"В поисках Шамбалы" - читать интересную книгу автора (Сидоров Валентин)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ «ДУХОВНОЕ СРОДСТВО С ИНДИЕЙ»

1Запад есть Запад. Восток есть Восток,и с мест они не сойдут,пока не предстанет Небо с Землейна Страшный Господень суд.

Звучные стихи Киплинга были знамением своего времени. Они четко отвечали тенденции: разделить народы, возвести духовный барьер между культурами Запада и Востока. Но барьер казался неодолимым препятствием лишь его создателям. «Слово „единство“ зовет еще раз, — писал Рерих, — и стираются условные наросты Запада и Востока, Севера и Юга и всех пыльных недоразумений».

В Индии Рериху задаютвсе тот же больной вопрос: какая разница между Востоком и Западом? Художник отвечает шуткой: «Самые прекрасные розы Востока и Запада одинаково благоухают». А в альбом своего друга он записывает: «Несгораемый светоч сияет. Во имя красоты знания, во имя культуры стерлась стена между Западом и Востоком».

Определить правильное направление духовного поиска и творческой мысли уже означает двигаться к победе, ибо на этом пути встречаются лучшие стремления людей Запада и Востока. С радостью замечает Рерих, что на заседании от 5 февраля 1929 года Азиатского общества Бенгала президент общества д-р Рай Уненда Нат Врамачари Бахадур заявил: «Теория, что „Восток есть Восток, и Запад есть Запад, и никогда близнецы не встретятся“, по моему мнению, отжившая и окаменелая идея, которую нельзя поддерживать».

— В самом же деле, где же этот Восток и Запад? — подхватывает близкую ему мысль художник. — Я не умаляю ни Запада, ни Юга, ни Севера, ни Востока, ибо в сущности эти разделения и не существуют. Весь мир разделен только в нашем сознании.

И уж во всяком случае не искусственными теориями и не окаменевшими догмами определяется современный действительно существующий водораздел. Рерих призывает делить мир не по географическому признаку (вот это Запад, а это Восток), а различать повсюду старый и новый мир.

Веками складывалось предубеждение против Азии. Во многом этому содействовала бульварная литература. В меру сил постарались экономисты, историки, философы (конечно, не все, но многие). Они акцентировали свое внимание на темных и отрицательных сторонах многоликой жизни Востока. Вот и получалось вольное или невольное оправдание колониальной системы: дескать. именно с ней в царство невежества и мрака хлынул свет с Запада.

Рерих вступает в прямую полемику с открытыми и замаскированными отрицателями духовных и культурных достижений народов Востока. В своих доказательствах он документален. Уже первые впечатления от путешествия по маршруту Великого Индийского пути укладываются в сжатую и точную,характеристику современного ему состояния огромных районов Азии.

"Как и всюду, с одной стороны, вы можете найти и замечательные памятники, и изысканный способ мышления, выраженный на основах древней мудрости, и дружественность человеческого отношения. Вы можете радоваться красоте и можете быть легко поняты. Но в тех же самых местах не будьте удивлены, если ужаснетесь и извращенными формами религии, и невежественностью, и знаками падения и вырождения.

Мы должны брать вещи так, как они есть. Без условной сентиментальности мы должны приветствовать свет и справедливо разоблачать вредную тьму. Мы должны внимательно различать предрассудок и суеверие от скрытых символов древнего знания. Будем приветствовать все стремления к творчеству и созиданию и оплакивать варварское разрушение природы и духа".

Лишь откинув предубеждение, лишь держа сердце открытым для всего нового и необычного, можно приблизиться к истинному пониманию вещей. Азию недаром называли колыбелью народов. Именно здесь можно увидеть то, что в других условиях кажется невозможным, сверхъестественным. Люди искусства мечтают о театре в жизни. В Монголии Рерих и его спутники становятся участниками многодневного праздничного торжества, целиком подпадающего под это определение. В сухом и прозрачном пространстве пустыни на фоне сияющих горных вершин шествуют толпы людей в костюмах яркой и разнообразной расцветки. Колышутся древние знамена, извлеченные из древних хранилищ. Плывут священные изображения. Грекят трубы. И все это: сверкающее великолепие толпы, пронзительные звуки труб, пластические движения исполнителей ритуальных танцев — не нарушает очарования и гармонии природы, а, напротив, органически сливается с синевой простора, кажется естественным элементом его.

Взгляд Рериха не скользит по поверхности. Не со стороны он смотрит на мир, обступающий его. Он пытается постичь его во внутренних связях и сокровенной сути. Вот почему художник видит то, чего, увы, не могли рассмотреть другие наблюдатели, ослепленные экзотической раскраской восточных тканей, оглушенные многоголосым криком азиатских базаров.

