9

Но и в классе опять все пошло не только не по правилам, даже не так, как хотела Гуля, не так, как сказала заведующая. И совсем по-другому, как думал Пашка.

Шагая в класс бок о бок с Русаковым, придер­живая вместе с ним чижиную клетку, Пашка по­лагал: сейчас Косова и Гуля усадят Русакова за учительский стол рядом с собой, Русаков поставит на стол клетку с Юлькой, да и сразу махнет Пашке: «Садись к нам тоже!» И вот они устроятся у всех на виду, и класс будет смотреть, какие они все трое — Русаков, Юлька, Пашка — друзья. Весь класс на них будет любоваться, а когда Русаков заговорит про Кыж, про экспресс, да Юлька еще ему подпоет, да еще Пашка сам подскажет чего-нибудь, то все так и захлопают в ладоши.

Все, даже Косова, захлопают тому небывалому в классе празднику, посреди которого он, Пашка Зубарев, чуть ли не главная фигура.

Главная, потому что затем Русаков поднимется, отвесит всем за хлопки поклон, как недавно отве­шивал Косовой, да вот тут же и заявит: «А сейчас прощайся, Пашка, с классом! Наступило время ехать тебе домой, в Кыж!» И уж он, Пашка, после этого рассусоливать не будет, кланяться особо тоже никому не станет, разве вот одной Гу­ле, и вскочит, и гаркнет: «Прощай, интернат!», да и ринется в спальню собирать свои вещички.

Но вышло все совсем не так...

Еще когда выходили из спальни, еще на ходу в коридоре Пашка почувствовал: его от Русакова оттирают. Не то чтобы отпихивают силой, а именно этак помаленьку оттирают. Причем, как ни стран­но, энергичнее всех тут действуют девочки. И тес­нятся они не к чижу Юльке, на Юльку они почти не глядят, а лепятся прямо к Русакову. Те же, кто в толкотне прилепиться не сумел, те забегают наперед и, оглядываясь, устремляя на долгорос-лого Русакова сияющие глаза, все спрашивают и спрашивают: «А ты к нам надолго? А ты к нам навсегда? А ты с нами завтра и послезавтра еще побудешь?»

В этом галдеже, писке, толкотне все позабыли не только про Юльку, все позабыли даже про Пашку. Русаков, похоже, и тот Пашку из виду совсем выпустил. Раздосадованный Пашка стал толкать­ся тоже, да так вот все кучей и ввалились в класс.

В классе порядок наводить принялись Косова с Гулей. Но и здесь ребятишки поуспокоились только тогда, когда за дело взялся Русаков сам. Он сказал:

—  От вашего шума чижик оглохнет!  Смотрите, как присмирел. Усаживайтесь на свои места, тогда я отвечу на каждый ваш вопрос.

Все сразу послушались, сели. Пашка, деваться ему некуда, сел тоже на свое законное место рядом со Степой Калинушкиным.

Но сесть-то ребятишки сели, а все равно каж­дый тянул вверх руку, каждый с нетерпением приговаривал: «У меня есть вопрос! У меня есть вопрос!» От выкриков по классу катился гул.

Тогда Косова сказала:

—  Какие могут быть вопросы, когда мы еще не услышали обещанного рассказа о железной доро­ге... Я думаю, рассказ начинать вполне пора.

А Гуля при Русакове отчего-то осмелела совсем, Гуля Косову поправила.

—  Если вопросы есть, пусть ребята все же их задают.

—  Точно! — кивнул Русаков.— Мне на вопросы отвечать даже легче.

—  Чивли-чай!— подсвистнул  Юлька.— Чивли-чай!

Класс дружно заулыбался, все принялись тя­нуть руки выше.

Русаков ребят оглядел, долго не мог ни на ком остановиться. Наконец его выбор пал на Степу Калинушкина, да и то потому, что Степа — един­ственный — руки своей не поднял.

Даже Пашка, который был все-таки уверен, что Русаков о нем обязательно и отдельно вспомнит, даже он, Пашка, поднял руку, чтобы спросить о бабушке, а вот Степа, как сел за парту, как глаза вниз опустил, так до сей поры и не ворохнулся.

—  У тебя, малыш, разве вопросов нет? — спро­сил Русаков.

—  Это не малыш, это      Степа... Калинушка! — подсказал Пашка.

—  Прошу прощения... У тебя, Степа, разве ни одного вопроса не имеется?

—  Не смущайся, Степа, спрашивай...— подбод­рила мальчугана Гуля.

—  Когда с тобой разговаривают взрослые, мол­чать невежливо,— сказала Косова.

Тогда Степа набычился еще круче и, не подни­мая от парты глаз, почти сердито пробубнил:

—  К  чему  задавать-то?  Мне   и  так  все  давно известно...

Русаков улыбнулся еще шире:

—  Да ну! Так уж и все?

—  Все! — упрямо бормотнул Степа. А Гуля сказала:

—  Ты,  Степа, пожалуйста, встань и, пожалуй­ста, нам объясни, что же такое «все» тебе известно. Не   тушуйся.   Объясни   толково.   Ты   же   у   меня один из лучших учеников.

—  Объясни!     Встань! — загудел     еще     громче класс.

Пашка подтолкнул приятеля под бок:

—  Не трусь... Коля Русаков тебе ничего не сде­лает...

И тогда почти таким же решительным рывком, каким недавно выскакивал перед Косовой Пашка, Степа встал над своим местом.

Он поднялся, глянул Русакову напрямую в глаза да и выпалил:

—  Зря ты к нам приехал!   И братишкой меня называешь не по правде!           

—  Как?! — изумился    Русаков,    даже    опустил клетку с чижом на пол.

