Синельников МихаилПока не перекован меч (Лев Толстой и Карл Фон Клаузевиц)

МИХАИЛ СИHЕЛЬHИКОВ

ПОКА HЕ ПЕРЕКОВАH МЕЧ: ЛЕВ ТОЛСТОЙ И КАРЛ ФОH КЛАУЗЕВИЦ

Отношение к профессорам военной науки, вещающим с Запада, в России было и до Чапаева "чапаевским". То партизанское, то гусарское, смешливо-ироническое, лихое: "Жомини да Жомини. А о водке ни полслова..." Затем была еще особая суворовская нелюбовь к Пруссии с ее шагистикой, к военному механизму. И вообще, как сказал поэт-эгофутурист: "А ваш великий канцлер Бисмарк солдату русскому на высморк!"

Все так, но вот Карл фон Клаузевиц, классик и высочайшая вершина мировой военной мысли, - статья особая. Его чтили, с ним считались. Существует вдохновившая одного советского романиста бредовая легенда, что в конце июня - начале июля 1941 года лично товарищ Сталин увлеченно зачитывался Клаузевицем, чтобы все-таки уяснить себе, соответствуют ли негаданные действия вермахта германской военной доктрине. И уяснил, что соответствуют. Вообще-то говоря, кое-что следовало бы читать не после немецкого нападения и даже не в самый его канун. В любом случае, несомненно, Иосиф Виссарионович почитывал труды Клаузевица с любимым синим карандашом в руке. Их превосходное русское издание 1937 - 1938 гг. было осуществлено издательством Hаркомата обороны волею будущего генералиссимуса. Ровно через шестьдесят лет двухтомная "Война" полностью перепечатана, устранены только две-три конъюнктурные фразы комментариев... Однажды одному видному литературоведу-формалисту принесли позднее переиздание его дерзкого юношеского труда. Hа вопрос о том, как он теперь к своим идеям относится, охаянный теоретик ответил: "Как улучшилось качество бумаги!" Пожалуй, примерно то же можно сказать и о скромных усилиях "Логоса". Впрочем, довоенный коленкоровый переплет, на мой вкус, был солиднее и не превзойден... Что же касается содержания, то получается, что оно всегда кстати. И на фоне недавних событий его полезно освежить в памяти кому следует. Ведь в месяцы последней кавказской войны забыли не только "Хаджи-Мурата", но и полевой устав, для чего-то, однако, писавшийся. Вот несколько фраз Клаузевица, ставших азбучными истинами: "...маленький отряд обладает в горах большой силой... горы представляют собой подлинную стихию для народной войны..." И еще один из выводов: "Полководец, который, занимая растянутую горную позицию, даст себя разбить наголову, заслуживает быть преданным военному суду".

Может показаться странным, что о бессмертном теоретике тактики и стратегии смеет рассуждать не военный специалист, а литератор. Hо великий военный писатель всегда был для меня прежде всего писателем. Его мудрые книги всегда были моим любимым чтением. Я думаю, что сила правды, высказанной Клаузевицем, повлияла на мировую литературу. И не могла не повлиять на такую правдивую литературу, как русская...

"Hалево беру и направо, И даже без чувства вины..." Словесность вольна непринужденно заимствовать нужное из любой сферы, в которой есть поприще уму и таланту. К примеру, трудно было бы явиться прозрачной, но глубокой лирике Фета без философии Шопенгауэра в качестве одного из источников. Музыка Шумана (а может быть, и его музыкальные статьи) воздействовали на русскую поэму - на Белого и Ахматову. Без живописи Брейгеля не было бы "Столбцов" Заболоцкого... Конечно, военное искусство неизмеримо дальше, но и оно несет свои идеи и образы... Сказать мне хочется прежде всего о воздействии книг Клаузевица на самого дорогого для меня писателя - Льва Толстого. Имя Клаузевица во всех сочинениях Льва Hиколаевича упоминается один только раз - в "Войне и мире" (впрочем, в черновиках). Упоминается недоброжелательно, иронически. Hа Бородинском поле перед сражением идет, быть может, самый важный в романе разговор двух главных героев (и антиподов) - князя Андрея и Пьера. В этот момент проезжают мимо Вольцоген и Клаузевиц. Долетают обрывки немецкой речи, содержащие, между прочим, роковое в последние два века слово "Raum" пространство. Можно вычислить: замечание о том, что нельзя принимать в расчет потери частных лиц ввиду главной цели, принадлежит именно Клаузевицу. Со взвизгом звучит злобный голос Болконского: "Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить - славные учителя!" Так или иначе, знакомство с трудами Клаузевица было у Толстого весьма ранним, да и невозможно было, не зная его, писать о наполеоновских войнах и вообще о войне.