«На Востоке, на этом мудром Востоке, книга является наиболее ценным даром, и тот, кто дарит книгу, является благородным человеком. В течение пяти лет путешествия по Азии мы видели многие книгохранилища в монастырях, в каждом храме, в каждой разрушенной китайской дозорной башне. Всюду и явно и тайно хранятся сокровища замечательных учений, жизнеописаний, научных трактатов и словарей. Князю Ярославу Мудрому, тому, который украсил Киев прекрасными памятниками романского стиля, приписывают слова о книгах: „Книги суть реки, напояющие благодатью всю Вселенную“. И теперь, когда в пустыне или в горах вы видите одинокого путника, часто в его заплечном мешке найдется и книга».

Миф о вековечной спячке азиатских народов недаром был излюбленной темой западной литературы. Духовному оцепенению Востока противополагалась энергичность и волевая устремленность Запада. Это успокаивало, а экспансия приобретала характер некоей нравственной миссии.

«Бьется ли сердце Азии? Не заглушено ли оно песками?.. живо ли сердце?» Отвечая на этот вопрос, художник прибегает к яркому, символически-образному сравнению; «Когда индусские йоги останавливают пульс, то сердце их все же продолжает внутреннюю работу: так же и с сердцем Азии».

Свою книгу о путешествии в центральные области великого материка художник озаглавил «Сердце Азии». Биограф Рериха Жан Дювернуа пишет:

«Не определил ли художник самим названием книги смысл того, что сделало успешной его экспедицию? Не прикоснулся ли он к сердцу человеческому, которое открыло ему все пути? Конечно, и всемирно известное имя тоже являлось ему верной защитой. А может быть, имело значение и его доброжелательное стремление не только увезти, но и принести что-то светлое и полезное».

В Дели есть высшая сельскохозяйственная школа. В большом читальном зале библиотеки вдоль стен протянулись невысокие книжные шкафы. За длинными столами с утра и до позднего вечера сидят студенты: кто над книгой, кто над конспектом лекции. Когда утомленный взгляд отрывается от книги, он видит полотна, где изображены голубые цепи гор, прозрачные озера, отражающие сияние снежных вершин. Полыхание красок. Таинственная торжественность одиноких скалистых ликов. Так безмолвно и незаметно входит в жизнь человека, начинающего путь, одухотворенная красота Гималайских гор, схваченная кистью гениального русского художника Рериха.

У д-ра Калидаса Нага, известного деятеля индийской культуры, были все основания сказать: «Рерих является первым русским посланником красоты, который принес Индии бессмертный завет искусства, и мы навсегда благодарны ему за его вдохновенные мысли и лояльное сотрудничество по сближению души России и Индии».

2

В предисловии к книге «Цветы Мории» приводится отзыв Ра-бивдраната Тагора о стихах Рериха. Их переводы были опубликованы в 1920 году в калькуттском журнале «Модерн ревью». Великий индийский поэт говорит о том, что больше всего его поразило в стихах Рериха: особое духовное сродство с Индией. То же самое впечатление произведет на него и живопись Рериха.

Тяга к Востоку, устремленность к духовным высотам индийской культуры давно определили творческий поиск художника. Но, разумеется, здесь не может идти и речи о стилизации, о подражании чужим образцам. Духовные сокровища индийской культуры переосмыслены, переплавлены творческим "я", обогащены могучей индивидуальностью художника. Скорее, здесь может идти речь о той характерной черте истинно русского таланта и гения, которая особенно ярко проявилась в Пушкине и которую принято называть «всемирной отзывчивостью».

Русские и индийские мотивы с одинаковой силой звучат в его произведениях, не противореча друг другу, но обогащая друг друга («Повсюду сочетались две темы — Русь и Гималаи»). По глубочайшему убеждению Рериха, великая горная гряда Алтай — Гималаи не разъединяет, но соединяет наши страны. Родство индийских и русских народов у него не вызывает ни малейшего сомнения. Общность истоков — верит Рерих — предопределяет и общность их судеб в самом ближайшем будущем. Его радует все то, что подтверждает это родство. Он останавливает внимание на созвучности образов народного творчества. Наш языческий Лель сразу вызывает в его памяти героя древнего мифа — бога Кришну, которого индийская традиция изображает в виде юного пастуха, играющего на флейте. Художник сопоставляет великий язык Древней Индии санскрит и русский язык и отмечает, что в них много общего. В русском языке он обнаруживает санскритские корни.

Однако «не об этнографии, не о филологии думается, но о чем-то глубочайшем и многозначительном». Это «глубочайшее и многозначительное» выявлено в духовных обликах обеих стран: «Именно русские народы и народы Индии далеки от шовинизма. В этом их сила».