—  Как?! — выдохнул   единым   гулом   класс,   и сразу наступила жуткая тишина.

В этой тишине лишь явственно проговорила Косова:

—  Что за грубость?

А Гуля побледнела точно так, как Степа, хотела к Степе побежать, потому что он уже навзрыд плакал, да Гулю опередил Русаков.

—  Постойте, постойте, тут что-то совсем не то... Мы со Степой разберемся вдвоем, сами.

И, оставив примолкшего чижика вместе с клет­кой на полу, он к Степе шагнул очень быстро и, опять руша все интернатские правила, Степу приобнял, Степу поднял, широченной ладонищей утер обе его уже мокрехонькие от слез щеки.

—  Ты что? Ну, что? Почему это я приехал зря и почему это я тебя не могу назвать братишкой?

Степа ткнулся мокрым лицом в плечо Русакову, завсхлипывал, забубнил безо всякой теперь серди­тости:

—  Да потому что все-все неправда... Да потому что братишка у тебя только один Пашка. Ты сам о нем сказал: «Побратим»! И я знаю: ты приехал на своем алом экспрессе только лишь из-за него и уедешь в ваш хороший Кыж только с ним. А мы никто-никто никуда-никуда ни на чем не поедем... Мы вот и Пашку-то больше не увидим. А он мне, вот уж который день, стал — друг! Потому и выхо­дит: даже на алом экспрессе ты уж к нам лучше бы и не приезжал! И пусть бы все оставалось у нас по-старому!

—  Верно... Пускай бы по-старому...— вздохнул вслух   сидящий   совсем   невдали   Федя   Тучкин, а класс насторожился тревожно.

Русаков Степу с рук опустил, взглянул на Пашку.

Взглянул, тронул за плечо:

—  Не понимаю ни  слова...   Какой такой  алый экспресс? И при чем здесь ты, Пашка?

Вздыхать теперь пришлось Пашке. Он, повинно глядя на Русакова, сказал:

—  При  том,   Коля,   я   здесь,   что   про   алый-то экспресс это я и придумал. Ждал тебя, ждал; маму вспоминал,   папу   вспоминал;   а   еще   все   помнил и  помнил  твою,   с  Юлькой,   о  друзьях  песенку... И  вот —  придумал  для   себя  и  для  ребят   алый экспресс!   Он мчится вперед и вперед,  а на нем едешь в Кыж ты, и с тобой, может быть, мы все вместе... Но теперь придумка кончилась, и Степа, и Федя считают: ни на какой экспресс, ни в какой Кыж ты, конечно, весь класс взять не можешь...

Вот от этого им и грустно, вот от этого Степа и заплакал, и сказал, что все зря.

Чем подробней, чем повинней говорил Пашка, тем серьезнее слушал его Русаков. И тем внима­тельнее смотрели на Пашу и на Русакова ребя­тишки, тем сочувственней становилось лицо Гули. Даже Косова, как в самом начале, недоуменно повела плечами.

Русаков, после того как Пашка смолк, с целую долгую минуту, а может, и намного дольше, тоже озадаченно молчал.

Да вдруг и задал всем живо, весело вопрос:

—  А собственно, почему все, что мечтается, не всегда должно сбываться?

И сам ответил тут же:

—  Никакая   мечта   на   свете   не   бывает   зря! Пашкина задумка — не такая уж выдумка. Когда у вас первые каникулы?

—  Почти через три недели...— не слишком сме­ло, но все же с надеждой в голосе ответила Гуля.

—  Через три! — стройно, куда Гули уверенней, моментально все наперед сообразив,  грянули ре­бятишки.

Ну, а Русаков их уверенность поддержал. Он произнес то, чего они и ожидали:

—  Приглашаю    вас     каждого     на     каникулы в Кыж! Мой в Кыжу дом будет вашим домом хоть насколько!

—  Постойте! — опомнилась     и     заведующая.— Что вы хотите этим сказать? Вы хотите сказать, что берете над первым «Б» свое личное шефство? Не так ли?

—  Ну, если этому так надо называться, то пусть так и называется. Я не против. С вашего, конечно, доброго разрешения.

—  Разрешите, Валентина Семеновна, разреши­те... Ну, прошу вас! — сказала Гуля.

—  Разрешите, Валентина Семеновна, разреши­те! — закричал Пашка.

То же самое закричал вслед за Пашкой Степа, за Степой Федя, а там и девочки подхватили:

—  Ох, разрешите, Валентина Семеновна!

И вот, может быть, впервые слыша свое соб­ственное имя из уст ребятишек, Валентина Семе­новна впервые в своей педагогической жизни раз­вела руками. Развела, сказала:

—  Хорошо, хорошо... Только, товарищ Русаков, под   вашу   ответственность.   И   только   под   вашу строжайшую ответственность, Галина Борисовна... Вы, Галина Борисовна, разумеется, обязаны пое­хать тоже в Кыж. Главным сопровождающим.

—  Нам так еще лучше! — возликовал класс.

—  А вот это будет всего прекраснее! — всколых­нулся еще живее Русаков.

Лишь сама Гуля тут не сказала ни слова. Ну, а Пашка совсем зазвенел:

—  В   Кыжу   не   только   Колин   дом,   в   Кыжу теперь   и   бабушкин   дом   станет   домом   нашего первого «Б»!

И тут Пашка вспомнил про всеми забытого чижа, поднял клетку, спросил весело:

—  Что мы будем делать,  Юлька,  в  Кыжу все вместе?

—  Пе-еть! — чувствуя    всеобщее    славное    на­строение, отозвался чиж. И выдал мотив всем уже известной, поведанной Пашкиным стараньем всем бывшим заговорщикам русаковской песенки: