. Железный наколенник визжал под брюкой, галерея заполнилась режущим эхом. О'Шипки уткнулся в уютный пиджак Ядрошникова; спина директора качнулась, и весь Ядрошников кулем повалился на плиты.

О'Шипки встал на четвереньки, прошел так немного и заглянул в кондитерское лицо. Оно, еще недавно походившее на юбилейный сливочный торт, перекосилось; из угла рта вытекала пенистая слюна. При виде знакомого хрящеватого носа, склонившегося над ним и пришедшего по его душу, Ядрошнников разомкнул губы и шепеляво, с ударением на "о" произнес:

- Побуртатный период - это сплошной хавос.

Он хитро глядел одним глазом, тогда как второй уже закрылся навеки.

- Что такое? - О'Шипки, все еще задыхаясь от гонки, приложил к директору шерстистое ухо, но, конечно, ошибся, и по привычке начал с сердца, хотя оно, несмотря на инсульт, работало довольно прилично. Осознав неправильность, он переместился поближе к губам.

Директор плавал между былью и небылью. Шалый глаз просветлел, и эта оптическая заря оказалась предвестницей новой, не менее туманной, фразы:

- Реинкарнирует ходовая, а навороты - они персональные, одноразовые...

О'Шипки отпрянул. Его дальнейшие действия выглядели странно и в то же время свидетельствовали о близком знакомстве с наворотами и ходовой. Он медленно ткнул пальцем в грудь Ядрошникова, потом показал на себя, потом вопросительно поднял брови.

- Да, - прошептал директор, безуспешно стараясь кивнуть. - Не худшая версия... Матели...ретели...матереилизация мудрого отцовского архетипа... Разве вам не хочется? Стоишь так у метро в морозное утро, раздаешь листовки... приглашаешь на занятия...

- Гнусная версия, - не согласился с ним О'Шипки.

- Серьежно? Жаль, - директор начал шамкать. - Вы давно догадалишь?

- С первого дня, - отозвался тот.

- Блиштательно. Наштоящий Нарчиж. И теперь не отштупитешь?

- А почему я должен отступать? - удивился О'Шипки, снимая вечерний пиджак и закатывая рукава.

- Да, да, - Ядрошников грустно скосился на лужицу, натекшую из ротовой полости. - Делайте швое дело, миштер О'Шипки. Вы уже вырошли, вы теперь большой.

- Это верно, - с гордостью сказал тот и схватил директора за неожиданно прочную шею.

- На прощание, - прохрипел Ядрошников, выкатывая порозовевшие глаза, один из которых продолжал оставаться прикрытым. - Ошторожнее ш манометрами. В погребах динамит...

- Учту, - О'Шипки навалился, что было сил, и директор замолотил рукой по полу. Пока его душили, он барабанил, как восторженный заяц. О'Шипки выдохнул, сдувая сбившуюся рыжую прядь; его веснушчатое лицо стало багровым от натуги. Он повел носом, улавливая ароматические эманации, которые оповещали о разлучении души с телом, и отвел взор, поскольку с детства не любил вываливающихся языков.

Директор каркнул чем-то глубинным, не имевшим ни малейшего отношения к голосовому аппарату, и перестал дышать.

О'Шипки встал. Он почесал в затылке, разглядывая гигантское брюхо с подвернутой ногой. Правая ладонь припечатала пол, левая как будто загребала к себе некий предмет.

Музыкальная запись подошла к концу, "приглашение" отыграло, а стало быть - дело сделано, и в замке стояла тишина, лишь одинокий ставень стучал на ветру, отдавая руководителю Центра посильные почести. О'Шипки толкнул ногой тело, прислушался. Удовлетворившись смертельным безмолвием, он обогнул труп и проследовал в оранжерею. Растения, привычные к самодостаточному молчанию, настороженно ждали, предчувствуя разрушение. О'Шипки присел перед одним из них и по складам прочел ученое название.

- Надо же, - хмыкнул он.

Ему почудился робкий шелест. Оранжерея приготовилась к худшему, которое имеет обыкновение наступать всегда, если лучшее потеснится, и не зависит от подготовки. Оно наступает, когда к нему готовятся, и когда не готовятся наступает тоже.

О'Шипки схватил алоэ и обломал ему рога. Единым движением он смел горшки, разорвал водянистые усики, растоптал кактусы и крокусы. Рука сама собой скользнула в карман и нащупала зажигалку, взметнулся огонек, но здесь О'Шипки вовремя остановился, поймав себя на гибельных для дела эмоциях. Нет, не так. Он выбрал пару уцелевших горшков и с силой метнул их в окно. Витраж обрушился радужным каскадом, дохнуло неуверенной зимой.

О'Шипки повернулся к цветам.

- Это я! Я! И только я!

Подав эту темную реплику, он возобновил буйство и долго скакал по шипам и кореньям, как дьявол какой-нибудь. Он давил мякоть кактусов, обоняя цветочную смерть; ломал розы, бил дорогую керамику, кромсал таблички финским ножом. Потом, отплевываясь и шумно дыша, ни разу не оглянувшись на дело своих рук и ног, покинул оранжерею и быстрыми шагами направился к библиотеке.

Все расступалось, пока он шествовал. Редкие призраки жались к стенам; неосторожная черепашка, добравшаяся, наконец, из бойлерной в заоблачные и совершенно не нужные ей выси, была раздавлена неуязвимой пятой шагавшего.