Тяга России и Индии друг к другу извечна и сокровенна. Напоминая об Афанасии Никитине, который сказал незабываемую фразу «И от всех наших бед уйдем в Индию!» и который достоверно отразил свое путешествие, Рерих высказывает предположение: «Но ведь таких, наверное, было много, но следы их завалены грозными обвалами. Множество костей белеет на караванных путях. Индусские селения на Волге, но почему на одной Волге? Ведь жил индусский раджа в Яблоницах под Питером».

Духовное сродство с Индией. Слова Тагора примечательны тем, что они сказаны о стихах, написанных задолго до того, как их автор побывал в Индии. Это потом он во главе экспедиции пройдет по героическому маршруту Великого Индийского пути. Это потом он поселится в предгорье Гималаев, и чувство восхищения продиктует ему поэтические строки о духовной красоте народа Индии:

"Кто побывал в Индии не туристом, прохожим, но прикоснулся к сущности жизни страны, или, вернее, великого континента, тот никогда и нигде не забудет очарования великой Индии. Можно всюду выполнять различные полезные задачи, можно примениться к любым условиям, можно понять разные языки, но все же ничто не затмит необычное очарование Индии.

И сердце Индии отзывчиво там, где оно почует взаимность. Никакие слова и уверения не сравняются с великим знанием сердца. Зато и неизменен приговор сердца. Оно знает, где настоящее добро, под любою поверхностью сердце определит сущность. В Индии к этому сердечному языку прибавляется еще и неповторенная психическая чуткость. Даже на расстоянии вы можете взглянуть на кого-либо из толпы, и он сейчас же оглянется, как бы желая ответить. Сколько раз нам приходилось убеждаться в этой необыкновенной чуткости.

Невозможно чем-либо насильственным или противоестественным развить в себе эту чуткость. Лишь веками, в великом ритме, в постоянном мышлении о предметах высоких развивается это чрезвычайное качество".

Это все будет потом. А устремленность появилась раньше. Где истоки ее? Когда началась эта тяга?

Может быть, еще в раннем детстве, когда в большом зале гостиной изварского дома мальчик часами простаивал у старинной картины, вглядываясь в контуры непостижимо высокой горы, обагренной лучами закатного солнца? Это была одна из прославленных вершин Гималаев — Канченджунга. Спустя много лет во исполнение детских мечтаний она вырастет перед ним из тумана, и Рерих не сразу узнает ее.

Может быть, тогда, когда в вечернем полусумраке он слушал рассказы о таинственном индийском радже, обитавшем по соседству, и о прежнем владельце их имения графе Воронцове, который ,путешествовал по Индии и привез оттуда название имения— искаженное ,"ишвара", что означает «милость богов»).

Может быть, тогда, когда неукротимый Стасов, громя западных ориенталистов, доказывал своему юному другу тождество сюжетов русских былин и индийских эпосов «Рамаяны» и «Махабхара-ты» («Наш новгородский купец Садко есть не что иное, как являющийся в русских формах индийский царь Яду… Наш царь морской или царь Водяник — это царь Нагов, царь Змеев, Ракшаза индийских и тибетских легенд…»)?

А может быть, тогда, когда зазвучали в русских переводах стихи древней «Бхагавадгиты» и строки поэтов и философов новой Индии — Вивекананды и Рабиндраната Тагора?..

3

Короткая жизнь Вивекананды (1863-1902) заполнена трудами и постоянной борьбой. Его уподобляли факелу, сжигающему себя. Известны слова Рамакришны, сказанные о своем любимом ученике: «Смотрите, смотрите, какая проникновенная сила. Он ревущее пламя, которое уничтожает все нечистое».

Имя Вивекананды, как и имена Рамакришны, Ганди и Рабиндраната Тагора, олицетворяет собой новую поднимающуюся Индию, утверждающую свое национальное достоинство, провозглашающую свои собственные идеалы. На долю Вивекананды выпала миссия первому возвестить об этих идеалах всему миру. В странах Запада он выступает послом пробуждающейся к действию Индии.

Впечатление от Вивекананды было ошеломляющим. Его фигура, словно насыщенная электричеством, голос, магнетизирующий толпу, страстный темперамент, с которым он на безукоризненном английском языке обличал ханжескую мораль буржуазного мира («Если вы так любите учение Христа, почему вы ни в чем ему не следуете?!»), — все это не вязалось с традиционным представлением об индийском мыслителе, отрешившемся от всего внешнего.

Вивекананда совершает турне по городам Америки и Западной Европы. В своих лекциях он пропагандирует идеи древнеиндийской философии. Лекции выходят отдельными изданиями: «Жна-ни-йога», «Карма-йога», «Раджа-йога». Его выступления собирают многочисленные толпы. Появляются ученики. Ему сопутствуют легенды. Влияние личности Вивекананды и в особенности трудов его (в них философская мысль Индии предстала перед читателем в очищенном от вековых наслоений и легенд виде) на беспокойные ищущие умы Запада было огромным. Увлеченный яркой и своеобразной фигурой индийского философа, Ромен Роллан пишет книги: «Жизнь Рамакришны», «Жизнь Вивекананды», «Вселенское Евангелие Вивекананды».

