Глава 6

Спал он немного, неоднократно впадал в забытье, сны путались с реальностью, но большую часть времени Рене пролежал с закрытыми глазами, сознательно отгораживаясь от внешнего мира, как бы наказывая тем самым м-ль Бланш.

В палату приходили убирать две итальянки, и, подметая, задели за ножку кровати. Вскоре после того, как часы пробили одиннадцать, забежал практикант, постоял в метре от постели, глядя на него, и молча ушел. Заходила и медсестра – ее Могра узнал по запаху и ощущению чего-то массивного рядом, – поставила капельницу с глюкозой и тоже ушла

О парикмахере не шло даже и речи. И теперь, лежа с грязно-серыми щеками и подбородком, Могра по какому-то прихотливому пути добирается мыслями до отца, деда и друзей по «Гран-Вефуру».

Достаточно самой пустячной отправной точки, чтобы ему начали приходить в голову мысли, которые в нормальной обстановке он счел бы нелепыми.

У него хватает чувства юмора подумать, что сейчас он обладает точкой зрения человека, лежащего головой вниз. Однако совершенно не обязательно, чтобы в эту голову лезла только всякая ерунда. Ну что ж, посмотрим!

В сущности, люди его возраста успели узнать три разных мира. На каком бы социальном уровне они ни родились, у каждого обязательно был дед с длинной бородой, в рединготе и цилиндре, и бабка, в платье с буфами на рукавах Их матери носили длинные платья и собирали волосы в узел на затылке, отцы носили усы, и у каждого был по крайней мере один дядюшка, чрезвычайно гордившийся роскошными бакенбардами.

Мужчины не выходили из дома без трости. Когда появились первые автомобили, меж булыжниками мостовой еще зеленели трава и мох; женщины украдкой выбегали из дома и сметали на совок свежие конские яблоки.

Для Могра эта эпоха сливается с мировой войной, погасшим маяком, серой канонеркой, стоящей на якоре у пирса, газовыми фонарями, стекла которых замазаны синей краской.

Следующий период длился вплоть до Второй мировой войны. Он более светлый и солнечный. Платья стали короче, женщины свободнее. Он тогда открывал для себя Париж, медленно пробиваясь наверх и без устали любуясь жизнью Больших бульваров.

Сейчас кажется, что тогда они не придавали такого значения жизни и личным проблемам. Быть может, просто потому, что были молоды? Не казалось ли, что они просто играют в игру и их поступки никого ни к чему не обязывают?

1940 год раскидал всех по свету. Многие разъехались: кто в неоккупированную зону, кто в Англию, кто в Соединенные Штаты.

А когда войска союзников продефилировали по Елисейским полям, они произвели поверку. Их ряды поредели: некоторые погибли в концентрационных лагерях, одного расстреляли участники освободительного движения; кое-кто вышел в герои, другие, которых считали коллаборационистами, не осмеливались показываться на глаза.

Большие бульвары перестали быть сердцем Парижа.

Эстафету переняли Елисейские поля, машины заполонили даже тротуары, человек мог по любому пустяку слетать в Нью-Йорк или Токио.

Но почему жизнь снова стала более мрачной? Из-за атомной угрозы, из-за бешеного ритма? Девушки носят такие же джинсы, как парни, те и другие утверждают, что любовь для них – лишь своего рода гимнастика.

Те из его друзей, кому удалось удержаться на поверхности, стали людьми заметными и даже знаменитыми. Они охотно встречаются раз в месяц, чтобы посмотреть друг на друга, обняться, но никогда на их завтраках не идет речь о чем-то действительно серьезном.

Значит, их связывает лишь то, что они пережили три эпохи и вспоминают о них с некоторой тоской?

Но, может, и всегда было так. Люди, которые в середине XIX века были уже в возрасте, тоже видели не менее поразительные перемены в политике и экономике, равно как и в стилях одежды.

Донимает Могра вот что: как ему отделить его собственную эволюцию, за которую он несет ответственность, от эволюции всего мира?..

