"Эмма" - читать интересную книгу автора (Бронте Шарлотта, Сейвери Констанс)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мистер Эллин с радостью, и даже не с радостью — с восторгом — принял мое предложение. Но не думайте, что мы решили дело, даже не спросив Мартину, где бы она хотела жить, словно она не человек, а вещь, у которой нет желаний. Она уже знала, что каникулы ей предстоит провести в «Серебряном логе», и мы решили, что поговорим с ней о будущем чуть позже — накануне возвращения пансионерок в «Фуксию». Однако перед самым Новым годом, когда до конца каникул оставалась еще неделя, случилось небольшое происшествие, заставившее нас переменить планы.

Все это время Тина жила в доме, как пленница, и если и выходила за порог, то для того лишь, чтоб, сделав несколько шагов, перейти через дорогу и попасть в дом к доктору Перси. Но в тот день, вместо тоненьких туфелек, в которых она оказалась в доме, у нее появилась пара крепких башмаков — местный сапожник, торопясь изо всех сил, дошил их, наконец. Она умирала от желания лепить снежную бабу, которой я предпочла бы украсить собственный сад, надежно укрытый от чужих глаз, но уступила ее настоятельным просьбам не совершать несправедливости и не лишать такого дивного зрелища бедную больную миссис Перси. Мистер Эллин взялся помогать нам, и целое утро мы втроем сооружали бабу и готовили мороженое из снега с малиновым вареньем. Мы всей душой предались этому увлекательному занятию, как вдруг заметили высокую, чопорную мисс Уилкокс, торжественно вышагивавшую по улице с двумя девочками по бокам.

Тина застыла на месте, ее посеревшее личико окаменело от ужаса.

— Каникулы уже кончились? — пробормотала она, запинаясь. — Я должна вернуться ТУДА?

— Нет-нет, еще не кончились, — успокоил ее мистер Эллин. — Это две новенькие, их родителям, как мне сказал мистер Сесил, нужно было уехать в Шотландию, проведать больную бабушку. Поэтому девочек отослали в школу неделей раньше. И ты вообще не должна возвращаться «ТУДА», разве что очень этого захочешь.

— Нет, нет, ни за что! Там ужасно. Девочки шушукались за моей спиной, дразнили меня «попугаихой» и «вороной в павлиньих перьях», а Диана сказала, что мисс Уилкокс — жаба, а я жабье отродье.

— Ну и что, — прервал ее мистер Эллин, желая поскорее прервать этот поток воспоминаний. — Жабы — очень полезные животные и очень милые, если их приручить. У меня самого в саду живет жаба. Я назвал ее Нед и как-нибудь тебя с ней познакомлю. А хочешь, я тебе расскажу, что мы с миссис Чалфонт придумали?

Она кивнула, и мы пошли в дом.

— Ты знаешь, что такое «опекун»? — спросил мистер Эллин.

Она кивнула вновь:

— Опекун — это тот, кто тебя опекает, заботится.

— Так вот, у тебя теперь есть два опекуна: миссис Чалфонт и я. Мы сами себя назначили опекунами, потому что больше некому было это сделать. Мы будем опекать тебя, пока твой папа не приедет или не напишет. Мы договорились, что ты сама решишь, останешься ли ты в «Серебряном логе» или отправишься в другую школу, не в «Фуксию». Не торопись, можешь подумать несколько дней. Подумай хорошенько, а потом скажи.

Она ответила тотчас:

— Тут и думать нечего. Я хочу остаться у миссис Чалфонт. Очень-очень.

— Это не обязательно решать окончательно, ты можешь потом передумать.

— Я никогда не передумаю. — И почти сразу добавила:

— А можно, мы снова пойдем лепить?

Итак, решив вопрос о том, где она будет жить, мистер Эллин направил свое внимание на поиски пропавшего мистера Фицгиббона, покинувшего несуществующий Мэй-Парк в Мидлендсе. Стояли ли такие трудности перед каким-нибудь другим сыщиком-любителем? Причем не только он сам, по собственному разумению, решился действовать в подобной неизвестности, но так же рассудил и доктор Перси, пристально наблюдавший за Тиной во время обеда у себя дома в день святого Стефана, — он предостерег меня, чтобы я не принуждала Тину говорить и не пыталась выведать ее тайну. На нее и так уже оказывали чрезмерное давление, и если кто-нибудь, пусть с самыми лучшими намерениями, будет и дальше склонять ее к неповиновению и нарушению прежнего запрета, ее душевное здоровье может непоправимо пострадать.

Казалось, все стихии были заодно с исчезнувшим родителем Тины: из-за сильных снежных заносов мистеру Эллину никак не удавалось отправиться на розыски потерянного сундучка, который, кто знает, мог помочь в разгадке того, куда подевался этот джентльмен, или кто была Тина. В Клинтон-Сент-Джеймс вели шесть дорог, и по любой Фицгиббон мог добраться до деревни, но мистеру Эллину не удалось найти никого, кто помнил бы этого джентльмена. Три недели все дороги были покрыты снегом, почерневшим льдом и жидкой грязью. Едва только они освободились, как мистер Эллин стал объезжать одну деревню за другой, начав с тех гостиниц и постоялых дворов, куда можно было добраться верхом, ибо понял из слов Тины, что сундучок был объявлен «слишком тяжелым» уже в конце пути.

Из последнего рейда он вернулся с триумфом. В ответ на его расспросы, хозяин гостиницы мигом достал сундучок из шкафа, где хранил чужое добро, дожидавшееся того часа, когда за ним приедут забывчивые владельцы. Он не стал спешить и выбрасывать сундучок, потому что пожалел девчушку, чей папа, несмотря на ее горе, заявил, что это лишний груз, но хозяин понадеялся, что, может статься, ей позволят забрать сундучок по дороге домой на каникулы.

Добрый малый вскипел от возмущения, когда мистер Эллин рассказал ему Тинину историю. Он добавил одну немаловажную подробность: мистер Фицгиббон приехал в школу не в собственной карете, а нанял ее в гостинице. Это был весьма модный экипаж, который хозяин купил по сходной цене у душеприказчиков одного недавно скончавшегося джентльмена и отдавал его в наем постояльцам, желавшим, по той или иной причине, пустить пыль в глаза.

Это известие заставило мистера Эллина «кое о чем задуматься», как сказал он сам, когда, торжествуя, возвратился с сундучком. Впрочем, ни он, ни я не видели никакого проку от этой находки, кроме того разве, что оба мы еще больше утвердились во мнении, что мисс Уилкокс, какова бы она ни была, попалась на удочку тщеславного и фатоватого мошенника.

Сундучок нашелся чуть не накануне Тининого десятилетия. Справившись с одолевавшим его нетерпением, мистер Эллин согласился не показывать его до праздничного чаепития и вручить его прямо в день рождения, на который был зван к пяти часам пополудни.

Долгожданный день настал, и перед завтраком я разложила на столе подарки — свои и мистера Эллина. Тина им явно очень обрадовалась, но я не заметила того самозабвенного восторга, какой бывает у детей, хотя нам с мистером Эллином казалось, и не без оснований, что все это время она была счастлива в «Серебряном логе» на тихий, мирный лад. И уж само собой разумеется, со слезами и ночными страхами было покончено, не считая двух-трех раз, когда она просыпалась от собственного крика, увидев во сне кошмар.

Но вот праздничный обед закончился, и был сервирован чай, к которому подали торт с бело-розовым кремом и украсили стол вазочкой с подснежниками. Тут раздался хорошо знакомый стук в дверь: вошел мистер Эллин, и на спокойном личике Тины появилось чинное выражение, приличествующее виновнице торжества. В конце трапезы, когда все подарки были с гордостью продемонстрированы, все загадки и головоломки решены, мистер Эллин раздернул, по моему знаку, занавес в нише, где потертый, видавший виды сундучок ныне соседствовал со стоявшей там всегда пальмой. В первую минуту Тина не поверила своим глазам, потом рванулась вперед и опустилась на колени перед вернувшимся к ней сокровищем:

— Мой сундучок! — восклицала она. — Мой сундучок! Но откуда он здесь?

