"Ранчо “Кобыла потерялась”" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 1

Проснулся он в неплохом настроении. Конечно, не в приподнятом, и уж ясно, что не в хорошем. Кэли Джон знал, что сегодня — вторник, потому что именно по вторникам он ездил в Тусон. Там он должен встретиться с миссис Клам, которую звали Пегги. Пусть даже ничего хорошего они друг другу не скажут, но эти встречи все равно радовали. Приятно было и другое: по вторникам не надо было бриться и не надо с раннего утра заниматься скотиной.

Через низкое оконце было видно, как Гонзалес усердно и неторопливо чистит его лошадь, и пока Кэли Джон будет завтракать, Гонзалес как раз закончит наводить последний лоск на седло.

Итак, сегодня вторник, Кэли Джон был в этом уверен. Он был также уверен, что шел тысяча девятьсот сорок седьмой год и на дворе стоял октябрь. Единственно, о чем Кэли Джон не думал, так это какое сегодня число. Ему доставило удовольствие, пусть даже смехотворное, выбирать сапоги помягче и брюки — не жесткие повседневные джинсы, а бежевые габардиновые брюки.

И только когда Кэли Джон распахнул дверь — он всегда наклонялся вперед, — когда спускался по лестнице, понял, что наступило седьмое октября. Шли годы, но в этот день все оставалось по-прежнему: та же дюжина носовых платков и тот же запах жареных свиных щечек, и тот же мягкий аромат духов, которыми его сестра надушила в этот день платье.

— С днем рождения, Джон. И да хранит тебя Бог…

Неизменно, из года в год, в один и тот же день, в один и тот же час слышал он эти слова, да и он сам некогда произносил их, обращаясь к отцу, матери, старшим братьям.

— Спасибо, Матильда, — проговорил он, целуя сестру. Затем, как заведено:

— Сколько стукнуло?

— Шестьдесят восемь, Джон. Но тебе и шестидесяти не дашь.

Бедняжка Матильда, ей-то уже семьдесят три! А ему все кажется, что она не изменилась. Она никогда не была худышкой — спокойная, с материнской улыбкой на лице, дрябловатая толстуха. Когда Матильда была совсем маленькой, а он еще и не появился на свет, она, играя в куклы, уже улыбалась так, как сейчас, — это он выяснил по одной почти стершейся фотографии.

— Прими этот маленький подарок…

Носовые платки, ежегодная дюжина носовых платков: он должен был развязать на ее глазах ленточку и сделать вид, что восхищен. Не пройдет и часа, как то же самое повторится у Пегги Клам, только с коробкой сигар. Вот уже более тридцати лет из года в год Пегги из самых лучших, конечно, побуждений, неминуемо путала сорта я покупала ему коробку совершенно неудобоваримых сигар, которые, выйдя от нее, он вынужден был менять на те, что можно было с грехом пополам курить.

Что-то щелкнуло у него в голове; впрочем, этого следовало ждать.

Этого трудно было избежать в другие дни, но седьмого октября — просто невозможно. Кэли Джон устремил свой взгляд куда-то поверх плеча сестры, сурово оглядел комнату, потом уставился в окно поверх кораля, Гонзалеса, склонившегося над его седлом, поверх пастбища — взгляд Кэли Джона устремлялся к подножию горы, которую утро окрашивало в розовый цвет.

Другому, Неназываемому, сегодня тоже исполнялось шестьдесят восемь, и он, невидимый, продолжал присутствовать здесь, между братом и сестрой, которая так старалась казаться оживленной, — она постелила на стол самую веселую скатерть, поставила мексиканские тарелки с большими цветами.

Улыбка не сходила с ее лица, пока она ставила перед ним мясо с кровью, картофель — Джон по утрам всегда ел мясо и картофель. Ни сало, ни ветчину, как у родителей, а большой красный кусок бычатины со своего ранчо, с тех пор как он обосновался в Аризоне.

Матильда интригующе улыбалась. Господи, старуха так и осталась наивной или снова ею стала? Интригующая улыбка обещала свиные щечки.