Двери в библиотеку были распахнуты сквозняком; книжные корешки тупо сияли в пространство надменным тиснением. Пыл О'Шипки простыл под внушением мокрого ветра; он понял, что томов слишком много, и ему с ними не справиться; погром отменялся. Все же он кое-что сделал: свернул, кряхтя и подвывая, два стеллажа, наподдал двухтомный Толкователь на Маслоу, выдернул и разодрал брошюру профессора Фройда (он же Фройд - выше нос, господа ). Потом, потом, единым чохом. "Но книги... - засомневался он, и снова непонятно для гипотетического читателя мыслей. - Неужели они тоже?"

- Я тороплю события, - сказал он вслух. И обратился к стенам: Терпение, камни и кирпичи. Наберитесь терпения, ибо я вернусь.

Ответом стал похоронный бой напольных часов. На вкрадчивом языке вечности сей звук означал наступление полуночи.

О'Шипки вышел вон и столкнулся с Анитой.

- Зачем ты покинула номер? - осведомился он, одновременно убеждаясь профессиональным взглядом в безоружности визави; взор же Аниты блуждал, исполненный тоски.

- Мне стало страшно, - сказала та. - Я пошла вас искать.

- Теперь тебе легче?

- Нет. Мне еще хуже.

- Говори мне "ты", - приказал О'Шипки. - И я буду тоже говорить тебе "ты".

Он сделал шаг и подхватил ее на руки. Анита вскрикнула и замерла, не смея противиться.

- Две половинки наконец-то сошлись, - проникновенно шепнул О'Шипки. Он возбужденно задышал. - Зло терпит неизбежное поражение. Обними меня за шею, я отнесу тебя к себе.

Анита в ужасе прижала руки к груди и замотала головой.

- Как хочешь. Мне жаль, что сейчас не рассвет. Мы бы шли в лучах нарождающегося дня, и это день был бы сразу рождением и финалом...

Но замок стоял в ночи.

Глава двадцать вторая,

которая требует третьего, и последнего, эпиграфа

Даже бочкотара - чья-то аватара

М. Успенский

"Время Оно"

Анита съежилась на подушке, каким-то чудом уместившись на ней вся, словно черная кошка. Она следила за О'Шипки, не мигая; выпуклые глаза глядели ему в лицо и вовсе, как могло показаться, не обращали внимания на красную руку, которая, отмеченная цыпками и рыжими волосками, подкрадывалась к ее лифу.

- Надень презерватив, - предупредила Анита, когда рука достигла цели.

- У меня его нет. Зачем он нужен?

- Не будем умножать сущности без необходимости.

- Брось! Это же сказал какой-то монах.

О'Шипки рванул на ней ворот, но Анита мгновенно свернулась теперь уже в полный клубок. Ее мускулы напряглись и обратились в сталь.

- О-о, - протянул О'Шипки. - Выходит, я зря обольщался? А я-то мечтал, что теперь, когда некому нам помешать, ты метнешься ко мне... как змея к опрокинутой чаше.

Он взбил себе подушку и лег, по своему обыкновению, одетый полностью, не разуваясь.

- Ты знала? - спросил он строго.

Анита кивнула.

- Давно?

- Давно. Я сразу тебя опознала. Директор предупредил меня, что в Центре объявится мое мужское воплощение. И я должна угадать, кто это. Я угадала сразу и пришла к тебе той ночью.

- Почему же ты держишься такой недотрогой?

- Директор не велел спешить. Он обещал, что все случится постепенно. Он ждал, пока ты завершишь свой Рост. И он позволил тебе делать все, что тебе заблагорассудится.

О'Шипки закурил короткую папиросу. Выстреливая кольца, он задал новый вопрос:

- Насколько я правильно понимаю, директор - это тоже я?

- Здесь всё - ты, - Анита обвела номер рукой. - Мы все, и даже сам Центр. Даже летучие мыши, даже призраки и жабы.

- Я быстро догадался, - в утвердительном тоне О'Шипки звучало нескрываемое бахвальство. - Я мигом понял, что все вокруг - это я сам. "Десять аватар собрались в Центр Роста" - тут и дурак сообразит, в чем секрет. Это же очевидно, это все я. Кроме меня, никого нет, я есмь один. И я должен быть один.

- Недаром директор называл тебя Нарциссом, - заметила Анита, не спускавшая глаз с О'Шипки, ловившая каждый его жест. - Дай мне тоже, я хочу покурить.

- Ты куришь?

- Нет, но я хочу делать, как ты.

О'Шипки протянул ей пачку:

- Держи... Нет, эту не бери! Это пистолет. Ишь ты, хитрая!... А в этой яд, возьми третью. Дай я проверю. Все правильно, кури.

Анита кое-как раскурила сигарету и прострелила уютные кольца синей струйкой

- Я тоже не дремала, - ее тон был нарочито развязным, скрывавшим испуг. - Когда умер Шаттен, я посмотрела на твое лицо и сказала себе: "Боже, так вот это кто. Это он их мочит".

- Да, это я, - согласился довольный О'Шипки.

- Зачем ты их убил?

- Мне не нравится быть представленным в комических вариантах. Противно думать, что в каком-то мире я могу расхаживать с сумочкой, затянувшись в корсет... А в другом - срастись поясницей с собственным аналогом. А в третьем - скитаться по свету, спасая себя же из дикарской тюрьмы. Я есмь я, а не какой-то... ферромонах.

- Фейеромонах-бомбардир.

- Тем хуже для него.

Анита, обманутая его сытой задумчивостью, перевернулась на спину.

- В моем мире крутят один интересный фильм. Там злодей убивает свои воплощения в других мирах, насыщаясь их силой.