Какая-то женщина подошла к двери и разговаривает с м-ль Бланш. Через четверть часа дверь снова отворяется, и до Могра долетает почти забытый запах тушеного мяса. Медсестре принесли завтрак, и она, усевшись у окна, молча ест. По звукам, звяканью ножа и вилки Могра пытается следить за процессом.

Апельсинового сока ему сегодня не дали. Около часа, перед тем как отправиться домой обедать, заглядывает профессор. Когда тот направляется к двери, Могра приоткрывает глаза и видит, что Одуар одет в костюм некрасивого темно-коричневого цвета, скроенный ничем не лучше, чем костюмы в магазинах готового платья.

Двумя часами раньше Могра злился на них за то, что они прижимали его к кровати, а он не мог сдержать панического ужаса. Теперь же начинает пенять на самого себя. Он вел себя глупо, даже не пытался совладать с физической болью, перетерпеть маленькие неудобства, как они это называют.

Он вел себя не умнее человека, который, дрожа, входит в кабинет к зубному врачу, садится в кресло и, не успев открыть рот, уже начинает паниковать. Могра не исключение, такое случалось и с ним. И каждый раз, оказавшись на улице, он забывал о своих страхах и нескольких мгновениях боли.

И с другими врачами дело у него обстоит точно так же. Он всегда с гордостью утверждал, что никогда не болеет, словно это от него хоть как-то зависело. Но, поразмыслив, теперь обнаруживает, что каждый год проводил не один день в постели, – не считая операции аппендицита и юношеских сердечных недомоганий.

Сотни раз, проходя из приемной врача в кабинет, он покрывался холодным потом при мысли о том, что вот сейчас ему поставят какой-нибудь неутешительный диагноз, и, снимая сорочку, гадал: не пришел ли и его час перейти в больные.

Это его собственное выражение. Он себя понимает. Можно ведь быть больным, не зная этого, в течение долгих лет носить в себе какую-нибудь тяжкую хворобу и оставаться при этом нормальным человеком.

А потом из-за какого-нибудь пустяка-прыщика, боли в горле, покалывания в груди-человек идет к врачу. Он входит в кабинет здоровым. Следит во время осмотра за лицом врача. А после произнесенного смущенным тоном приговора человек сразу переходит в больные и уже никогда не увидит жизнь в прежнем свете.

Произошло ли это теперь и с ним? Сперва ласково, потом не без раздражения Бессон д'Аргуле пытался доказать, что его мысли и ощущения свойственны различным этапам развития болезни и в них нет ничего необычного.

Почему от Бессона его мысли вдруг перескочили на отца, который так и продолжал жить – теперь ему было восемьдесят – в доме на улице Этрета?

Много раз Могра предлагал переселить его поближе к Парижу, купить, раз уж отец ушел на пенсию, маленький домик с садом в какой-нибудь деревне или снять в Фекане благоустроенную квартиру, где прислуга могла бы о нем заботиться.

Но отец всякий раз отказывался, продолжая сам вести хозяйство и готовить, как в те времена, когда Репе был еще ребенком.

Возвращаясь из школы-с собственным ключом, поскольку в доме никого не было, – Рене находил на кухонном столе написанный карандашом список продуктов, которые нужно купить.

Прежде чем приняться за уроки, он чистил картошку, другие овощи, ставил вариться суп.

Ему и в голову не приходило завидовать приятелям, которые играли во дворе до самого вечера.

Отец тоже никогда не жаловался. Может, время было такое? Смиренные люди покорялись судьбе, потому что знали – они ничего не могут изменить?

Его отец никому не завидовал. Не стремился подняться хоть на ступеньку по социальной лестнице. Пока позволял возраст, продолжал заниматься всякими бумажками, считал разгружаемые тюки трески, отмечал, сколько продовольствия погрузили на судно перед выходом в море.

Они вели вдвоем серенькое существование в доме, где все вещи всегда оставались на своих местах.

Немного позже – когда именно, Могра теперь вспомнить трудно – отец стал возвращаться домой немного позже, и от его усов попахивало можжевеловкой.

Вскоре они стали ужинать на час позже, так как отец заходил сыграть партию в карты к Леону, содержавшему кабачок у пристани.

