"Жажда всевластия" - читать интересную книгу автора (Синицын Станислав)

Глава 10 Молодость тела

Разбогатеть, как богатели многие вокруг, родителям не удалось. Челночная торговля уже тогда шла на убыль. В дополнение к поборам в пользу бедных таможенников ее обкладывали все новыми податями официального характера. Так что почти сразу после отдыха у них опять начались приступи скопидомства. Экономился каждый рубль, выискивались новые источники дохода. Оба начали курить. Часто они засиживались на кухне, пытаясь выдумать новые маршруты поездок, найти новые товары, обсуждали смежников.

— Прибыльщики мои, кончай дымить, — обычно дед ближе к полуночи прекращал такие разговоры в приказном порядке, — ничего сегодня уже не надумаете, дом только обкурите, а завтра на вокзал.

— Выдумаем, выдумаем, обожди, дед. — Отец обычно отнекивался и открывал форточку.

К часу ночи кухня затихала, дом погружался в сон, чтобы утром вспыхнуть активностью.

Очень скоро родителям стало ясно — челночество перспектив не имеет, а надо оседать на твердую почву, на какую-то стационарную основу. Сделать тут что-то самим было необычайно трудно. Но идти в подчинение, превращаться в служащих, у которых не будет никаких перспектив карьерного роста, кроме как редких повышений зарплаты и возможности поворовывать, им страшно не хотелось. Самостоятельность, к которой они привыкли за десять лет, вещь страшная, упорная и въедливая. Необходим был компаньон, партнер. Желательно с приличным паем. Такой, чтобы был не слишком богатый, для которого родительский взнос не стал чем-то мелким и не важным. Нам особо нечего было вносить в предприятие: скопленная сумма денег могла впечатлить немногих, а коттедж, основная недвижимость, мог служить разве что перевалочным складом. Но слишком бедный коммерсант тоже родителям был не нужен, желательно было объединиться с только начинающим свое дело, но уже имеющим помещение, торговую площадку или что-то в этом духе.

Жизнь в очередной раз повернулась ко мне новой стороной. И эта новая грань была — общение. Почти не снижая темпа поездок, родители стали лихорадочно подыскивать кандидатов на партнерство. Каждую неделю у нас появлялись гости, которых надо было принять вежливо, аккуратно, но одновременно за час до их прихода унести из гостиной все меленькие и ценные безделушки, чтобы возможные компаньоны чего-нибудь не утащили, а по их уходу вернуть все обратно.

Это было страшно утомительно. Конечно, скоро я от переноски безделушек отделался — под непрерывным напором посетителей гостиная стала не самой уютной комнатой в доме и могла обходиться без керамических статуэток и бронзовых кувшинчиков. Но все равно, заслоненные непрерывными визитами, куда-то пропали выходные. Субботним или воскресным утром надо было все подготовить, помочь приготовить закуски и накрыть стол. Хорошо, что встречи по будням, не менее частые, родители назначали за пределами дома.

К середине дня приходили гости. И начинались бесконечные разговоры на тему возможного сотрудничества. Предполагалось, что я в это время буду делать уроки, но значительно большее удовольствие я получал от подслушивания этих хитроумных переговоров. Не знаю, где можно профессионально научиться интриге, искусству вешать лапшу на уши оппоненту, держать многозначительные паузы и намекать на светлые перспективы в туманных выражениях. Я учился всему этому, прикладывая ухо к тонкой гипсовой перегородке.

Чего я не могу понять до сих пор — это откуда берется такое количество прожектеров-энтузиастов, безденежных умников и откровенных авантюристов. Они ходят на все презентации, назначают встречи, ведут переговоры, а потом поджимают хвост и растворяются в пространстве. Причем никакой финансовой выгоды они для себя не получают. Время они, что ли, так проводят? Десятки раз я слышал в голосах родителей уверенность в заключении сделки, с несколькими гостями ударяли по рукам, и казалось, что все решено. Но через день или два нам звонили с вежливым отказом, или сообщали о нем в невежливой форме, или вообще не никак не сообщали.

Родители вначале нервничали, потом привыкли, потом почти уже не надеялись на счастливый исход. В припадке чёрной меланхолии они еще раз поменяли все запоры и сигнализацию в доме, опасаясь, что слишком многим людям известно о том небольшом количестве денег, что удалось скопить за это время.

Так продолжалось довольно долго.