— Юная мисс, я выехал на поиски, — ответил мистер Эллин, — и мне пришлось порядком поколесить по графству, прежде чем я нашел его. Но повремените-ка со своими восторгами, ибо у нас нет ключа и, боюсь, придется взломать замок.

— Ну нет, — запротестовала не помнящая себя от счастья Тина, — ключ есть, я сейчас его принесу.

Она помчалась за кошельком, достала оттуда ключ, дрожащими руками вставила в замочную скважину и открыла сундучок.

Увы, все наши упования оказались напрасны! Сколько можно было судить, в сундучке не было ничего, что помогло бы разгадке. Что мы надеялись найти, перебирая краски, альбомы для рисования, маленьких куколок с шарнирными ручками и ножками, каких, я думаю, в свои детские годы одевала в шелковые и атласные лоскутки наша всемилостивейшая королева? Была там музыкальная шкатулка, были и книжки, но большей частью тоненькие, трехпенсовые и шестипенсовые, с золотым обрезом, в бумажных цветастых обложках. Пока ликующая Тина снова и снова прижимала к груди свою любимицу — большую куклу по имени Розамунда, мистер Эллин ухитрился полистать три-четыре книжки в твердом переплете, надеясь найти на форзаце имя владелицы, но убедился, что оно, со всей очевидностью, было аккуратнейшим образом вырезано. Мы с мистером Эллином были весьма разочарованы, хотя смотрели не без удовольствия, с каким восторгом Тина извлекает на свет одну любимую игрушку за другой. Потом она убежала показывать свои сокровища Энни, Джейн и Элизе, а я дерзнула высказать надежду, что с возвращением сундучка у нее, возможно, появится чувство защищенности и безмятежности, и ей самой захочется рассказать о своем прошлом. Мистер Эллин с этим согласился.

Но мы ошибались — до известной степени. В том, что у нее возникло чувство безопасности, сомневаться не приходилось, и все же сделала она всего только одно признание; даже и не сделала — оно вырвалось у нее случайно. Как-то раз мы с ней вдвоем играли в игру «Вышли в море корабли», в которой вырезанные из картона маленькие парусные суденышки, называвшиеся «Крокодил», «Мушка» и тому подобное, бороздили, по прихоти бросаемого игрального кубика, опасные картонные морские просторы, где то и дело попадались скалы, акулы, водовороты, водяные смерчи и населенные людоедами острова. Когда в разгар игры появился мистер Эллин, Тина стала горячо упрашивать его присоединиться к нам: «Это такая интересная игра, — уговаривала она его. — Мне подарили ее, потому что мы собирались в Нью…»

Она осеклась. «Мушка» выпала у нее из рук и залетела под стол. Она очень долго возилась там, словно никак не могла найти. Наконец, нашла, выбралась из-под стола и застыла на стуле с выражением крайней тревоги на лице.

Я видела, что мистер Эллин борется с желанием задать вопрос и узнать оборванное слово, но боится испугать ее. В конце концов, он сдержался, сел за стол и, как ни в чем ни бывало, стал расспрашивать ее о правилах игры, на что она сначала отвечала, запинаясь, но постепенно все с большим и большим воодушевлением. А совершив победоносное плавание и загнав его и меня на острова к людоедам, она уже вся светилась счастьем и не могла сдержать улыбки. В холле мистер Эллин сказал мне на прощанье:

— Они должны были плыть в Нью-Йорк, куда же еще? Что повлияло на решение ее отца? Что могло стрястись так внезапно? Отчего он передумал и оставил ее в школе под фиктивным именем?

Вопрос был риторический, ибо обращен был к той, что знала так же мало, как и он, однако могла сообщить ему, что несколько часов назад Джейн надумала почистить и отдраить сундучок, и во время чистки на его крышке проступили стертые буквы или, вернее, части букв. Мы с Джейн разобрали, что одна из букв — «Т», дальше после небольшого интервала следовала буква «Д», а за ней — пять других, разобрать которые не было никакой возможности.