Взгляды Вивекананды формировались в определенной духовной атмосфере, они вырастали на традиционной почве индуизма и ведантизма. Впоследствии критики Вивекананды не раз укажут на противоречие, сразу бросающееся в глаза: его передовое по духу мировоззрение нередко облекается в устаревшую оболочку религиозных терминов и образов. Справедливо отмечая это противоречие, почему-то подчас упускали из виду важное обстоятельство: ту конкретную обстановку, в которой складывалось учение Вивекананды. В специфических условиях Индии, где буквально все пронизано религиозным мировоззрением, где даже простой процесс еды сопровождают сложные магические обряды, в те времена говорить на ином языке было невозможно. Такого человека не только не поняли бы, его б не стали слушать. Вот почему не внешняя сторона дела нас должна интересовать, а существо учения. А по существу, взгляды Вивекананды, терминологически связанные с индуизмом, означали решительный разрыв с его многовековой консервативной традицией. Вивекананда ведет бой на территории противника. Его зажигательные выступления, направлены против авторитетов, в первую очередь — против религиозных:

«…лучше человечеству стать безбожным, следуя разуму, чем слепо верить в двести миллионов богов, повинуясь чьему угодно авторитету. Мы хотим одного лишь прогресса. Никакая теория не делала людей лучше. Единственная ценная для нас сила — это „постижение“, а оно обитает в нас, оно проистекает из мысли. Пусть же люди мыслят! Вся слава человека — в мысли… Я верю в разум, и я следую своему разуму, достаточно насмотревшись на вред, приносимый авторитетом, ибо я был рожден в стране, где он был доведен до крайности».

В другом своем выступлении Вивекананда продолжает эту мысль:

«Если бы в мире не было фанатизма, его прогресс был бы гораздо значительнее… Фанатизм создает отставание…»

Бунтарский дух Вивекананды взрывает древнюю символику. Многоликому пантеону бесчисленных богов он противопоставляет человека, который, по его убеждению, и есть величайшее божество. «Не забывайте никогда, как велик человек по своей природе!»

Поэтому принцип фатальной предопределенности, покорности судьбе, карме, так усиленно культивируемый индуистской, и не только индуистской, религией, абсолютно чужд миропониманию Вивекананды. Все — в человеке. «Слабых нет. Вы слабы лишь потому, что сами этого хотите. Прежде всего имейте веру в себя».

Незыблемый символ мировоззрения Вивекананды — свобода человеческого духа. Ее он утверждает страстно и неотступно.

"Будьте свободны! В этом — вся религия. Учения и догматы, обряды и книги, храмы и формы — все это лишь второстепенные детали.

…Если я… помогу хоть одному человеку достигнуть свободы, мои труды не потрачены даром.

…Я свободен, я должен всегда быть свободен. Я хочу, чтоб весь мир был тоже свободен, как воздух".

Политические взгляды Вивекананды были естественным продолжением его философии активного действия. Один из зачинателей национально-освободительного движения в Индии, он в каждое свое выступление вносит дух неукротимой борьбы. Первым в стране объявивший себя социалистом, он бросает в толпу огненные афоризмы и лозунги:

«Единственный Бог, который существует, единственный Бог, в которого я верю… Мой Бог — несчастные, мой Бог — бедняки всех народов!»

«Пока хоть одна собака в моей стране будет оставаться без пропитания, вся моя религия будет в том, чтоб накормить ее».

«Только того я назову Махатмой, чье сердце истекает кровью за бедных».

Он непримирим. Он и вправду как «ревущее пламя, сметающее все нечистое».

«Вы, считающие себя патриотами, вы, считающие себя реформаторами, чувствуете ли вы в биениях вашего сердца, что миллионы потомков богов и мудрецов стали близкими к скотам, что миллионы сейчас умирают с голоду, что миллионы умирают в течение веков? Чувствуете ли вы, что невежество простирается над страной, как темная туча? Переворачивает ли вас это? Теряете ли вы от этого сон? Чувствуете ли вы себя от этого на грани безумия? Забыли ли вы от этого ваше имя, ваше звание, вашу жену, ваше достояние, ваших детей, само ваше тело, охваченное этой единственной мыслью о нищете и гибели?.. Вот первый шаг, чтобы стать патриотом. В течение веков нашему народу внушают унижающие его мысли. Массам говорят на всем земном шаре, что они — ничто. Их так устрашали в течение веков, что они стали почти что подобны стадам животных…»

Знакомство с трудами Вивекананды было радостным событием в жизни Рериха. Ему, художнику и поэту, импонировал возвышенно-поэтический настрой учения Вивекананды. Индийскому философу был чужд академизм. Свои взгляды он предпочитал излагать не в форме научных трактатов или статей, а в виде непосредственных обращений к читателю и слушателю. Мысли, резкие, как удары резца, высекали лозунги и афоризмы. Речь Вивекананды нередко предельно приближена к стихотворной ритмике. Творчеству индийский философ отводил особую роль («искусство наименее эгоистическая форма счастья в этом мире»). В откровенную минуту он признается своим ученикам: «Разве вы не видите, что я прежде всего поэт».