Пьяницей он не стал, но часы, проведенные в кабачке, постепенно приобретали первостепенное значение, и в конце концов он уже приходил домой после ужина.

Взгляд отца понемногу стекленел. Разговаривая, он иногда запинался на каком-нибудь слове. Временами на него накатывала сентиментальность, и он принимался плакать, глядя на плетеное кресло.

Рене научили никогда не судить своих родителей. Ему вбили в голову, и в первую очередь аббат Винаж, идеальный образ семьи, сладенькую картинку, какие встречаются в детских книжках.

Конечно, он любил отца. Но постепенно мальчик не без тревоги стал обнаруживать, что его отец неумен, живет в крайне ограниченном мире, что его покорность и мягкость, скорее всего, от глупости.

Когда Могра уехал из Фекана, отец стал пить все больше и больше, и когда Рене его навещал, ему не раз приходилось раздевать отца и укладывать в постель, а тот все бормотал:

– Понимаешь, твоя мать... Если бы Господь не отнял ее у меня...

Это был его единственный протест.

– Почему она? Господи, да что ж я такое сделал?

В шестьдесят восемь лет его еще держали из жалости на службе, хотя фирмой заправлял уже зять хозяина, и тут с отцом случился приступ белой горячки. Могра узнал об этом поздно – к тому времени отец уже три недели пролежал в больнице – и сразу же поехал в Фекан.

В большой общей палате он увидел перед собой тщедушного старика, вид у которого был еще более упрямый, чем прежде.

– Зачем ты приехал? Столько беспокойства... У тебя ведь есть дела поважнее...

Сегодня Могра спрашивает себя: не был ли отец втайне уязвлен его успехами, вместо того чтобы гордиться ими? Приезжая по настоянию сына на несколько дней в Париж, он с безразличием, а то и со скрытым неодобрением осматривал обстановку, в которой тот жил.

– Ты ведь счастлив, верно? Тем лучше для тебя. Должны же быть на земле счастливые люди.

Через некоторое время у отца случился рецидив. Целую неделю он находился на грани между жизнью и смертью. Выжив буквально чудом, бросил пить.

Теперь он занимается лишь своим хозяйством, покупками, гуляет каждый день у моря. Его врач – не Валаброн, который уже давно умер, – разрешил два стакана вина в день, и он часами ждет момента, когда будет можно их выпить.

Что его держит в этой жизни? Что дает ему силы отказываться от своего единственного удовольствия, тем более что он знает: жить все равно осталось недолго?

Это не дает покоя Могра, который, попав сюда, ждет смерти без страха и сожаления.

У него есть все, а у его отца нет ничего. Но именно отец в свои восемьдесят лет цепляется за жизнь и может жить еще годы и годы. Почему?

У м-ль Бланш забрали поднос. Она подходит к кровати. Удалось ли ему обмануть ее? Догадывается ли она, что он не спит, а только притворяется? Может, по нормам, о которых говорил Бессон, так и должно быть? Может, паралитики принимаются на пятый день жульничать?

Да, сегодня уже пятый день, как он свалился, и это кажется Могра невероятным. У него такое впечатление, что прошла уже вечность с тех пор, как некий Могра рухнул на мокрый пол туалета в «Гран-Вефуре».

Сегодня суббота, и он гадает, навестит ли его Бессон.

Маловероятно. Утром в субботу его друг обычно лишь наскоро пробегает по палатам Бруссе, пока в машине его ждет жена.

Они живут в просторной квартире на улице Лоншан, в двух шагах от авеню Фош и Булонского леса. На стенах у них висят Ренуар, Гоген, два Сезанна и одна из лучших работ Моне.

Самому Бессону даже не пришлось их покупать. Его тесть Года, смолоду страстно любивший живопись, приобрел за бесценок эти полотна, которые стоят теперь целое состояние. Он вообще дружил с художниками. Часто после работы заходил к ним в мастерские. Чтобы поддерживать с ними еще более тесный контакт, даже купил старую мельницу на реке Луэн, близ Барбизона.

Бессон расширил ее, превратил в настоящий загородный дом, пристроил к ней крыло. Сейчас они с женой, должно быть, уже едут по автостраде N 7.

Ивонна Бессон – одна из самых веселых и терпимых женщин, известных Могра. Она знает о любовных интрижках мужа и о том, что он не может пропустить ни одной женщины. Возможностей у него предостаточно, и с возрастом это превратилось в навязчивую идею.

Неужели из-за своей болезни Могра начал искать недостатки, уязвимые места у людей, которые его окружают? О любовных похождениях Бессона ходит много разговоров. Поговаривают, что он пропускает через себя большинство своих пациенток, что это стало чуть ли не главным предметом его забот – как два стакана вина у Могра-старшего.

Рене тоже приходилось страдать из-за того, что он не может обладать какой-то женщиной. Не то же ли самое чувствует и Бессон – разумеется, при прочих равных условиях. Не кажется ли ему, что это его унижает? Разве это не стало для него драмой, с тех пор как его физические способности пошли на убыль?

Однажды вечером, после ужина, когда их жены отправились попудрить носики и они остались вдвоем, Бессон доверительно сказал ему:

– Понимаешь ли, мой милый Рене, с тех пор как я не уверен, что сумею дойти до конца, я предпочитаю заниматься этим в местах, где можно найти предлог внезапно прекратить наши игры.

У себя в кабинете, между двумя дверьми, в приемной, которая есть у него в Бруссе... А м-ль Бланш уже прошла через его руки? Или еще пройдет?

Бессон д'Аргуле знаменит. Он обладает всем, что хоть как-то может польстить самолюбию человека. Не проходит ни одного года, чтобы он не получил диплом почетного доктора какого-нибудь зарубежного университета, сидит в президиумах конгрессов, приводящихся в самых разных уголках света.

Выходит, что самое важное для него – это уступчивость случайно встреченной женщины, задранная юбка, обнаженная грудь, ритмичные движения, которые он всякий раз боится не довести до конца.

Могра ошибался, полагая, что его друг для самоудовлетворения стремится к почестям. Ему гораздо важнее лишний раз доказать свою мужественность и вместе с тем убедиться, что его очарование еще действует...

Могра уже сожалеет, что стал размышлять об этом, поскольку теперь в голову пришли не слишком приятные воспоминания. Сам он никогда не отличался особой мужской силой. Он узнал это еще юнцом, когда вышел из дома между двумя доками в Фекане. Он помнит устремленный на него взгляд, когда он беспорядочно задергался, потому что боялся неудачи. Женщина была молоденькая, со смазливой мордашкой и приятным телом.

– Это все потому, что слишком уж ты стараешься.

Если б ты столько об этом не думал...

Он не был импотентом. Во всяком случае, не был им еще несколько дней назад, хотя способности у него и впрямь ниже средних. Однако он и в этом не уверен: ему никогда не хватало смелости расспросить на сей счет кого-нибудь из своих друзей, а когда те начинали рассказывать о своих подвигах, он подозревал их в бахвальстве.

Единственным критерием было отношение к нему самих женщин.

В принципе он им нравится. Поначалу они с любопытством посматривают на него, словно он не такой, как другие.

Действительно ли он не такой, как другие? Он готов в это поверить. Но разве каждый не считает себя не таким, как другие?

Почему большинство женщин очень скоро начинают относиться к нему покровительственно, порой даже поматерински? В Фекане это было понятно. Он тогда был просто юнец, которого один вид нагого женского тела буквально приводил в дрожь.

Но теперь-то? От него зависят сотни людей. Он занимает в городе весьма видное положение, ежедневно принимает важные решения, которые имеют серьезное влияние на общественное мнение, когда речь идет о политике, театре, литературе и даже бирже.

Почему же тогда Лина не чувствует себя рядом с ним, словно за каменной стеной? Почему он не может сделать ее счастливой? И почему такая женщина, как м-ль Бланш, проявляет к нему сочувствие?..

Нельзя же лежать вечно с закрытыми глазами. Это несправедливо по отношению к медсестре. Ухаживая за ним, она зарабатывает на жизнь, это верно, но при этом отдает ему частичку своей души. К тому же изо рта у него начинает течь слюна. Он чувствует, что подбородок стал влажный и, кроме того, очень хочется пить.