- А в моем мире идет другой фильм, - парировал О'Шипки. - У нас отснята та же история, но только это фильм ужасов: на несчастную аватару нападают полчища пришельцев, его воплощений, готовые разорвать его для собственной пользы на мелкие кусочки. Фильмы - дерьмо, я не согласен ни с тем, ни с другим. Мне ничего не нужно. Мне не нужна ваша сила. Мне не нужна насильственная кармёжка. И мне не нужны вы. Мне нужен только я, а вас быть не должно.

- Этому есть объяснение, - Аните передалась его задумчивость. Директор согнал под одну крышу только прошлые воплощения. Будущих нет, ты последнее. Если воспользоваться единой хронологической шкалой, то любой здешний лишайник отстоит от тебя на многие годы, теряясь в прошлом...

О'Шипки состроил гримасу:

- Попрошу без поэзии. Я слышал, ты пишешь стихи? Ненавижу. Меня тошнит от одной мысли, что я - вот этими руками, - и он поднес к лицу руки, - вот этим высоким лбом... - и он ударил себя в лоб. - Короче говоря, мне отвратительны рифмы.

- Вот этим лбом и этими руками, - мягко напомнила ему Анита, играя пальцами и осторожно прикасаясь к себе заточенным ногтем.

- Тьфу! - О'Шипки плюнул в сердцах. - Попрошу без деталей.

- В тебе такая чувствительность неприлична. Расскажи лучше, как ты совершал все эти... самоубийства.

О'Шипки прищурился:

- Откуда такая любознательность? Ты думаешь, что тебя это не коснется?

- Я самая сильная после тебя, - объяснила Анита. - Мистер О'Шипки в юбке. Мне тоже хотелось расти. Я имею на Рост столько же прав, сколько и ты.

- Ты фикция, - отмахнулся тот. - Или не фикция, но станешь ею, это безразлично.

- Выходит, ты соблазнился слиянием с фикцией?

- Мы всегда сливаемся с фикциями, - философски заметил О'Шипки. - И потом: ты же сама говорила, что это входило в планы директора. Все, что я делаю - исправно следую его замыслу. Сливаться, так сливаться; потом, так потом. Я расту, как умею, - он выпустил особенно пышное кольцо. - Я должен отработать путевку. Я не могу подвести тех, кто послал меня. Я не разочарую Густодрина и его клиентов. Я развиваюсь в сфере, которую превратил в дело своей жизни. Я совершенствуюсь в профессии.

Анита поежилась:

- У меня в ушах звенит от твоих "я". Лучше попроси меня рассказать о моем мире - разве тебе не интересно? Не верю, тебе должно быть интересно послушать про самого себя. В моем мире ты пользуешься гигиеническими прокладками, принимаешь мужчин, посещаешь специальных врачей...

- Не сбивай меня с толку, - перебил ее О'Шипки. - Ты просто хочешь меня усыпить. Не выйдет. Плевать я хотел на твой мир. И на все миры. Потом: ты, кажется, просила меня самого рассказать кое о чем? Уже передумала?

- Пожалуйста, - Анита хмыкнула с напускным равнодушием, и он вдруг заметил, насколько близко она к нему подобралась. О'Шипки резко сел, Анита вздрогнула. - Ты что?

- Страхуюсь, - улыбнулся О'Шипки, вынимая оружие и кладя его себе на колени. - На чем мы остановились? Ах, да. Мне было легко и просто. С Трикстером получилось совсем забавно, потому что мне было совершенно безразлично, с кого начинать. Я вылил яд в первую попавшуюся посудину. Когда Трикстер издох, я подумал, что мне улыбнулась удача, щедро улыбнулась. Ведь Трикстера никто не любил. С Шаттеном было сложнее, я здорово рисковал. Я мог убить его где угодно, но хотел доказать себе, что не утратил сноровки. Ты ведь знаешь, из-за чего я оказался в Центре?

- Не знаю, - Аниту, казалось, совсем не занимал его рассказ.

- Шаттен был моим клиентом. Я стрелял в него и промахнулся. Стыд и срам! Надеюсь, что я искупил свою вину, вышло очень изящно. Кто там был дальше, Мамми? И снова везение: я собирался убить первого, кто притащится к пруду. В какой-то момент я даже решил, что директор нарочно создает мне удобные условия. Пруд - какая находка! Возможно, так оно и было... Возьмем хотя бы пузырек из-под яда: я сбросил его под стол, но директор нашел и подложил в бойлерную. Он знал, что я приду туда... Он хотел показать, что я развиваюсь в правильном направлении. Прости, я отвлекся - короче говоря, первой на пруд явилась Мамми. Я удавил ее ремешком. Но прежде разрубил близнецов и украл шахматы. Я подбросил их в ту же бойлерную, а потом, когда эти придурки - о боги, за какие грехи мне выпадала такая карма? - пришли и умерли, забрал их обратно. Как сувенир. Вот они, - О'Шипки сунул руку в карман пиджака и положил коробочку рядом с пистолетом.

- Открой, - попросила Анита.

О'Шипки с ухмылкой повиновался. Внутри коробочки обнаружилась неоконченная партия; впрочем, любой дилетант сумел бы узнать в ней патовую ситуацию.

- Ты даже не дал им доиграть, - с горечью сказала Анита.

- Они бы никогда не доиграли.

- Откуда тебе знать? Это скрыто.