Мистер Эллин поспешил за мной на кухню, где все еще находился сундучок, но в расшифровке стертых букв преуспел не больше нас с Джейн: от них ничего не осталось, кроме нескольких черточек, последняя из которых могла быть косой линией буквы «и», но могла и не быть.

— Я проверю все, какие можно, списки пассажиров, отплывших в Нью-Йорк за последние полгода, — сказал он. — Мисс Уилкокс совершенно определенно поняла, что отец девочки — вдовец; возможно, он решил оставить Мартину в Англии в последнюю минуту. Кто знает, что ему помешало послать весточку домой?

— Но зачем понадобилось фиктивное имя и фиктивный адрес? — возразила я.

— Подозреваю, что какая-то крайняя нужда заставила его искать убежища в Америке. Так, он мог скрываться от кредиторов или от закона. Но по какой бы причине ни покинул мистер Фицгиббон эти берега, теперь совершенно ясно, почему он чуть ли не в последнюю минуту запретил дочери взять с собой в школу сундучок. Во избежание разоблачения он вырезал ее имя из всех книжек и тут заметил, что его собственное имя красуется на крышке сундучка; он побоялся, вдруг вытертые буквы разберут, узнают имя, выследят его… Ну ладно, пора ехать читать списки пассажиров.

Я не стала его удерживать. Я и так не без неловкости ощущала, что в своей двойной роли опекуна и сыщика-любителя мистер Эллин посещал мой дом чаще, чем дозволяли приличия. На меня вскоре обратятся придирчивые взгляды соседей и, прежде всего, трех сестер Уилкокс, за чьим чайным столом мистер Эллин стал появляться реже и менее охотно, чем раньше, впрочем, до известной степени восстановив с ними отношения. И все же, как жаль, что нельзя сейчас поговорить с ним о том, что может скрываться за испуганным молчанием Тины. К каким могущественным доводам или угрозам прибегнул ее отец, чтобы добиться рабского повиновения от такой маленькой девочки, как Тина, лишь дважды нарушившей обет молчания: когда она страстно протестовала против того, что ее зовут Эмма, и когда ненароком обронила слово «Нью…»? Во враждебном окружении ей, разумеется, приходилось хранить молчание, но что заставляло ее молчать сейчас, когда она жила с теми, кого любила и кому доверяла?

Ведь к этому времени наш февральский цветочек и в самом деле любил нас и испытывал к нам доверие — она уже не была живым воплощением бессловесного детского горя, как в ту пору, когда ее, одинокую, отвергнутую сверстницами, замученную лицемерной директрисой, увидел на дорожке школы мистер Эллин. Я окончательно убедилась в этом однажды ночью, через неделю после дня ее рождения, когда она проснулась от собственного крика. Я старалась успокоить и утешить ее, а она, чувствуя мою руку на плече, со всхлипываниями стала бормотать что-то бессвязное про ведьму, которая скребется в окно — «хочет, чтоб ее впустили», про «эти книжки, эти жуткие книжки, которые там у Энни, в гостиной». После терпеливых расспросов правда вышла наружу. Когда-то давно Энни привезла из Корнуолла половину годового комплекта «Арминианского журнала»[6] Джона Уэсли, в одном из номеров которого был помещен страшный рассказ о процессах над ведьмами в Швеции в 1682 году. Вскоре стало понятно, что эта мрачная история напугала Тину чуть не до потери рассудка. Впервые она прочла ее какое-то время назад, когда для поправки здоровья жила на ферме. С тех пор ее преследовали навязчивые мысли о том, что сталось с этими ведьмами, из-за чего ее и мучили ночные кошмары, а уж с тех пор, как эти самые Журнальные книжки вновь попались ей на глаза, страх вернулся с удесятеренной силой.