И он был поэтом не только в широком понимании этого слова, но и в более узком и специальном. В его стихах, в его поэме «Пробуждение Индии» звучит все тот же зов к действию и борьбе.

…Пробудись, восстань, перестань грезить!Эта страна — страна грез, где КармаТкет из наших мыслей хрупкие гирляндыЦветов душистых и вредоносных. И ни один из нихНе имеет ни корня, ни стебля, будучи рожден из Ничего,И самое слабое дыхание Истины относит егоВ первоначальную пустоту… Смелее!Стань лицом к лицуС Истиной! Будь единым с ней!

Влияние Вивекананды на Рериха — факт общепризнанный и несомненный. Но, говоря об этом влиянии, не будем мерить его внешними, формальными признаками. Будем говорить о том внутреннем, сокровенном, что несло в себе новое слово Индии, запечатленное в трудах Вивекананды, и что находило праздничный отклик в душе русского художника.

Был еще один пункт миропонимания индийского мыслителя, чрезвычайно близкий Рериху. В беседах со своими европейскими учениками Вивекананде приходилось касаться вопросов грядущего политического и социального переустройства планеты. «Европа на краю вулкана, — говорил он. — Если огонь не будет потушен потоком духовности, она взлетит на воздух». Тогда многие связывали надежды о будущем перевороте и обновлении мира с Америкой. Уповали на ее демократичность, на ее богатства, на ее технические достижения. Когда это предположение было высказано при Вивекананде, он отвечал твердо и категорично: нет, не она. Он судил об Америке не понаслышке, а как непосредственный наблюдатель. По его убеждению, другая страна должна начать новую эру. Он назвал имя этой страны, неожиданное для его учеников по разным причинам, — Россия.

4

В 1910 году в Индии на языке бенгали выходит сборник избранных песнопений Рабиндраната Тагора «Гитанджали». А через два года английское издание индийского поэта делает его имя известным всему культурному миру. Одно за другим, чуть ли не одновременно, появляются в России четыре издания «Гитанджали» (один из переводов осуществлялся под наблюдением Бунина).

Рерих вспоминает:

— До этого о Тагоре в России знали лишь урывками. Конечно, прекрасно знали, как приветствовано имя Тагора во всем мире, но к сердечной глубине поэта нам, русским, еще не было случая прикоснуться.

Стихи читались на вечерах, перечитывались дома. По свидетельству Рериха, вдохновенная песнь поэта, его зов объединяли самых различных людей, самых непримиримых психологов.

«…Веселие течет от листа к листу, возлюбленный мой, ликование безмерное. Небесная река вышла из берегов, и радость затопляет все».

— Таинственно качество убедительности, — говорит Рерих. —Несказуема основа красоты, и каждое незагрязненное человеческое сердце трепещет и ликует от искры прекрасного света. Эту красоту, этот всесветный отклик о душе народной внес Тагор.

Рассказ о первой встрече со стихами Тагора вырастает в обобщающую мысль.

«Велики связи двух славных народов. Именно в русском переводе прекрасно звучали Тагоровы песни. На других языках они теряют, гаснет их пламень и задушевность. Но мысль Индии отлично выражается в русском слове. Недаром у нас столько одинаковых слов с санскритом. Эта родственность еще мало оценена».

Надобно сказать, что тогдашняя критика, не учитывая своеобразия психического склада индийского народа, подходила к стихам Тагора односторонне. Традиционная для Индии форма обращения к Учителю («Я не знаю, как поешь ты, наставник. Я слушаю в безмолвном изумлении. Мое сердце жаждет соединиться с твоей песнью… Ты сделал меня другом тех, кого не знал я доселе. Ты ввел меня в жилища, доселе мне чуждые. Ты приблизил далекое и чужого сделал мне братом») дала повод истолковывать поэзию Тагора в мистическом духе. Что же касается символистов, то они тут же поспешили зачислить поэта по своему ведомству.

Поэтическая интуиция Рериха позволила ему прикоснуться к «сердечной глубине» песнопений Тагора. «Полюбили его песни не по внешнему складу, по глубокому чувству, давшему облик милой сердцу Индии. В нем отображена душа Индии во всей ее утонченности, возвышенности… Исконная любовь и мудрость Востока нашли свое претворение в трогательное созвучие в убеждающих словах поэта».

