"Алое домино" - читать интересную книгу автора (Торп Сильвия)

Глава третья

Антония в задумчивости стояла перед изящной вазой с красивым букетом, держа в руке оставшийся цветок и не зная, куда его поставить; потом, последний раз полюбовавшись делом рук своих и решительно тряхнув головой, поставила его к остальным.

— Ну вот, — сказала она горничной, — это — вон туда, под зеркало. А фиалки, которые прислал мистер Сент-Арван, я поставлю в маленькую вазочку на столик у дивана.

И она занялась фиалками, улыбаясь собственным мыслям, ибо была счастлива до невозможности, счастлива так, как раньше представить не могла. Кругом звенела и сияла юная весна, и с каждым днем чувство любви и полноты жизни росло в душе Антонии, пока не переполнило ее настолько, что она поняла: это первая в ее жизни настоящая Весна, и даже ощутила нечто вроде благодарности к деду, хоть и не сомневалась, что счастья-то он желал ей меньше всего.

И все-таки даже теперь, нежась в теплых лучах любви Джеррена, защищенная его нежной заботой, она так и не смогла окончательно избавиться от теней прошлого. В дальнем уголке души продолжала гнездиться боязнь, маленький, суеверный страх, что такое полное, совершенное счастье не может продолжаться долго. Поделиться этим страхом с Джерреном ей было слишком стыдно, а преодолеть в одиночку — невозможно. Эта крохотная, но дьявольски раздражающая тень, тщательно укрытая на дне сознания, единственная омрачала безоблачный небосклон ее жизни.

Не успела она поставить на столик вазочку с фиалками, как в туалетную вошел Джеррен. В руке у него было письмо, и Антония, заметив на его лице тревогу, сразу отослала горничную прочь. Служанка, высокая краснощекая девушка, подчинилась беспрекословно, но проходя мимо, бросила на Джеррена дерзкий взгляд снизу вверх. Он удивленно проводил ее глазами, потом глянул на жену, вопросительно подняв бровь.

— Новая горничная, любимая? А что сталось с тем драконом, которого ты привезла из Глостершира?

Антония рассмеялась: — Я отправила ее назад. Она совершенно невоспитана, — и она состроила гримаску. — Но это еще не все! Мне хотелось избавиться от всего, что хоть чуточку напоминало бы о дедушке. А у этой девушки, Ханны Престон, прекрасные рекомендации, и мы сразу же поладили. Что случилось, милый? Ведь не о слугах же ты пришел поговорить.

Он взял протянутую руку, поцеловал нежную ладонь и уселся рядом.

— Нет, — ответил он со вздохом. — Это письмо — от дядюшкиного дворецкого. Старик болен и хочет немедленно меня видеть.

— О, Джеррен! — Она сочувственно сжала его руку.

— Болезнь серьезна?

— Надеюсь, нет. Такое уже случалось не однажды, и всякий раз, приезжая, я обнаруживал, что тревога была ложной, но все равно оставлять его призыв без внимания нельзя. Если я рискну не поехать, а болезнь окажется роковой, то потом никогда в жизни себе этого не прощу.

— Конечно, поезжай, — немедленно согласилась она. — Хочешь, я поеду с тобой?

— Больше всего на свете, — отвечал он с улыбкой, — но вовсе не желаю вовлекать тебя в то, что может оказаться глупым розыгрышем. Ведь у тебя наверняка множество приглашений… — И он в волнении прищелкнул пальцами. — Проклятье! Ведь сегодня вечером леди Петтигрю дает бал, верно?

Антония кивнула, стараясь скрыть разочарование. Ведь она с таким нетерпением ждала этого первого в своей жизни бала-маскарада, но без Джеррена он не доставит полного удовольствия.

— Я извинюсь за тебя, — произнесла она нарочито бодрым тоном. — Ты нужен дядюшке, а это важнее любого бала.

— Если б я был уверен, что действительно нужен ему, то отказался бы без сожаления, да только, боюсь, это одна из очередных его выходок. Черт побери! И надо же было такому случиться именно сегодня!

— Думаю, — начала она с неуверенностью, — ты не успеешь вернуться вовремя, к балу, даже если и выяснишь, что он тебя разыграл. Но еще довольно рано, и если поскачешь в Барнет верхом, а не поедешь в карете, то, может быть, и обернешься. О, Джеррен, пожалуйста!

Он обнял ее за плечи одной рукой, глядя в лицо смеющимися глазами.

— Да какое же значение может иметь для тебя мое присутствие? На всех балах и приемах ты обычно окружена таким количеством поклонников, что мне и приблизиться не удается.

Ее смех был похож на журчание ручейка: — Ах ты, злюка! Даже если и так, все равно при твоем появлении они все разбегаются от страха.

— И небезосновательно! — Тон был небрежен, но глаза смотрели совершенно серьезно. — Я не потерплю соперников, любимая.

— Тебе незачем этого страшиться, — шепнула она, подставляя зардевшееся лицо жарким поцелуям. И уже припадая к его губам, прошептала: — Ты вернешься нынче вечером, любимый мой? Драгоценная любовь моя, ты приедешь?

— Вернусь, — пообещал он. — Сам дьявол меня не удержит. — И он снова и снова целовал ее, но потом с печальным вздохом отпустил и, поднявшись на ноги, уныло сказал: — Черт бы побрал моего дядюшку! Он ведь надеется, что я побуду с ним, так что лучше отправляться, не теряя времени.

Она прильнула к нему, все равно не желая отпускать.

— Но ты вернешься сегодня вечером, пусть даже поздно, вернешься? Обещаешь?

— Обещаю, — отвечал он. — Если только старик не окажется так болен, что придется остаться. Но в этом случае я дам знать.

День Антония провела в приятных хлопотах. Съездила к модистке, принимала и отдавала утренние визиты, гуляла с Люси в парке Сент-Джеймс. Наконец пришло время одеваться на бал. Маунворты, тоже приглашенные к леди Петгигрю и знавшие об отъезде Джеррена, подвезли Антонию в своей карете до дома ее светлости, что было совсем не далеко, на Ганновер-сквер.

У Антонии, как обычно, от поклонников отбою не было, но и танцуя, и весело болтая, она все поглядывала на дверь; время шло, Джеррен не появлялся и хорошее настроение постепенно покидало ее. К завершению бала она улыбалась уже через силу, чисто механически, и с облегчением приняла предложение Люси уехать в числе первых, ибо теперь к огорчению начало подмешиваться и беспокойство.

