"Длинная тень" - читать интересную книгу автора (Хэррод-Иглз Синтия)

Глава 2

Несмотря на то, что Морлэнды легли спать очень поздно, встали они рано – по привычке, которая могла бы шокировать, если бы король сам не любил просыпаться чуть ли не затемно и не сделал раннее пробуждение популярным и престижным среди высшей знати. В шесть часов утра вся семья и прислуга собрались вместе, чтобы прослушать утреннюю мессу отца Сент-Мора, а в семь хозяевам подали хлеб и эль – деловой день начался с раздачи заданий прислуге. Доркас и Берч привели детей для отцовского благословения, и они по очереди преклоняли перед ним колено, а цепкий взгляд матери придирчиво ощупывал их.

– Берч, что за платье надето на Дейзи? Вряд ли это одно из тех платьев, которые ей подарили на день Святой Анны?

– Но это оно, госпожа, – бесстрастно сказала Берч.

– О Боже, как этот ребенок быстро растет! – с удивлением и огорчением воскликнула Аннунсиата. – Она выросла по крайней мере на два дюйма! – И, уже обращаясь к Дейзи: – Ты не могла бы расти чуть медленнее, иначе к пятнадцати годам в тебе будет больше двух ярдов.

– Она не может этого сделать, мадам! – запальчиво встрял Мартин. – Она вся в отца.

– И тем не менее, ей придется, – сказала Аннунсиата, улыбаясь Мартину и давая понять, что это лишь шутка. – Иначе ее будущему мужу придется забираться на гору, чтобы поцеловать ее. Доркас, вы нашли бы что-нибудь из моих вещей, чтобы переделать для мисс Дейзи. Берч покажет вам платья, которые мне не очень нужны.

По мере того как дети подходили к отцу, мать успевала напутствовать каждого:

– Джордж, ты очень бледен. Поменьше уделяй внимание книгам, а если заболит голова, сразу скажи отцу Сент-Мору.

– Хьюго, стой ровно и не делай недовольное лицо.

– Ара, что у тебя на голове? Неужели нельзя привести волосы в порядок? Если ты не будешь вести себя как подобает леди и не научишься заботиться о своей внешности, то так и вырастешь неряхой.

Арабелла залилась краской и отошла в сторону. Аннунсиата справилась о младенце:

– Мне кажется, я опять слышала, что он плачет.

– Да, мадам, – озабоченно сказала Доркас. – Мне очень жаль, но у бедного малютки снова были колики. С ним не все благополучно, мадам.

– Это только ветры, – пресекла йоркширскую няньку Берч. – Ему будет лучше с каждым днем.

– Хорошо, – сказала Аннунсиата, испытывая одновременно и горечь, и надежду.

Доркас порывисто вышла вперед и сказала:

– Мадам, извините меня, но ребенок нездоров. Его нельзя кормить овсянкой, он не усваивает ее, я говорю правду, мадам.

Берч взглядом остановила эту речь. Она была лондонкой, и так же, как Аннунсиата, строго соблюдала традиции высшего света, которые предписывали вскармливание младенцев жидкой овсянкой, а кормить детей грудью считалось уделом нищих. Берч была в ярости. Как эта деревенщина посмела предложить подобное?

– Вздор! – выпалила она. – Младенца просто пучило. Он совсем перестал плакать.

Аннунсиата переводила взгляд с одной на другую и затем кивнула головой:

– Я не сомневаюсь, что ты права, – сказала она Берч. – Доркас, заберите детей, я постараюсь подняться наверх и сама присмотрю за ребенком.

Доркас поджала губы и, сделав книксен, собралась увести детей: мальчиков – делать уроки с отцом Мором, а девочек – заниматься рукоделием под ее присмотром. Но тут двери распахнулись, и дворецкий Аннунсиаты Том доложил о первом посетителе – единокровном брате Ральфа Кловисе.

Это был стройный, красивый молодой человек, с приятным лицом и обаятельной улыбкой, озарившей всю комнату, в которой собралась его теперешняя семья. Он потерял родителей во время Великой Чумы, и Аннунсиата приютила его с братом Эдмундом, заботилась о них и продвигала по службе. Оба они были хористами королевской часовни, а два года назад Эдмунд, попав под влияние герцогини Йоркской, принял католичество. Благодаря покровительству герцогини, Эдмунд изучал иезуитство в монастыре Святого Омера. Кловис занимал более выгодное, но менее высокое положение при дворе и теперь, в свои девятнадцать лет, совмещал занятия в часовне с обязанностями управляющего имением, как и его отец в свое время. Изящество молодого человека было глубоко обманчиво: энергия переполняла его.

