"Порфира и олива" - читать интересную книгу автора (Синуэ Жильбер)

Глава VIII

Он пробудился разбитый, все тело, липкое от болезненного пота, ныло. Сбрасывая шершавое, влажное одеяло, он с омерзением ощутил, будто руки коснулось что-то липкое. Таракан, крыса? Ничто не удивило бы его сверх меры. Эта комнатенка на постоялом дворе наверняка служит местом сборищ всех паразитов земли.

Девушка, распростертая рядом, тяжело вздохнула и отодвинулась. Он вгляделся в ее черты, которые накануне едва рассмотрел. Очень молода. Светлые волосы неопределенного оттенка разметались по плечам.

Зачем он согласился прийти сюда с ней? Потребность дать волю похоти? Выходка, порожденная усталостью от самого себя? А ведь он всегда знал, что эти девицы с постоялых дворов его нисколько не впечатляют. Но эта со своей веснушчатой рожицей, с беспомощной неуклюжей повадкой так неудержимо напомнила ему ту, прежнюю Флавию, которую он несколько лет тому назад подобрал на той же улице.

И вот когда ему, задетому в своей гордости, захотелось бежать от той, что ранила его, забыться, он разделил ложе, чуть ли не с ее двойником. В голове мелькнула извращенная мысль, что, может быть, нынче ночью он ни больше, ни меньше как уступил соблазну инцеста. Как бы там ни было, теперь ему только и осталось, что привкус горечи, еще более едкий, чем накануне.

Он порывисто соскочил с ложа, отшвырнув липкое одеяло, распахнул ставни и начал торопливо одеваться, не обращая внимания на расспросы куртизанки. Ее занимало одно — удовольствие, которое он, как ей мнилось, испытал в ее объятиях.

Через мгновение он уже был в зале напротив входа и тотчас потребовал у хозяина счет.

— Хлеб — один асс. Похлебка — один асс. Сетье[17] вина — два асса. Девушка — восемь ассов.

Калликст нашел этот счет совершенно неслыханным, особенно цену девушки. Она уж никак не стоила восьми ассов. Но он не стал торговаться. Несчастной, безусловно, пришлось бы вытерпеть трепку, если бы клиент выразил недовольство. В то самое мгновение, когда он одну за другой выкладывал на стол бронзовые монетки, хозяин постоялого двора, воздев руки, возопил:

— О, Сервилий! Стало быть, ты вернулся?

При одном звуке этого имени сознание фракийца затопила волна болезненных воспоминаний. Он резко обернулся. Да, это был тот самый гнусный субъект, что несколько лет назад ухитрился, заморочив его и Флавию своими улыбочками и фальшивыми ужимками, завлечь их в самое сердце полной ужасов Субуры.

Сводник не слишком изменился. Возможно, он стал еще жирнее, больше облысел, его одежда стала еще более вульгарной, но тон остался прежний — и с хозяином постоялого двора он заговорил так же игриво, как некогда шутил с Галлом.

— Меркурий по-прежнему благосклонен к тебе? — тревожно поинтересовался хозяин постоялого двора.

— О, ты же знаешь этого бога... В два счета упорхнет, забыв вознаградить тебя за жертвы, что ты ему приносил.

— Что вы говорите, господин Сервилий? Значит, на улицах не осталось детишек, которых можно было бы украсть? — иронически осведомился Калликст.

Хотя в этот ранний час харчевня еще была пустовата, у стойки все же толпились игроки, делающие ставки на бегах, между двумя кувшинчиками белого вина азартно споря о сравнительных достоинствах возничих, носящих голубые или зеленые цвета. А в самом темном уголке двое юнцов решили поиграть в морру: один быстро выкидывал несколько пальцев на одной руке, другой в тот же миг выкрикивал цифру, если она совпадала с числом выкинутых пальцев, он выигрывал. Когда прозвучал вопрос Калликста, все лица разом обернулись к нему.

— Ты кто? — насторожился Сервилий.

— А, так ты меня не помнишь? Я тот парень, что защищал малышку, которая украла рыбу. Тот самый, что помешал твоему другу Галлу продать ее. Ну же, приятель, напрягись, вспомни.

Сервилий малость порылся в памяти, потом вскричал недоверчиво:

— Раб сенатора Аполлония?

— Точно. Неужели я так переменился, что меня и узнать нельзя?

— Клянусь Плутоном, я тебя помню! Даже слишком! Ты продырявил череп моему другу Галлу. И если до тебя не дошло, так знай: он от этого умер. Ты убийца!

Калликст, хотя эта новость застала его врасплох, парировал с презрением:

— Узнаю тебя. Ты снова, как всегда, все переворачиваешь с ног на голову. Тебе отлично известно, что я в тот вечер только защищался и спасал ту несчастную девочку. Впрочем, если ты действительно считаешь меня преступником, за эти пять лет у тебя было предостаточно времени, чтобы обвинить меня перед судом префекта.

