"Эмма" - читать интересную книгу автора (Бронте Шарлотта, Сейвери Констанс)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

При первом же удобном случае я довела до сведения мистера Эллина то, что мне удалось узнать от Тины, хоть это было и немного. Когда я упомянула о замужестве мисс Мэрфи, мистер Эллин забыл свои безупречные манеры, и, не удержавшись, свистнул:

— Фью! Только этого нам не доставало в придачу ко всем остальным головоломкам. Как вы полагаете, можно ли разыскать «душку Пэта» на острове, который кишмя кишит такими Пэтами? Клянусь честью, найти бывшую мисс Мэрфи не легче, чем иголку в стоге сена! И все же, попробую. Существуют ли специальные конторы, куда обращаются знатные дамы, когда ищут гувернанток для своих детей? Там, должно быть, ведут регистрационные списки.

На это я возразила, что такие конторы, безусловно, существуют, но мне, например, никогда бы в голову не пришло пригласить гувернантку без рекомендации друзей или знакомых.

— Сначала воспользуюсь лондонским справочником, а если это ничего не даст, — продолжал мистер Эллин, — то и дублинским. Небольшая поездка в Ирландию поможет мне утешиться, ведь вы с Тиной, как я понимаю, в самом скором времени собираетесь предаться радостям жизни у моря, и нам предстоит разлука? Да, мне сейчас пришло в голову, что эти справочники могут быть полезны еще в одном отношении: там должны быть названия и адреса лавок, куда знаменитая кружевница, обучавшая Тину в редкие минуты, свободные от своего всепоглощающего занятия, возможно, сдавала свои изделия. Однако увольте меня от прочесывания самих лавок, это я оставлю на вашу долю — адреса пришлю или сам привезу.

После того, как мы покончили с мисс Мэрфи, я приступила к двум другим делам, по поводу которых мне требовалось знать мнение мистера Эллина. Первое касалось того, стоит ли одевать Тину в траур. Мистер Эллин отговорил меня от этого, справедливо указав, что Мартина появилась в «Фуксии» в роскошных туалетах, сшитых, видимо, чтобы поразить воображение нью-йоркцев, а не в траурном платье, которое он, видимо, не стал заказывать для нее по случаю смерти матери, — следовательно, и у ее опекунов нет резона чтить его память подобным образом. Но, может быть, стоит, прибавил мистер Эллин, внести кое-какие мелкие штрихи в Тинину одежду, предназначенную для отдыха у моря, вроде черного пояса к белому платью, или серого, а то и фиолетового воскресного наряда, однако ему приятно отметить, что тут я в его советах не нуждаюсь.

Это подвело меня ко второму вопросу, на который я хотела обратить внимание мистера Эллина. Жилье для отдыха в морской деревушке мне подыскали сестра Мэри и брат Хью, намеревавшиеся провести вместе со своими семьями месяц на берегу океана, безмятежно наслаждаясь его лучистым блеском. Но разумно ли и милосердно ли, засомневалась я, везти Тину туда, где у нее все время будет перед глазами бурная морская пучина, поглотившая ее отца?

Мистер Эллин рассудил, что мне было бы неудобно нарушать уже имевшийся уговор с родственниками, а внезапная отмена долгожданной поездки, как ему кажется, заденет Тину не в пример больнее, чем морские виды, которыми она будет любоваться вместе с другими, резвыми и весьма жизнерадостными сверстниками.

Успокоившись, я вновь принялась за предотъездные хлопоты, и с тем большим усердием, что последний предмет из Дианиного гардероба — то самое платье, котороя тетушка Дженни выкрасила в прелестный нежно-розовый цвет, — был препровожден в шкаф для хранения тряпок (ими пользовались горничные для мытья и уборки дома), ибо заметно пострадал от недолгого, но страстного увлечения, которое разделили с Тиной Ансельм, Элизабет и Анна: изготовления тарелок и мисок из глины, найденной ими в маленьком карьере на берегу Клинта. Постепенно эта страсть сошла на нет, и я была рада, что с первых же дней каникул Тина вернулась к более опрятному и благодарному делу — составлению своей очередной миниатюрной энциклопедии. Для этого нового сочинения, в отличие от предыдущих: малюсеньких, сшитых из листочков книжечек, она выделила записную книжечку винного цвета, которая была побольше и потолще предыдущих самоделок и, более того, была куплена ею на собственные карманные деньги в писчебумажной лавке. Прежде она показывала мне все свои «книжки», но содержание винной книжечки, вопреки установившемуся обыкновению и ее горячему авторскому самолюбию, вслух не зачитывалось и мне известно не было, — по крайней своей занятости, я и не просила его огласить.

Ослепительным солнечным утром мы отправились в самую веселую поездку из всех, какие мне случалось совершать за последние двадцать лет. Наше морское пристанище находилось на самом берегу, как раз в том месте, где вересковые пустоши сбегали к самому морю. То были не зловещие заросли Груби, темные, всегда затянутые туманом и замкнутые со всех сторон угрюмыми холмами, а яркие, безбрежные вересковые дали, простиравшиеся на много-много миль, до самого горизонта. Едва мы приехали, Тина и взглядом не удостоила морскую синеву, переливавшуюся на солнце, а сразу закричала: «Целое лиловое море! Лиловое море! Посмотрите, посмотрите, лиловое море!» Мне навсегда запомнился вырвавшийся у нее крик самоупоенного восторга и полного блаженства, когда выяснилось, что окна наших комнат в уютнейшем фермерском доме выходят на милые ее сердцу лиловые вересковые просторы.

К морю у нее тоже не было ни малейшей неприязни, и все же самые счастливые свои часы она проводила, елоняясь и бродя по пустошам. Первые дней десять она порой подолгу стояла у воды, напряженно вглядываясь в прилив и безмолвно ожидая какой-то неведомой, но страстно желаемой добычи. Меня это тревожило, однако я не решалась запретить эти стояния. Но у меня гора упала с плеч, когда моя племянница Маргарет спросила со смешком:

— Тетя Арминель, а правда, что иногда люди запечатывают письма в бутылки и бросают в море?

— Такое случалось, детка.

— Тина ждет, что море принесет ей письмо, только не говорит, от кого. Дик хочет написать какую-нибудь чепуху, запечатать в бутылку и подбросить, чтоб она нашла ее, — как вы думаете, можно?

— Ой, Маргарет, ни в коем случае! Дик не должен этого делать! Тебе ведь говорили, что у Тины нет папы? А ты знаешь, как он умер?

Маргарет отрицательно мотнула головой.

— Он утонул. Разыщи Дика и объясни, что было бы жестоко так шутить над бедняжкой Тиной.

Добрая маленькая Маргарет тотчас помчалась к Дику, и я видела, как она серьезно что-то втолковывает брату, который, к его чести надо сказать, смутился так же сильно, как она. Трогательно было видеть, как с тех пор он постоянно пытался отвлечь Тину от ее бесплодного ожидания. Да ей особенно и некогда было стоять так у моря — ее дни все больше и больше заполняли всевозможные забавы, которых так много на морском берегу. Правду сказать, ей их выпадало больше, чем моим племянницам, которым многое запрещалось; моя сестра Мери и невестка Джулия давали мне понять, что они в ужасе от того, что я позволяю Тине бегать босиком по песку, бродить по воде вместе с мальчиками, заглядывая в каменистые бухточки в поисках креветок. Остальным девочкам приходилось довольствоваться чинными прогулками за линией прилива, во время которых они высматривали в песке агат, сердолик и ракушки, а Тина тем временем резвилась в воде, как настоящая русалка, под присмотром старой служительницы пляжа.

Так мы проводили время. И если бы не один неприятный случай, я бы считала, что то был месяц безоблачного счастья.

Как-то утром, когда погромыхивал гром и стал накрапывать дождь, все дамы, старшие девочки и Берта уселись в гроте с книжками и рукоделием. Неподалеку малышка Маргарет копошилась на берегу, выискивая в песке сокровища, вынесенные приливом. А подальше на пляже, у воды Тина собирала водоросли, чтобы высушить на солнце и положить под пресс. На ней было то самое летнее платьице, которое очень всех позабавило, когда она впервые надела его: не сговариваясь, мы с Мери выбрали одинаковую материю и одинаковую расцветку, она — для своей законной родной дочери Берты, а я — для своей приемной.

Наши взоры привлекло редкое для этих мест зрелище — мимо проезжала группа нарядных всадников. Одна дама придержала лошадь и что-то сказала Маргарет, указывая хлыстом на Тину, старательно определявшую в эту минуту сравнительные достоинства своего красного, оливкового и зеленого перистого улова, который был разложен на скале для удобства осмотра. Всадница сидела к нам спиной, да и находилась слишком далеко, чтобы можно было расслышать и обращенный к Маргарет вопрос, и ответные слова девочки, которая, заслонив от солнца свои близорукие глаза, смотрела в сторону Тины, стоявшую среди разбросанных водорослей. Какой бы ответ ни дала Маргарет, он удовлетворил даму, которая пустила свою лошадь галопом, догнала спутников и вскоре исчезла из виду, скрывшись за скалами, загораживавшими вход в наш грот.

Маргарет поспешила к нам со всех ног.

— Ой, — закричала она, — вы видели даму в черной амазонке? Она спросила меня, как зовут вон ту девочку у воды. Я посмотрела, и подумайте, решила, что это Берта! Они с Тиной одного роста, и волосы у обеих каштановые, и платья у них сегодня одинаковые. Я сказала: «Это моя сестра Берта — Берта Малтреверс». Адама сказала: «Спасибо. Я приняла ее за девочку, которую когда-то знала», — и ускакала. Должна ли я ее догнать и сказать, что ошиблась, потому что плохо вижу? Сумею я ее догнать или нет?

По причине, в которой я предпочла не признаваться даже самой себе, я ощутила радость, когда Мери ответила:

— Нет, Маргарет, ни в коем случае! Я не позволю тебе носиться по песку, как дикая коза.

Я поняла, что упрек этот, главным образом, предназначался мне из-за полной свободы, которую я предоставляла Тине. А она как раз в эту минуту, бедное дитя, воспользовалась этой своей свободой, чтобы, схватив длинную кожистую плеть водоросли, пуститься вдоль всего пляжа вдогонку за Диком; она неслась, размахивая этим бичом над головой и сопровождая это угрозами, от которых кровь стыла в жилах. Заразившись духом игры, Дик улепетывал от нее так, что пятки сверкали. Но неумолимая преследовательница не отставала, пока запыхавшийся Дик не ворвался в наш тихий круг и, растянувшись на песке и глядя ни Тину снизу, не закричал со смехом:

— Сдаюсь, Тина, сдаюсь! Чего ты так гонишься за мной? Что я тебе такого сделал?

Тина застыла над ним на миг, словно карающий ангел, но тотчас отшвырнула водоросль-бич и бросилась на песок рядом с ним:

— Ничего, — ответила она беззаботно, — мне представилось, что ты мой враг, и я должна тебя уничтожить. Почему-то мне так захотелось.

Я поймала на себе взгляды Мери, Джулии и девочек, ожидавших, что я сейчас отругаю Тину за шумное поведение, не подобающее воспитанной барышне. Я обманула их ожидания, что, не спорю, было неразумно, но я не могла отделаться от тревожного чувства, будто и мне, и Тине в самом деле угрожает враг. Казалось, следовало пожалеть о том, что с нами нет мистера Эллина, я же, напротив, ощущала какую-то преступную радость от того, что он где-то по другую сторону Ирландского моря разыскивает бывшую мисс Мэрфи. Ведь можно не сомневаться, узнай он то, что рассказала Маргарет о высокой черной даме, он бы в тот же миг пустился в погоню, наверное, даже прибегнул бы к помощи быстрых юных ног Дика и настиг бы всадников.

Послушайся я своей совести, я бы поступила так же, как мой сотоварищ-опекун, но внутреннее чувство велело мне ничего не предпринимать и не пользоваться этим ключом к разгадке тайны, окружавшей Тину. Я смотрела, как она сидит на песке рядом с Диком, обняв руками колени, и молча слушает, как Маргарет с удовольствием снова заводит свой рассказ. Дослушав до конца и не проронив ни звука, она сорвалась с места и убежала в сторону, противоположную той, куда ускакала дама и ее спутники. Я же тем временем успокаивала мучившую меня совесть, пока наконец, не преуспела в этом и не заставила ее замолчать, сказав себе, что сейчас даже Дик, помчись он со всех ног, не догнал бы кавалькаду. И потом, ни одному здравомыслящему человеку и в голову не пришло бы требовать, чтобы я пустилась объезжать все большие дома в округе и наводить справки, не живет ли тут дама, пожелавшая узнать имя девчушки, которую она заметила на берегу. Да и будь что-нибудь подозрительное в этом ее вопросе, Мери и Джулия обязательно, совершенно обязательно задумались бы, что за этим кроется, ведь обе они куда осторожнее и сообразительнее меня! Но нет, вот они сидят и, как ни в чем ни бывало, продолжают шить.