– Я пришел слишком рано? – спросил он, целуя Аннунсиате руку, затем пожимая руку Ральфу. – Я понимаю, что это шокирующе неприлично, но в городе...

– Я знаю, – засмеялась Аннунсиата.– Ты всегда от зари до зари на ногах. Выпей с нами, только сначала попрощайся с детьми, а то Берч торопится их увести.

Кловис горячо поприветствовал всех детей по очереди, поинтересовался у Мартина, перестал ли тот кашлять, поцеловал обеих девочек, причем Дейзи подставила щеку с удовольствием, а Арабелла приняла это как вынужденную необходимость, и согрел сердце Хьюго тем, что поздоровался с ним раньше, чем с Джорджем. Как только детей увели, он произнес:

– Пожалуй, я не буду завтракать с вами, а то не успею до обеда переделать все дела.

– Ах да, ведь ты сегодня, как и мы, обедаешь с герцогом, – сказал Ральф, немного подумав.

– Поэтому едем быстрее.– Кловис внимательно посмотрел на тарелку Ральфа, и тот, добродушно улыбаясь, вытер губы салфеткой и встал.

– Да-да, ты прав, я уже иду. Ты приехал верхом?

– Нет, приплыл с последним приливом, и пара гребцов ожидает нас у ступеней Уайтхолла. Мы можем успеть в док Святой Кэтрин за полчаса, – сказал Кловис, готовясь тут же отправиться в путь. Ральф остановился на секунду, чтобы поцеловать жену.

– Смотри-ка, мой брат даже прилив заставляет работать на себя, – тонко подметил он.

Принимая поцелуй, Аннунсиата сказала:

– Мне кажется, что прилив к полудню вернется и принесет вас домой вовремя, чтобы переодеться к обеду. Ты все чудесно устроил, Кловис, теперь быстро забирай его и, пожалуйста, не опаздывайте.

– Чем ты будешь заниматься сегодня утром? – спросил Ральф, неохотно покидая жену, такую соблазнительную в своем нежном шелковом дезабилье, с волосами, собранными в узел.

– Нанесу визит герцогине, если она сегодня принимает. Ну, идите же, наконец. У меня очень много дел.

Как только закрылась дверь, Аннунсиата послала Тома в Сент-Джеймс-палас с запиской герцогине, позвала Берч, чтобы одеться, вызвала Элизабет, отдала ей распоряжения по дому на весь день и написала письмо Клему, управляющему Морлэнда, с распоряжением перестроить голубятню. Не успел Том вернуться, как стали приходить торговцы с множеством симпатичных вещичек, надеясь убедить графиню в их абсолютной необходимости. Они знали, что Аннунсиата встает рано, и им было очень удобно приходить к ней по утрам, когда весь высший свет еще спит. Пару раз она даже говорила королю о пользе своих деревенских привычек, поскольку раньше всех узнавала городские сплетни и первой видела и выбирала приносимые в дом товары.

Том вернулся от герцогини с теплой запиской, приглашающей ее позавтракать вместе. Таким образом, без четверти девять Гидеон подал карету к дверям, и Аннунсиата в сопровождении дворецкого, горничной и двух спаниелей – все это были необходимые атрибуты моды – спустилась вниз, чтобы не спеша доехать до Сент-Джеймса. И хотя дворец герцогини находился неподалеку, Аннунсиата, со свойственным ей снобизмом, наслаждалась поездкой и более того – приказала Тому поднять занавески кареты, чтобы все видели, насколько она близка к герцогине: ее приглашают к завтраку. Но даже сидя в экипаже, Аннунсиата боролась с желанием пройтись по зеленой мягкой траве.

Анна Хайд, герцогиня Йоркская, никогда не слыла красавицей, но нельзя было не заметить ее острый ум, а в те дни, когда за ней ухаживал герцог Йоркский, она была достаточно хороша, со стройной фигурой и ясными глазами. Впервые Аннунсиата встретила ее десять лет назад, как раз перед ее тайным замужеством с принцем Джеймсом и беременностью, обескуражившей весь свет. Аннунсиату, новенькую при дворе, включили в свиту герцогини, и с тех давних пор, через всю свою восходящую судьбу, она поддерживала уважительную дружбу с бывшей хозяйкой. Многократные беременности, неумеренное обжорство повлияли на фигуру герцогини – она стала безобразно толстой, а постоянные огорчения и болезни стерли с ее лица былую привлекательность, отчего она выглядела старше своих лет. Тяжелый подбородок, большой рот и водянистые глаза делали ее значительно старше Аннунсиаты, хотя разница была всего в шесть лет.