— Как я мог рассчитывать, что судья вынесет приговор сенаторской подстилке?

Калликст окаменел от оскорбления, а сводник разразился грубым хохотом.

Присутствующие собрались было разделить его веселье, но смех тотчас замер у них на губах. Фракиец тыльной стороной ладони изо всех сил ударил Сервилия в висок, тот отлетел назад и рухнул, в последний момент уцепившись за край стойки. Рыча, как дикий зверь, Калликст прыгнул на него, швырнул наземь и, пьянея от бешенства, наступил ногой на лицо обидчика, так надавив подошвой, что черты его смялись, он стал похож на подыхающую жабу. А фракиец еще усилил нажим. Сервилий пытался закричать, но из его горла вырвалось лишь ни с чем не сообразное бульканье. Владелец постоялого двора попробовал вмешаться. Калликст ударом в низ живота сбил его с ног, и он тоже свалился к подножию стойки.

Теперь пальцы Калликста сомкнулись на полной шее Сервилия, и он стал сжимать тиски — медленно, как будто зрелище страданий другого доставляло ему сладострастное упоение.

— Нет, господин! Остановись!

Тоненькие пальцы девушки, той самой, что разделяла с ним ложе, вцепились в его руку.

— Остановись, господин... — молила она. — Если ты его убьешь, всех в этом доме возьмут под стражу как соучастников. Я не хочу умереть на арене!

Калликст бросил на свою жертву взгляд, полный омерзения.

— Везуч ты, приятель... Она только что спасла тебе жизнь.

Выдержав паузу, он добавил:

— Ты не находишь, что такой поступок заслуживает награды?

Сервилий, смертельно напуганный, смог лишь отчаянно потрясти головой в знак согласия.

— Отлично. В таком случае уверен, что ты не откажешься преподнести ей один из твоих прекрасных перстней, чтобы она смогла купить себе свободу. Не так ли, Сервилий?

Подкрепляя речь убедительным жестом, он нажал коленом на грудь своей жертвы. Тот, брызгая красноватой слюной, так как нижняя губа у него была разбита, сумел невнятно промямлить что-то вроде: «Да-да, все, что скажешь...».

Калликст, не мешкая, сорвал с его толстого, как колбаса, пальца один из драгоценных перстней и протянул его девушке.

— Но от свободы мало толку, если она не сможет ею воспользоваться. Так что, с твоего позволения...

И он завладел еще одним перстнем, наставительно предложив девушке:

— Поблагодари господина Сервилия за его щедрость.

Она исполнила это, хоть и не без колебания. Фракиец поднялся. Сводник, обливаясь потом и гримасничая, в свою очередь попытался встать, но Калликст твердой рукой прижал его к полу.

— Погоди! Мне сдается... при том, скольким ты обязан девкам, я полагаю, что ты мог бы проявить себя еще более великодушным!

— Но что... чего ты еще требуешь?

— Всего лишь вот это.

Калликст указал пальцем на витую, тяжелую золотую цепь, висящую у Сервилия на шее.

— Мне представляется как нельзя более естественным, что ты подаришь сию великолепную штуку этой юной особе. Справедливое возмещение за то время, которое она потратила, обогащая вас — тебя и твоих друзей.

Вздох, которым Сервилий ответил на такое предложение, был сродни рыданию. Крупные капли пота сверкали у него на лбу, ползли по вискам. Сломленный, он стащил с себя цепь и протянул девушке, которая жадно ее схватила. Ропот неодобрения пробежал среди присутствующих, но вмешаться никто не осмелился.

— Спасибо, — пробормотала девушка с робкой улыбкой. — Можно мне узнать твое имя, чтобы навечно сохранить его в памяти?

— Калликст.

— А я Элисса.

— Хорошо, Элисса. Теперь тебе пора уносить ноги. Далеко, как можно дальше отсюда, и будь счастлива.

Подождав и уверившись, что она вне опасности, фракиец в свой черед направился к выходу, но прежде чем исчезнуть, бросил насмешливо:

— Доброе дело, Сервилий. То, что ты сделал, весьма похвально. Я уверен, что это лишь первый шаг на пути к примерной жизни, а в случае, если твое добродетельное рвение ослабнет, ты уж не стесняйся, сразу ко мне!

Дома его ожидал Карвилий, повар Аполлония.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он сурово.

— А мне бы поесть. Я голоден.

— Отлично. Напитаем разом и брюхо, и ум. Идем со мной.

Повар повел его в кухонные помещения. Там до поры было безлюдно. Он раскрыл стенной шкаф, достал два круглых хлебца, до краев наполнил металлическую тарелку фасолью, набрав ее черпаком из гигантской кастрюли, и выставил все это на массивный дубовый стол.