А все потому, что когда он был мальчишкой, то до сумасшествия их любил. И вот однажды, лет в семь или восемь, он попросил родителей дать ему на день рождения свиные щечки на завтрак, дать столько, сколько сможет съесть. Это стало традицией, и шестьдесят лет спустя, на другом конце Соединенных Штатов, очень далеко от их фермы в Коннектикуте, любящая Матильда продолжала ее поддерживать.

А ему так и не набраться храбрости и не сказать, что он щечки эти возненавидел. Матильда уже ставила блюдо в духовку. Запах щечек портил вкус мяса.

— Надеюсь, ты пообедаешь у Пегги?

— Может, и пообедаю…

Конечно, ведь сегодня день его рождения. И там тоже самое…

Матильда чувствовала приближение другого. Джон вызывал в памяти родительский дом в Фарм Пойнт, где зимой стояли такие холода, но другой тоже был частью этого прошлого, и именно в один такой зимний день он выбил Кэли Джону зуб снежком, в который был закатан камень. Неужели уже тогда ему надо было остерегаться другого, это ему-то, Кэли Джону, который был гораздо сильнее: в юности он был силен, как молодой бычок, И светлые волосы у него завивались, за что и получил прозвище Кэли Кудряш.

— А вот и твои щечки. В точности, как делала мама…

Он чуть не забыл взять с собой новый носовой платок — это тоже было частью традиции, — и сестра сунула его ему в карман.

Во дворе старик китаец поздравил Кэли Джона с днем рождения, потом Гонзалес, который протянул ему повод, и он знал, что эти двое тоже думали о другом.

В седле Джон держался так же прямо, как сорок лет назад. Он пустил лошадь в легкий галоп, дорога была знакома до мельчайших деталей, но все вокруг по-прежнему приводило его в восхищение. Великий Путь, по которому прошло столько людей, стад, столько тысяч и тысяч голов скота, лошадей, повозок, прошло еще тогда, когда ни поездов, ни автомобилей не было и в помине, оставался все таким же — люди могли лишь поцарапать поверхность пути — величие его было вне досягаемости. Подумаешь там, дымки на горизонте… Они терялись в светящемся мареве, поднимавшемся от пустынных песков: горные цепи, которые, казалось, закрывали мир со всех сторон, по-прежнему являли немеркнущие в своей новизне краски.

Сейчас там, где на всю равнину зеленеют несколько кактусов, он, как всегда, почувствует, что левая рука перестает его слушаться, еще немного — и наверняка проснется давняя боль.

Пятнадцатое августа 1909 года… Никогда не забыть этот день, хотя он и не отмечался в семейном кругу. Шел дождь. Канавы взбухли от воды, терявшуюся в песках дорогу пересекали желтые ручьи. Тогда поехал в противоположную сторону. Кэли Джон возвращался из Тусона, как будет возвращаться и сегодня вечером. В сумерках, сквозь струи дождя, ему показалось, что перед ним неподвижно стоит лошадь с опущенной головой.

Прогремел выстрел. Он почувствовал удар в левую руку. Инстинктивно выхватил правой револьвер и выстрелил.

— Это был второй человек, которого он убивал в своей жизни. Как потом выяснилось, звали его Ромеро, и, как и тот, воровавший скот, был мексиканцем.

Кэли выровнял галоп и так погрузился в мысли о другом, что путь показался ему короче, чем когда бы то ни было. Он почти удивило, когда перед ним предстала непрерывная лента большой дороги, поток машин, красные пятна бензоколонок.

Кэли мог отправиться с ранчо на машине, до самого Тусона. Но он никогда не хотел иметь машину, и, наверное, это тоже была его форма протеста против другого.

Около бензоколонки старик испанец держал лавочку, за которой было нечто вроде выгона, скорее, просто пустырь, и Кэли, по обыкновению, оставил там свою лошадь.

Место называлось Джейн-Стейшн Уже в их времена здесь проходил поезд, но он никогда не останавливался. И чтобы преодолеть оставшиеся до Тусона пять миль, Кэли Джон садился в автобус.