Я с детства помнила эту историю, которую когда-то прочла в тех же журналах с испугом и отвращением, но у меня, менее впечатлительной, чем Тина, чувства эти не переросли в неотвязный страх. Напрасно пыталась я успокоить Тину, уверяя, что процессы над ведьмами происходили очень и очень давно, что спустя столько времени ни одна ведьма не может добраться до ее окна и унести на Блокулу,[7] куда ведьмы летают на свои шабаши. Тина поддакивала каждому моему слову, но дрожала не переставая, и я поняла, что она меня просто не слышит. Тут мне пришла в голову счастливая мысль:

— Послушай, Тина, знаешь ли ты, что мистер Эллин жил когда-то в Швеции? Он наверняка все знает о тамошних ведьмах и убедит тебя, что они не могли добраться до Англии и мучить тебя здесь.

— Да? А я и не знала, что мистер Эллин долго жил в Швеции! — отозвалась Тина с явным облегчением. — А кто вам про это сказал?

— Миссис Рэндолф.

— Вы думаете, он захочет рассказать мне про этих ведьм?

— Ну конечно.

Ее перестала бить дрожь.

— Как хорошо, что он жил в Швеции и теперь может точно сказать, что ни одна ведьма не убежала и не поселилась в Англии. Конечно, очень многих тогда убили, но самые хитрые могли спастись бегством. Довольно и одной такой ведьмы, чтоб натворить немало бед, ведь правда?

Я сделала все, что было в моих силах, стараясь убедить Тину, что ни одной ведьме не удалось бежать, но пусть я была лучше всех на свете, я не жила в Швеции, поэтому на мои слова нельзя было положиться. Все-таки она доверчиво прильнула к подушке и открыла глаза только для того, чтобы спросить сонным голосом:

— А почему мистер Эллин сейчас не живет в Швеции?

— Наверное потому, что предпочитает жить у себя на родине.

— Мисс Уилкокс все думала, чем он зарабатывает на жизнь. А вы не знаете?

— Тина, дорогая, мистер Эллин сам нам скажет, если захочет.

— А спрашивать невежливо?

— Думаю, что нет.

— Но про ведьму, которая, может быть, убежала и спряталась в Англии, спросить можно? — забеспокоилась она и, получив заверения, что об этом можно, уснула.

Я спустилась вниз, намереваясь освежить в памяти книгу Энни, где ведьмы дули в замочные скважины церковных дверей и, собрав металлические стружки, образующиеся при изготовлении церковных башенных часов, и соринки с алтаря, сходились в песчаном карьере, а затем, задрав на голову сорочки, умащивали тело мазью троллей и, выкрикнув три раза подряд: «Антессер, приди и унеси нас на Блокулу!», мигом переносились в замок, стоявший среди бескрайних лугов, где устраивали пиршество, и так еженощно. Кроме того, они мучили священников и честных людей, чуравшихся колдовства. Они скреблись в окна — бедная Тина! — и, оставаясь невидимыми, впивались ногтями в головы ни в чем не повинных прохожих, до смерти задаивали коров, вытаскивали детей из кроваток и увлекали с собой на Блокулу; одевались они в красно-синие плащи и камзолы… Я снова читала, как король послал своих людей, «чтобы искоренить это адское племя путем покаянных дней и строгих допросов особ, подозреваемых в ведьмовстве». Посланные добросовестно исполнили королевское поручение, арестовав семьдесят взрослых ведьм и триста детей, сопровождавших их в полетах; двадцать три взрослых ведьмы и пятнадцать детей были тотчас осуждены и преданы смерти, очень многих умертвили впоследствии….

Этот рассказ, поразивший меня еще тогда, когда я была веселым, здоровым ребенком, сейчас произвел на меня ошеломляющее впечатление. Мудрено ли, что он так потряс Тину! Вся надежда была на то, что мистеру Эллину удастся рассеять ее страхи.

Он тотчас откликнулся на мой призыв. Разумеется, ему была отлично известна эта давняя история. Более того, он сам побывал на пресловутой Блокуле — Голубом острове, синим холмом вздымавшимся из вод. «Несчастные создания, они жестоко поплатились за несколько грубых шуток, да за ужасно невкусную еду, которой угощались на ужин: похлебку с капустой и салом, молоко, сыр и овсяные лепешки с маслом». Таковы были его объяснения, испугавшие меня поначалу: я решила, что он хочет отшутиться, но тревоги были напрасны. Он говорил с Тиной очень мягко и серьезно, как и следовало.