В школе я постепенно стал своим человеком, обучился сленгу, стандартному набору шуточек и приколов, заработал свою охапку плохих оценок. Это был повод заняться моим воспитанием. По вечерам мне начали читать нудные, утомительные лекции, которые надо было, однако, помнить и при нужде повторять. Мне упорно пытались внушить мысль, что только честная работа и труд сделают из меня приличного человека, а цветущий вокруг махровым цветом бандитизм, к которому приводят прогулы и двойки, — явление временное, недолговечное. Довольно странно было слышать такие рассуждения после лесной отсидки, о чем я прямо и заявил. Зря я это сделал: во-первых, мне сильно влетело в чисто физическом плане, во-вторых, лекции стали более регулярными и еще более нудными. Я сообразил, что уроки дипломатии, полученные через стенку, надо применять на практике, пусть и в кругу семьи. В конце концов меня убедили в том, что бандиты — это существа с коротким сроком жизни, и большую часть из него они проводят в тюрьме. Все это дало результат — я стал больше сидеть над учебниками, подтянулся и уже не числился в компании отстающих. Была от этой нервотрепки и другая польза: заодно мне внушили, что наркотики — это плохо. Тогда я просто поверил, потом убедился на примере сверстников.

Я был так же последовательно направлен в десяток клубов — зубодробительных, которые мне не понравились слепым подчинением сэнсэю, модельно-деревообделочных, которые мне чересчур напоминали дом, и музыкально-распевочных, к занятиям в которых у меня не было никаких данных.

Честно говоря, от этих неудачных попыток, продолжавшихся год или полтора, у меня в голове почти ничего не задержалось. Драться я как не умел, так и не научился: рукомашество и дрыгоножество были не по моему профилю. Склеивать бамбуковые рамки и обтягивать их полиэтиленом не лежала душа, ноты остались чем-то вроде иероглифов, никак не связанных со звуками, которые мне иногда удавалось извлечь из музыкальных инструментов. Единственное, что прикипело к сердцу из этого обширного набора, — умение художественно снять ножом стружку с полена. Умел-то я и раньше, просто под деревенские приемы подвели теорию. Ничего серьезного никогда так и не получилось, но десяток поделок сохранился.

В итоге меня выкинуло на тот берег, который давал приют почти всем мальчишкам того времени, — компьютерные игры. Вот где я встретил вторую, бледную кальку своей мечты. На беготню по сумрачным коридорам, расстрел врагов из гранатометов, построение империй и танковые сражения уходили все мои карманные деньги.

Постепенно я втянулся, стал мгновенно различать темы игр по их названиям, мог среди ночи назвать самые эффективные приемы метания ядерных бомб и расположения конницы. Хорошее было время. Но года через полтора это стало мне понемногу надоедать.

Вновь потянуло к книгам, журналам и вообще к чтению. Книги мало помалу вернули себе часть той власти надо мной, какую имели в деревне. Детективы, приключения, исторические романы, фантастика — все это сыпалось на меня со всех сторон, требовало времени на чтение.

Нет, игровые новинки появлялись каждую неделю, и почти все их я просматривал хоть одним взглядом. Но это было уже не то. Сначала мне приелись аркады — учить каждый раз новую механику наведения чар или вождения грузовика просто надоело. А тут еще занятия — уравнения, элементы, писатели всякие. Приноровился с ходу узнавать самую многообещающую стрелялку и не слезал с нее несколько недель. Потом в моем арсенале остались только исторические стратегии; как изменялись вооружения в течение веков, я уже знал неплохо, а гигаваттные лазеры стреляли каждый раз по-разному.

Наконец, по прошествии двух лет моего непрерывного нытья, клянченья, а потом все более утонченных намеков и аргументированных просьб, был куплен первый компьютер. Лично мой, как уверял я себя, думая, что смогу просиживать за ним дни и ночи. Но тут же выяснился ряд почти фантастических обстоятельств. Оказалось, что эта «никчемная игрушка, вредная для глаз и осанки», как говорила мама, нужна буквально всем. Деду уже три года студенты приносили массу интересного материала на дискетах, и он был вынужден слишком долго сидеть за кафедральными машинами. Теперь же выдранные из сети бесконечные схемы и графики он мог рассматривать, не снимая любимых тапочек. Плюс к этому теперь ему не надо было постоянно требовать от студентов распечатывать свои рефераты — и мучиться потом с грудами макулатуры на рабочем месте.

Родители вдруг решили, что бухгалтерию их бесконечных перевозок лучше вести в электронной форме — это вам не калькулятор, можно мгновенно посчитать прибыль или расходы. В том же компьютере с легкостью помещается куча законов, которые раньше с превеликим трудом отыскивались в бумажной форме. Там же удобно хранить основной набор адресов, фамилий, телефонов и весь тот чудовищный объем информации, который скопился за время торговли и занимал четыре полки в их комнате. Из этого с неумолимостью перемещения минутной стрелки следовала необходимость кодировки информации: они боялись, что я сотру нужные файлы или проболтаюсь об очередной финансовой комбинации. Не прошло и двух месяцев, как большая часть папок оказалась опутана паролями и ключами доступа, как линия окопов — колючей проволокой.

Поэтому, когда в один прекрасный день я задумал с приятелями поиграть на родном ящике в очередную историческую стратегию, выяснилось, что ее нельзя установить — в памяти просто не осталось места. Пришлось распаковывать старое «Противостояние», что стоило мне десятка насмешек.

За три года до окончания школы эта перевалочная эпоха закончилась. Партнер отыскался. Эта семья, почти такая же, как наша, с той только разницей, что они были моложе, сыну их не исполнилось и пяти лет и они никогда не уходили «в подполье». Если родители освоили на перепродаже массу товаров и даже я сквозь сон мог назвать цены кожаных курток и синтепоновых подкладок, то компаньоны специализировались только в одной области: они торговали посудой. Фарфоровой, фаянсовой, стальной, а бывало, что и деревянной. Мы тоже довольно много понимали в этом деле: десяток раз в доме стояли груды якобы гжели и штабеля кастрюлек, сделанных из нержавеющей броневой стали. Но такими специалистами не были, поэтому в те несколько недель, что готовилась сделка, оформлялись документы и стороны терзались последними сомнениями, дедовский коттедж наполнился литературой о сортах и видах посуды, а компьютер стал постоянно зависать от перегрузок — из сети скачивалось слишком много файлов.

До сих пор мне неизвестно, какую сумму удалось скопить родителям, предполагаю, что от девяти до двенадцати тысяч слегка обесценившихся к тому времени долларов. Единственное, что знаю наверняка: часть ее они держали в акциях, часть лежала в банке, часть — в маленьком самодельном сейфе (кустарность сейфа никого не должна вводить в заблуждение — у него просто не было замка и чтобы открыть дверцу, приходилось выдвигать из стены какие-то специальные штыри и пользоваться домкратом). Зато точно знаю, сколько выдал дед. Три тысячи в новой европейской валюте он присовокупил к общим вложениям с тихим скрежетом. Не то чтобы ему было жаль денег, скорее в нем проснулся рефлекс вкладчика, которого не обманули только потому, что он никуда своих сбережений не вкладывал. Плюс к этому подсобные помещения коттеджа да еще рабочая сила. Все вместе это составило тот самый паевой взнос, который обеспечил родителям равноправное участие в предприятии.

Если вдуматься, «предприятие» — это громко сказано. Хоть к тому времени железная хватка бюрократии слегка ослабла и, как смеялся дед, вместо центнера бумаг необходимо было предоставить всего-то килограммов двадцать документов, сил хватило только на небольшой магазинчик, почти лавку. Нам еще очень повезло: очередная программа помощи малому бизнесу, прежде чем угаснуть в коррупционных скандалах, позволила взять эту лавку в относительно престижном месте. Это были три окна и дверь. Первый этаж наново оштукатуренного здания XIX века. Ремонт был уже частично сделан, так что кирпичи на голову не сыпались. Некоторое время заняла покраска стен, укладка плитки, проводка кабелей и ввинчивание лампочек. В итоге получилось довольно милое помещение неопределенного стиля и цветовой гаммы — стальной прилавок, соседствуя с деревянным подоконником, умудрялся не портить общей картины.

Началось мое бытие в качестве лавочника. По сравнению с предыдущим состоянием было в этом много новых достоинств и недостатков. Мы вроде как уже не были перевалочной базой, подвал у лавки оказался достаточно вместителен, и в доме под склад использовался только сарай. За родителями осталась функция добывания всего нового и в коммерческом плане интересного, поэтому их разъезды стали более редкими, но совсем не исчезли. Через несколько месяцев, когда положение лавки немного стабилизировалось и стало ясно, что мы не прогорим после очередных праздников, заметно подросли наши доходы. Карманные деньги — это всегда хорошо.

Но меня стали использовать как дармовую рабочую силу, это было уже хуже. Нельзя сказать, чтобы я раньше только бил баклуши: и сумки тягал, и товар сортировал, и с покупателем поговорить мог, но теперь это все оказалось возведенным в степень. На меня повесили почти всю подсобку и часть уборки. Свободного времени теоретически оставалось много, практически оно все было занято учебой. Так что карманные деньги просто некогда было тратить — покупаемые на них вещи почти не приносили удовольствия. Конечно, мыть полы и слушать при этом с плеера музыку или урок английского лучше, чем просто мыть полы, но еще лучше вообще не браться за швабру. Именно за те несколько лет в мою натуру накрепко въелось отвращение к монотонному физическому труду. С крестьянским бытом я простился еще на вологодчине, теперь понял, что пролетарием быть не лучше.