Пока автобуса не было, он закурил сигару. Потом с большим достоинством поднялся на подножку подошедшего автобуса, неопределенно махнул рукой знакомым. Достоинства ему было не занимать. Высокий, широкий в плечах, если не сказать, толстый. Лицо его, несмотря на солнце, оставалось розовым, такого розового цвета, что прекрасно гармонировало со светло-голубыми глазами и соломенными волосами, которые незаметно сделались из соломенных серебристо-белыми.

Джон вышел из автобуса напротив отеля «Пионер Запада», который видел еще тогда, когда его только Начинали строить, свернул налево и втиснул свое тело в салон парикмахерской, где навстречу ему бросился цирюльник.

Спинка кресла, в которое он сел, тут же была опущена, и пока Кэли Джону намыливали щеки, негр — чистильщик сапог деликатно подвернул ему брюки и принялся наводить лоск на сапоги.

Не осталось ли в Кэли Джоне что-то ребяческое? Он так никогда и не осмелился — смешно ведь, правда? — согласиться еще и на услуги маникюрши. Над головой крутился вентилятор. Когда Кэли Джон вошел, все поздоровались с ним по имени, потому что все его знали. И все в глубине души были за него и против другого, даже если так и не посмели никогда в этом признаться. Это чувствовалось в мелочах: например, по тому, как они замолкали, стоило ему появиться где-нибудь на людях. Тишина эта свидетельствовала об их уважении. Старики, те, кто знали его не один год, запросто окликали:

— Хелло, Кэли…

Молодые ограничивались лишь приветствием. Но не таким, как всем.

Почти всегда за этим «Хелло!» следовал шепоток — это его историю пересказывали тем новичкам, Которым она была еще неизвестна.

Это приносило удовлетворение. Но он в этом не признавался. Однако Пегги — такую злюку еще поискать — говорила все как есть.

— Видишь ли, Джон, дорогуша, если бы все это с тобой не произошло, ты был бы просто несчастен, во-первых, потому, что был бы как все, и, во-вторых, потому, что ты бы, наверное, на мне женился…

Не надо думать, что в словах Пегги Клам была только ирония. Вернее, ирония в них была, но против воли самой Пегги, которая эти слова говорила.

После бритья, горячих салфеток, из-под которых виднелся лишь кончик его носа, оставалось только ждать, когда парикмахер его от них освободит. Клиенты менялись в кресле один за другим. Они смотрели друг на друга в зеркало и, когда переговаривались между собой, казалось, обращались к призракам. Вот, освободившись от теплого компресса, явил себя один из них: молодое лицо, темные волосы, несколько агрессивная улыбка обнажала роскошные зубы.

Сын другого. И этот парень — двадцать два года! — приветствовал врага своего отца взглядом, взмахом руки, радостным «Хелло! «. Верил ли парень в эту историю? Кэли Джон не утруждал себя выяснениями… Старая история, история почти доисторических времен, когда у мальчишки и быть не могло большой спортивной машины, что стоит теперь у тротуара, и самолета, на котором можно слетать развлечься в Лос-Анджелес. Пионеры Запада, как их тогда называли, которые Бог весть откуда сползлись сюда как муравьи: кто приехал на крошечном поезде, кто в повозках с детьми и женщинами, за которыми плелся скот, — все они со слезами на глазах увидели наконец перед собой эту огромную, мерцающую между горными отрогами долину. Они приезжали, чтобы освоить ранчо, и им уже виделись стада быков, которых гаучо загоняли в корали, сотни голов скота, или же они собирались перекапывать эту ярко расцвеченную землю, чтобы найти в ней золото, серебро, медь или цинк…

«Дурачок…» — хотелось Кэли Джону шепнуть мальчишке.

Он прошел в следующую дверь, ту, что вела в бар, несколько голосов поздоровалось с ним, он пожал несколько рук и, ни слова не говоря, сделал глоток бурбона, который ему подали, как было заведено. И вовсе не для того, чтобы придать себе храбрости перед свиданием С Пегги Клам.

Просто по привычке.

Воздух был сухим и жарким, но стоило только очутиться в тени, как в легкие проникала прохлада. Казалось, не дышишь, а пьешь этот воздух.

На первом углу он свернул со Стоун-стрит с ее большими магазинами.

Подумать только, теперь надо было дожидаться зеленого света, чтобы перейти улицу, по которой он столько раз скакал на лошади!

Он подходил к зеленому массиву — что-то вроде парка, среди которого белели дома, походящие на дворцы. О'Хара-стрит! Ну разве не смешно? Эта старая обезьяна О'Хара теперь тоже имел свою улицу, как Вашингтон или Мэдисон, а ведь начинал с бакалейной лавки и гвоздей в магазинчике, где торговали досками! Теперь на Стоун-стрит этот магазинчик превратился в трех — или четырехэтажный магазинище с витринами, залитыми по вечерам неоновым светом.

Старик вот уже пятнадцать лет, как умер, а магазин произносит имя О'Хары и еще одно, за ним, именно то имя, Которое произносить не следовало.

На О'Хара-стрит, если, можно так сказать, должны выли быть только дома О'Хары, теоретически должны были бы быть, будь улица длиннее, а его жена плодовитей, поскольку этот тип построил дворец для себя, построил еще один, рядом, для своего старшего, потом еще один — для своей младшей, и мог бы продолжать в том асе духе.

Кэли Джон быстро миновал первый дом. Теперь в нем жил Неназываемый, тот, кто женился на Розите, самой молоденькой из дочек старика.

Перед тем как позвонить во второй дом, Кэли остановился и зажег сигару. Не для того ли, чтобы выразить таким образом свое презрение к роскошествам О'Хары?

Или же просто для того, чтобы именно в тот момент, когда Пегги собиралась дарить ему сигары, которые было невозможно курить, сунуть ей под нос тот образчик сигар, которые он курил?

Никогда не знаешь, в каком виде она тебя встретит — размалеванная, как попугай, и увешанная всеми драгоценными вестями, или же под насмешливыми взглядами слуг в каком-то тряпье с пыльной тряпкой в руках.

Хотя одному Богу ведомо, не смеялась ли она сама над людьми — все-таки дочь О'Хары, и старшая дочь, между прочим!

— Хелло, Джон моего сердца!..

Дверь открыла сама Пегги в старом цветастом хлопчатобумажном платье, в шлепанцах на босу ногу, с неприбранными седыми волосами.

— Покажи-ка свой новый платок…

Она расцеловала его в обе щеки, как клюнула, больно и прочувствованно.

— С днем рождения, старая противная скотина… Пришел за своими сигарами?.. Представь, я совершенно одна…

На пороге этого громадного дома стояла маленькая и еще крепкая женщина, и на это нельзя было смотреть без смеха.

— Пакита в больнице рожает… Мамми решила не отпускать ее одну…

Шофер отправился приводить машину в порядок, она вчера вечером забарахлила, ну а садовник сегодня утром не пришел… Входи… У меня для тебя куча новостей…

Не переставая болтать, она шлепала через анфиладу комнат, где из-за опущенных жалюзи было почти ничего не видно; в тот момент, когда раздался телефонный звонок, она как раз дошла до двери в патио.

— Это по поводу того, кого ты знаешь… Алло!.. Да… Как поживаешь, дорогая?.. Я совсем не хорошо вернулась…

Голос у нее, особенно по телефону, был визгливый, таким голосом разговаривают куклы у чревовещателей. А так как рот у нее был маленький, с сухими губами, она старалась как можно шире открывать его и напоминала тогда тявкающую собачонку.

— Это Долорес, — сказала она Кэли, который устроился в кресле.

Кэли не знал Долорес, но это не имело никакого значения.

