7

Но Русаков в интернат, а, значит, и в Кыж все не ехал и не ехал.

А тягостные дни шли и шли.

На уроках еще ничего. На уроках Гуля Пашку тревожила, да тут же от него и отступалась. На уроках отбываешь всего часа четыре, а куда девать время остальное?

Можно, конечно, ходить на прогулки. Но ходить надо строем, парами. И детдомовские ходили, про­тив строя не очень бузили; даже Степа Кали­нушкин ходил, далее тот, Пашкин, супротивник со своим подпевалой ходил, но привыкшему к кыжскому приволью Пашке такие прогулки казались тягостней уроков... Будто ведут тебя на веревочке, как телка.

Можно было, конечно, заниматься в кружках рукоделия. Да вот вели их все какие-то тетки, и там надо было или вышивать, как девчонка, или резать ножницами цветную бумагу, клеить обрезки на белый лист. Клеить, чтобы получались солнце, дома, деревья. Все это опять же было как бы понарошку, и у приученного к настоящей работе Пашки вызывало презрение. Наконец Пашка сам нашел себе дело более серьезное, более мужское.

В преддверии скорых холодов в интернат за­явился слесарь-сантехник. Черноусый, в брезен­товой робе, с чемоданом, полным всякого нужного инструмента, он был одновременно похож и на Русакова, и на Серьгу Мазырина. На Серьгу сле­сарь смахивал тем, что от него шибко наносило табаком, и, разговаривая с воспитателями, с ребятишками, он все время похохатывал, а Русакова он напоминал своей деловитостью.

Слесарь даже во время уроков заходил прямо в классы, выстукивал, чуть ли не как доктор, вы­слушивал отопительные батареи, затем, подмигнув ребятишкам, удалялся в класс другой. Загляды­вал он и в школьные чуланы, даже в подвал. Работал он во время уроков, во время переменок и после уроков. И вот Пашка очень быстро присое­динился к нему.

Сначала, когда слесарь мелькал то тут, то там на этажах, Пашка в свободное свое время ходил за ним вслед вместе с другими мальчиками на правах общих. А когда слесарь в одну из счастливых для Пашки минут принялся в полутемном коридоре разбирать ржавую, старую батарею, когда он потянулся неудобно к раскрытому чемодану с инструментом, то Пашка мигом присел на кор­точки, ключ, какой надо, а в общем-то разводной, универсальный, подал слесарю прямо в руку.

—  Ого!    Будешь,   паря,   моим   подсобником,— сказал сразу слесарь.

И Пашка был у него подсобником весь осталь­ной день. А на другой раз, на другой день вышла из своего кабинета Косова. Она пристально, изу­чающе вгляделась в работу слесаря. Потом ска­зала:

—  Вы знаете, рядом с моим кабинетом в умы­вальной комнате все время капает кран. Слышно даже   через   стенку,   мешает   думать,   работать... Нельзя ли устранить течь?

—  Можно! Раз, два-с, прямо при вас! — хохот­нул слесарь.

—  Так быстро? Ну уж! — не поверила Косова. — Пойдемте, глянемте...

И слесарь поднял свой чемодан, махнул Пашке:

—  Пошагали!

—  Но мальчик этот вам зачем? — спросила Ко­сова.

—  Мой сподручник! — засмеялся слесарь. И тогда Косова кивнула:

—  Ну,    что   ж...    Любой   урок   труда   любому нашему воспитаннику на пользу.

И вот слесарь с Пашкой и с Косовой вошли в умывальную комнату, и была она такой медицин­ски чистой, что слесарь сразу запереступал по белым плиткам резиновыми сапожищами на цыпочках, далее за капающий кран взялся сна­чала не как за медный, а как за хрустальный.

Но дело есть дело. Слесарь пустил в ход здоро­венные свои ключи и отвертку, закрыл вводной вентиль. Где надо — открутил, где надо — докру­тил: устранил неполадку. И тут же дал ход шумной струе из крана в белую раковину.

Затем кран опять плотно закрыл:

—  Видите, уже не капает...

—  Отлично,— сказала Косова,— проверьте еще раз.

—  Проверь! — кивнул слесарь Пашке.

И Пашка кран повернул, и струя снова хлынула в раковину, и тут Пашке, сам он не знает как, примерещилось, что стоит он снова с Русаковым у огородной бочки, а в руках у него поливной шланг. И Пашка подставил под самый напор струи указательный палец.

Вода шумным, серебристым зонтом брызнула во все стороны, окатила Косову, окатила слесаря, оплеснула самого Пашку.

Палец он отдернул, но поздно.

—  Ты что, чудило?— изумился слесарь.

—  Я нечаянно...— побледнел Пашка.

—  Нечаянно  так  не  бывает! —  сказала  ледя­ным тоном,  отряхивая мокрое платье,  Косова.— Немедленно марш в спальню!  Все с себя долой, кроме трусов! Не выходить из спальни, не слезать с постели до самого утра!

И Пашка, стыдливо избегая сочувственного взгляда слесаря, поплелся в пустую спальню.

Когда он задолго до отбоя, свернувшись комоч­ком под одеялом, лежал один в пустой спальне, то плакал опять по Кыжу.

Когда же слез не стало, замкнул свое оскорблен­ное сердце против всего этого большого и такого неуютного интерната совсем наглухо.

Далее при Гуле, когда ей стало известно о водя­ном происшествии, когда она, крадучись, заглянула к Пашке и сказала: «Да, Паша, я верю, что все произошло нечаянно...»,— то Пашка и головы не повернул от стенки и накрылся глухо одеялом. А из-под укрытия пробормотал:

—  Я эту Косову не люблю здесь больше всех... Встреч с Косовой всячески избегал, да и Косова им не очень-то интересовалась. По ее понятиям: справедливое наказание озорник-воспитанник получил, и на том — конец.

Но тут с Пашкой Зубаревым опять произошло довольно странное событие. Причем событие такое, что об этом надо рассказать совсем уж, совсем подробно.

Молчун Пашка, затворник Пашка вдруг сам опять для себя непредвиденно оказался в первом классе «Б» во главе тайного сообщества.