На обратном пути до Брук-стрит она мало говорила, не в состоянии скрыть растущей тревоги, и Маунтворты, переглянувшись, решили проводить ее до дому. Но привратник сказал, что от мистера Сент-Арвана так и не было никаких известий, тогда сам Маунтворт, видя бледное лицо Антонии, решил взять все в свои руки и, не говоря ни слова, повел обеих дам в гостиную.

— Не понимаю, — заметила Люси. — Нарушать обещания — это так не свойственно Джеррену. Может быть, его задержала какая-то неприятность, как вы думаете?

Питер бросил на нее уничтожающий взгляд и обратился к Антонии, стоявшей у камина: — Прошу вас, не надо так волноваться. Все могло случиться: может, записка попала не по адресу, а может, дядюшка оказался так серьезно болен, что Джеррен просто не смог ничего сообщить.

И тут снизу раздался громкий стук в дверь. Послышалось неясное бормотание и шаги вверх по лестнице. Дверь в гостиную распахнулась — на пороге, покачиваясь, стоял Джеррен.

Он был без шляпы, но в длинном плаще для верховой езды, закутавшем его до самой шеи; прядь белокурых волос, выбившаяся из-под ленты и спадавшая на лоб, придавала ему небрежно-легкомысленный вид. Несколько секунд он стоял на пороге, блуждающим взглядом окидывая всех, потом рывком захлопнул дверь и нетвердо шагнул в комнату. Не обращая ни малейшего внимания на Маунтвортов, он обратился прямо к Антонии, рванувшейся было навстречу.

— О, милая женушка, — произнес он хрипло. — Прошу прощения. Меня задержали по дороге. — Он пошатнулся и ухватился за ближайший угол. — Неожиданная… ну, просто чертовски непредвиденная задержка.

Антония бессильно уронила радостно протянутые руки и недоуменно воззрилась на него; радость, написанная поначалу на лице, постепенно уступала место сперва презрению, а потом и отвращению: в его дыхании ощущался явственный запах бренди.

— Все понятно, — язвительно произнесла она. — Значит, ты весело проводил время в какой-то таверне! Так надо было и оставаться там, пока не протрезвеешь!

Он криво ухмыльнулся: — Прекрасно разыграно, дорогуша. — И добавил сардонически, но с какой-то запинкой: — Однако есть вопрос, на который я должен получить ответ, а дать его можешь только ты. — Он помедлил, явно пытаясь собраться с мыслями, потом продолжил: — Боюсь, я проявил невнимание! Твой день рождения, твое совершеннолетие — оно ведь осталось незамеченным, да?

— Да какое, в конце концов, отношение имеет день рождения Антонии ко всему происходящему? — с изумлением спросила Люси, а Джеррен с горечью рассмеялся, ни на секунду не отрывая пристального взгляда от лица жены.

— Полагаю, самое непосредственное, Люси! Я прав, мадам?

— Ваши глупые пьяные шутки совершенно не смешны! — с неприязнью произнесла она. — Я стала совершеннолетней два дня назад.

— Так я и думал! Какая небрежность с моей стороны — не запомнить даты. Проклятая небрежность!

Он шагнул к ней, но, оторвавшись от стула, снова пошатнулся и рухнул на пол лицом вниз, прямо к ногам Антонии. Антония замерла, с оторопело-испуганным видом уставившись на него, но Питер очень внимательно, со все возрастающим подозрением наблюдавший за другом, подошел и опустился рядом с Джерреном на одно колено. Взял его за плечи и перевернул на спину; плащ при этом упал с плеч, обнаружив то, что Джеррен до сего момента так успешно скрывал: наспех накрученные бинты, насквозь пропитанные кровью.

Было уже далеко за полдень, когда Джеррен открыл глаза и увидел Антонию, сидящую на стуле у кровати все еще в бальном, правда, уже основательно измятом платье. Несколько секунд он рассматривал ее глазами, полными и душевной муки и презрения одновременно, потом слабым голосом произнес: — Какая преданность! И сколько же времени ты вот так наблюдаешь за мною?

При звуке этого тихого голоса она встрепенулась и открыла глаза. И в следующее же мгновенье уже была на ногах и склонялась над ним.

— Джеррен! — прошептала она. — О, любимый мой, прости!

— Простить? — произнес он пытливым тоном. — За что же именно?

— За мою вчерашнюю глупость, за то, что я не поняла, что ты ранен. — Нагнувшись, она нежно поцеловала его в губы. — Разве есть еще что-то?

— А вот это, мадам, — угрюмо откликнулся он, — вашей совести лучше знать.

Она отшатнулась, глядя потрясенными и перепуганными глазами.

— Я ничего не понимаю.

— Надо же, какое притворство, — устало произнес он. — Ваш дедушка предупреждал меня, но я счел его слова фантазией безумца. Теперь все понятно. Если б ваш план удался, лежать бы мне мертвым в Угодьях Финчли.

— Мой план? — вскинулась она. — Но ведь в тебя стрелял разбойник с большой дороги! Так мне сказал мальчик-посыльный, что привел тебя домой.

— Я сам сказал так своим спасителям. Как вы думаете, хочется мне, чтобы все знали, что моя жена пыталась убить меня?

Она вскрикнула и уставилась на него, вся побледнев от ужаса.

— Джеррен, в своем ли ты уме? Я пыталась тебя убить? — Она запнулась, положила ему на лоб руку — он был сухим и горячим. Лицо ее прояснилось: — Да у тебя жар! Этого как раз и боялся доктор; и в самом деле — безумием было в таком состоянии ехать обратно в Лондон. О, Боже, ну почему же ты не дал мне ничего знать? Ведь я тут же прилетела бы к тебе.

— Чтобы довести начатое до конца? — При всей слабости голос Джеррена сочился безмерным презрением. — Да, ты даром времени не теряешь, не так ли? Через два дня после совершеннолетия наносишь первый удар в борьбе за свободу. Надо было только выбирать в сообщники более меткого стрелка, тогда не пришлось бы наносить второго удара.

Антония прижала руку ко лбу. Все происходящее казалось кошмарным сном.

— В чем еще ты хочешь меня обвинить? С кем, по твоему мнению, я могла бы сговориться?

— Стоит ли даже теперь по-прежнему изображать невинность? — Джеррен пошевелился и застонал от боли. — С кем же еще, как не с Роджером Келшеллом, который все еще домогается состояния вашего деда? И сыну которого вы обещали свою руку еще до того, как сэр Чарльз заставил вас выйти за меня.

— Джеррен! — она снова умоляюще протянула руки. — Неужели ты веришь в то, что говоришь? Ведь я же люблю тебя! И разве не доказала это?

Ни слова, ни жеста не последовало в ответ, только рот искривился в горькой усмешке.