— Что?.. Все ли хорошо?.. Так плохо, как только возможно, любовь моя… Я одна-одинешенька дома, слуг никого, и, естественно, это происходит тогда, когда Джон пришел ко мне на завтрак…

— Мы вчера были вместе в клубе, — это Кэли, зажав рукой трубку. — Моя сестра тоже там была… Там-то я и узнала об ударе, который он хочет мне нанести… — В аппарат:

— Во-первых, машина по дороге сломалась и Террa сейчас ее чинит… Пакита беременна… Ну да, я и говорю — беременна…

Вы не заметили?.. Я тоже… Вот такие у меня дела… — Она расхохоталась. — Мамми, кухарка, повезла ее в больницу… Нет, Мамми не беременна, иначе почему бы и мне не быть беременной? Что вы говорите? Кэли:

— Она оскорблена… Вот карга… Сейчас тебе все скажу… Алло!

Если бы здесь не было Кэли, который мне помогает… Да, Кэли, это Джон… Кэли Джон… Джон идет на кухню посмотреть, не сгорело ли все у меня в духовке…

Да, она приготовила на двоих легкий завтрак. Есть даже коктейли, бутылка французского вина, и они поедят в кухне, чтобы было меньше хлопот.

Счастье, что на кухне не было телефона, который звонил беспрестанно, и каждый раз она повторяла приблизительно одно и то же, разве что теперь добавляла, что Кэли и она сейчас сидят за легким завтраком, как молодожены. И постоянно прерывала разговор:

— Можешь взять одну из твоих сигар, Джон, дорогуша…

И в телефонную трубку:

— Представь себе медведя, играющего с ручкой, так вот это он… Это его день рождения… Который год на его день рождения я дарю ему сигары… Ты же знаешь Джона… В нем, наверное… Сколько ты весишь, Джон?.. Какая разница… Около двухсот двадцати ливров… Он не хотел бы брать сигару из той коробки, что я ему подарила, потому что тогда уже не сможет ее обменять… Поняла? Что?.. Не специально ли я это делаю? Да нет, дорогая, просто я рассеянная… Правда, Джон?..

В паузе взмах руки в сторону соседнего дома.

— Мне нужно завтра обязательно повидать моего поверенного…

Действительно, держу пари, что они вручают ему сейчас подарки и что вечером перед их дверью будет стоять двадцать машин… Прости, Джонни…

В конце концов, о чем-то ведь надо говорить… Тебе-то повезло, живешь у черта на рогах, а я, можно сказать, день и ночь рядом с ними, вижу, как они входят и выходят, слышу, как у них играет радио, даже слышу, как поет моя сестра, когда принимает ванну, а окно в ванной открыто… Кто бы мог подумать, что наши родители были настолько безумны, что учили ее пению! В довершение всего у нас общее владение имуществом. И просто так такие сложные дела, как у нас, не разделишь. Позволь я только это сделать, останусь нищей…

Выглядела она забавно — лохмы, старое платье, говорит о нищете, а у самой добрая четверть города, не говоря уж о капиталах, которые муж оставил ей, вложенных в шахты.

— Стой! Это Терра вернулся. Нужно его тоже покормить, бедняжку.

Терра, шофер, обогнув угол дома, входил через дверь, ведущую в сад.

— Входи, Терра. Мы закончили. Поесть найдешь в духовке. В два часа мне нужна машина. Сколько эти воры с тебя содрали?

Никому доподлинно не было известно, была ли она на самом деле скупой или ее забавляло таковой представляться.

— Иди, Джон. Мне нужно одеться. Мы будем болтать через дверь. Ты не забыл, что мы идем на распродажу? Итак, вчера вечером моя сестра была в клубе. Да, кстати о клубе… Ты, кажется, там не был. Женский клуб, естественно… Не только для того, чтобы сводить сплетни, распивать чай и закатывать праздники, полезное тоже кое-что делается. Помощь бедным молодым мамам, устройство малышей.

Она расхохоталась.

— Никто, конечно, этим не занимается!

Никто, кроме нее, а она старалась об этом не говорить.

— В конце концов, меня произвели в президентши.

Сестрица моя имела наглость стать членом клуба, хотя моей ноги у нее никогда не было из-за…

Из-за Неназываемого! Он ведь присутствовал здесь.

— Я голосовала за нее, и забавно, что в следующем месяце по статусу перевыборы бюро. Знаешь, кто кандидат в президенты? Розита! Ну, что ты на это скажешь?