- Не забывай, зачем я здесь. Но ты и не знаешь, да? - О'Шипки отшвырнул шахматы и мучительно потянулся, словно возжаждал не только духовного, но и телесного Роста. - Меня готовят на полубога. Я буду служить людям. Я должен заступаться за них, искупать их вину, распинаться - что это значит? Это значит, что я должен превзойти их в грехе, уничтожить в себе все доброе, сойти в преисподнюю и обновленным воскреснуть. Принять в себя зло, неверие ради веры...

Анита в панике вернулась на подушку. Она сжалась в клубок:

- Какие ужасные слова! В моем бы мире ты...

Она замолчала, так и не найдя, что сказать о возможных последствиях речей О'Шипки в каком-то далеком и совершенно не интересовавшем его мире.

О'Шипки сверкнул глазами:

- Но я приду в твой мир, рано или поздно. Я уже уничтожил все добрые разновидности себя... почти все.

Он быстро придвинулся к ней, взял за плечи и насильно развел их.

- Если ты хочешь умножить сущности, то я тебе разрешаю, - поспешно проговорила Анита, бледнея и обмирая.

- Я не нуждаюсь в разрешениях, - О'Шипки повертел перед ее носом сияющим тесаком. - Лежи смирно и не дыши.

Он разодрал на ней платье, разорил нижнее белье. Взгромоздившись сверху, он крепко прижал ее к ложу.

- Здесь все как сон, - просвистел О'Шипки, взглянув на изготовившиеся настенные рога.

И далее, после нескольких предосудительных движений, победно заревел, подражая богу литейных цехов, которого однажды видел.

Анита, вопреки его приказанию, дышала часто и тяжело. О'Шипки заглянул в ее глаза, похожие на чистейшие и чернейшие матриаршие пруды. Он видел в них себя, исполненного силы и рвения.

- Теперь все? - сдавленно спросила Анита.

- Нет, - ответил О'Шипки, беря ее голову за подбородок и темя. Он резко повернул ей лицо, ломая шею. - Вот теперь - все.

Глава двадцать третья,

из которой выходит пар

Он проспал до позднего утра, не заботясь о том, что вокруг, и только спихнул Аниту с постели. Когда он проснулся, то первым, что он увидел была ее кисть, которая торчала над краем ложа, приветствуя пробуждение. Анита, падая, зацепилась рукой, и та оказалась неловко воздетой и вывернутой.

О'Шипки протер глаза, недовольный сном. Во сне воплощения встретились снова. Они держали совет, кому жить. Огромное зеркало разошлось, и он шагнул им навстречу, говоря, что господствовать должен один, и сейчас он возьмет по чуть-чуть от каждого. "Я больше развился!" - воскликнул Ядрошников. "А я искупал твой грех!" - возражал О'Шипки. "Нет, это и твой грех тоже, ты завуалировал его, лицемер!" "Молчи, не гневи полубога! Между прочим - откуда здесь клоп и роза? И кто они нам? И как мы от них возьмем?" "Может, они от нас. Клоп насосется сейчас, а роза напьется из твоего праха". Это предположение высказал Трикстер, и спящий, неистовый в сновидении О'Шипки шагнул в его сторону, рассыпаясь в зеркальные осколки. И вышел в день.

Он сел и угрюмо протер глаза. В номере пахло любовью и смертью. Поднявшись на ноги, он замер, прислушиваясь к далекому рокоту. Камень дрожал мелкой дрожью, под ногами гудело. О'Шипки внимательно огляделся, узнавая себя в рогах, медведе, пасторе, куртизанке, пустом графине. Он жил в изуродованной "Holy Bible", в чугунном корытце, в полярном мишке; он нависал балдахином, дробился мозаикой. Он был краеугольными и второстепенными камнями, время сбора которых в колонны и перекрытия миновало, сменившись порой разбрасывать и крушить. О'Шипки взял в руки "Holy Bible", развернул на первом попавшемся месте. Оказалось, что "дубль-вэ" прицарапали неспроста, ибо он угодил в третью книгу Ездры, которая была не в чести у некоторых библейских обществ. О'Шипки этого не знал и просто стал читать с того места, где Ездра вопрошает Ангела о былом и грядущем, интересуясь, окажется ли будущее таким же великим, каким было прошлое, когда Бог говорил с людьми. И Ангел показал ему горящую печь, которая по щучьему велению прошла мимо, оставив за собой лишь дым, и дождь, "стремительность которого остановилась", оставив после себя жалкие капли. "Как дождь больше капель, а огонь больше дыма, - сказал ему Ангел, - так мера прошедшего превысила, а остались капли и дым".

"Времена не выбирают, - вздохнул О'Шипки, откладывая книгу. - Капли так капли. Куда же мне деться, современнику брызг".

Он открыл чемодан и набил себе карманы взрывчаткой, не доверяя динамиту из погребов. Сделав так, аккуратно упаковал немногие вещи, лежавшие в номере; все важное было при нем. Прежде, чем выйти, он задержался у китайского зеркала, которое напомнило ему злополучный пруд. Обычный О'Шипки, наполненный силой и непобедимый, взглянул на него изнутри. Во взгляде читалось легкое разочарование; рассказ Аниты, из которого вытекала предположительная возможность похитить силу, забрав ее от поверженных воплощений, произвел на него известное впечатление, и в глубине души О'Шипки хотелось увидеть в своем отражении черты уничтоженных "я". Но он увидел себя одного; и ладно, рассудил он здраво, еще не хватало, как будто мне будут полезны все эти грибки, вся эта тысячелетняя плесень, скопившаяся в углах и тоже, без сомнения, являющаяся мною; буканы и тараканы, нетопыри с неприкаянными покойниками, мертвые чучела - все это я, и всему этому не бывать. Но их не истребишь по одиночке, приходится чохом.