— Да, доказали — свое двуличие, — произнес он с трудом, но от его тона Антония вся сжалась, отшатнулась, как от пощечины. — То была месть, не так ли, за обиду, которую я нанес вам, согласившись на этот брак, обиду, которую вы так и не смогли простить? Вот только перед тем, как предать меня в руки своего родственника, вам зачем-то понадобилось убедиться в моей любви.

Она смотрела потрясение, потерянно, прижав руки к груди, с лицом, почти таким же белым, как у него.

— Ты совсем не веришь мне, — в голосе была глубокая печаль, — а еще говоришь, будто любишь! Что же это за любовь, которую может разрушить даже тень подозрения?

— Подозрения? — переспросил он с неописуемым сарказмом. — А кому еще, кроме вас и меня, было известно, что я поскачу через угодья Финчли?

Она смятенно охнула, вспомнив, как вчера вечером умоляла его вернуться, и понимая теперь, насколько подозрительным это показалось ему в свете последующих событий. И совсем не удивительно, что, потрясенный отчаянием и болью, он неимоверно преувеличил это обстоятельство.

— Клянусь небом и всеми святыми, — произнесла она, призвав на помощь все свое хладнокровие и бестрепетно глядя ему в глаза, — пусть даже на твою жизнь покушался и мой родственник, но моим согласием и помощью он не заручался. — Но в голубых глазах по-прежнему была такая бездна недоверия, что хладнокровие ее не выдержало. — О, Господи! Ну почему, почему ты не веришь мне?

Она упала перед кроватью на колени и, закрыв лицо руками, безудержно разрыдалась, сотрясаясь всем телом. По его лицу пробежала судорога боли, а рука медленно поползла к ней, словно желая приласкать, погладить по волосам, но замерла на полдороге, сжавшись в кулак на покрывале.

Джеррена терзала такая душевная мука, что по сравнению с ней физическая боль почти ничего не значила. Когда его подстрелили из засады, рядом ехали и другие люди, так что сомневаться не приходилось: то был наемный убийца, а вовсе не обычный грабитель с большой дороги, и целился он именно в него. Спутники и спасли жизнь Джеррену, доставив его в ближайшую гостиницу, но когда предложили послать за врачом, он отказался. Рану наскоро перебинтовали, и он немедленно отправился в Лондон в наемной карете, зная, что не успокоится, пока не посмотрит Антонии в глаза.

Всю обратную дорогу, несмотря на боль от раны и туман в голове от бренди, которое он непрестанно глотал для поддержания сил, все предшествующие события, теперь представшие совершенно в ином освещении, безжалостными видениями роились перед помрачненным взором. Антония одна знала, куда и как он поедет; ведь это по ее настоянию он отправился верхом, а не в карете, под защитой слуг; это она умоляла вернуться к вечеру. Убийца, вероятно, поджидал в засаде; без содействия Антонии такое покушение просто было бы невозможно. Видения толпились, кружились вокруг, все разрастаясь от начинавшегося жара и лихорадки.

— От фактов никуда не деться, — выдавил он опустошенно. — Келшелл сколько угодно мог мечтать о чужом богатстве, но без вашей помощи надежд у него было бы мало. И не будь он в этой помощи уверен, никогда не попытался бы меня убить.

Неимоверным усилием воли Антония подавила рыдания и выпрямилась, продолжая стоять на коленях. Долго-долго мерцающие непролитыми слезами черные глаза неотрывно смотрели в холодные голубые, и первым отвел взор Джеррен.

— Неужели мое слово больше ничего не значит? — задумчиво и грустно спросила она. — Неужели тебе самому так безумно хочется верить, что я вероломна и зла?

Поднявшись на ноги, она снова склонилась над ним, отвела со лба белокурую, потемневшую от пота прядь, потом взяла за руку.

— Любимый мой, родной, все это — фантазии твоей изболевшейся души. Когда ты немного окрепнешь, то и сам поймешь, какие это были глупости.

Джеррен отвернулся. Физическая слабость и эмоциональное напряжение измучили его до крайности; уверенность в вине Антонии была столь же сильна, как и желание верить в ее порядочность, и два противоположных чувства буквально раздирали его на части. Он не осмеливался даже посмотреть в ее сторону; голос, прикосновения, даже аромат духов доставляли несказанные мучения.

— Оставьте меня! — выдохнул он. — Вам не удастся сыграть один и тот же трюк дважды, и никогда уже страсть к вам не ослепит меня и не заманит в западню.

С этими словами из него, казалось, вытекла последняя капля сил, глаза закрылись, лицо стало мертвенно-бледным, и только из горла с трудом вырывалось хриплое дыхание. Напуганная Антония схватила со столика рядом чашку с лекарством и, подсунув руку ему под голову, поднесла чашку к губам. Но тут он открыл глаза, неестественно блистающие на белом, как полотно, лице и судорожным движением отбросил ее руку. Чашка выпала, лекарство разлилось по покрывалу.

— Уйдите же! — прошептал он уже едва слышно. — Я ничего не приму… из рук, которым не доверяю.

Едва дыша, с почти останавливающимся сердцем, она с минуту оторопело смотрела, сама без кровинки в лице, потом резко выдернула из-под его головы руку и отшатнулась, продолжая смотреть на него, затем со сдавленным криком выбежала из комнаты. У Джерре-на вырвался тихий презрительный смешок, неожиданно перешедший в рыдание. Он закрыл руками лицо, по которому, как и по телу, беспрестанно пробегали судороги боли, не имеющие никакого отношения к ранению.

Час спустя Антония была уже в доме Роджера Келшелла. Она бросилась туда, подчинившись порыву, не думая о последствиях своего поступка, просто потому, что в тот момент не могла ни о чем рассуждать. Охватившее ее смятение нуждалось хоть в каком-нибудь выходе. Говорить о случившемся с Маунтвортами — друзьями Джеррена — казалось невозможным, и она инстинктивно обратилась к единственной своей родне.

Сердце Антонии всегда преобладало над разумом, а чувства иногда не отличались слабостью — она любила или ненавидела со всей неуемной пылкостью своей страстной натуры, а Джеррена ненавидела в данную минуту более, чем кого-либо другого. Он все-таки завладел ее сердцем, и она предалась ему совершенно, как в молитве, душою и телом, поэтому теперь его обвинения, обидное, оскорбительное недоверие бросили ее в другую крайность и вызывали яростный стыд, гнев и такое жгучее страдание, какого она до сей поры не знала. Раненое самолюбие истекало кровью, и больше всего на свете ей хотелось отплатить Джер-рену той же монетой, уязвить так же, как он уязвил ее.

Ее проводили в кабинет мистера Келшелла, сам хозяин уже шел ей навстречу с приветствиями, кланялся, как всегда, величественно и отечески пожимал ей руку.

— Милая Антония, простите, что принимаю вас здесь, но я подумал, это будет лучше, раз вы хотите меня видеть по какому-то личному делу. В гостиной миссис Келшелл развлекает визитеров. — Все еще легонько сжимая ее руку, он пытливо разглядывал бледное лицо и мерцающие затаенным огнем глаза. — Дитя мое, что привело вас в такое состояние?

— Неужто я так переменилась? — отрывисто бросила она, отдергивая руку и отходя в глубь комнаты. — Впрочем, да, кое-что случилось. Вчера в моего мужа стреляли и ранили, когда он скакал через угодья Финчли.

— Ранили? — Келшелл был само сочувствие. — Бедное дитя, неудивительно, что вы в отчаянии! Надеюсь, рана не серьезна?

— Доктор сказал, что рана не столько опасна, сколько болезненна, хотя Джеррен настоял на возвращении в Лондон и тем ухудшил положение. Он потерял много крови и сейчас лежит в жару.

Роджер вздохнул и покачал головой: — Какое безрассудство! Скакать через угодья поздно вечером и, уж конечно, без сопровождения, — просто верх глупости. Ведь эти места кишат разбойниками и грабителями.

— Да! — Антония все еще старалась говорить спокойно, но ее выдавала порывистость жестов. Резким рывком сдернув перчатки, она теперь нервно теребила их. — Убийство в тех краях никого бы не удивило.

Возникла неприятная пауза. Роджер смотрел на Антонию, слегка нахмурясь.

— По-моему, я вас не совсем понял. Вы считаете, что на Сент-Арвана напал вовсе не разбойник?

— Джеррен и сам так считает. И уверен, будто это было преднамеренное покушение на его жизнь. А подстрекатель — вы.

Еще одна пауза, на сей раз более продолжительная. Келшелл вынул из кармана табакерку, достал щепотку табаку и все это — с непроницаемым лицом, словно его внимание целиком было поглощено этим тривиальным занятием. И наконец сказал: — И вы тоже так считаете? А сюда пришли обвинить меня?

Она сделала нетерпеливый жест.

— Разумеется, я так не считаю! Да и что могло бы вас толкнуть на это?

— Сэр Чарльз сказал бы, а Сент-Арван, скорее всего, согласился, что я домогаюсь состояния Квлшеллов.

— Ну да, конечно, ведь вы же в нем до смерти нуждаетесь! — саркастически заметила Антония и рукой обвела пышное убранство комнаты, где они находились, не забыв и роскошно одетого хозяина. — Вы так отчаянно нуждаетесь в деньгах, что ради них рискнули бы кончить жизнь на виселице. Не шутите со мною, дядюшка, прошу!

— Приношу свои извинения. Тогда, значит, вы пришли предупредить? Разве Сент-Арван намерен выдвинуть против меня какие-то обвинения?

— Нет. По его словам, предпочтительнее, чтобы в свете считали это обычной попыткой ограбления. — Она колебалась, задумчиво глядя сквозь Роджера. — Видите ли, он считает, даже уверен, будто мы с вами сговорились убить его.

— Так он подозревает Вас? — В голосе Роджера послышалось самое искреннее изумление. — Во имя господа Бога, да почему же?

— Потому, что только он и я знали о его намерении отправиться вчера в Барнет. Потому, что я заставляла, нет, уговаривала его вернуться, пока он не согласился, как бы поздно это ни получилось.

Она резко оборвала себя, не в состоянии владеть голосом, и отвернулась. Неужели только вчера она просила его и получила обещание? Кажется, это происходило в какой-то другой жизни. Сквозь накатившую вновь волну гнева и отчаяния она услышала голос дяди: — Роковое совпадение, конечно, но убедительные доказательства вряд ли удастся найти. Чтобы доказать ошибку, вам понадобится моя помощь? Я сделаю все, что в моих силах, разумеется, но если Сент-Арван отказывается верить вашему слову, то мое тем более сочтет неубедительным.

— Ну, нет! — Она резко повернулась лицом, и снова через маску спокойствия прорвался гнев, подобно пламени, тлевшему до поры под золою. — Неужто вы думаете, я стану унижаться, просить и умолять, чтоб меня простили за что-то, чего я не совершала? Если он так мало доверяет мне, если убежден, будто я способна на такое после… Ах, да пусть думает, что хочет! Ненавижу! Как бы мне хотелось, чтобы он умер!

— Дитя мое, вы вовсе так не думаете и не надо этого говорить! Теперь в вас говорит обида и гнев, но успокоившись…

— Успокоившись, — запальчиво прервала она, — я найду способ заставить его пожалеть об этой чудовищной лжи, которую он на меня возвел. Вы ведь не знаете, а я просто не могу сказать вам, какие слова он мне сегодня говорил. Жестокие, унизительные — такое не прощают. — Она порывисто бросилась в кресло и закрыла лицо руками. — А я-то, дурочка, поверила, что он любит меня!

— Бедное, бедное мое дитя! — Роджер осторожно встал рядом и положил руку ей на плечо. — Вы не первая женщина, поверившая в это, и боюсь, не последняя. В делах сердечных у Сент-Арвана нет совершенно никакой совести. Безмерно огорчительно видеть, что вы до такой степени подпали под его влияние, ибо, по моему глубокому убеждению, ничего, кроме горя, это вам не принесет. Вы горды, Антония, а гордость — неподходящая спутница для женщины, связанной брачными узами с бесстыдным распутником.

Она покачала головой, не гладя на него: — Даже той крохотной гордости, которую милостиво изволил оставить мне дед, меня лишили сегодня. Не знаю, можно ли испытывать больший стыд, еще большее отвращение к себе! Ах, дядя, отчего вы не предупредили меня?

— А разве тогда бы вы остереглись? — мягко поинтересовался он. — Впервые увидев вас в Лондоне, я решил, что вы уже достаточно узнали своего мужа, но потом понял, что ошибся. Он обманул вас, как, впрочем, и многих других, да и разве могло быть иначе при том, как вас воспитали — в строгости и уединении. Соблазнить чужую жену для Сент-Арвана никогда не представляло почти никакой трудности, поэтому оставалось лишь ожидать, что такого же успеха он добьется и со своей собственной.

Говоря это, он почувствовал, как все сильнее напрягается и дервенеет ее тело. Наконец она подняла заплаканные глаза, но слезы не могли утишить бушевавшую в них ярость.

— Нет нужды напоминать мне, сэр, о моей легковерности. Но теперь я уже так легко не обманусь и, клянусь, отыщу способ отплатить ему полной мерой за свое унижение! Еще увижу, как из него сделают дурака, выставят на посмешище!.. — Она умолкла, с трудом взяв себя в руки, и поднялась. — Мне пора идти. Пожалуй, не стоило и приходить, ибо если он узнает, то еще больше уверится в моей виновности. Простите, дядя, что перекладываю свои горести на ваши плечи, и благодарю за терпение, с которым выслушали меня.

— Ну что вы, дитя мое, ни слова о благодарности, — торопливо откликнулся Роджер. — К кому вам еще и обращаться, как не ко мне! Только я ничем не смог вам помочь и безмерно сожалею.

— Нет-нет, вы помогли мне уже тем, сэр, что терпеливо выслушали. — Она даже попыталась улыбнуться. — Если б не это, я, наверное, сошла бы с ума. И очень прошу, не тревожьтесь, что Джеррен предъявит какие-либо обвинения. Из одного только тщеславия он не допустит, чтобы наш воображаемый заговор стал достоянием гласности.

— Верю в это, милая, и был бы только рад за вас, ибо вам это принесло бы липшее горе. — Он взял ее руку в свои и обеспокоенно заглянул в глаза. — Надо бы, конечно, попытаться найти средство избавить вас от подобных переживаний. Но, клянусь честью, немалая доля вины за все лежит на сэре Чарльзе!

— И однако, сэр, он, скорее всего, продолжает спать совершенно спокойно, — с горечью произнесла она. — Мое счастье в его планах никогда не играло никакой роли.

— Да, дитя мое, если бы он хоть немного думал о нем, то никогда не препятствовал бы вашему браку с Винсентом. Бедный мальчик боготворит вас и всю жизнь посвятил бы тому, чтобы сделать счастливой. И уж ему-то никогда бы даже в голову не пришло тиранить вас, как, боюсь, поступает Сент-Арван, если вы пытаетесь противоречить.

Эти слова звучали в ушах Антонии все время, пока она прощалась с родственником и ехала обратно на Брук-стрит. Конечно, так оно и было бы. Она с самого начала понимала, что, выйдя за Винсента, сама бы главенствовала над ним. В его характере было — зависеть от более сильных натур, быть ведомым, а не вести за собой, подчиняться, а не командовать. Он был бы покорным, обожающим мужем, чутко улавливающим малейшее желание; конечно, он не заполнил бы ее жизнь смехом и весельем, не завладел бы так ее сердцем и не клялся бы в любви, но и не обвинил бы теперь в чудовищном предательстве.

Она откинулась на бархатные подушки кареты и прикрыла глаза. Бурная, пламенеющая ярость, толкнувшая ее в дом дяди, утихла, схлынула, и теперь на сердце была давящая тяжесть, а во всем теле — безмерная усталость; теперь, наверное, даже воспоминания о горьких, обидных словах Джеррена не смогли бы снова вызвать эту ярость к жизни. Из-под прикрытых век потекли тяжелые, не приносящие облегчения слезы, покатились по щекам, закапали на платье, оставляя на дорогом шелке темные влажные пятнышки. Снаружи, за окнами кареты, на серые улицы Лондона обрушился дождь.

Когда мистер Келшелл, проводив Антонию до кареты, вернулся в кабинет, у большого письменного стола, занимавшего целый угол в комнате, стоял человек. Худой, бледный, с такими непримечательными чертами лица и бесцветными волосами, что, увидев его, потом трудно было вспомнить, как же он выглядит; скромная, ничем не выделяющаяся наружность, строгая темная одежда, — в общем полная противоположность блистательному Келшеллу.

Роджер смотрел на него, подняв брови: — Ты слышал, Тим?

— Каждое слово, сэр. Пожалуй, такой ситуации мы не предусмотрели, — Что Сент-Арван заподозрит ее? Да, однако подобный поворот может оказаться мне на руку. Нужно сделать все возможное, чтобы углубить этот разлад между ними. — На лице его появилась слабая презрительная улыбка. — Моя юная родственница своим поведением, вне всякого сомнения, подтвердит хоть и невольное, но все же соучастие в нашем предполагаемом заговоре. Она — существо эмоциональное.

Но его собеседник хмурился: — На эмоциональные натуры, сэр, никогда нельзя полагаться. А если, поостыв от гнева, она станет добрее к мужу?

Роджер пожал плечами: — Сомнительно, чтобы не сказать — невозможно. Одна из самых болезненных вещей на свете — быть несправедливо обвиненным, а уж в том, что я не упущу ни малейшей возможности подогреть ее обиду, можешь не сомневаться. — Он уселся за стол и, откинувшись на спинку кресла, принялся поигрывать моноклем, висевшим у него на шелковой ленте. — А знаешь, Тим, пожалуй, события минувшей ночи вовсе не такая уж и неудача, как мы поначалу считали, и, думается мне, послужат к немалой нашей пользе и могут привести к успеху.

— Надеюсь, что так, сэр. — В голосе Тимоти такой уверенности не было. — И все же, по моему мнению, было бы лучше, чтобы Сент-Арван не оправился от своей раны. Если Ханну снабдить нужным средством, то, пока он лежит в постели!..

— Яд? — Келшелл покачал головой. — Нет, нет, Тим! Слишком опасно. Все может открыться. К тому же сейчас надобность в такой срочности уже отпала и лучше проявить осторожность. Не надо забывать о сэре Чарльзе.

Тимоти все понял с полуслова, ибо хорошо разбирался в ситуации в семействе Келшеллов. Его родители служили еще родителям Роджера; с самим же Роджером они были ровесники и водили близкое знакомство еще с детских лет; Тимоти оставался личным слугой Роджера вот уже сорок лет и теперь занимал в доме совершенно особое положение.

Одновременно слуга и друг, советник и наперсник, он способен был выполнить любое дело и даже пойти на любое преступление, если этого требовали интересы хозяина. За спокойными манерами и невыразительной внешностью скрывалась такая же безжалостность, как и у Келшелла, а безоговорочная преданность Роджеру была, пожалуй, единственной достойной чертой его беспринципного характера.

— Какие новости о старике, сэр? — спросил Тим.

— Когда я последний раз справлялся о его здоровье, мистер Сент-Арван сообщил, что, по словам капеллана, оно быстро ухудшается. Долго он не протянет, но пока жив, всегда есть опасность, как бы он не лишил ее наследства, если она неожиданно овдовеет. Именно эту опасность я и вынужден был учесть вчера. Но сегодня, спасибо Сент-Арвану, который подозревает свою жену, ситуация круто переменилась.

— И что же вы намерены предпринять, мистер Роджер? Полагаю, ничего уже нельзя сделать, кроме как дожидаться, пока мистер Сент-Арван поправится.