Над кем она смеялась? Над ним? Над собой?

— Алло! Да, дорогая… В четыре?.. Невозможно, моя красавица…

Представь себе, у меня сегодня этот старикашка Джон, а Пакита воспользовалась…

И снова все сначала, и Джон слушает через полуоткрытую дверь. Затем трубка кладется на рычаг.

— Это Хуанита… Хуанита Максвелл. Она устраивает прием на пятьдесят человек и не знает, как к этому подступиться. Всегда зовет меня в последний момент на подмогу. Я тебе говорила. Ах да… Мне нужно повидаться с поверенным. Надо было бы подвести воду к нашему ранчо Санта-Маргарита…

Одно из самых больших ранчо в Аризоне, на границе с Мексикой, оно заходит даже на территорию Мексики.

— …и перепродать его по участкам фермерам и сельскохозяйственным рабочим.

Ей не было видно Кэли Джона, который уперся лбом в стекло. Несколько мгновений спустя она обнаружила его в той же позе и дотронулась до его руки.

— Извини… Уверяю тебя, я защищаюсь… Тебе бы радоваться… Я злю его как могу… Вставляю всевозможные палки в колеса и думаю, когда помру, тоже найду средство досаждать ему…

Это было совершенно другое, но чего ради объяснять?

— Идем… А то провороним хорошие места.

Распродажа была ее страстью, и в конце концов она заразила ею Джона.

Или они оба были игроками и не догадывались об этом?

Кэли Джон не играл никогда, даже в девятисотые годы, когда они только приехали в Коннектикут, он и другой, и прежде чем построили ранчо, работали шахтерами в Санбурне, где несколько раз в неделю в «Санбурн-палас» за партии в рулетку и в фараона расплачивались револьверными выстрелами. Другой играл. Редко. Осторожно. Но играл, и Кэли Джон бывал удивлен, обнаружив в такие моменты у другого взгляд, которого не знал.

— Идем…

Длинная машина и спина шофера перед глазами.

— Представляешь, сегодня на распродаже будут вещи, принадлежавшие Роналду Фелпсу…

Периодически тусонский смотритель мебельного склада выставлял на продажу мебель, за хранение которой хозяин долго не платил. Чаще всего это были те, кто разорился, или, как это было с Роналдом В. Фелпсом, покинули эти места, не оставив адреса, и вестей о себе больше не подавали.

Продавали, правда, только до задолженной за хранение суммы, а остатки мебели водворялись снова на склад до нового приказа. Наконец — а именно это и подхлестывало воображение Пегги, — ящики, сундуки, баулы, сумки выставлялись на торги без указания их содержимого.

Всегдашнее солнце и тут же — всегдашняя прохладная тень. Около вокзала — зал мебельного склада и самая что ни на есть в Тусоне пестрая толпа — скопище негров, китайцев, испанцев, индейцев, в отдалении с непринужденным видом толкутся несколько белых, и каждый хочет убедить другого, что он тут из любопытства.

— Дамы и господа, мы продаем сегодня вещи, принадлежавшие господам Линаресу, Моргану, Рейнхарду, Рилсу и Роналду Фелпсу…

Этого Фелпса знали, не зная его самого — англичанин неопределенного возраста, худой, с пробивающейся сединой, он однажды заявился сюда на деньги одной шахтерской бригады. Был он геологом. Жил в Санбурне, в героические времена, потом — в Бисбее, и в конце концов — в Тусоне. Ему было уже очень много лет, когда, пять или шесть лет назад, он покинул эти места, не сказав никому ни слова. Наверное, поехал умирать в Англию.

— Интересует меня только его серебро, — говорила Пегги, приподнимаясь на цыпочки.

Распродажа началась. Дорожная сумка в очень плохом состоянии, ей как минимум уже полвека. Какой-то негр приобрел ее за один доллар. Ящик, в котором, наверное, находятся инструменты, — два доллара.

Пегги Клам начинала волноваться. Между прочих вещей находился герметически закупоренный бочонок, который смущал ее воображение.