Положившись на провидение и не гадая, что дальше, он присел на дорожку так, чтобы не видеть руки. Секунду спустя, со словами "ну, тронулись" мистер О'Шипки покинул номер, ни разу не оглянувшись. Замок заметно вибрировал, но тот, не полагаясь на мощность котлов и баков, намеревался обеспечить ему абсолютное разрушение. "Спросить бы у себя, каково это - быть замком, сокрушался О'Шипки, спускаясь. - Не спросишь". Он толкнул дверь бойлерной, остававшуюся незапертой. Внутри было жарко и сыро, как в бане; стены пели басом, исполняя шаманскую песню; шахматисты лежали, как прежде, забытые и проклятые, и только вот исчезла черепашка, которой, как надеялся О'Шипки, не удалось убежать далеко, ибо та, в чем он не усомнился ни на минуту, тоже жила его персональным, ошипочным наполнением - жалкая версия, выморочная карикатура на смысл и замысел. Тут же он вспомнил, как хрустнуло под пятой. "Ты тоже погибнешь в огне", - О'Шипки погрозил кулаком, пугая тех, кто, возможно, скрывался в молочном тумане.

Стрелка манометра тряслась, пробиваясь за циферблат. На стенах, в предсмертной испарине, проступали письмена; в одном из обрывков записывалось в живые и объявлялось вечным какое-то и-краткое, обрученное с восклицательным знаком; в другом же, рядом, поминался английскими буквами некий надзор. О'Шипки принялся выворачивать карманы; опустошив их, он подложил под котел смертоносные шашки и податливые, будто оконная замазка, однако далеко не столь безобидные пластиковые лепешки. Из чемодана явилось на свет техническое яйцо; в руках О'Шипки оно послушно чем-то клацнуло и замигало красными лампочками. "Ты не Космическое, но Взрыва не избежать", утешил его О'Шипки, припоминая скабрезную шуточку Трикстера. Яйцо ответило благодарным щелчком. О'Шипки вложил его в самую середку взрывоопасной кучи, погладил трепетный котел и начал пятиться к выходу. Отходя, он наступил на бороду Пирогова и чуть не упал. Яйцо мигало и тикало, замок отвечал беспокойным гулом. О'Шипки выбежал наружу и поспешил к пруду, где и залег, наблюдая за Центром и прикидывая, не принесет ли нелегкая флюгер по его душу, не снесет ли башку осколками витража. "Надо было спуститься к причалу", - пронеслось у него в голове, но теперь было поздно, спуск занял бы не одну минуту, и он рисковал сорваться, когда дрогнет земля.

Центр Роста высился перед ним, томимый смертным предчувствием и возносясь к небу в прощальном самолюбовании. О'Шипки, кусая травинку, подумал, что остается один, как перст. Замок стоял, полнясь его невысказанной волей - одно из Слов, которое, будучи набранным в Набор, вот-вот рассыплется на бессмысленные частицы. Богатое Слово - чего в нем только не было: консоли, капители и пилястры; опоры, соразмерные тяжести, где обнаруживалось единство воли и формы в его понимании германскими философами; балкончики, своды и арки, фронтоны и портики, застенчивые углубления, хищные карнизы; античность, породнившаяся с барокко и готикой, следы вампирического ампира, фантасмагория лепных украшений, химеры и горгульи - все это жило прощальным мгновением, готовое разметаться в пыль. Шопенгауэру вторил Шпенглер; точнее - воля последнего воле первого: древнегреческая пространственная ограниченность соседствовала с безудержным готическим порывом, которым превозносились до неба надменные шпили и башни; все это покоилось на мрачных подвальных пустотах, на волшебных погребах-пещерах, позаимствованных из арабского мироощущения.

"Всякая сволочь мечтает себе устроить донт вари - би хеппи", - подумал про замок О'Шипки, вжимаясь в землю и затыкая уши. Он еле успел, ибо грохот был страшный. Центр Роста, разорванный со своим основанием, поднялся в небо, точно ракета. Гигантское облако дыма и пыли окутало остров; О'Шипки присыпало землей и мусором. Замок, долетев до положенного тяготением предела, накренился и рухнул в пекло; повторный грохот оказался чуть глуше первого, день померк, жар опалил окрестности, рождая недолговечный маяк для заблудших судов. В угрюмой и гибельной оратории смешались контрольно-пропускные контрапункты и утрамбункты. Зазвучали залпы; что-то рвалось - не иначе, как в замке держали горючие смеси и боевые припасы. О'Шипки лежал, уткнувшись в болотную траву, и слушал вой неопознанных снарядов, свист убийственного железа и камня, трепавший его рыжие волосы. Потом его накрыло тлеющей полой змеиного кафтана; близ уха топнуло, и он, приподняв случайный покров, обнаружил еще и ступню, обутую в огнедышащий ботинок. О'Шипки закашлялся от удушливого смрада, сбросил полу и приподнялся, обнадеженный завершением обстрела. Руины горели; в небо рвались клубы дыма, меняясь и корчась, то и дело оформляясь в диковинные рожи, которые гнусно гримасничали, напоминая лежащему о прочих, потенциально вероятных версиях его "я".

- Вот вам! - О'Шипки встал на колени и показал дыму кукиш.

Треск и гул тешили его слух. Глаза слезились, он весь перепачкался в саже, но с ликованием не могли справиться никакие слезы и никакая грязь.