«О Тагоре в России знали лишь урывками». Но то, что становилось известным из отрывочных сообщений, в сознании Рериха сближало образ индийского писателя с другим, бесконечно дорогим ему, — образом Льва Николаевича Толстого. «Индии ведомы такие лица», — говорил художник о Толстом. Думается, что он имел в виду Рабиндраната Тагора.

Поразительно похожи судьбы двух великих мыслителей. Писатели с мировой известностью — и русский и индийский — подчиняют всю свою жизнь бескомпромиссному нравственному поиску. Их духовные орбиты пересекаются во множестве точек. Как в свое время Лев Толстой в Ясной Поляне, так и Тагор в поместье отца в Шантанекетане основывает школу, где ведет преподавание по методам, разработанным им самим. Как и Толстой, он создает специально для учеников своей школы литературные произведения. Дети с увлечением играют в пьесах, где роли написаны для них. Как и Толстой, и, по всей вероятности, захваченный его живым примером, Тагор становится сторонником теориий практики ненасилия. Правда, как и Толстой, здесь он не всегда последователен: он часто почеловечески (когда события принимают жесткий оборот) забывает о своей позиции невмешательства. В 1919 году под влиянием русской революции в Амритсаре вспыхнули волнения. Английские войска хладнокровно, в упор расстреляли безоружную толпу. «Массовое убийство» — так назвал Ленин амритсарское кровопролитие. Вести из Амритсара превращают философа и лирического поэта в политического трибуна. Тагор пытается организовать митинг протеста. Он пишет гневное письмо вице-королю, в котором отказывается от титула баронета, пожалованного ему британским правительством (присуждение Тагору Нобелевской премии по литературе предопределило в свое время этот акт).

Во всех подробностях целеустремленной и самоотверженной жизни Тагора Рерих с полным основанием видит знак толстовского служения человечеству.

«Для внешнего наблюдения различны Толстой и Тагор. Кто-то досужий до взысканий, противоречий, наверное, закопошится в желании еще что-либо разъединить. Но если мы пытливо и доброжелательно посмотрим в существо, то каждый из нас пожалеет, почему у него нет портретов Толстого и Тагора, снятых вместе — в углубленной беседе, в седине мудрости и в желании добра человечеству».

В индийском доме Рериха на его письменном столе стоит открытка с изображением Толстого (один из последних снимков писателя в 1910 году). Художник часто вглядывается в черты лица, столь знакомые и столь дорогие, и не глубокой ассоциативной связи перед его внутренним взором возникает другой великий образ. И он опять повторяет мысль, что вместе, на одном изображении хотел бы видеть эти два прекрасных облика.

Воспоминания Рериха о Тагоре возвращают нас в 1920 год. Лондон. Мастерская художника на Квинсгэт-Террас. Здесь впервые встретились Рабиндранат Тагор и Рерих. Тагор впоследствии признавался, что, наслышанный о художнике, он хотел увидеть русские картины. Но как раз в это время Рерих работал над индийскими сюжетами. Он писал панно «Сны Востока». «Помню удивление поэта при виде такого совпадения. Помним, как прекрасно вошел он, и духовный облик его заставил затрепетать наши сердца. Ведь недаром говорится, что первое впечатление самое верное. Именно самое первое впечатление сразу дало полное и глубокое отображение сущности Тагора».

«Ваши картины глубоко тронули меня, — пишет Тагор, еще не остыв от первого впечатления („первое впечатление самое верное“). — Картины ваши ясны и все же не выразимы словами, — ваше искусство ограждает свою независимость, потому что оно велико».

Письмо Николая Рериха:

"27 декабря 1929 года. Доктору Рабиндранату Тагору Болъпур, Шантанекетан Бенгалия, Индия.

Мой дорогой Друг!

Мы были счастливы вчера получить Ваш бесценный подарок. Вашу прекрасную фотографию с автографом. Для нас это было знаком не только Вашей личной дружбы, но также и символом связи между Востоком и Западом, когда без всяких предрассудков и ненависти мы можем обнять друг друга во имя Красоты и Культуры.

Это небольшое письмо Вы получите уж после нового года. Накануне нового года я шлю Вам свои наилучшие приветствия и пожелания, чтобы Ваш духовный облик Человека с большой буквы еще долго вел человечество к высотам великой правды и красоты…

Посылаю Вам свою последнюю книгу: «Flame in Chalice»[2].