Герцогиня принимала Аннунсиату в пеньюаре, в своей личной гостиной, и, как только та сделала реверанс, подставила ей щеку для поцелуя, пригласив сесть на стул, стоявший рядом с креслом-качалкой, в котором она расположилась. Жестом мясистой руки, увешанной кольцами, герцогиня отослала слуг и сказала приятным, хорошо поставленным голосом:

– Ну, теперь нам будет удобней. Очень мило с вашей стороны, что вы решили навестить меня, леди Чельмсфорд.

– Как вы себя чувствуете, ваша светлость? – спросила Аннунсиата, польщенная тем, что ей предложили сесть. – Мне так жаль, что вы вчера не смогли прийти на крещение.

– Сожалею, что огорчила вас своим отсутствием, но вы же знаете, я не очень люблю такие приемы. Мне больше нравится ужин в тесном семейном кругу за приятной беседой, но хороших собеседников при нашем фривольном дворе сейчас найти сложно. Я не завидую ни вам, ни вашим приемам, но все же не понимаю, как вы можете такое выдерживать? Ведь есть же у вас, в конце концов, голова на плечах?

Аннунсиата рассмеялась:

– Как и у вас, ваша светлость! Но это не принято показывать. Эксцентричность позволена только сильным мира сего.

Гримаса боли исказила лицо герцогини, и она попыталась устроиться поудобней, добавив:

– Не лукавьте со мной. С вашего первого появления при дворе вы намеренно демонстрировали свою эксцентричность. Я прекрасно помню ваши ранние утренние прогулки в обществе короля, моего мужа и принца Руперта. И разве не вы ввели при дворе моду кататься верхом? И говорят, что даже сейчас вы ведете себя с королем так же свободно, как если бы были мужчиной.

Аннунсиата видела, что герцогиня только прикидывается шокированной, и сказала, опустив глаза:

– Надеюсь, вы не придаете значения скандальным сплетням обо мне? Их распустила леди Каслмэн, потому что на прошлой неделе застала меня за чтением книги.

Наконец-то она заставила герцогиню рассмеяться и была очень рада этому, потому что чувствовала: в нынешней жизни Анны Хайд не слишком много радости. Герцогиня приказала слугам подать завтрак на низенький столик, стоящий рядом, и жестом отпустила их.

– Мне хочется спокойно побеседовать с вами. Надеюсь, вас не затруднит подать мне чашку и тарелку?

– Конечно, – ответила Аннунсиата.

Завтрак был простым, но изысканным: пинта шоколада в высоком серебряном кофейнике, отбивной язык, тарелка с тонко нарезанным белым хлебом, намазанным маслом, серебряное блюдо с отборными яблоками и ароматный белый сыр. Аннунсиата встала, чтобы наполнить бокалы и тарелки, затем снова села, а ее любимые спаниели, лежащие у ног, не могли оторвать глаз от отбивных языков.

– Ну, теперь расскажите мне, как ваша семья? – поинтересовалась герцогиня.

Пока она завтракала, Аннунсиата рассказывала обо всем, что произошло с ней за последнее время, вплоть до рождения ребенка.

– Я полагаю, вы назвали его Рупертом?

– Да. Принц настоял на том, чтобы быть крестным отцом малыша.

– Очень любезно с его стороны, – сказала герцогиня, блеснув глазами от удивления.

Аннунсиата чувствовала: герцогиня знает обо всем, что случилось между принцем Рупертом и ней, включая их тайные отношения, но понимала также, что та никогда не будет этого ни с кем обсуждать, потому что осознавала возможные последствия.

– Но ради Бога, скажите мне, что заставило вас пуститься в это сумасшедшее путешествие в Лондон на столь большом сроке беременности и в такую ужасную погоду. Ведь вы могли умереть.

Аннунсиата ответила на это замечание подробным рассказом о том, что представляет собой Морлэнд в сезон дождей.

– В это время в Йорке нет абсолютно никакого общества, все лучшие люди покидают свои поместья. У меня был выбор – умереть в дороге или умереть от тоски.

– Тоска. Да! Я могу понять ваши чувства, – произнесла герцогиня, думая о чем-то своем. – Лежа здесь, прикованная к кровати многочисленными болячками... Странно, но факт – наша религия учит, как преодолевать боль и страдания, но никогда не упоминает о тоске.