— Джон, как ты думаешь, что может быть внутри? Два человека его с трудом поднимают…

И она увеличивала ставки, все выше и выше вытягиваясь на цыпочки.

Некоторые со смехом оборачивались на нее, специально взвинчивая ставки.

Она получила бочонок за пятнадцать долларов и, будь на то ее воля, тут же бросилась бы его открывать.

Почему бы ему не спрятать свое серебро в бочонок? Слишком тяжело, чтобы тащить с собой в Англию. Он наверняка думал послать его за собой фрахтом…

Те немногие, кто не знал Пегги, все время на нее оборачивались, тем более что на ней была смешная шляпка с пером, колышущимся надо лбом, и у дверей стояла большая машина с личным шофером.

О сокровищах, которые люди приобретали на распродажах за несколько центов или долларов, ходили истории.

Длинный баул в очень хорошем состоянии, но недостаточно тяжелый для пресловутого серебра.

— Это для тебя, Джон… Всегда будет куда класть свои денежки.

Пять, шесть, десять долларов… Он хотел было остановиться, но она его подзадоривала:

— Если ты не возьмешь, возьму я…

Было пыльно, пахло и приятно, и не очень, никто не садился, а кроме того, хотели этого или нет, давало себя знать нервное напряжение.

Когда они вышли, заплатив за покупки, миссис Клам настояла, чтобы бочонок и баул поставили на грузовичок, который следовал за машиной.

Нужно было отпереть ограду. Три человека еле-еле перенесли бочонок в гараж.

— Инструменты, Терра… Давай… Говорю тебе, что хочу его открыть сама.

Джону пришлось помогать ей, и когда вышибли дно, оказалось, что бочонок был до отказа набит гвоздями, такими ржавыми, что они превратились в какую-то рыжую массу, как руда.

— Тем хуже!

Она с досадой поджала губы.

— Серебро, значит, у тебя… Подумать только, я-то, дура, заставила тебя увеличить твое состояние.

У баула когда-то был ключ, но он потерялся, и они открыли замок ножницами.

Гвоздей в бауле не было, только старые бумаги. Та, что лежала сверху, вызвала у них приступ хохота. Это была программка «Санбурн-палас», на которой была изображена танцовщица, выставляющая напоказ свою грудь и ляжки; надпись гласила: «Сегодня вечером первое выступление Блондинки Мери». Программке исполнилось полвека.

Остальные бумажки состояли из меню, газет, программ радио, пожелтевших фотографий, на одной из которых — повешенный.

— Отлично! — заявила Пегги Клам. — Пойдем выпьем что-нибудь, прочистим горло от пыли.

Она направилась к дому. Там, как всегда, надрывался телефон. По обе стороны от гаража — лужайки, заросли цветов, слева — сад, полный птиц, света и теней. Кэли ощутил на шее легкое дуновение. Шофер вернулся к машине.

Пегги с порога:

— Ты идешь?

Телефон… Она искала в сумочке ключ; не найдя его, решила войти через маленькую дверь, которой никогда не пользовались и забывали закрывать.

Он же, согнувшись в три погибели, обеими руками разгребал бумаги, будто месил тесто. Тесто это как бы оживало под руками, потому что он узнавал мелькавшие перед ним имена, лица. Он сам был когда-то частью этого, исчезнувшего теперь мира, ему едва исполнилось девятнадцать, и он только приехал сюда вместе с другим.

И Блондинку Мери, с годами растолстевшую, он видел, она тогда еще танцевала в «Санбурн-палас», а потом уехала во Францию, откуда была родом. Он знал пионеров Запада, основавших город и начавших разработку копей.

Пегги Клам потявкивала в телефонную трубку, окна были открыты, и он слышал, как она рассказывает вдобавок к истории Пакиты и историю про гвозди и старые бумаги. Смех ее дробно звенел в воздухе.

— Джон, дорогуша…

Ее снова отвлек телефонный звонок, а он, нахмурившись, выпрямился — в груди слегка покалывало.