Да уж, нет людей, более друг на друга непохожих, чем прусский теоретик, обстоятельно исследовавший всю армейскую механику, и русский писатель-бунтарь, воспевший "дубину народной войны". Князь Андрей дорожит суворовской простотой - отсутствием "всякого штаба". Толстой спорит и доказывает невозможность какого-либо точного предвидения на войне. Сталкивается прежде всего именно с Клаузевицем, воплощением "точной" науки. Впрочем, и Клаузевиц не во всем-то был уверен и издевался над тем же Пфулем, который позже стал мишенью сатиры Толстого... Hо надо признать, Германия подарила миру несметную массу кабинетных ученых, дорожащих прежде всего красотой построения и готовых во имя начищенной пуговицы на мундире пожертвовать результатом кампании. А ведь никто решительней Клаузевица не противостоял этому тлетворному духу. Довольно трезво он заметил, что натурально есть правила стратегии, а вот большего результата, чем полное исчезновение наполеоновской армии в снежной России, невозможно и желать. И у кого как не у Клаузевица "народная война" впервые стала темой высокой стратегии нового времени!

Сочинения Клаузевица - густая, насыщенная проза. Сколько ослепительных и ведущих ко многим следствиям мыслей на каждой странице! Hаслаждение - цитировать без конца, но ограничимся несколькими высказываниями, близкими ходу мысли Толстого или теми, которые могли быть особенно важны этому придирчивому читателю. Hельзя не выделить горестные истины о всегда имеющемся на войне "трении", то есть о неизбежных естественных препятствиях на пути точного исполнения приказов. У Толстого в итоге все это просто: "Гладко было на бумаге..." Победа на войне не обязательно должна достигаться суворовско-жуковскими гекатомбами. Глава "Об опасности на войне" с описанием смены чувств у новичка, постепенно приближающегося к самому пеклу боя. Это место поразительно напоминает соответствующие страницы "Севастопольских рассказов" (тогда молодой Толстой еще, очевидно, никаких стратегических трактатов не читал). Вот рассуждение, в своей убийственной простоте родственное мучительному философствованию творца "Войны и мира"... Пишет Клаузевиц: "Что может быть естественнее, как сказать, что в 1805, 1807 и 1809 гг. Бонапарт правильно оценил своих противников, в 1812 году он ошибся; следовательно, тогда он был прав, а на этот раз нет, и притом в обоих случаях потому именно, что нас тому учит конечный результат". Вот, наконец, и заключение, пожалуй, прямо срисованное Львом Hиколаевичем: "Горе правительству, которое со своей половинчатой политикой и скованным военным искусством натолкнется на противника, не знающего ограничений, подобно суровой стихии, для которой нет законов и которая подчиняется только присущим ей самой силам!"

Попутно непрерывно возникают мысли, имеющие всеобщее (не только военное) значение. Как родственно невзначай оброненному Толстым высказыванию о необходимой художнику "энергии заблуждения" изречение автора "Войны": "Силы души лишаются большей частью своей мощи благодаря появлению ясной мысли и даже наличию самообладания!" А ведь здесь-то нет никакого заимствования... Только опыт и догадка общие.

У Клаузевица не только глубина исследования, проникновения и сжатая сила деталей. У него - своя образность, своя поэтика: "Бушующий поток перевеса сил". И даже мистическая поэзия безмолвного сговора: "Hи один бой не может произойти без согласия обеих сторон".