Бедные шведские ведьмы — женщины-тролли, как он их называл, — заслуживали жалости, а не осуждения; в те далекие дни судьи не понимали, что оовиняемых не за что было наказывать, ибо все они, и взрослые, и дети, пали жертвами душевного недуга, не менее прилипчивого, чем, скажем, эпидемия свинки, недавно прокатившаяся по Клинтон-Сент-Джеймс. Никто доподлинно не знает, что вызывало эту хворь, но очень может статься, что причиной тому был хлеб, выпекавшийся из зараженной грибком ржи. Известно, что и в других местах, в другое время люди, употреблявшие в пищу такой хлеб, вели себя диковинно. Но не меньше заболевших достойны были жалости и те, кто не страдал этой болезнью, ибо им тоже чудилось, что они слышат стуки, скрипы, царапанье, когда ничего такого и в помине не было, а все потому, что они верили в россказни больных о полетах на Блокулу и о пиршествах на бескрайних лугах. Это была грустная, очень грустная история! Как хорошо, что Мартина живет в наше просвещенное время! И уж совершенно невероятно, чтобы какая-нибудь так называемая ведьма сбежала в Англию; но даже если б, паче чаяния, сбежала — уже лет сто, по крайней мере, как она была бы покойницей. Да и в любом случае, такая ведьма не имеет силы над крещеным ребенком, верующим в Бога.

Увидев, что Тину вполне удовлетворили его объяснения, он стал увлеченно описывать детские и отроческие годы, которые он провел в Швеции, — стране, где расстилались безмолвные дремучие леса, где над голубыми озерами шелестели серебристые березы, где болота казались золотыми от ягоды морошки, а склоны гор были покрыты желтыми фиалками, и всюду царили покой и уединение. Особенно пришелся по душе Тине рассказ о том, как всякий раз, бывая у своих друзей, мистер Эллин навещает и свою старенькую няню, которая живет в маленьком домике среди сосен и всегда одета в черную юбку, красный корсаж и полосатый передник. Летом он всегда угощается у нее лесной земляникой со сливками, а зимой мчится по снегу на особых лыжах, каких и не видывали у нас в Англии.

— А сказки она вам рассказывала, когда вы были маленьким? — полюбопытствовала Тина.

— Еще бы! Но, разумеется, не об английских феях, — пояснил мистер Эллин, — а о великанах, троллях, эльфах, гномах, стучавших в горах молотками, о Неккане, игравшем на золотой арфе.

Тут он вынул из кармана книжку:

— А вот сказки, которые знают все шведские мальчики и девочки, только в пересказе для английских ребят.

Все Тинины страхи как рукой сняло! Она мигом сунула нос в книгу.

— Ой! — вскричала она, рассмотрев как следует подарок, — автор не поставил свое имя, а только инициалы, они ну точно как у вас: У.Р.Э. Это вы и есть им?

— Вы и есть он, — поправил ее мистер Эллин, стараясь уклониться от ответа с помощью короткого экскурса в английскую грамматику. Но тайное стало явным — смущение выдало его с головой. Я тотчас напустилась на него, от души возмущенная тем, что он посмел утаить от друзей и соседей, что он и есть тот самый У.Р.Э., чья история шведской литературы уже стала образцовой и чьи прозаические и стихотворные переводы шведских писателей покоряли читательские сердца своей силой и выразительностью. Примечательно, что никто из соседей не заподозрил в якобы праздном мистере Эллине знаменитого У.Р.Э., и я почувствовала гордость оттого, что давно угадала правду, но просто не дерзала задавать вопросы, чтобы не показаться нескромной.