Могра бесшумно, едва заметно шевельнулся под одеялом, и она уже тут как тут.

– Хорошо поспали?

Своим лукавым видом сестра дает понять, что ее не проведешь, но она на него не сердится.

– Где вы витали мыслями на этот раз?

Она знает, что ответить он не может, но продолжает говорить, одновременно вытирая ему лицо и освежая одеколоном:

– Могу поспорить, очень далеко... Но в вашем путешествии были и приятные моменты – я видела, как вы несколько раз улыбнулись.

А он об этом и не подозревал и теперь пытается сообразить, что же заставило его улыбаться.

– Звонил профессор Бессон, извинялся, что не может сегодня вас навестить. Он в курсе ваших утренних неприятностей и советует вам не волноваться...

Бессон проезжал в сотне метров от больницы, направляясь в сторону леса Фонтенбло. Бросил ли он хоть взгляд на корпуса из серого камня, говорил ли о нем с Ивонной?

Искренни ли ее жизнерадостность, уравновешенность, доброжелательность?

– Бедолага Рене! Как ты думаешь, он сможет двигаться и разговаривать? Если нет, то для такого человека, как он, это было бы ужасно!

Не важно, что ей ответил муж. В данном случае Могра интересует не собственное здоровье. Его интересуют другие, ему хочется снять с них все наносное, и если это удастся, тогда будет легче разобраться в самом себе.

Вот только возможно ли это?

К нему пропустили адвоката Клабо. Интересно, обращался ли он в справочное бюро или к старшей медсестре? Спросил ли у кого-нибудь разрешение его навестить?

Маловероятно. Почти все его друзья уже достигли такого уровня, что им не приходится стоять в очередях, обращаться в театральные кассы – один телефонный звонок избавляет их от многодневных хлопот.

Они не являются частью широкой общественности. Они стоят по другую сторону занавеса, знают то, чего остальные не знают и знать не должны.

Клабо явно спросил, как к нему пройти, с самоуверенностью человека, для которого не существует никаких преград. А может, прошел незамеченным, потому что сейчас приемные часы, да еще и суббота, и народу на лестницах и в коридорах больше, чем в будние дни. Можно подумать, что только что кончился киносеанс и публика выходит из зала.

Клабо тихонько постучался и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. М-ль Бланш удивленно смотрит на него и, не зная, следует ли ей вмешаться, бросает на Могра вопросительный взгляд.

– Так тебя, дружище, подвесили за ноги?

Заметил ли адвокат, что он похудел и плохо выглядит, тем более что сегодня его не брили, да и температура подскочила? Не показывая виду, он отдает медсестре пальто и шляпу и садится верхом на стул.

– Не бойся, я предварительно позвонил Пьеру. Он сказал, что ты не очень-то помогаешь врачам, но дела у тебя идут неплохо, и лучше будет, если тебя станут навещать.

Навещать, чтобы обменяться мыслями?!

– Как-то я нелепо себя чувствую, видя тебя здесь. Но ты, вероятно, чувствуешь себя еще более нелепо.

Он обводит взглядом зеленоватые стены, капельницу с глюкозой, накрытое салфеткой судно и, наконец, останавливается на м-ль Бланш, которая не знает, выйти ей или нет.

– Я только на несколько минут, – успокаивает Клабо сиделку. – Заменить вас я не смогу, но если ему что-нибудь понадобится, я вас позову.

Он почти лыс, массивен, но так крепок и кряжист, что толстым не кажется.

Пришел Клабо не просто так. Не зря же он с присущей ему бесцеремонностью сразу же выставил из палаты сиделку.

Он уже давно старшина сословия адвокатов и мог бы тоже стать членом Французской Академии, если бы захотел, вернее, если бы не завел себе нескольких непримиримых врагов, поскольку зубы у него острые.

Лет пять или шесть назад он был, бесспорно, самым знаменитым во Франции адвокатом; редко выдавалась неделя, когда в газетах не появлялась его фотография.