— Именно так, Тим, решительно ничего, только, как я уже говорил, поддерживать в его жене жар негодования и обиды. А ситуация многообещающая… Весьма многообещающая! Теперь остается лишь правильно рассчитать, чтобы повернуть все к наилучшей выгоде.

В гостиной дома на Брук-стрит Джеррен и Антония молча смотрели друг на друга. Он в первый раз вышел сегодня из своей комнаты с тех пор, как его внесли туда без сознания; и с тех пор, как она убежала оттуда от его обвинений, они встретились тоже в первый раз. С того дня она уже не сидела у его постели, а просто справлялась время от времени, как он поправляется, И думала, что какая бы ненависть ни клокотала в душе, а после выздоровления им придется встретиться на равных. И вот этот момент наступил, и они, любившие друг друга, теперь оказались лицом к лицу как враги. Он стоял перед нею, высокий, прямой, слегка похудевший и побледневший, и в голосе его и в глазах был лед.

— Что ж, пора прийти к соглашению, — резко произнес он. — Однажды вы сказали, что никогда не сможете простить мне своего замужества, и хоть тогда я и не поверил, но последние ваши аргументы… — он иронически приподнял бровь, но то была лишь бледная тень прежней насмешливости, — оказались достаточно убедительными. Вы по-прежнему моя жена, и исправить это, к несчастью, невозможно никакими средствами, не считая, разумеется, тех, что вы попытались применить. Так вот, в дальнейшем каждый из нас станет вести свою жизнь. Ваше положение в обществе уже достаточно упрочилось, и я не льщу себя надеждой, что могу еще понадобиться вам с этой точки зрения. Со всех же прочих точек зрения я никогда, можете быть уверены, не нарушу вашего уединения и не посягну на вас лично.

В возникшую затем паузу Антония судорожно пыталась подыскать такие же холодно-язвительные слова. Ее затрясло от странной смеси чувств освобождения, гнева и, честно признаться, даже страха. Такого Джеррена, спокойного, хладнокровного и бесконечно опасного, ей еще видеть не приходилось. И она внезапно подумала, что именно таким его должен видеть противник в перекрестье тонких лезвий шпаг; и так же внезапно поняла, почему в его присутствии самые пылкие ее поклонники проявляли крайнюю осторожность.

— Что ж, благодарна вам за это. — Ей удалось найти достаточно холодный тон. — Я не смела и надеяться на такую снисходительность, хоть вы и клялись, что никогда больше страсть ко мне не ослепит вас.

Несмотря на все старания не выдавать своих чувств, она не сдержалась, голос дрогнул от боли и гнева. На мгновенье и в глазах Джеррена мелькнула тень ответного чувства, и он шагнул к ней.

— Антония, у больных бывают странные фантазии, а мне тогда казалось несомненным, что эта ловушка — ваших с Келшеллом рук дело. Если ты не имеешь к этому никакого отношения, если я несправедливо обидел тебя… — Он схватил ее за плечи, пронизывающе глядя прямо в глаза. — Ради всего святого, девочка, заклинаю тебя, скажи правду!

На секунду чаши весов замерли. В этот момент примирение было еще возможно, и через разделяющую их трещину, пока она не превратилась в пропасть, еще можно было перекинуть мостик. Искушение было велико, но самая сила его сделала сердце Антонии твердым и стойким, ибо, как она считала, правда на ее стороне. Обвинения, горькие, обидные и унижающие слова, полный отказ верить клятвам — и все это ей теперь предлагают выбросить из оскорбленной души, забыть как лихорадочный бред. И негодование, искусно подогреваемое ее родственником, пока Джеррен болел, снова выплеснулось наружу.

— Если ты несправедливо обидел меня? — В голосе клокотала ярость. — Да разве ты когда-нибудь поступал со мною иначе? Если обидел!.. — Она вырвалась из его внезапно ослабевших рук, дрожа от гнева и обиды. — Прошу, избавьте меня от этого! Вы, кажется, говорили, что с этого момента каждый из нас будет вести собственную жизнь? Прекрасно, меня это очень устроит! По крайней мере, не нужно будет уже притворяться друг перед другом!

— Да будет так! — Джеррен отшатнулся, снова превратившись в хладнокровного грозного врага. — Только не воображайте при этом, что я позволю вам развлекаться, как вздумается. Малейшая тень злословия на вашем имени — и я немедленно отправлю вас обратно в дом деда, навсегда! Так что не обольщайтесь.

— Понятно! — отозвалась она охрипшим от ярости голосом. — Значит, мне придется смирно сидеть дома, пока вы станете развлекаться с мисс Челгроув и ей подобным. Для вас одни правила, а для меня — совсем другие.

— Именно так! — подтвердил он с холодной неприязнью. — Я буду поступать, как нравится, а вы — как велено. — Она попыталась оспорить это утверждение, но он продолжал, повысив голос и не давая ей говорить: — Вы сделали свой выбор, Антония, и наша игра будет продолжаться, но по моим правилам. Я не стану принуждать вас ни к каким обязанностям жены, но в остальном вы будете меня слушаться.

— Слушаться вас? — в бешенстве повторила она. — Да скорее я увижу вас в аду!

Его брови поднялись: — С помощью вашего хлипкого родственничка, конечно? Благодарю за предупреждение, оно только подтверждает мои подозрения. Теперь я буду обороняться от Келшелла всеми мыслимыми способами, а если представится случай, то и убью. Какие бы козни вы там с ним ни строили, помните об этом! Я не считаю его человеком, способным отвечать не только за свою вину, но и за вину соучастницы.

В свете скоро стало известно о раздорах в семье Сент-Арванов, и разговоры о происхождении этого брака, уже было утихшие, возобновились с новой живостью.

Поправившись, Джеррен с головой окунулся во все возможные удовольствия. Он пил больше, чем позволяло здоровье, по крупной играл в карты и держал пари, выигрывая и проигрывая, и при малейшей возможности норовил затеять ссору. Но то были не единственные поводы для сплетен о нем. Он продолжал направо и налево флиртовать с каждой хорошенькой женщиной своего круга, но еще гораздо раньше его имя связывали, и вовсе не так невинно, с некой бойкой молодой вдовушкой, не имевшей доступа в порядочное общество. Однако даже эта дама не могла льстить себя надеждой оставаться единственным объектом его внимания: существовала еще и танцовщица из оперы, а также какая-то молодая женщина, брат которой содержал модный игорный дом.

Более солидные и пожилые члены благовоспитанного общества, надеявшиеся, что брак остепенит Джеррена, с неодобрением наблюдали за его безудержными и безрассудными похождениями. Люси, озадаченная и расстроенная, пыталась взывать к его совести, но получила в ответ такую резкую отповедь, какой никак не ожидала от Джеррена. Антония же, в ответ на все расспросы, отвечала более вежливо, но с тою же твердостью решительно отказывалась вести какие-либо разговоры касательно своей семейной жизни. Люси кинулась со всеми страхами и сомнениями к мужу и была до крайности изумлена суровым повелением не вмешиваться: Маунтворту единственному Джеррен открылся в том, что считал правдой о покушении на свою жизнь.

Антония тоже бросилась в лихорадочный круговорот светской жизни и редко бывала дома, если только не устраивала приемов сама, а это, вкупе с привычкой Джеррена перебираться из гостей в гости, привело к тому, что иногда они по-нескольку дней не встречались под собственной крышей, хотя постоянно сталкивались у других. В тех же редких случаях, когда официальное положение заставляло их вместе исполнять какие-то обязанности, они обращались друг к другу с холодной вежливостью и старались как можно быстрее разойтись каждый в свою компанию.

Антонию всегда окружали поклонники, но хотя бесчисленные обожатели наперебой старались осыпать ее цветами и комплиментами или сопроводить на бал, их поведение никогда не переходило границ дозволенного. Но больше всего ее злило сознание, что она лишена возможности завести любовную интрижку, хотя в действительности и сама этого совершенно не хотела. Ею владела странная уверенность, будто фехтовальная репутация Джеррена бессменно оберегает ее — этакий невидимый страж, которому ни один из кавалеров не осмелится бросить вызов. Ни один, пока не появился капитан Реймонд Байбери.

Первая их встреча была короткой и без официального представления. Как-то вечером она выходила из Королевского театра в огромной толпе, и вдруг рядом раздался учтивый голос: — Прошу прощения, мадам, кажется, вы обронили веер.

Антония оглянулась и увидела джентльмена, протягивавшего действительно ее веер, который, как она думала, спокойно висел у нее на запястье. Но его там не было, а с руки свисала одна только порванная лента.

— Да, это мой, — произнесла она с улыбкой. — Весьма признательна вам, сэр, поскольку я просто не обратила бы внимания, что его нет. Благодарю.

Он слегка поклонился, возвращая ей веер.

— Что вы, мадам, услужить миссис Сент-Арван — огромная привилегия.

Заинтересованная, она взглянула на него с любопытством. Перед нею стоял худощавый незнакомец лет тридцати, чуть выше среднего роста, одетый по моде, но без экстравагантности. На лице, смуглый цвет которого резко контрастировал с напудренными волосами, а черты казались не по возрасту резкими, было выражение чуть циничной иронии.

— По-моему, мы не знакомы, — заметила она неуверенно.

— Я не могу отнести себя к счастливчикам, мадам, которым повезло быть в числе ваших знакомых, — галантно ответил он. — Но кто же в Лондоне не узнает дамы, чью красоту так щедро и заслуженно превозносят? Позволю себе повториться, но служить вам — привилегия.

Он снова поклонился и исчез в толпе. Антония была заинтригована. Джентльмен привлек ее внимание, и ей стало любопытно, кто же он и смогут ли они встретиться вновь; а в том, что в свете он новичок, сомнений не было.

Два дня спустя, гуляя в парке, она встретила его снова, на этот раз в обществе дамы, с которой была немного знакома. При обычных обстоятельствах Антония обменялась бы с леди Херствуд поклонами и тем бы ограничилась, но на сей раз ее сиятельство остановилась, чтобы поздороваться поосновательнее.

— Миссис Сент-Арван, милая, надеюсь, вы в добром здравии? Вчера, на приеме у миссис Фонтескью вы, кажется, чувствовали себя не лучшим образом?

Удивленная Антония ответила какой-то учтивой фразой. Леди Херствуд была значительно старше, и Антония знала лишь, что она замужем за очень богатым и очень больным стариком, который только и делал, что переезжал с одного морского курорта на другой; что она живет на Керзон-стрит, а ее карточные вечера, на которых, по слухам, проигрывались и выигрывались целые состояния, пользовались бешеной популярностью. Это была женщина весьма светская, очень экстравагантная, проявляющая немалый интерес к противоположному полу и почти никакого — к женскому.

Впрочем, нынешняя ее заинтересованность быстро разъяснилась. Когда обмен любезностями закончился, она произнесла со слабой улыбкой: — Дорогая, позвольте представить молодого человека, который горит желанием познакомиться с вами и сумел-таки меня уговорить представить его. Итак, капитан Байбери — миссис Сент-Арван.

Антония сделала учтивый реверанс, а смуглый джентльмен с тщательно отработанным изяществом склонился над протянутой рукой. Антония представила своих спутников, и вся компания отправилась дальше вместе. Капитан тут же весьма умело оттер от Антонии какого-то нарумяненного, всего в наклеенных мушках щеголя, который попытался было выразить недовольство едким замечанием во всеуслышание, но встретив насмешливый, вызывающий взгляд капитана, отвернулся и погрузился в хмурое молчание. Впрочем, капитану Байбери, все внимание отдавшему Антонии, было решительно не до него.

Когда пришло время проститься, капитан, уже весьма понравившийся Антонии, успел испросить и получить разрешение навестить ее. Было в нем нечто, какая-то ненаигранная дерзость, которая очень импонировала ей, хотя скажи кто-нибудь, что он привлек ее своей неуловимой схожестью с Джерреном, она с негодованием отвергла бы такое далекое, по ее мнению, от истины предположение.

В последующие дни в обществе быстро привыкли видеть миссис Сент-Арван в постоянном сопровождении капитана Байбери. Он не делал секрета из своего обожания, а она радовалась тому, что нашелся наконец человек, способный смотреть только на нее, а не все время одним глазом на реакцию ее мужа.

«Такого человека, — думала она, — устрашить не так-то легко.» Он мало рассказывал о себе, сообщив лишь, что долго жил за границей и совсем недавно вернулся в Англию, чтобы вступить в наследство, однако у Антонии сложилось о нем впечатление, как о человеке много повидавшем и принужденном, по крайней мере в юности, зарабатывать на жизнь тяжелым трудом.

Однажды вечером, недели две спустя после их первой встречи с Байбери, Антония на балу увидела Роджера Келшелла. Отведя ее в сторонку, он тихо произнес: — Скажите, дитя мое, вы все еще жаждете наказать Сент-Арвана за жестокое обращение, уязвить его самолюбие? Если да, то теперь, полагаю, у вас имеется в руках достаточное средство для этого.