Только что в верхнем углу пожелтевшего письма он прочел дату: 13 августа 1909 года. Точно за два дня до засады, которая едва не стоила ему жизни, когда он возвращался к себе на ранчо.

А дальше, между почти стершихся строк, имя — Ромеро…

Человек, который пытался его убить и которого убил он! Он старался прочесть еще что-нибудь…

— Джон!.. Джон!..

…ошибка… довериться. Ромеро, который…

— Джон, дорогуша, брось ты эти глупости! Мне сию минуту нужно уходить. Представляешь, Пакита родила двойню… Мне не терпится на них посмотреть, на этих крошек… Ты ведь поедешь со мной?

Он поднял на нее невидящий взгляд.

— Или лучше не надо, это не место для мужчин… Тем более что там, может быть, будет отец…

Она снова засмеялась.

— Что ты делаешь?

Он бережно складывал письмо в свой бумажник, искал какую-нибудь веревку, чтобы перевязать баул.

— Уж не хочешь ли ты взять с собой эту гадость?

— Я вызову такси, — сказал он.

Он был серьезен. Но говорил как-то неуверенно.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Кстати, я обещала тебе виски. Ты же знаешь, где бутылка… Я переодеваюсь…

Вот так и не иначе. Переодевается для больницы, а телефон тем временем успел прозвонить три или четыре раза.

Джон же, пока она занималась всем этим, налил себе в стакан виски и выпил его без воды. Пегги так Кэли Джона и застала: бутылка виски на столе перед ним и стакан, который он так и не выпустил из руки.

— Что на тебя нашло?

Почему у него такое перевернутое лицо, будто потерявшее свою определенность, и взгляд медленно, почти боязливо ищет окна соседнего дома?

— Я ничего не сказал, — произнес он. — Звоню насчет такси.

— Если бы не Пакита, я дала бы тебе машину…

Это была ложь. Она ее никогда не давала. Она бы, скорее, отдала свой дом.

— Ты забыл сигары. Тебе нужно сходить их поменять… Подумать только, в животе у этой малышки было двое детей, а я-то, дура, думала, что у нее такой живот, потому что она много ест…

Он уселся рядом с шофером, поставив баул позади себя, и не разжал губ. На Джейн-Стейшн он пошел за своей лошадью, а шоферу приказал медленно ехать за собой.

Его сестра Матильда должна была быть заинтригована, увидев издалека солнце еще не садилось — облако рыжей пыли, передвигающееся по пустыне, а ведь бакалейщику в этот день ездить не полагалось.

Она стояла перед домом вместе с Гонзалесом и стариком китайцем, которого звали Чайна Кинг и никто не знал, почему это, и смотрела на приближающегося Кэли Джона, который прямо держался в седле и, казалось, тащил такси за собой на буксире.

Кэли Джон едва ли увидел их.

— Я там кое-что купил… — неопределенно заявил он сестре.

Он понес было баул в мастерскую, но Кэли Джон в ярости крикнул:

— Ко мне!.. Ко мне в комнату!.. Слышишь? Я сказал, ко мне в комнату.

Обед ждал его, праздничный обед, с наивными Матильдиными изысками. Он еле притронулся к еде, то и дело посматривая на дверь своей комнаты.

— Ты что, выпил? — ласково поинтересовалась сестра.

Перебрать ему случалось три раза в жизни, и он помнил их все.

— С чего бы? — подозрительно взглянув на нее, спросил он.

Она сконфузилась, заюлила.

— Не знаю… Показалось. Наверное, жара.

Ее немного пугал взгляд брата — он скользил мимо вещей, как будто бы их и не было.

— Ты купил книги?

Разве у него было заведено покупать «книги целыми баулами? А?

— Мне что, мало лет, что я не могу купить себе то, что мне нравится?

— не выдержал он.

Даже эти слова не рассмешили ее. Несмотря на свои шестьдесят восемь, он не сказал: «… недостаточно стар». Он сказал: «Мне что, мало лет», как тогда, когда был мальчишкой и она играла при нем в маму.

Он вошел к себе, дверь комнаты хлопнула, и Матильда увидела брата снова только вечером.