— Стаканчик мульсума?

Калликст скорчил гримасу. Вино, подслащенное медом, его отнюдь не прельщало — после давешнего кутежа он только и мечтал, что о чистой воде, о спиртном даже думать было тошно.

— Скажи лучше, о чем ты хотел побеседовать.

— По правде говоря, я всего лишь посредник, — признался Карвилий, наливая себе чашу мульсума. — Это Флавия просила меня поговорить с тобой.

— Флавия? Чего ей надо? По-моему, все уже сказано.

— Прежде всего знай, что она глубоко сожалеет о вашей ссоре и просит извинить ее, если причинила тебе боль.

— И дальше что?

— Ну, она хотела, чтобы я выступил в защиту ее дела.

— Ох уж это ее дело... Но неужели оно и твое тоже? На что это нужно? Пусть девчонка позволяет усыпить ее разум нелепыми сказками, это еще куда ни шло, но ты-то? Ты, Карвилий?

Несмотря на его отказ, повар и ему нацедил чашу медового вина.

— Малыш, ты что-то, по-моему, слишком издерган. Выпей-ка. Может быть, это усмирит твое раздражение. Что до «девчонки», позволь тебя уверить, что она повзрослее кое-кого из нас. Да не о том речь. Если я правильно тебя понял, сам ты не желаешь отступать от учения Орфея, однако требуешь, чтобы мы с Флавией отреклись от своей веры?

— Если кто-нибудь пронюхает, что вы христиане, это обернется для вас обоих смертью в страшных мучениях. А к моей религии Рим относится терпимо.

— То, что Аполлоний христианин, общеизвестный факт, так что...

Калликст не дал ему договорить.

— Не рассчитывай на безопасность, которую вам обеспечивает наш хозяин. Она хрупка, словно хрустальный стерженек: Аполлоний не вечен. Да и сенаторам[18] уже не раз случалось лишаться жизни за нарушение Нероновых установлений.

— Но если бы нашему господину выпала подобная участь, было бы некое величие в том, чтобы умереть рядом с ним, разве ты этого не находишь? — усмехнулся Карвилий.

— Вот уж нет, ничего великого я здесь не вижу. Я согласился жить ради него, но считаю, что уже и этого многовато.

— Опять этот твой мятежный дух... Ты прав. Речь не о том, чтобы умереть ему в угоду, к тому же он бы и сам такого не одобрил. Но что касается Флавии и меня, мы разделяем его веру и ей не изменим, даже если такая верность в один злосчастный день приведет нас на арену.

— Чистое безумие!

— А не может быть так, что безумие говорит именно твоими устами? Откуда у тебя такая уверенность в своей правоте?

— Да просто потому, что глупо рисковать жизнью ради отвлеченных умствований.

Карвилий медленно выпрямился на своем табурете:

— Послушай меня хорошенько, малыш. Я старый человек. Мне скоро шестьдесят. Я провел свою жизнь в почитании Марса, Юпитера, Венеры и прочих. Боги немы, черствы и самовлюбленны, они с головы до пят словно бы созданы ради оправдания людских безрассудств. Марс на своей колеснице всегда был в моих глазах всего лишь олицетворением ужаса и пленения. Я не видел, что можно посвятить Плутону, кроме сумрака у алтарных подножий. Юпитер, которого некоторым угодно признавать абсолютным властителем всего сущего, являет собой прискорбное зрелище, не более чем хамелеон, переживающий в угоду своим страстям любые превращения: то сатиром обернется, то золотым дождем, чтобы в Данаю протечь, одним словом — бык. Ну же, Калликст, если всерьез подумать — как почитать бога-быка? И вот некто, человек, подобный мне и тебе, из плоти и крови, заговорил о любви, о братстве.

Он не затевал войн с Сатурном или Титанами, он восстал против несправедливости. Его воспитали не корибанты[19], а женщина — Мария. Такая же женщина, как прочие. В противоположность сыну Сатурна он не воздвигал стен Трои, но сеял семена всечеловеческой веры, стократ более благородной и великой. Ну так позволь же нам верить в этого человека. Эта вера помогает нам переносить наше положение. Всю жизнь я принадлежал жирным патрициям, пресыщенным и премерзким. Весь свой век влачил рабское ярмо. Так что, Калликст, когда я наконец услышал слова «любовь», «свобода», «справедливость», не требуй, чтобы я заткнул уши.

Поневоле взволнованный, Калликст не знал, что ответить. В речи старика было столько горячей искренности, что фракиец почувствовал себя обезоруженным. Он устало покачал головой и пошел прочь. Плечи его слегка сутулились, будто он нес что-то очень тяжелое.