Он встал, уперши руки в бока, и надменно хмыкнул, по достоинству оценив общее замирание островной жизни. Пеликаны, ехидны, ежи - вся эта шушера скрылась, исполненная страха, и даже чайки куда-то пропали, разве только нет-нет, да и вскрикивал не своим голосом одинокий, придурковатый баклан. Ровное, тусклое небо без единого просвета, сочилось дневным накаливанием. Дым, поднимавшийся от развалин, жил сам по себе и не участвовал в небе. Неустановленное солнцестояние производило гнетущее впечатление, О'Шипки отчаялся определить местоположение светила и обратился к горизонту. Он успел дважды глотнуть копченого бриза, когда вдруг задохнулся. Привычно прикрывшись козырьком ладони, он напряженно всмотрелся в неверную даль.

К нему плыл айсберг.

- Корабль! - воскликнул О'Шипки. Не удержавшись от радости, он выполнил попытку сальто, упал, но тут же встал вновь и начал плясать.

Айсберг, выдавая в себе лайнер, строго мигал приветственными огнями. О'Шипки прикинул расстояние, но, памятуя о ненадежности здешних пространственных координат, отказался от скороспелых расчетов. Спешить ему было некуда, и дел никаких не осталось. Он радостно потянулся, засунул руки в карманы и стал насвистывать легкий мотивчик к словам о глобальной беде для маленькой компании робинзонов. Дым возбуждал его разум и тешил бывалое обоняние, жадное до пожаров.

В ожидании судна он прогулялся вкруг пруда, поглядывая в темную воду, отражавшую рыжие сполохи. Пруд был тих, без намека на Мамми, которую кто-то уже востребовал в придонный ил - а возможно, и глубже. О'Шипки вышагивал карточной фигурой, наполовину сгущенный и в точности столько же зыбкий, но равно зрелый для дальнейшего.

Глава двадцать четвертая,

от которой рябит в глазах

...Плаванье завершилось к рассвету. Причал был безлюден, и судно медленно вступало в гавань; мистер О'Шипки был на нем единственным пассажиром. Он совершил обратное путешествие в блаженном одиночестве; отведал многих яств, ибо на сей раз ресторан оказался на высоте, держась смиренно и даже с некоторой напряженной угодливостью. День и ночь, повторяя мореходный фокус, промелькнули, как миг: едва мистер О'Шипки отложил салфетку и сыто вздохнул, пленяясь послевкусием фаршированных куропаток, по внутренней связи было объявлено, что лайнер готовится бросить несуществующий якорь. О'Шипки оставил щедрые чаевые и вышел на палубу, воображая себя дракульим Носферату, который прибыл посетить ничего не подозревающий город. В пустынном порту разносилось сонное объявление громкоговорителя: "Из Ливерпульской гавани, всегда по четвергам, суда уходят в плаванье к далеким берегам ".

- Экипаж прощается с вами и желает всего наилучшего, - услышал О'Шипки.

- И вам того же, - задушевно отозвался тот. Он уже не оглядывался в поисках возможного адресата, зная, что, сколько бы не искал глазами, поиски ничего не дадут. Он бодро сбежал по трапу, преклонил колена и благоговейно поцеловал рыбный асфальт. Потом он вдумчиво распрямился и, чуть нахмурив брови, отразил в себе спящий город, не знавший пока о прибытии нового полубога... или? ... "Возможно всякое, - подумал О'Шипки, стараясь не растерять остатки скромности. - Я загладил вину и более того - я совершил нечто грандиозное, в этом нет никаких сомнений. И знак деяния, плюс или минус, не так уж важен; перед величием событий любая арифметика должна поблекнуть".

Он подхватил чемодан и направился к зданию морского вокзала. Его провожало торжествующее пение басом: "Никогда вы не найдете в наших северных лесах длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах! ..." .

Он с удовольствием показал паспорт почтительному О'Шипки, наряженному в форму таможенного офицера. Мистер О'Шипки, подъехав к нему в инвалидном кресле, которое толкал лукавый мистер О'Шипки, завел героическую былину. О'Шипки бросил монету десантному мистеру О'Шипки. Слепой мистер О'Шипки положил ее за щеку, что совершенно не сказалось на его качествах барда-исполнителя. Перекрывая репродуктор, он взвыл с утроенной благодарной силой.

Рассвет разливался; О'Шипки множились, разбредаясь по рабочим местам.

- А где ваши боги? - с улыбкой осведомился мистер О'Шипки, уже заранее зная ответ.

- Вы, сударь, об идолах говорите? - удивился О'Шипки-таможенник. - Из какой, позвольте полюбопытствовать, глухомани вы прибыли?

Он снова заглянул в паспорт:

- Ну да, Центр Роста... Разве в Центре не учат единобожию?

- О да, еще как, - согласился мистер О'Шипки. - Посмотрите в мои глаза.

- Что, простите?

- Посмотрите в мои глаза, - настойчиво повторил О'Шипки.

О'Шипки повиновался и вдруг побелел:

- Господь-вседержитель! Но это же... но как...

- Утешься, сын мой, - О'Шипки потрепал его плечу. - Я есмь ветвь, а вы - отростки. Вы - это я, одним словом. Чего же ты устрашился?

О'Шипки протянул ему паспорт:

- Проходите, - пролепетал он дрожащим голосом.

- Мир тебе, - пообещал ему О'Шипки, забрал книжицу и, будто на крыльях, выпорхнул в город.