Но мистер Эллин отнюдь не жаждал превратиться в литературную знаменитость и взял с нас с Тиной слово, что мы никому ничего не скажем. Постепенно он утратил свою обычную сдержанность и поведал кое-что еще. Его отец, трудившийся на дипломатическом поприще в России и Швеции, приложил немало стараний к улучшению наших отношений со Скандинавией. Учился мистер Эллин в Упсале и Оксфорде, потом служил в министерстве иностранных дел — занимался столь увлекательным предметом — заметил он иронически, — как подготовка торговых договоров между Швецией и Великобританией, производившей закупки шведского меха и древесины. В свободное же время, которого у него было предостаточно, он позволял себе дорогие сердцу литературные занятия, но неизменно соблюдал при этом анонимность в соответствии с правилами, которые ввели в министерстве в годы его молодости, и только недавно отменили.

Сказав все это, он, казалось, заколебался, продолжать ли дальше, но, в конце концов, бесхитростно признался, что около двух лет тому назад унаследовал от дяди с материнской стороны изрядное имение — Валинкур, расположенное в двадцати милях от Клинтон-Сент-Джеймс. Тут, подняв голову от сказок, в наш разговор вмешалась Тина:

— А я знаю это место. Но только по картинке. Вокруг еще такой большой парк. Это был самый красивый дом из всех.

— Каких всех? — спросили мы хором.

— В «Фуксии» была такая книжка. Вообще-то там не было хороших книжек, — заявила Тина с нескрываемым презрением, — но на столе в гостиной, рядом с комнатой мисс Уилкокс, лежала огромная толстенная книжища с рисунками старинных поместий. Читать было нечего, и я смотрела картинки и выдумывала всякие истории про людей, которые когда-то жили в этих дворцах. Валинкур был самый красивый.

— Весьма польщен, — улыбнулся мистер Эллин. Тина засмеялась и снова уткнулась в книгу. А он продолжал объяснять, почему не может поселиться в собственных владениях: по условиям завещания, вдова имеет право оставаться в имении до конца жизни; к тому же, там есть управляющий, которому было бы несправедливо указать на дверь. Но поскольку у него довольно собственных средств, он оставил должность в министерстве иностранных дел и поселился в Клинтон-Сент-Джеймс, чтобы быть поближе к Валинкуру и присматривать за хозяйством. (Впоследствии я узнала уже не от мистера Эллина, а от других, что жену его дяди, весьма неприятную пожилую особу, крайне возмутило завещание мужа, согласно которому имение перешло к племяннику, а не к ней.) Заметив, что он отчасти преодолел стеснительность, мешавшую ему говорить о себе, я призналась, как мне нравятся его переводы — «Odalbonden» Гейера[8] и «Liljor i Saron» Стагнелиуса[9] — прелестных «Лилий Сарона», и спросила, не подумывает ли он взяться за переводы романов Фредрики Бремер.[10]

Он покачал головой:

— Нет, это область миссис Мэри Хауитт, и мне не следует вторгаться. Кстати сказать, я знаю, что вы переводите с французского?

— Только для себя, не для печати. А кто вам сказал? Он кивком указал на кресло, где свернувшаяся калачиком Тина читала, забыв обо всем на свете.

— Значит, и вам знакомы радости и огорчения, которые испытываешь, пытаясь передать чужие мысли словами родного языка?

— Пожалуй, но лишь отчасти, — и мы с увлечением принялись обсуждать достоинства и недостатки разных переводчиков, в том числе Чэпмена,[11] Попа[12] и Каупера.[13] (Я провела за шитьем и вышиванием немало часов, пока мистер Чалфонт читал вслух их переводы Гомера.)

С этого дня у нас вошло в обыкновение при каждой встрече обмениваться мнениями о книгах и яростно спорить, когда наши вкусы расходились. Особенно сильное впечатление на Тину произвела одна из наших дискуссий, во время которой я горячо отстаивала макферсоновские переводы Оссиана. Напрасно мистер Эллин взывал к авторитету доктора Джонсона и объявлял Оссиана самой откровенной и дерзкой подделкой, напрасно высмеивал поэмы в прозе как мешанину из тихих вздохов ветра, стенающих дам, мшистых утесов, серых дымок, сверкающих копий, островов со струящимися ручьями и сонма бледных духов, завывающих в унисон глухим порывам ветра. Единственным следствием его усилий было то, что после его ухода Тина объявила:

— Мне хочется почитать эти поэмы. У вас они есть? Смеясь, достала я книжку с зелено-золотым тисненым переплетом. Раскрыв ее, она возмущенно нахмурилась:

— Кто-то изрисовал ее каракулями. Все поля исчирканы какими-то закорючками и загогулинами, и картинки тоже. Кому пришло в голову сделать такую гадость?