А в остальном все шло своим чередом. Мы потихоньку богатели, отец наконец-то поменял свои уже антикварные «жигули» на приличную подержанную «вольво». Мама целиком ушла в бизнес, и ее не интересовало ничего, кроме очередной партии посуды. Дед затеял в коттедже предпенсионный евроремонт, говоря, что мы скоро сможем накупить себе отдельных квартир, а он хочет обеспечить себе приличную одинокую старость. Я же, когда удавалось отбиться от занятий и работы, встревал во все мыслимые и немыслимые переделки. В классе подобралась компания из пяти человек, достаточно хорошо учившихся, чтобы их не вышибли из школы за первый проступок, но абсолютно безбашенных.

Ничего особо страшного мы не делали, так, мелочи типа покраски отдельных скамеек в парке, попыток корчить из себя хакеров и разного мелкого хулиганства. Серьезно досталось только Серому и Подкове — и черт их дернул потащить всех нас вслед за диггерами в эти подземные коридоры? Мало того, углядели они ход, якобы в подвалы какого-то склада, и остальным про это ничего не сказали. Решили нас напугать, попутно изобразив крутых парней. Никакого склада там не было, был трубопровод то ли с нефтью, то ли еще с чем, но охрана там имелась серьезная, с видеокамерами и компьютерами. Серому прострелили куртку, а заодно и грудную клетку, хорошо, что до больницы успели довезти. Подкову срочно попытались расколоть на предмет диверсионной деятельности. Охрану тоже можно понять — стрелять в хулиганящего мальчишку на поражение считается дурным тоном, за такое и уволить могут. Надо сделать его не просто хулиганом... Но Подкова ухитрился получить слишком явные «следы побоев на лице» и быстро потерять сознание, так что для него все закончилось часа через полтора. А я, Стержень и Генка Квач, испугавшиеся выстрелов и бросившиеся в боковой проход, до утра лазили по канализационным стокам в поисках выхода. С рассветом вышли под какую-то решетку, через которую небо увидели. Обрадовались! Стержень по сотовому спасателей вызвал, они, правда, и так нас уже искали.

Огребли мы через это дело серьезную головомойку, не по первое число — все понимали, что часть неприятностей мы уже получили, но все равно не сахар.

Где-то за год до окончания школы, даже меньше, начала раскручиваться пружина новой жизни. Той осенью легкое увлечение политикой переросло у меня в серьезные мысли. Я следил за серьезными заварухами в Средней Азии, помнил как Прибалтика все успешнее приклеивалась к Европе и как там бунтовали русские. Но тогда в моей голове будто щелкнул некий механизм — и я увидел, как политика переплетается с человеческими страстями, экономикой. И до этого мне что-то такое пытался втолковать историк — раньше я не понимал таких вещей.

Когда я увидел это переплетение причин, речи отдельных политиков перестали быть для меня логичными словами, которые почему-то не соответствуют истине, а превратились в мозаику лжи, суть которой было интересно раскрывать. Сработала «дипломатическая подготовка», полученная через гипсовую перегородку. Это стало моим постоянным спортом, почти вытеснившим компьютерные игры, — я сидел перед телевизором и лазил по политическим сайтам и хотел понять, кто, как и почему лжет. Меня стали значительно больше занимать разговоры аналитиков, я попытался влезть в чаты «Общих разговоров», «Микроскопа политики» и тому подобные. Это оказалось не таким простым делом — слишком много было высоколобых желающих потрепаться о власти и экономике. В итоге я чуть не угодил в какое-то мошенничество: пришел счет на трёхчасовые разговоры с Камеруном, и только наняв адвоката; отцу удалось доказать, что я тут ни при чем. Эта история отбила у меня охоту к публичной политике и оставила неистребимое желание держаться в тени.

По правде говоря, не только эта история. Я вторгся, или меня втянули, смотря как посмотреть, в сферу любовных отношений. Причем бои пришлось вести сразу на двух фронтах: у меня из головы стали вдруг исчезать все мысли при виде Тани Заглотовой, которая три года в классе сидела на соседнем ряду, и на меня обратила внимание Татьяна Александровна, обходительнейшая супруга нашего бизнес-партнера, женщина предбальзаковского возраста. Таня — она была первая любовь и первая же в ней неудача. Взаимной симпатии оказалось мало для чего-то прочного и долговременного. Мне почему-то кажется, что она поставила крест на мне еще до того, как я на нее посмотрел. Когда на тебя смотрят любимые глаза, но в них ты видишь свой образ в виде мотылька-однодневки, которого завтра надо забыть, — это хорошо лечит любовь. После выпускного я ее ни разу не видел.

Татьяна Александровна — это была чистая физиология и немного любопытства. Для нее, наверное, нескучно проведенное время, отдых от мужа и ребенка. В любом случае это требовало некоторой конспирации, не сложной, но нудной и отнимавшей попусту много времени. Ни один из нас не хотел долговременных отношений, и мы очень быстро друг другу надоели.

Прогресс высыпал на людей очередные дары то ли из ящика Пандоры, то ли из рога изобилия. Медицина сделала который уже по счету прорыв, и людям начали пересаживать клонированные органы. Это была сенсация, которую я тогда почти не заметил, да и зачем мне было ее замечать? И запомнил-то я это потому, что дед, который год собирающийся на пенсию, вдруг начал подсчитывать темпы удешевления этой операции, стараясь понять, есть ли у него шансы воспользоваться новым достижением науки.

Зато я глаз не мог оторвать от роботов. В те два-три года они стали достаточно совершенными и доступными, чтобы появиться в массовой продаже. Лакей-уборщик, объединенный с компьютерной сетью лавки, наконец освободил меня от участи работника метлы. Это оказалось дешевле, чем нанимать какого-нибудь молдаванина, вьетнамца или таджика. Другие роботы заполонили улицы, магазины и дома. На одной из прощальных вечеринок класса, которую устраивал самый богатый из нас, Борис Бурцев, входящих обгавкивала московская сторожевая. У собачки глаза светились лазерными прицелами, по шкуре бегали искры, и она сравнивала наши лица с фотографиями. Шутка получилась плохая: Ирка-колонча так наштукатурилась косметикой, что компьютер ее не узнал, «собака» вдруг встала на задние лапы идо выяснения всех обстоятельств аккуратно, даже не повредив кожи, придерживала ее за горло челюстями из нержавеющей стали.

Высшее образование было для меня делом обязательным. Другой вариант развития событий родителями даже не рассматривался. Естественно, меня хотели продвинуть на экономические специальности. Общий уровень знаний был подходящий, мозги тоже не требовали репетиторской подкачки. Со мной дополнительно занимались несколько недель, заставляли проталкивать в голову кучу информации. Что-то там задерживалось, но большинство формул рассеивалось, как только я переворачивал страницу книги или стучал по клавише. Оставалось только идти вперед.

Ну я и пошел. Ждал меня на этом поприще грандиозный облом. Экзамен-то компьютеризированный, один на всю страну. Написал я эти ответы на тысячу вопросов вполне хорошо, местами даже прекрасно, вот только многие другие написали еще лучше, и золотая медаль тут помочь ничем не могла. А количество теплых мест ограничено. И не добрал я самой малости, какой-то десятой доли балла. Но математика вещь жестокая — самые перспективные места отсеялись. Вокруг было еще множество экономических колледжей, юридических училищ, высших лицеев и тому подобных заведений не первого сорта, хоть и весьма престижных.

Бурю, которая разразилась тем вечером дома, мне особенно не хочется вспоминать. Дело было в гостиной, которая теперь заодно служила библиотекой и приобрела почти весь утраченный раньше лоск. Родители в полуистерическом состоянии обвиняли меня во всех смертных грехах, а я вяло пытался отбиваться или молчал, да и что я мог сказать?

В такие я проходил с легкостью, но это было уже не то. И тут, понимая, что терять особенно нечего, я твердым голосом заявил о своем желании продолжать дело династии и заниматься наукой. Не бизнесом, а исследованиями.

Далее, видя шокированные лица родителей и не слыша возражений, я развил свою мысль.

— Для технологических специальностей даже в университете у меня баллов хватает и возьмут наверняка. Буду ученым, чем плохо?

Отец, слегка оправившийся от первого шока, зашипел на меня как королевская кобра.

— Мы из какого дерьма выбрались, сколько сил потратили, от нервов одни клочья остались, а ты обратно туда хочешь. Нищим доцентом желаешь стать?

— А вот доцентов попрошу не трогать! Тоже мне нищего нашел! — Отец перегнул палку, и дед перешел в наступление. — Кого вы хотите сделать из этого оболтуса? Акулу капитализма? Да он разорится через полгода и еще в тюрьму сядет!

— Александр Карлович, вы бы помолчали, он хоть немного в юриспруденции должен будет понимать, — попробовала вмешаться мама, но дед уже вошел в раж, и море ему было по щиколотку.

— В наследники бизнеса готовите, династию основать хотите? Рокфеллеры выискались. А если завтра разоритесь — юристов на каждом углу сотни, и ему не чета. Куда он пойдет? Обратно в лес? — Сарказм деда был неисчерпаем.

Говорил он минут двадцать, и рта ему заткнуть никак не удавалось. Скандал продолжался до утра. С рассветом, когда гостиная захлебывалась в клубах сигаретного дыма и все в ней сидели с красными глазами, было решено, что если я буду заниматься созданием чего-то перспективного и нового, то шансы на приличное существование у меня будут. По результатам этой рокировочки я оказался студентом на кафедре электроприборостроения главного университета страны.

— Будешь, Павлуша, компьютеры кувалдой клепать, авось на кусок хлеба заработаешь, — напутствовал меня дед.

С родителями я не то чтобы поссорился, но отношения стали умеренно напряженными.

Студентом быть неплохо, особенно если поначалу тебя не давят требованиями успеваемости. Технические предметы оказались интересными, учился я хорошо. Вряд ли я чем-то отличался от своих тогдашних приятелей — те же привычки, гулянки, желание иногда попасть на концерт очередной знаменитости. Вот только политика тихим вороном летала вокруг моей души. Я смотрел и видел, замечал и анализировал.

А мир менялся все больше. И основное хобби состояло в том, чтобы понимать суть этих изменений. Когда нашей группе предложили заполучить второй диплом, я выбрал социологию. Меня занимало движение гуманистов, как раз рождавшееся в те месяцы, их первые робкие попытки сохранить за человеком привычные рабочие места. Их лозунги и структуру организации, я сделал темой защищаемой работы, но весь этот человеколюбивый пафос был для меня чужим — я жил с другой стороны баррикады.

Против ожидания родителей место мое оказалось не таким уж бесперспективным. Промышленность, которая пыталась изображать производство компьютеров, потихоньку начинала это делать в действительности. От совсем уж отверточной сборки переходили к своей штамповке, выращиванию кристаллов и другим операциям. Разумеется, никакой всеобщей любовью и процветанием здесь и не пахло. Регулярно кого-то банкротили, иногда кто-то исчезал в неизвестном направлении, за одну ночь могли рассыпаться целые заводы. Но суть в том, что возникали они тоже не годами. Словом, курса с третьего мне стало ясно, что хорошо трудоустроиться я смогу в любом случае.

Вот только этого мне показалось мало. Я увлекся проектированием компьютеров всерьез. Это выращивание скелета будущей машины, учет нюансов; превращение начальной 1 идеи, такой хилой и беспомощной, в монстра конечного расчета, способного дать ответ на любой вопрос, — это завораживало меня. Дальше больше: я стал плотно работать с курсовыми работами, подружился с несколькими аспирантами кафедры и стал вхож в лаборатории. Я не проявлял никакого сверхусердия, повышенного прилежания или блестящих способностей, просто всегда делал то, что обещал, и старался давать ответы на возникающие вопросы.

Именно в лаборатории я первый раз увидел Ольгу. Из красной зоны очистки как раз вынимали новые сборки для проверки на тепловыделение, когда она вышла оттуда вместе с компанией второкурсников, сняла фильтрационный шлем и улыбнулась. Можно ли за еще одну такую улыбку продать душу? Враг рода человеческого в тот момент многое потерял из-за своей нерасторопности. А она удивленно посмотрела на меня, моргнула своими синими глазами и спросила, когда я буду закрывать шлюз.

Что есть идеальная пара? Это люди, которые больше всего друг друга любят? Но они сойдут с ума от ревности и страха, даже если будут верить друг другу. Тогда идеальный брак по расчету? Но в нем не будет ни капли чувства. Мы же с Ольгой друг другу не мешали. Мы могли сколько угодно времени проводить вместе, и каждый чувствовал себя абсолютно свободным. Что бы ни говорил или делал один — нравилось другому. Наверное, это и есть счастье.

Дома у меня образовалось что-то вроде смычки с дедом: он только вышел на пенсию, но не хотел превращаться в бормочущего старика, которого не интересует ничего, кроме своих болезней. И он стал помогать мне в научных штудиях. Он настоял на покупке еще одного компьютера и даже часть своей пенсии отдавал на покупку программ и все те мелкие, но частые расходы, что сопровождают любую научную деятельность, даже студенческую.

Родители, наверное, смирились с этим. Решили, что бедность и первые научные неудачи приведут меня к ним, заставят вернуться в лавку. Последняя, кстати, немного разрослась — смогли взять в аренду уже и второй этаж того старого особняка.

К пятому курсу у меня уже была репутация человека, который наверняка и прочно осядет на кафедре после защиты диплома. В этом были уверены все и даже я сам. У меня вырисовывалась приблизительная тема диссертации, я прикидывал, к кому и куда обращаться, чтобы выбить на эксперименты деньги и время работы серьезных машин.

Вот только судьба решила иначе. Родители не захотели останавливаться на статусе частичного владения лавкой. В бизнесе вообще нельзя останавливаться — и здание уже давно хотели купить, и через квартал строился торговый комплекс, который отбил бы у нас большую часть клиентуры. Волна укрупнения бизнеса догнала семью — мелкие лавки были обречены на поглощение. Но одно дело, когда происходит «объединение» сети магазинов с единственным владельцем, другое — когда внутри той лавки, что покупает сеть, существует соперничество. В таком положении родители окончательно превращались в служащих, которых могли уволить из-за биржевых колебаний.