Бульвары и здания, лишившись бесчисленных ликов и распрощавшись с ведомственными божками, приобрели взамен похвальную, на удивление нарядную, скромность. Дышалось легко и свободно, все пахло небом и землей с легчайшим прибавлением эфира, да редкий ветер доносил со стороны моря пленительный запах соленого йода, снимая пенку с маринада - именно с маринада, подумал веселый О'Шипки, которому пришло в голову позабавиться словами, да, маринада, я совершаю променад, но до того совершил головокружительный маринад.

По улицам брели первые утренние О'Шипки; некоторые мчались, опаздывая на государственную службу, другие сосали пиво и крашеные ликеры, но больше брели.

"Хожу меж вами неузнанный, - О'Шипки не уставал развлекаться - Вы просто о'шипки, но я сохраню вас".

Толпа густела, его засасывал водоворот. Метались тени; суровые мамки с ошибочными лицами прикрикивали на румяных гимназисток, пока те вдыхали аромат... Внезапно он приостановил движение.

"Куда же я, собственно говоря, иду?" - спросил он себя.

Недоуменно осмотревшись, он заключил, что по привычке направляется к Агентству Неприятностей.

- Плевать на Агентство! - громко сказал О'Шипки. - Какого черта я там забыл?

"Агентство - дело прошлое, - подумал он уже про себя, сворачивая в чистенький переулок. - Мне в самую пору наведаться в Бюро Совершенства".

Теперь, когда он предпринял такой неожиданный и в то же время естественный шаг, его настроение достигло предельных высот. Не уставая восхищаться волшебными преобразованиями, принесшими в город гармонию и порядок, мистер О'Шипки не заметил, как перешел на проезжую часть и шествовал, будто имеющий право; автомобили почтительно объезжали его; путь был чист. "Нет ли крыльев?" - подумал О'Шипки, заводя руку за спину: нет, крыльев не было, но крылья и не нужны. Он устыдился сокровенного желания: зачем богу крылья, когда он и так парит - в том, что правильный и последовательный Рост привел не к полубожию, а к полноправному обожествлению, О'Шипки уже ни секунды не сомневался. Он знал о многих соискателях, первоначальным намерением и пределом мечтаний которых бывала положена кандидатская диссертация; упорство и талант, однако, превращали ее в докторскую непосредственно в процессе защиты. Аналогия напрашивалась; он оказался лучшим учеником, чем можно было надеяться. Вероятно, в нем был тот самый человеческий потенциал, на развитие которого делал главную ставку Абрахам Маслоу - мудрый и уже полумифический основатель, существо из далекой легенды. "Он приуготовил мне пути", - растроганно решил мистер О'Шипки.

Бюро Совершенства мало чем отличалось от Агентства Неприятностей: те же лестницы-колонны, та же мещанская лепка; сукно и кафель, колхозные росписи и паркет - одно и то же. Здание показалось О'Шипки маленьким и ничтожным, всякая постройка, поставленная в воображаемое соседство с Центром Роста, виделась ему жалкой лачугой.

Дюжие О'Шипки, одетые в форму секьюрити, вытянулись в струну. О'Шипки ласково потрепал одного по душистой щеке и легко взбежал на четвертый этаж. Патрон, сияющий и восхищенный мистер О'Шипки, пошел ему навстречу, распростерши руки.

- Добро пожаловать, добро пожаловать, - приговаривал он. - Присядьте, мой милый, отдохните с дороги. Разуйтесь, я омою вам ноги.

О'Шипки, чуть сконфуженный, сел в кресло. О'Шипки отставил ногу, поддел ею таз, который до времени скрывался за тумбой стола и был наполнен благоуханными водами.

- Не стоит, право, - мистер О'Шипки разнеженно запротестовал. Задвиньте обратно.

- Вы уверены? Ну, тогда дайте мне просто полюбоваться вами, - новый патрон отошел на некоторое расстояние и там всплеснул руками, качая головой. Он цокал языком, и звук напоминал ребяческую поступь мелкокопытного пони. Истинный Нарцисс! Не спорьте, расслабьтесь... События подтвердили мою правоту, все сходится. Истинный Нарцисс способен узнавать себя в окружающих. Истинное Божество умеет отразиться в человечестве и всюду видеть себя одного - пусть до поры униженного, замордованного, незаслуженно пренебрегаемого. И так же простой человек, отвечая на зов, постепенно приобретает свое отражение... Мы гордимся вашим подвигом. Вы пострадали за Агентство Неприятностей, тайно направляемое Совершенством...

На лице мистера О'Шипки появилось легкое недоумение:

- Пострадал? Разве? Я, пожалуй, соглашусь на тазик, - передумал он и подмигнул патрону. - Ноги просто гудят!

- Ну, так а я о чем же говорю? - расцвел О'Шипки, припадая к его стопам и освобождая их от обуви, которая до сих пор пахла дымом. - Конечно, надо попользоваться, когда предлагают.

Намылив губку, он продолжил:

- Мне крайне лестно это удивление. Я не сомневаюсь в вашем всеведении, я ценю вашу сдержанность и нежелание подчеркивать разницу между нами...