«Духовное сродство с Индией», — говорит о Рерихе Тагор. Но то же самое, лишь заменив одно слово, можно сказать и о Тагоре: «Духовное сродство с Россией». Соединить два великих истока — Россию и Индию — эта мысль по-своему владела и Рерихом, и Тагором. В те времена она была, пожалуй, пугающе необычной. Недаром Ромен Роллан называет ее парадоксальной. Но она была верна устремленностью, она точно определяла направление движения взаимно тяготеющих народов. И во всяком случае, за нею было грядущее.

В 1930 году, накануне своего семидесятилетия, Рабиндранат Тагор приезжает в Москву. «Наконец-то я в России, и то, что вижу, чудесно, непохоже на другие страны, в корне отлично». В «Письмах о России», опубликованных сразу после возвращения в бенгальском журнале «Пробаши», он с восхищением пишет о вдохновенно-преобразующей работе коммунистов: «Они разбудили здесь весь народ… Не увидев собственными глазами, я никогда бы не поверил, что они всего лишь за десять лет смогли поднять со дна невежества и угнетения сотни тысяч людей и не только научить их грамоте, но и привить им чувство собственного достоинства».

Публицистическое выступление великого писателя получило широкий общественный резонанс, на который колониальные власти реагировали весьма нервно. Они запрещают переводить книгу на английский. Журнал, осмелившийся нарушить запрет, был оштрафован на крупную сумму. Всемирно известное имя ограждало писателя от больших неприятностей, но постоянный полицейский надзор за ним был усилен.

В то же, самое время Рерих ведет борьбу с британской администрацией, которая делает все от нее зависящее, чтоб не разрешить художнику поселиться на территории английской колонии. Рерих хотел приобрести землю в долине Кулу. Акт купли-продажи с юридической точки зрения дело простое и ясное, но английские чиновники устраивают проволочки, придираются к любому поводу, чтоб затруднить сделку, а по возможности и сорвать ее. Но, наконец уведомление, санкционирующее покупку земельного участка в Гималаях, получено. Рерих спешит сообщить о победе Рабиндранату Тагору. «Таким образом, наша мирная созидательная и культурная работа может продолжаться».

Отношения между русским художником и индийским писателем, не теряя постоянства возвышенной ноты, приобретают деловой и конкретный характер. Они стараются объединить усилия созданных ими культурных центров — гималайского института «Урусвати» и университета в Шантанекетане. На базе экспериментальной школы вырос непохожий на другие университет. По словам Рабиндраната Тагора, он основал его «как место, где могли бы учиться вместе люди раз-ньк цивилизаций и традиций». Проблемы культурного наследия Индии и Востока и проблемы европейской культуры увязываются здесь в единый комплекс.

Из письма Рериха, датированного 20 апреля 1931 года:

"Дорогой Собрат!

Прошло много времени с тех пор, как мы виделись, но я всегда с неослабным восхищением следил за Вашими мыслями, которые непрерывно насыщают пространство. Мои лучшие пожелания сопутствовали Вам повсюду, где Вы неутомимо растили прекрасный сад сеянцев высоких культурных сокровищ. Поистине все, сейчас стремящееся к культуре, должно объединяться и знать, что находится на одном и том же корабле, плывущем в бурном океане человеческого невежества.

В глубине души улавливаю Ваши благожелательные мысли о нашем культурном строительстве, точно так же, как и Вы, несомненно, получаете сердечные пожелания от нас процветания Вашему знаменитому Шантанекетану. Мы, конечно, были бы очень рады напечатать в ежегоднике Института гималайских исследований «Урусвати» одно из Ваших выступлений. Лично я буду счастлив опубликовать несколько статей в журнале «Висва Бхарати» в Шантанекетане. При этом посылаю Вам несколько брошюр Института гималайских исследований.

…Я не помню, какие из моих книг есть в библиотеке Шантанекетана. Если Вы сообщите, какие именно книги у Вас уже есть, то я буду очень рад прислать Вам другие. Хотелось бы пополнить библиотеку Института гималайских исследований «Урусвати» любыми Вашими работами".

"Дорогой друг! — отвечает Тагор художнику. — Я был очень рад получить Ваше письмо и узнать, что Ваша культурная колония в Нагаре, Кулу, процветает, как этого и следовало ожидать.

…В мой последний приезд в Нью-Йорк я не застал Вас там. Буду рад приехать к Вам в Нагар, если мне доведется поехать в Северную Индию, и лично познакомиться с той полезной работой, которую Вы там начали.

Я высоко ценю Ваше предложение подарить свои труды нашей школе, и я, в свою очередь, буду счастлив подарить свои книги библиотеке Института гималайских исследований «Урусвати». Если Вы любезно сообщите мне, по какому адресу послать эти книги, то я соответственно попрошу издателей переслать их по указанному адресу. Мы будем очень рады получить Ваши статьи для журнала «Висва Бхарати» в любое время, когда Вы найдете возможным это сделать".

И снова — письмо Тагора.