Довольно скоро вернулась Тина, уже совершенно успокоившаяся. Она тащила за собой огромный спутанный клубок мокрых водорослей, темно-коричневых, с плотными бородавками на разветвленных стеблях. Наверное, чтобы вознаградить это создание за уродство, ботаники дали ему звучное имя: fucus nodosus.

— Смотрите, что я нашла, тетя Арминель! — радостно закричала Тина.

Услышав, что так ко мне обращаются остальные дети, она последовала их примеру, ни о чем не спрашивая. Несмотря на многочисленные увещевания Мери и Джулии, я не стала ее поправлять. Сейчас я судорожно искала, как бы повежливей и повеселее отозваться на ее явный восторг по поводу последней находки.

— Ну и ну, замечательный экземпляр, — пробормотала я неуверенно.

— Правда? — обрадовалась Тина. — Он еще и полезный, потому что умеет предсказывать погоду. Вот эти пупырышки — она показала на наросты, — всегда сухие, когда ясно, и влажные — перед дождем. Это мне старый рыбак сказал. Мы возьмем эту штуку домой и повесим в гостиной. Тогда не нужно будет спускаться в холл и смотреть на барометр.

Мое легкое, но плохо скрытое смущение не укрылось от ее глаз:

— Нет, пожалуй, я лучше подарю его мистеру Эллину. Я знаю, ему понравится, и, пожалуй, это больше подходит для кабинета джентльмена, чем для гостиной.

Я внутренне содрогнулась при мысли, что придется засунуть этот клубок склизких палок в наш багаж.

— А как ты собираешься довезти это до мистера Эллина? — не уступала я. — По-моему, это чересчур громоздко, чтобы брать с собой в Клинтон-Сент-Джеймс.

— А мистер Эллин, может, и сам сюда приедет нас проведать! — возразила Тина. — Ничуть не удивлюсь, если так оно и будет, а уж он-то придумает, как довезти эту штуку. А пока припрячу-ка я ее в одну такую хитрую расщелину в утесе, чтобы никто не заметил и не украл.

Она удалилась, а предназначавшийся мистеру Эллину сюрприз волочился и извивался за ней, как живой. Исходя из интересов мистера Эллина, оставалось только надеяться, что какой-нибудь злоумышленник — безнадежно повредившийся в уме — покусится на подарок, прежде чем сам благодетельствуемый окажется в этих местах. Впрочем, не было никаких оснований в ближайшее время ожидать приезда нашего друга.

И все-таки он приехал. Уже на следующий день его появление ознаменовалось ликующим воплем Тины. Я приветствовала его не в пример сдержаннее: моя замолкшая было совесть при виде него вновь зашевелилась, понуждая сообщить о том, что произошло между Маргарет и высокой дамой в черном. Но я ее не послушалась, а лишь поинтересовалась, что привело его сюда.

Он, казалось, несколько замялся, отвечая, ибо доставленные им известия не требовали такого дальнего переезда и вполне могли быть изложены в письме. Да и само слово «известия» было тут совершенно неуместно, скорее то был отчет о полном фиаско, которое он потерпел, пытаясь отыскать мисс Мэрфи. Перед отъездом в Ирландию он заручился помощью своей замужней сестры, жившей в Лондоне, и узнал адреса нужных контор и «кружевных лавок», как он их упорно именовал. На письма, спешно разосланные мною по этим адресам перед самым отъездом к морю, пришел отовсюду один и тот же очень вежливый, но неутешительный ответ. Чувствуя себя посмелее в чужих краях, чем дома, мистер Эллин обошел дублинские конторы и лавки собственной персоной, но с тем же отрицательным результатом. Нам ничего не оставалось, как прийти к заключению, что мисс Мэрфи и учениц находила, и изделия свои продавала через посредничество добрых знакомых.

Хотя мистер Эллин был, по его словам, совершенно сломлен всеми этими неудачами, он чрезвычайно воспрянул духом, увидев, что я приняла известия о его поражении с совершенным хладнокровием, хорошо маскировавшим, как я надеялась, охватившую меня при этом радость. Он остановился в деревенской гостинице на два дня, чтобы «дать роздых лошадке», но на самом деле его кобыле немного досталось отдыха, ибо эту злосчастную животину и в хвост и в гриву гоняли по песку мои племянники, равно как и Тина, которая — я собственными ушами это слышала — ревниво домогалась своей доли в верховых забавах на том вдвойне весомом основании, что она раньше других знает владельца кобылы и не хуже прочих ездит верхом: натренировалась, катаясь на пони ректора. В последствия этих посягательств я не стала вникать, уверенная, что мистер Эллин не допустит, чтобы девочка подверглась какой-либо опасности.