Мистер О'Шипки важно нагнул голову, следя, как патрон управляется с его мозолями. Тот, голосом медовым, но монотонным, разглагольствовал, обращаясь к ногтю большого пальца:

- Неприятное Совершенство предполагает Совершенную Неприятность, которая сперва постигнет Неприятное Совершенство, а потом и всех остальных, в том числе и себя. Мы обратились в Агентство Неприятностей и заказали им такую Совершенную Неприятность. Нам надоело мелочиться, и вашему шефу тоже надоело. Мы сделали ставку на развитие самого перспективного сотрудника. Ваше руководство все просчитало, вы цифруетесь одними шестерками, но это ничего, мы не суеверны. Вы, конечно, помните, что за фигура была вашим неудавшимся клиентом? Мистер Шаттен состоял на очень хорошем счету. Впрочем - зачем я все это вам рассказываю, вам и без меня все известно...

- Гм... да, - мистер О'Шипки осторожно кашлянул, не желая обнаруживать лжи в предположении подобострастного двойника.

- Вас, между прочим, не удивляет существование в одном и том же мире сразу двух воплощений?

- Действительно, немного странно, - рассмеялся мистер О'Шипки. - Как это меня угораздило? Представьте себе, забыл.

- Забыли? Это случается, - успокоил его патрон. - Я и сам забыл, что вы лично участвовали в этом процессе. Я говорю про широкомасштабное созидание. Было дело?

- А как же, - важно кивнул О'Шипки.

- Ну и вот, - патрон отряхнул руки и чуть прищурился, любуясь на чистые ноги и грязную воду. - Не будем больше об этом. На чем мы остановились? Ах, да. Вы полностью оправдали наши надежды. Вы приобрели уникальность, отныне вы - только вы, все остальное не важно, потому что важны опять-таки только вы. Мой личный опыт научил меня тому, что люди оперируют двумя главными категориями: важно и не важно. Доброе и злое, знакомое и не знакомое, объективное и субъективное - все это уже второстепенно. Так рассуждают боги... Ведь если не важно, то какая может быть разница в прочем? Но важное для человека, увы, комично, равно как и неважное. Человек мал... Возьмите полотенце.

Он выдернул из-под какой-то хлеб-соли, припасенной для серьезных персон, красивый рушник и подал О'Шипки.

- Вы очень непонятно выражаетесь, - заметил мистер О'Шипки, оборачивая стопу вышитым петухом и, против желания, вспоминая Ахилла. - Такие речи не для меня - впрочем, спасибо за радушный прием, вам зачтется. Что до меня, то я надеюсь почить на лаврах. Это все, что для меня важно. Я ухожу из Агентства Неприятностей, и в вашем Бюро тоже не собираюсь работать.

- Законное требование! - О'Шипки округлил глаза. - Зачем же работать? Но и в этом Бюро Совершенства к вашим услугам. Ни о чем ином мы не помышляли. Чего вы желаете? Какие предпочитаете лавры? Обуйтесь, а после взгляните сюда.

Он придвинул пухлый рекламный проспект.

Мистер О'Шипки, последовав его раболепной мольбе обуться, взял этот глянцевый том на колени, с удовольствием отметил гриф "для служебного пользования" и начал листать. Патрон тем временем поднял таз вместе с плававшими губкой и мылом и унес в уютную кладовку. "У нас все в исправности, все наготове", - бормотал он, поворачивая ключ.

О'Шипки переворачивал страницу за страницей. Вдруг он замер, палец завис над рисунком:

- Я вот это хочу, - произнес он автоматически, припоминая одновременно, что где-то уже слышал эту фразу.

- Именно это? - переспросил патрон из-за его плеча. - Хорошо. У вас отменный вкус. Вы всегда правы. Попрошу вас пройти к секретарю и оформить необходимые документы. Предупреждаю, что в них будет проставлено не совсем то, что вы заказываете...

- Это ваши хлопоты, - мистер О'Шипки перебил мистера О'Шипки. В голове расползался туман. - Куда мне идти?

- Прошу еще раз, - патрон взял его под руку, подвел к стеллажу, и полки с юридическими и богословскими томами сместились, открывая тайную лестницу. - Вниз и направо, первая дверь. От секретаря ступайте в бухгалтерию, пусть вам выпишут квитанцию.

О'Шипки заглянул в черный проем.

- Все, все там, - подтвердил патрон, тыча пальцем во мрак. Совершенная неприятность для неприятного совершенства. Неприятное совершенство для совершенно неприятных субъектов... ах, простите! спохватился он, поймав недоумевающий взгляд мистера О'Шипки. - Это ведомственное. Ступайте же смелее! Отсюда начнется Слава. Победное шествие, уверенная поступь. Трагическая ошибка, роковое недоразумение, дремучее недоумие во имя грядущих о'шипок...

- Постойте... мне как-то боязно, - пожаловался мистер О'Шипки, упрямо задерживаясь на пороге и хватая патрона за обшлаг пиджака.

Последовал сильный толчок, он полетел канцелярскую преисподнюю, и книги захлопнулись за его спиной.

Глава двадцать пятая,

в которой происходит заключительный телефонный разговор

- Коллега, доброе утро. Дело за вами. Да, пьедестал готов, о пьедестале не тревожьтесь. Можете объявить в своем Агентстве. Да. Да, да. Двух зайцев. Он молодец, конечно - свернул такую махину. Что? Бросьте, о чем мне жалеть. Меня давно уже раздражал этот Центр, там готовили черт-те кого. Так что поздравляю вас с новой харизмой, единым началом - надо бы встретиться, а? По-моему, настало время всерьез поговорить о слиянии. Да. Да. Давайте созвонимся после обеда. Сейчас? ... Еще нет десяти. Он пока что в приемной. Ждет, если так можно выразиться. Уж и не знаю, о чем он думает. Да, поторопитесь пожалуйста, позаботьтесь о мистере Келли.

ноябрь 2001 - март 2002