Антония же, сгоравшая от унижения при виде Джеррена, в третий раз за вечер танцующего с Джессикой Челгроув, и понимавшая, что за неодобрительными взглядами, бросаемыми на него, стоит либо злорадство, либо жалость к ней, была как раз в таком настроении, к которому подобное предложение подходило как нельзя лучше. Ей даже в голову не пришло, что проницательный Роджер просто догадался о ее чувствах.

— Умоляю, дядя, скажите, что же это за средство, — нетерпеливо откликнулась она. — Его поведение просто непереносимо — переходит всякие границы! Я этого не выдержу!

— И не нужно, милая. Он уверен, что никто не осмелится поставить его на место, потому и ведет себя так. Возьмем, к примеру, Дирэма! Для самого Сент — Арвана, который весь вечер уединяется с чужой невестой накануне свадьбы, такое послужило бы достаточной причиной для дуэли. Однако Дирэм, во всех прочих отношениях вовсе не трус, предпочел благоразумно удалиться в ломберную, чтобы потом можно было делать вид, что ничего не видел и не знал. И неудивительно, что муж ваш почитает себя непобедимым.

— Может быть, так оно и есть, — с сомнением в голосе заметила она. — Ведь он дрался на многих дуэлях, верно?

Келшелл пожал плечами: — Я и не отрицаю, что у него есть кое-какой опыт, да только стоит мужчине одержать победу в нескольких поединках, как он тут же приобретает определенную репутацию, и потом ему уже все реже и реже нужно доказывать свою удаль и доблесть. — Он помедлил, раздумчиво глянул на нее и вкрадчиво добавил: — Разве вам, Антония, не доставит бесконечное удовольствие увидеть, как лопается мыльный пузырь его славы искуснейшего фехтовальщика, как все издеваются над нею и как он сам становится объектом насмешек?

Антония не смотрела на него. Ее взгляд был устремлен к алькову на противоположной стороне комнаты, в котором Джеррен и Джессика расположились после танцев. Он близко наклонился к ней, шепча что-то, а закрасневшаяся Джессика укоризненно шлепнула его сложенным веером, и до Антонии донесся ее призывно журчащий смех.

— О да, я была бы бесконечно рада, — язвительно подтвердила она, — но как это можно осуществить?

Роджер поднял монокль и принялся через него обозревать комнату, пока не наткнулся взглядом на Реймонда Байбери, беседовавшего неподалеку с двумя молодыми людьми.

— Вон человек, — тихо сказал он, — который сделает для вас все.

— Капитан Байбери? — Антония удивилась. — Почему вы так считаете?

Опустив монокль, Роджер перевел взгляд на нее.

— Я заинтересовался Байбери и навел о нем кое — какие справки. Оказалось, что элегантный и галантный капитан отнюдь не баловень судьбы и жизнь вел весьма переменчивую. Последние два года перед возвращением в Англию, например, он был учителем фехтования в Париже.

— Учителем фехтования? — Антония затаила дыхание. — Тогда, если они с Джерреном столкнутся в поединке…

— Сент-Арван, без сомнения, потерпит самое унизительное поражение. Может быть, опыт его и достаточен, но не сравним с опытом человека, два года зарабатывавшего себе на жизнь именно шпагой. Как все посмеются над ним тогда!

Ее глаза замерцали при мысли об этом, но потом лицо снова затуманилось.

— Слишком опасно! Один из них может погибнуть.

— Милое дитя! — Ее сомнения вызвали у Роджера тихий смех. — Байбери вовсе не захочет доводить дело до убийства, которое вынудило бы его покинуть и Англию, и вновь обретенное наследство. Просто Сент — Арвану придется оправдываться перед всеми. А пострадает он от всего-навсего давно заслуженного наказания.

Между тем капитан оставил своих собеседников и направился к ним. Монокль мистера Келшелла легонько, напоминая, коснулся плеча Антонии.

— Давно заслуженного наказания, — тихо повторил он. — Все в ваших руках, Антония. Только вы можете создать нужные обстоятельства.

Слова Келшелла, соблазнительность которых усиливало поведение Джеррена, гвоздем засели в мозгу Антонии. Она принялась поощрять Байбери как никого из своих поклонников, и вскоре их везде стали видеть вместе. Он сидел с нею в ложе, танцевал на балах, сопровождал ее портшез по улицам и сделался постоянным посетителем дома на Брук-стрит. В обычае светских дам было допускать наиболее приятных им поклонников в свой будуар к завершению туалета, дабы те могли подать галантный совет по такому деликатному вопросу, как, например, какие выбрать духи, или куда наклеить мушку. И кто бы ни заходил в туалетную к Антонии по такому случаю, всегда мог видеть там капитана Байбери.

Разумеется, пошли разговоры, и, разумеется, они достигли ушей Джеррена; однако эффект был вовсе не тем, какого ожидала Антония. Однажды вечером он совершенно неожиданно появился в туалетной к нескрываемому изумлению и даже ужасу двух джентльменов, которые сочли вторжение мужа в такой час столь же несвоевременным, сколь и зловещим. Третий же, капитан Байбери, с непринужденным изяществом склонившись над туалетным столиком, у которого Антония сидела, а Ханна стояла, держа раскрытую коробочку с мушками, просто бросил на Джеррена равнодушный взгляд, продолжая с живостью рассуждать о том, куда же миссис Сент-Арван лучше поставить мушку.

— Нет-нет, госпожа моя, только не la majestuese (yеприступность) на лоб, не сегодня. И не galante (любезность). Сегодня нужна … дайте-ка подумать! … Ага, лучше всего, бесспорно, подойдет la friponne (плутовство — язык мушек/искусственных родинок/, весьма популярный в 18 веке. Налепляя ту или иную, а иногда и несколько, мушек, дамы сообщали поклонникам о своем настроении и чувствах; например, мушки над правой бровью и в центре левой груди означали: «Сегодня все мои мысли и сердце заняты любовью»)! — Откинув кружевные манжеты, он выбрал из коробочки крохотную звездочку из черного шелка и с хладокровной дерзостью наклеил у самых губ Антонии.

— Вот так! Великолепно! — Он поднял голову. — А, мистер Сент-Арван! Ваш покорнейший слуга, сэр.

Улыбаясь только ртом, но не суровыми холодными глазами, Джеррен ответил на приветствие, сделал жене комплимент по поводу ее нового платья и крайне любезным тоном, в изысканных выражениях попросил выслушать его наедине до того, как она отправится на бал. Антония согласилась с деланным равнодушием, и, когда джентльмены удалились, чтобы подождать внизу, а Ханну отправили из комнаты, произнесла с нетерпением: — Ну, что случилось? Прошу вас, покороче, нас с Люси пригласили в концерт.