С тех пор ему приходится считаться с новым светилом, Кантиллем, которого называют молодым – сейчас ему всего сорок два.

Теперь в газетах появляются снимки то одного, то другого. Грандиозные процессы перестали быть монополией Клабо, и соперникам уже несколько раз приходилось вступать в борьбу в зале суда, когда один представлял интересы обвиняемого, а другой – истца.

Страдает ли от этого Клабо? Так бывает у некоторых животных, например у морских львов: старому вожаку приходится отступить перед молодым, более сильным и напористым.

– Да, Пьер приносит извинения... Ты же сам знаешь, что он за человек. Уик-энд – это святое, особенно для Ивонны, которая просто заболеет, если не окажется на уик-энд на «Мельнице» вместе с детьми и внуками.

У Клабо два сына и дочь. Один из сыновей женат, дочь помолвлена. Могра знает это не от Клабо. То ли по какому-то молчаливому уговору, то ли из стыдливости они никогда не говорят между собой о своей семейной жизни. Это пошло еще с тех времен, когда они встречались в разных кабачках и никто не знал, у кого есть дети, а у кого нет.

Позже они стали ходить друг другу в гости, преимущественно по вечерам. Дети уже спали, а если и не спали, то их держали в другой комнате и не выпускали к гостям.

Поэтому они всякий раз удивляются, время от времени получая приглашение на свадьбу.

Клабо живет на набережной Вольтера, напротив Лувра, над магазином торговца редкими книгами и гравюрами, по соседству с антикварной лавкой. Квартира у него старая и строгая, под стать г-же Клабо, которая чем-то напоминает старшую медсестру.

Любит ли ее Клабо и теперь? Разве может он быть счастлив с женой, которая командует всеми вокруг? Однако он – один из немногих участников ежемесячных завтраков, об амурных похождениях которого никому ничего не известно.

В квартире у него громадный кабинет, где вместе с ним работает один из его сыновей. Клабо встает каждый день в шесть утра. И говорит всем направо и налево, что главный его козырь в том, что для сна ему достаточно четырех-пяти часов.

Кроме участия в судебных заседаниях он еще является юрисконсультом крупных фирм, что и приносит главный доход.

Из всей их компании только Клабо более деятелен, чем Могра. Но Могра ограничивается рамками своей профессии. Он главный редактор газеты, основатель двух журналов, один из которых женский, и, кроме того, интересуется радиовещанием, бывает у популярных в данный момент людей.

Клабо, как и Бессон, знает всех шишек, и это понятно. Он страстно любит театр и знает классический репертуар не хуже какого-нибудь знаменитого актера.

Удивительно, что он находит время и на другие увлечения, скорее даже страсти. Он, к примеру, автор подробнейшего труда, посвященного старым зданиям на Болотах [6], не поленился объездить все романские церкви страны и посвятил им объемистую монографию.

Сколько же времени у него остается на троих детей?

Впрочем, сам Могра вообще не занимается дочерью.

Сегодня его поразила одна мысль: все больные образуют свой отдельный мирок, находящийся как бы за пределами общества. По коридорам и палатам бродят взрослые и дети, и медсестрам приходится мириться с этой толпой.

– Я знаю, что разговаривать тебе пока нельзя...

Этого Бессон явно ему не говорил. Бессон сказал, что у него афазия и что речь вернется нескоро, если вообще вернется.

Года два назад с Клабо случился сердечный приступ, и он неделю пролежал в клинике. Ничего серьезного, успокоили его. Простое предупреждение. С тех пор адвокат не курит.

Что он почувствовал, увидев Могра, который моложе его на четыре года и находится в гораздо более плачевном состоянии, чем он сам был тогда?

Кто его разберет – он держится так же непринужденно, даже развязно, как и у себя в кабинете.

– Не знаю, в курсе ли ты последних событий...

Взгляд Клабо скользит с ночного столика на тумбочку, за которой завтракала м-ль Бланш.

– Я смотрю, радио у тебя нет... А газеты ты хоть читаешь? По крайней мере свою?.. Нет?