Аннунсиата не знала, что сказать, но ее спас от необходимости ответа скрип открывающейся двери. Негодование от того, что ее прервали, исказило лицо герцогини, но оно тут же разгладилось.

– Это только дети. Их обычный утренний визит. Вы простите меня?

– Конечно, конечно.

Гувернантка привела двух юных принцесс. Старшая, Мэри, была очаровательной восьмилетней девочкой, слишком высокой для своих лет, с темными глазами и черными кудрявыми волосами, как и все Стюарты; имея легкий характер, она отличалась болтливостью и сентиментальностью и была любимицей отца и всех домочадцев. Пятилетняя Анна являлась полной ее противоположностью: небольшого роста, полненькая, тихая и молчаливая, – ее затмевали все и всегда, начиная с сестры. Она была чрезвычайно застенчива и ощущала свою непохожесть на других с острой проницательностью, какой от нее никто не мог ожидать. Природа не наградила ее ничем примечательным: рыжие волосы, неровная кожа, но одарила приятным, нежным голосом. Принц нанял дочерям актрису, и поэтому обе они умели очаровать разговором и пением.

Аннунсиате казалось, что принцесс непозволительно забросили: кроме дамских занятий шитьем, музыкой и танцами, они не знали и не умели абсолютно ничего. Считалось немодным, особенно среди протестантов, чему-либо обучать девочек; со времен Кромвеля пуритане полагали, что удел женщин – домашний очаг и вынашивание детей. В отличие от своих родителей, приверженцев старых взглядов, во избежание всеобщего осуждения принцессы воспитывались как добрые протестантки.

Но Аннунсиата приехала из Йоркшира, колыбели образования, из семьи с корнями, глубоко уходящими в католицизм, где обучение женщин считалось обязательным. Она получила такое же хорошее образование, как и любой мужчина, и ее удивляло, что Анна Хайд допускает такую ограниченность детей. Аннунсиата подумала, что герцогиня несколько холодна к дочерям, и размышляла над тем, какое место отводилось той в их воспитании. Наверное, будь сыновья герцогини живы, все могло обернуться иначе, и, когда принцесс увели, она со страданием начала вспоминать печальную историю Анны Хайд и ее погибших детей. Сын, зачатие которого послужило причиной тайного брака с герцогом Йоркским, прожил всего шесть месяцев; после Мэри родился Джеймс, герцог Кембриджский, умерший в четырехлетнем возрасте. Потом появилась на свет Анна, затем, в шестьдесят шестом году, – сын, который прожил всего несколько недель, через год – еще один, умерший через несколько часов. В шестьдесят восьмом родилась дочь, которая не дожила и до года, и в прошлом году герцогиня родила еще одну девочку, прожившую несколько дней. За десять лет – восемь беременностей с очень небольшими перерывами. У герцогини впереди лет восемь детородного возраста, но хорошо известно: чем старше женщина, тем меньше у нее вероятности родить здорового ребенка. Сердце Аннунсиаты сжалось от сочувствия, и она вознесла молчаливую молитву Святой Деве Марии и Святой Анне с просьбой защитить ее собственных детей. Анна Хайд проводила девочек взглядом и, когда за ними закрылась дверь, тихо сказала:

– Я не завидую их судьбе. Король выдаст их замуж за каких-нибудь германских принцев, и они безропотно подчинятся своей доле, как агнцы, которых ведут к закланию. По крайней мере, я сама выбрала свою судьбу, на горе или на радость...

Она замолчала на минуту, ее глаза заволокло туманом и мысли унеслись куда-то вдаль.

– Вы знаете, в те дни он был совсем другим. Очень красивым – он и сейчас красив, но эта красота теперь не греет. Тогда он был молод, остроумен, очарователен. В Гааге мог танцевать всю ночь напролет, а танцевал он чудесно. Вы ведь знаете, что народ любил Джеймса больше, чем его брата, – добавила она, глядя на Аннунсиату. – Можете со мной не согласиться, но в те времена Чарльза считали суровым и угрюмым. Его ум был чересчур остр. Он замечал слишком многое и страдал слишком глубоко. А Джеймс был веселым, с благородными манерами, все находили его весьма привлекательным.

Аннунсиата кивнула, не желая прерывать монолог герцогини. Спустя некоторое время та продолжила:

– Я влюбилась в него с первого взгляда. Я и в мыслях не держала ничего подобного, я была никем, лишь дочерью мастера Хайда... Но я была умна! Он тоже полюбил меня. Сейчас все говорят, что я поймала его в ловушку. Ну и пусть! Я никогда не была красивой, и сейчас, глядя на меня, все недоумевают, как он мог хоть когда-нибудь желать меня. Но это было! Было! И мы поженились.

Герцогиня говорила так тихо, что Аннунсиате казалось, будто она разговаривает сама с собой, вряд ли замечая чье бы то ни было присутствие.

– Он, конечно, всегда мне изменял. Даже в самые первые дни, до того, как умер наш первый сын. Правда, он всегда прислушивался ко мне, он любит меня и сейчас и всегда приходит за советом. Так же обстояло и с религией: мы поговорили, он задал мне множество вопросов, потом подумал и принял мою веру.

Внезапно ее глаза наполнились слезами, она повернулась к Аннунсиате и закричала.

– О! По мне, все неправильно! Мне кажется, что это должно прийти, как пламя в сердце, как внезапный яркий свет! Но у него все иначе. Он думает, рассуждает, спрашивает и затем, со всей силой своего бесстрастного ума, принимает – принимает абсолютно и бесповоротно. Но я знаю, что радости он не испытывает. Анна Хайд заметила свои слезы и смахнула их нетерпеливым жестом, словно они мешали ей.

– Он принял веру разумом, но не сердцем. Нет в нем ни радости, ни страсти. Он не слышит музыки, не воспринимает цвета, не ценит славу. Он не подвержен экстазу. Нет ни тайны, ни ужаса, ни экзальтации. О! Он такой холодный, холодный!

Анна еще немного помолчала. Аннунсиата глядела на нее с состраданием, вспоминая собственные светлые слова, сказанные накануне: «Говорят, что новообращенные одержимы верой». И, хотя ей никогда не приходилось говорить об этом, она понимала, что имеет в виду Анна Хайд: вера – это нечто большее, чем вера от ума; она заполняет тебя до такой степени, что ты ощущаешь себя сосудом, полным воды, а любой культовый праздник выливается в песню, радость, экзальтацию. Но не для герцога. Она попыталась представить его молодым и очаровательным, смеющимся и танцующим, но ей это не удалось.

Герцогиня снова смахнула слезы и сказала:

– Не то чтобы я волновалась о его светлости, вы не думайте, все как раз наоборот. Мы с королем не можем убедить его бывать в королевской часовне, хотя бы для проформы. Герцог считает, что лицемерить – бесчестно. Он не идет на компромисс. Бог знает, что будет, если он переживет Чарльза и взойдет на престол. Он шагает слишком широко для своего народа.

Аннунсиата кивнула, вспоминая один из аспектов романского католицизма, неприемлемый для английского народа, – святой обязанностью каждого католика было привести своего товарища в лоно римской церкви. А англичане никогда не позволят управлять собой чужеземному принцу, особенно принцу церкви.

– Тогда вы, наверное, полагаете, что королева не... – начала она с сомнением.

Губы Анны Хайд сжались.

– За восемь лет она так ни разу и не родила. Нет, скорее всего, детей у королевы не будет, но король никогда не помышлял о разводе.

– Возможно, если она забеременеет... Она так часто себя чувствует неважно...

– У нее постоянные обмороки и ипохондрия и больше терпения, чем можно предположить, но она сильна, как лошадь. Она переживет всех нас, будьте уверены. Вот почему я должна родить сына. И тяжело не родить, а сохранить его потом. Ведь вы хорошо это знаете.

Аннунсиата согласилась. Трое умерших сыновей, и последний тоже нездоров, по словам Доркас. Сердце сжалось от боли. Всего несколько ее детей выжили. Возможно, она действительно была не права, пустившись в это путешествие в Лондон, рискуя жизнью и здоровьем ребенка. Возможно, она должна отправить малыша обратно в деревню. Возможно...

– Мы все в Его руках, – мягко сказала Анна Хайд, и Аннунсиата поняла, что герцогиня проникла в ее мысли, читая их по ее лицу.

– Да, ваша светлость.

Как часто она успокаивала Ральфа такими же словами. Если Бог захочет взять ее дитя, то возьмет его. А если захочет оставить в живых, то найдет для этого средства.

Очевидно, герцогиня сочла, что пора поменять тему. Она устроилась поудобней и сказала:

– Не могу ли я побеспокоить вас и попросить налить мне немного шоколада. И скажите, пожалуйста, есть ли какие-нибудь вести от Эдмунда?