И они начали бороться. О сути этой борьбы я почти ничего не могу сказать, все всплыло постфактум, но это была интрига. Они затеяли безумно тонкую комбинацию, целью которой было избавиться от партнеров или превратить их в наемных работников. Наверное, для этого была организована оптимизация налогового режима: в лавке почти что прописалась парочка адвокатов, что-то выносили, что-то отгружали.

Потом был пожар, не слишком большой и почти ничего не изничтоживший. Идея, наверное, состояла в том, чтобы напугать компаньонов и заставить их продать свою долю нам, не дожидаясь настоящей цены. Эта продажа была уже оформлена, в государственной конторе на глазах нотариуса бумагу испятнали подписи сторон, и некоторая сумма покинула родительский банковский счет. И через два дня произошло нечто: к утру в развалинах, которыми теперь стал особнячок, вмещавший лавку, нашли родителей, их бывших партнеров по бизнесу и обгоревшие скелеты еще трех человек. Были там и несколько стволов.

Лощеный следователь все пытался мне втолковать, что, очевидно, обделенные компаньоны для разборки пригласили в лавку «братков», и кто-то из них, кроме оружия, зачем-то взял с собой взрывчатку. А в процессе выяснения отношений или отец смог добраться до того пистолета, что хранил под конторкой, или противная сторона не соблюдала технику безопасности, но взрыв и после горящий газ из магистрали поставили точку в этой истории.

Следователя я слушал в легком сероватом тумане, сквозь который почти не проходили звуки. Это можно сравнить с ампутацией руки под местной анестезией: боли нет, она придет позже, ее будет еще много, но разум, механически подсчитывая утраченные возможности, уже показывает тебе всю глубину утраты. И вещи вокруг начинают смотреть тебе в глаза с легкой укоризной, а потом эта укоризна превращается в крик отчаяния.

Тогда мне очень помогла Оля. Она вытащила меня из оцепенения, вернула к действительности. Только благодаря ей мне удалось в те серые дни хотя бы защитить диплом. Дед совсем расклеился, болел, мало выходил из дома.

Потом, когда схлынула волна горя, со всех сторон надвинулись проблемы. Страховку за лавку выплатили с грехом пополам, и большой кус от нее отхватили родительские долги. Естественно, возрождать предприятие из пепла я не стал: к этому не лежала душа, не было на это сил. Но академическая карьера тоже почти накрылась медным тазом, у меня элементарно не хватало денег. Так уж повелось у нас в стране, что научный работник первые несколько лет в этой ипостаси — беднейший и бесправнейший человек. Он должен почти всем вежливо улыбаться, вынужден зарабатывать репутацию на фронте науки и при этом изо всех сил заботиться о честном имени, добывая деньги хотя бы относительно легальными приработками.

А свадьба к тому времени стала делом решенным, Ольга тоже хотела делать карьеру в науке, деду требовались все большие деньги на лекарства. Родители Ольги не были состоятельными людьми, к тому же у меня с ними не складывались отношения. Мы все прекрасно понимали, что наследство может растаять быстрее, чем научные труды начнут приносить доход. Я, конечно, мог бы начать обивать пороги, выклянчивать гранты и вспомоществования. Но это тоже был ненадежный путь: я не был таким уж безусловным авторитетом для преподавателей, не успевшим раскрыться гением, которому только надо дать время. Кафедра сочувствовала мне, молодое дарование были готовы поддержать немного повышенной стипендией, но ее было мало.

Все это вылилось в мой вынужденный переход на чисто практическую работу. Меня там ждали. Я выставил свое резюме и краткий обзор дипломной работы в сеть и через несколько дней смог выбирать самое щедрое из четырех предложений. Единственное, что оказалось возможным сделать, — не окончательно порывать с университетом. У меня остался на кафедре какой-то непонятный статус с чудным названием, фактически мандат на птичьи права. Так моя жизнь успокоилась в обывательской гавани.

Следующие несколько лет — это время спокойных радостей и тихих печалей. К Новому году мы с Олей узаконили наши отношения. Свадьба была скромной, без лишних гостей, норовящих выпить на халяву и действующих вам на нервы. Маленькое семейное торжество, после которого мы стали жить в дедовом коттедже. Несколько месяцев мы наслаждались каждой секундой бытия и понемногу обрастали барахлом. Это было время почти абсолютного покоя моей души — казалось, большего счастья просто не может существовать. И для этого не нужно было что-то делать, куда-то идти, а достаточно просто жить. И оно ведь не кончилось, это счастье, оно продолжалось без конца, оно во мне даже сейчас, просто под гнетом времени источилось, стало незаметным. Но стоит напрячь память, и этот блаженный покой возвращается в мой разум.