Похоже, адвокат немного раздосадован, сбит с толку.

– Насколько я понимаю, бразды правления теперь у этого твоего неописуемого Фернана Колера?

Клабо недолго ходил вокруг да около. Вот он и подошел к истинной цели своего визита.

– Кстати о Колере, я утром ему звонил. Ты помнишь дело Кампана? Да нет, конечно... От начала любого дела до того момента, как оно выносится на суд, проходит столько времени, что кто угодно забудет...

Могра начинает машинально рыться в памяти. Это чисто профессиональный рефлекс. Кампан... Кампан... Кажется, он давал снимок на первой полосе: высокий тощий тип с породистым лицом...

– С тех пор прошло два года. Антиквар-грабитель. Вспомнил?

Заголовок был вполне в стиле того времени: «Арсен Люпен хозяйничает в замках».

Примерно в течение года в замках Турена, Анжу, Нормандии – словом, почти всех провинций Франции, побывал грабитель, который с удивительным чутьем выбирал самые ценные предметы, ни разу не клюнув на подделку или имитацию.

Везде он прекрасно ориентировался, знал где что находится, дома ли прислуга, есть ли во дворе собаки.

Однажды ночью двое жандармов устроили заслон на дороге у Шартра в связи с угоном машины из близлежащей деревушки. Внезапно на дороге появился мощный автомобиль. Не доезжая метров ста, шофер притормозил, потом вдруг передумал и, рванув вперед, врезался в жандарма, который стоял посреди дороги и сигналил фонарем. Жандарм был убит на месте.

Лихачу безусловно удалось бы скрыться, если бы через двадцать километров он не врезался на повороте в шедший на полной скорости «Шевроле».

«Шевроле» превратился в кучу металлолома, все его пассажиры – супружеская пара и ребенок – погибли. Виновный в четырех смертях, тяжело раненный, лежал под деревом, куда его выбросило сквозь лобовое стекло.

Это был Анри Кампан, тридцати восьми лет, антиквар с улицы Сен-Пер. Вскоре удалось узнать, что происходит он из семейства, весьма известного в Бордо: его отец был генералом, а дед по материнской линии – сенатором от департамента Жиронда.

В разбитом автомобиле нашли старинные монеты и предметы искусства, похищенные той же ночью в одном из замков на Луаре.

Могра начинает размышлять о Кампане точно так же, как недавно размышлял о Бессоне, Жюблене, Клабо и всех прочих. Два года назад эта история была для него просто потрясающим происшествием, он, как и другие журналисты, стал раскапывать ее до мельчайших подробностей и даже опубликовал эксклюзивное интервью, которое удалось взять у матери грабителя, жившей тогда в Дордони.

Сегодня же он задает себе вопросы о тайной деятельности этого тридцативосьмилетнего человека, о необычайном стечении обстоятельств, в результате которого он стал убийцей.

Могра догадывается, о чем хочет спросить Клабо. Клабо-адвокат Анри Кампана, ему надо добиться или оправдания своего клиента, или по крайней мере минимального срока.

– Жаль, что ты не можешь с ним повидаться. Занятный тип, в деле есть психологические черточки, которые сбивают с толку. Я добился, чтобы подсудимого обследовал психиатр, но подозреваю, что официальный эксперт попытается разбить его заключение в пух и прах. Сам знаешь, как это бывает во Дворце правосудия...

Могра все понял. Слушать дальше ему уже не надо, разве что из любопытства, чтобы посмотреть, как его друг возьмется за дело.

– Я позволил себе поговорить об этом с Колером, считая, что он с тобой в тесном контакте и ежедневно получает от тебя инструкции. Но он сказал, что это не так и что после несчастного случая он заходил к тебе всего на несколько минут. Дело будет слушаться в ближайшую среду в Орлеане, и все, как обычно, будет зависеть от мнения нескольких присяжных. В том свете, в каком сейчас это представляется, Кампана могут счесть циничнейшим из мерзавцев или безответной жертвой рока. Я, понятное дело, буду пытаться доказать последнее, и чем больше я изучаю дело, тем сильнее мне кажется, что так оно и есть. В подобном деле самое опасное – это реакция публики, атмосфера процесса. А твоя газета имеет большое влияние на публику... Я не прошу тебя принимать чью-либо сторону, я этого никогда бы себе не позволил. Но мне хотелось бы, чтобы твоя газета хранила нечто вроде доброжелательного нейтралитета. Чтобы вы, к примеру, особо не распространялись насчет жены жандарма, которая разрыдается в зале суда, не публиковали бы снимок, на котором она входит во Дворец правосудия, не делали бы упор на супружеской паре с ребенком, особенно на ребенке – он один может стоить нам смертного приговора.

Могра не возмущается. Если уж возмущаться, то он должен был сделать это гораздо раньше, до того, как оказаться на койке в Бисетре.

Ты должен признать, что я никогда не злоупотреблял...

Это верно. С другой стороны, адвокат не раз оказывал ему довольно деликатные услуги.

– Вчера вечером, в Мишодьер, я встретил одного из братьев Шнейдеров, кажется, это был Бернар. Вечно я их путаю. Ну, тот, у которого скаковая конюшня и который мечтает стать членом «Жокей-клуба»...

Это не Бернар, а Франсуа, старший из трех братьев, им принадлежат девяносто процентов акций его газеты. Бернар же большую часть времени проводит в Соединенных Штатах.

До войны они заправляли большими делами в Индокитае. Потом вовремя оттуда убрались и организовали во Франции и других странах целую сеть нефтеперерабатывающих заводов.

– Я ему ничего не сказал... Да, чуть не забыл: он передает тебе привет и пожелания скорейшего выздоровления.

Чтобы звонить Могра по любому поводу! Франсуа Шнейдер предпочитает держать в секрете свои связи с газетой и очень редко бывает в кабинете, расположенном по соседству с кабинетом Могра. Он живет в постоянном страхе, что газета может его скомпрометировать.

– Скажи, Рене... Ты не находишь, что ваш последний судебный отчет был несколько тенденциозен? Некоторые из моих друзей были удивлены им... Или заметкой на первой полосе, касавшейся международных осложнений, которая могла вызвать падение курса на бирже...

Клабо учел все, включая и паралич своего друга. Закончив разглагольствования, в которых содержался тонкий намек на то, что он мог бы обратиться к большим авторитетам, он вынимает из кармана листок бумаги.

– По дороге сюда я по просьбе Колера заехал в редакцию. Он тут написал тебе пару слов.

На листке лишь два слова: «Согласны, шеф?»

Да, именно так его и называют. А он уже почти забыл об этом. Попав сюда, Могра думает о чем угодно, кроме газеты, которая прежде составляла неотъемлемую часть его жизни.

Адвокат не сомневается в нем. Разве они не знают друг друга уже тридцать лет?

– Ты, наверное, можешь писать левой рукой?

Он узнал об этом от Бессона. Адвокат ничего не оставляет на волю случая. Он полон решимости выиграть процесс, и не столько ради Кампана, на которого ему наплевать, сколько ради того, чтобы не остаться в долгу перед своим коллегой Кантиллем, недавно спасшем от смертной казни отцеубийцу.

В руке у него уже авторучка, он подсовывает свой портфель под листок, чтобы Рене было удобнее подписать.

– Благодарю, старина! Если тебе это интересно и ты захочешь почитать, я пришлю тебе копию дела. Сам увидишь, там есть такие вещи, до которых никто бы не додумался. Все осложняется еще и тем, что этот Кампан гомосексуалист и...

В дверь стучат. М-ль Бланш рассыпается перед кем-то в любезностях, потом наконец входит и объявляет:

– Ваша жена.

Почему он подумал, что речь идет о жене Клабо? Но, разумеется, это Лина. Адвокат встает, протягивает руку.

– Как поживаете, милая Лина?

Голова у Могра все еще запрокинута вниз, и м-ль Бланш украдкой вытирает ему нос и рот, чтобы он выглядел поприличнее.

– Не очень устали? – вполголоса спрашивает она.

Что он может ответить? Если она стояла под дверью и все слышала, то сама должна знать.