Он уже собирался уезжать, когда Маргарет не выдержала и выложила свою историю о высокой даме в черном, глаза которой, по непонятной причине, стали теперь уже гореть и сверкать из-под скрывавшей ее лицо короткой вуали. Этот рассказ заставил мистера Эллина изменить свои намерения и явно вывел из душевного равновесия Тину, впрочем, очень старавшуюся сохранять невозмутимый вид. Я заметила с превеликим огорчением, что, пока мы стояли и смотрели, как мистер Эллин отправляется в первую свою поездку по окрестностям — чтобы отыскать эту даму и ее спутников, — у девочки опять появился прежний страдальческий, застывший взгляд.

И вновь он вернулся ни с чем, хотя носился по округе целую неделю, придерживаясь указаний, полученных от хозяина стоявшей где-то в стороне гостиницы, — как выяснилось, всадники останавливались там обедать. Этот малый, вдоль и поперек знавший все графство, клялся и божился, что их никто не знает в этих краях. Наверное, как и многие богатые люди в наши дни, они тут проезжали в поисках старинных замков и тому подобного, предположил он. К памятникам старины устремился и пытавшийся догнать их мистер Эллин, но из каждой поездки к знаменитым развалинам он возвращался, превратившись — по собственному жалобному признанию — в такую же развалину. Вернувшись с пустыми руками, он задержался еще на несколько дней и завоевал за это время сердца всех членов нашей маленькой компании, чье пребывание в этих краях тоже подходило к концу. Наконец, он уехал, оставив нам две книжки, купленные им во время путешествий: «Поэтическую антологию для родителей», в которой было множество ценных советов для тех, на кого было возложено обучение детей (он купил ее для меня), а также один из ежегодных альманахов мистера Фишера для Мартины. То была выпущенная досточтимой мисс Агнес Стрикленд[16] и достойнейшим поэтом-квакером мистером Бернардом Бартоном «Книга поэтических отрывков для юношества», с изысканными гравюрами, рассчитанными на развитие тонкого вкуса у юных читателей. Какие волшебные часы провели мы обе, Мартина и я, поменявшись книжками! Я забывала излияния Парнелла,[17] Мэнта, Мильнера, Коллинза[18] и Грея[19] ради горестной повести о «Белой Розе» и «Надгробных песен, написанных на смерть принцессы Елизаветы», а Тина, уткнувшись лицом в вереск — в свое «лиловое море», по своей воле учила на память «Хамелеон» Меррика. Она собиралась поразить мистера Эллина чтением этого опуса по возвращении домой, ибо помнила дерзкие намеки хозяек «Фуксии» на его хамелеоньи глаза.

Как щедро лило свои лучи солнце с безоблачно-голубого простора, как нежно щебетали птицы, как ласково плескались волны о прибрежные скалы! Такого лета у меня не было с тех пор, как я покинула дом моего детства. То было время почти безмятежного счастья для меня, и, надеюсь, для моей Мартины. Моей Мартины! Да, теперь я называла ее своей, ибо решила, что никогда и ни за что на свете не расстанусь с девочкой, столь необычным образом попавшей под мою опеку. Я совершенно уверилась, что она-то и была предметом моих «исканий», я это верно угадала в свое время. Ее воспитание стало для меня делом жизни, ее общество — моей наградой. Раз уж мистер Эллин не сумел разыскать ни мисс Мэрфи, ни высокую даму в черном, на время затмившую Тине свет солнца, я решила не предаваться более воспоминаниям, так как совершенно уверовала, что более никто не может законно претендовать на бывшую ученицу мисс Уилкокс. Мы с мистером Эллином сделали все, что только в силах человеческих (конечно, в пределах разумного): старались разыскать ее родственников, уговаривали Мартину открыть нам то, что ей велено было держать в секрете. Письмо, которое должно было освободить ее от данного слова, теперь уже никогда не придет, ибо тот, кто намеревался его написать, лежит на дне Атлантического океана. И пусть ее тайна — какова бы она ни была! — умрет вместе с ним: не хочу больше о ней слышать, не хочу знать того, чего Тине говорить не позволено. Пусть поскорее изгладится из ее памяти прошлое — его пора забыть. Пусть она знает только то, что отныне она мое любимое дитя, моя любимая приемная дочь.