Через год от старого своего недуга умер дед. Он не боялся смерти, расставался с жизнью легко. Тот наш разговор в клинике был последним, и он понимал это лучше меня, потому отмахнулся от моих неуклюжих слов утешения и, приподнявшись с подушек, зашептал:

— Я сделал все, что хотел, Павел. Дряхлость не дает мне заниматься новыми делами, а значит, жить мне уже в тягость. Поверь, цепляться за собственный пульс, чтобы валяться под капельницами и наполнять судно, — это неинтересно. — Его ставшие такими тонкими руки сжимали край одеяла, а глаза спокойно улыбались.

Могилы нашей семьи разбросаны по половине секции кладбища, и деду выпало место в самом углу, под елями.

Карьера моя развивалась довольно успешно. Работа была интересная, самая что ни на есть по специальности. Я занимался в основном проектированием и поневоле держался в курсе всех ученых выдумок. Это был, конечно, не университет, но ученую форму, остроту инженерного чутья, поддерживать удавалось. Я просто работал, решал головоломки, отвечал на вопросы. К моему немалому удивлению, начальство меня ценило. Деньги, хоть и не очень большие, не заставляли себя ждать.

Ученая карьера Ольги тоже шла вперед, хотя был и перерыв: через два года у меня родился сын Василий. Не знаю почему, но я тогда совершенно не нервничал, у роддома не дежурил и ногтей не обгрызал. И только когда взял его на руки, в душе что-то стронулось, и я понял, что никогда не буду прежним. Трудно передать это ощущение от маленького свертка в твоих руках, из глубины которого смотрят доверчиво-удивленные глаза. И крошечное существо, пока такое маленькое и беспомощное, — твое продолжение в этом мире, это твой ответ времени. В тот момент ты любишь его больше всех на свете, его ты будешь защищать, оберегать и воспитывать всеми силами.

Увы, поэзия любви не продолжается вечно, и хотя прогресс избавил родителей от возни с мокрыми пеленками, проза жизни не дает о себе забыть. Старый коттедж еще за несколько месяцев до прибавления в семействе наполнился погремушками, сосками и литературой по уходу за детьми. Но сейчас к этому добавились требовательные крики, ночная беготня и постоянное напряжение слуха. Возвращался я отныне к самому настоящему семейному очагу. А очаг надо снабжать и благоустраивать.

Я затеял быстрый, но эффективный ремонт, который умудрился закончить в три недели, потратив на это серьезную часть накопившихся сбережений. Ольга гостила у своих родителей и медленно старалась приучить их к мысли, что именно им придется играть роль нянечек и воспитателей (появившимся электронным нянькам она не доверяла), а те ворчали, как все дедушки и бабушки. У коттеджа появился второй этаж, а первый оказался заново обставленным и напичканным всевозможной электроникой. Я перекопал весь участок, снес сараи, купил и высадил новый сад в стиле английского парка (продавец клялся — деревья вырастут до установленного размера лет через семь). Разумеется, с лопатами, мастерками, отвертками и рубанками возилась бригада строителей и три полуавтомата, но за ними нужен такой присмотр, что я с трудом урывал время для сна. Финальным штрихом по наведению лоска и обустройству стала покупка в качестве талисмана черного котенка с шикарными зелеными глазами.

Так, наверное, могло продолжаться целую вечность, до смерти, но только мое увлечение теоретической политикой, экономикой и передовой наукой не оставляло меня. Я упорно хотел понимать в окружающем чуть больше, чем остальные люди, просто до поры это почти никак не проявлялось.

Память сохранила один из последних моментов радости, торжества и гордости тогдашнего меня. Это был маленький и весьма пристойный сабантуй, устроенный фирмой для сотрудников в честь очередного своего некруглого юбилея. Народ приходил с семьями, без особых церемоний рассаживался за столиками, заполнявшими приемный зал, и тихо истреблял провизию. На маленькой сцене дежурный конферансье толкал очередную речевку, все бодро кивали, дружно поднимали бокалы, а потом продолжали травить анекдоты. Так прошло часа полтора, и начались танцы.

И когда мы с Олей, немного покачиваясь в такт мелодии вальса, плыли среди других пар, я вдыхал запах ее волос и смотрел ей в глаза, мне вдруг стало понятно, что из таких моментов и состоит счастье. Вот она и вот я, мы живем в эту секунду, в этот миг, а следующий уже будет другим. Но и его мы хотели прожить так же жадно и так же счастливо, как и нынешний.

Шел 2016 год.