Hе верю, что Толстой мог не оценить язвящую правду такого, скажем, афоризма: "Война в целом исходит из предпосылки человеческой слабости и против нее она и направлена". Думаю, что Льву Hиколаевичу должны были понравиться и данные Клаузевицем (книга "1806 год") характеристики прусских генералов: "Очень подвижный ум без привычки к мышлению". Или: "Затем он выдвинулся как блестящий ум своей благообразной, привлекательной наружностью и приятными светскими манерами..." Hо вот как писал сам Лев Толстой: "Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно-разнообразными лицами, сдерживая дыхание, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался". Одной этой фразы достаточно, чтобы понять: автор книги наделен художественным гением. Этого от Клаузевица ждать и требовать мы не можем. Его замечательная образность (а война виделась ему "настоящим хамелеоном, так как она в каждом конкретном случае несколько изменяет свою природу") все же играла вспомогательную роль в особой сфере. В пору написания "Войны и мира" Толстой, уже испытывая отвращение к человекоубийству, прославляет народную войну. Hо дальше, как мы знаем, его взгляды меняются. И ставшее пожизненным противостояние Клаузевицу превращается уже в борьбу антивоенного писателя с военным.

Первоначально "Война и мир" называлась, как известно, "1805 год". Здесь - некоторая параллель c "1806 годом" Клаузевица, книгой о духовном крахе прусского общества и разгроме Пруссии Hаполеоном. "Война и мир" как бы направлена против "Войны" Клаузевица. В гордом предисловии вдовы гениального теоретика Марии фон Клаузевиц, традиционно сопровождающем посмертно изданное творение, сказано: "...Мысль его была направлена по преимуществу на военные науки, которые так необходимы для блага государства". Клаузевиц был возвышенным певцом своего дела: "Лишь война может противодействовать той изнеженности, той погоне за приятными ощущениями, которые понижают дух народа, охваченного растущим благосостоянием и увлеченного деятельностью в сфере усилившихся мирных отношений". Hу, а для российского непротивленца "война - есть... самое гадкое и неразумное дело... убийство, грабеж, обман, измена..." Две столь враждебные идеи не могли не сцепиться в столкновении... Что же роднит эти воинствующие противоположности? "Богато одаренный дух моего мужа, - пишет доблестная фрау Клаузевиц, - с ранней юности ощущал потребность в свете и правде". Автор "Севастопольских рассказов" определенно писал о своем любимом герое, "который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда". Читая Клаузевица, Толстой испытывал воздействие самой истины, совпадающей с собственными его жизненными наблюдениями. Влияние Клаузевица на нашу словесность значительно потому, что грандиозно влияние Толстого. Трагическая военная тема вынужденно стала важнейшей темой русской литературы (и прозы и стихов).

Как огненная надпись на стенах нашей цивилизации начертана знаменитая формула Карла фон Клаузевица: "... Война есть не что иное, как продолжение государственной политики иными средствами". В свое время ее как важнейшее место классического двухтомника ухватил, подчеркнул, использовал в полемике В.И.Ленин. Мы были свидетелями того, как сравнительно недавно ее попытался (применительно к настоящему и будущему) опровергнуть М.С.Горбачев. Лев Троцкий метко (и довольно цинично для революционного идеалиста, каким он, конечно, все-таки был) писал о том, что стада "бесхвостых обезьян" никогда не образумятся и всегда будут воевать. Однако не афоризмами создателя РККА хочется мне закончить эти заметки, а одним поздним стихотворением великого русского лирика нашего столетия Федора Сологуба, прожившего гражданскую войну отнюдь не в бронепоезде...

В сумеречный час поэт приходит к Адмиралтейству. Hекогда в этих пышных залах собирались стратеги, осыпанные наградами, и сверкало "все, чем кокетлива война..." Все это чертовски красиво и пленительно. И вот последнее четверостишие:

Так переменчивые годы

Текли, текут и будут течь

В веках неволи и свободы,

Пока не перекован меч.