Как и любому ребенку, Тине случалось пролить чай или капнуть краской, но она была на редкость аккуратна с книгами и обращалась с ними нежно, как с живыми существами. Я улыбнулась и сказала:

— Это Гай, когда был маленьким.

— А почему вы не стерли?

Как было объяснить ей, что эти карандашные росчерки были единственным, что связывало меня с мальчиком, которого мне хотелось растить как собственное дитя? Она не стала дожидаться моего ответа:

— Какая гадость — портить книжки! Но почему, почему вы не сказали ему, когда увидели, что он натворил? Ну да, вы же не могли ему сказать, потому что…

От смущения она запнулась на полуслове.

— Ясное дело, миссис Чалфонт не могла выговаривать ему, — вмешалась присутствовавшая при разговоре Энни. — Ты что, забыла? Она же своих пасынков ни разу в глаза не видела.

Не желая растравлять старые раны, я никогда не спрашивала, что ей нашептали обо мне в «Фуксии», но уж теперь нечего было и надеяться на то, что все пробелы в ее знаниях не заполнила щедро Энни, которая сейчас обрадовалась случаю в очередной раз поругать моих пасынков:

— Его науськивали мисс Эмма и двое других — сам он еще был несмышленое дитя, а они разозлились, потому что хотели, чтобы им продолжили каникулы — мечтали посмотреть большой бродячий цирк, который выступал тут у нас по соседству. Но их папа сказал: «Нет, миссис Чалфонт возвращается домой, и уже поздно писать ей и просить отложить приезд, потому что она уже выехала». Вот они от злости и залезли в мачехину спальню — коноводила мисс Эмма, как всегда, — и отомстили за себя: в сердцах разрисовали и исписали всякими пакостями ее книжки. Маленькому мистеру Гаю всего-то и было четыре годика, он еще не умел ни писать, ни рисовать, но старшие подучили его чиркать карандашом, а он и послушал, думал, пусть мачеха рассердится и на него, как на братьев и сестру. А мисс Арминель никому и слова не сказала, благослови ее Бог! Так что про их проказы никто б и не узнал, да их папе как-то понадобилась одна из жениных книг. Сам он держал свои книги в большом порядке и как увидел испакощенную книгу, стал перелистывать другие, а они все попорчены. Ох, он и рассердился, не сказать! Поехал прямиком в Парборо-Холл, и уж им досталось на орехи! Ни фартинга не дал он им карманных денег, пока они не стерли каждую точечку, не подклеили каждый листочек — и все за свой счет, из своих денег. Для мистера Августина то была последняя шалость, больше он уж такого не вытворял, он ведь в ту пору уже учился в школе, и ему было очень не с руки, да и стыдно — я это от людей знаю — не иметь ни пенса, да еще все знали, почему у него в кармане пусто. Это не то, что мастер Гай и мисс Эмма, они-то могли скрыться от чужих глаз, потому как сидели дома. А книжки, которые в руках у мастера Гая побывали, мисс Арминель потихоньку убрала подальше, и мистер Чалфонт так и не узнал, что младшенький был заодно с остальными.

— Раз Гай умел рисовать закорючки и черточки, он уже был достаточно большой, чтобы понимать, что можно, а чего нельзя. Мне вот очень жалко, что он не попался и не получил по заслугам вместе со всеми своими гадкими родственничками. Не хочу читать испорченную книжку, лучше попрошу мистера Эллина принести свою — я знаю, у него есть.

И Тина с чувством праведного гнева покинула комнату.