"Шантанекетан. 1 ноября 1935 года.

Мой дорогой Друг!

После длительного перерыва с большим чувством радости я получил еще одно Ваше письмо и счастлив узнать, что Вы благополучно возвратились в свои ашрам после труднейшей экспедиции в Центральную Азию. (В 1934-1935 гг. Николай Константинович и его сын Юрий совершили научное путешествие в Маньчжурию и Китай. — В. С.). Не могу не завидовать Вам. Те, отдаленные и труднодоступные районы земного шара, где Вы время от времени проводите свои исследования, оставляют неизгладимое впечатление и раздвигают горизонты Ваших познаний. Мой преклонный возраст и заботы растущего просветительного центра вынуждают меня довольствоваться лишь чтением сообщений об этом торжестве над природой человека, сильного духом, и я надеюсь, что очень скоро будут опубликованы Ваши захватывающие описания этих путешествий.

Вы совсем акклиматизировались в северной зоне, и я не знаю, как скажется на Вас наш климат. Но у нас сейчас зима, и если Вы сможете перенести жару здесь, то я буду бесконечно счастлив, если Вы приедете и проведете несколько дней у меня, в моем ашраме. Дух интернационализма, который царит в Шантанекетане, и его просветительная работав я уверен, могут заинтересовать Вас. И поверьте мне, для меня будет истинным наслаждением показать Вам плоды труда всей моей жизни — Шантанекетан.

Всем вам шлю свои добрые пожелания. Искренне Ваш

Рабиндранат Тагор".

В накаленной атмосфере тридцатых годов стремления и помыслы лучших людей планеты сходятся на одном слове: «мир». Идея пакта Рериха о защите культурных ценностей находит в Рабиндра-нате Тагоре самого убежденного сторонника. Он пишет художнику:

«Я зорко следил за Вашими замечательными достижениями в области искусства и за Вашею великою гуманитарною работою во благо всех народов, для которых Ваш пакт Мира с его знаменем для защиты всех культурных сокровищ будет исключительно действенным символом. Я искренно радуюсь, что этот пакт принят музейным комитетом Лиги Наций, и я чувствую глубоко, что он будет иметь огромные последствия на культурную гармонию народов».


Всем своим авторитетом писателя, гуманиста, общественного деятеля Рабиндранат Тагор поддерживает рериховский пакт Мира. Из письма Рериха Тагору:

"15 сентября 1936 года.

Мой дорогой уважаемый Друг!

С глубоким восторгом мы прочли Ваш повелительный призыв к миру, опубликованный в газетах 5 сентября 1936 года. Пусть эти страстные зовы дойдут до самых отдаленных уголков земли, и пусть они позовут к духовному порыву, к взаимопониманию и сотрудничеству, так как без этих культурных основ невозможен подлинный Мир. Разрешите мне от имени Всемирной лиги культуры и Комитета знамени Мира поблагодарить Вас от всего оердца за Ваш властный призыв к защите Мира. Поистине Ваше имя, как свет маяка, освещает путь многим замечательным движениям".

Из ответного письма Тагора:

"Шаптанекетан. 22 сентября 1936 года.

Мой дорогой Друг!

Меня глубоко тронули Ваши слова, высказанные в мой адрес в письме, полученном только вчера, за которое я выражаю Вам свою искреннюю признательность.

Проблема Мира сегодня является наиболее серьезной заботой человечества, и наши усилия кажутся такими незначительными и тщетными перед натиском нового варварства, которое бушует на Западе со все нарастающей яростью. Отвратительное проявление неприкрытого милитаризма повсюду предвещает ужасное будущее, и я почти перестал верить в самую цивилизацию. И все же мы не можем отказаться от наших устремлений, ибо это только ускорило бы конец.

Сейчас я так же, как и Вы, потрясен и обеспокоен поворотом событий на Западе; мы можем лишь верить, что прогрессивные силы мира восторжествуют в этой грозной битве…

Ваша жизнь — самоотвержение, и я надеюсь, что Вы проживете еще долгие годы, продолжая служить человечеству и делу культуры".

«Красота заложена в индо-русском магните. Сердце сердцу весть подает». Электрическое поле взаимного тяготения духовных полюсов Индии и России с новой силой замыкается на именах Рабиндранат Тагор — Николай Рерих. Радостно единение этих имен. Радостны слова Рериха, звучащие как стихи:

«Когда думается о неутомимой энергии, о благословенном энтузиазме, о чистой культуре, передо мною всегда встает столь близкий мне облик Рабиндраната Тагора. Велик должен быть потенциал этого духа, чтобы неустанно проводить в жизнь основы истинной культуры. Ведь песни Тагора — это вдохновенные зовы к культуре, его моление о высокой культуре, его благословение ищущим пути восхождения. Синтезируя эту огромную деятельность — все идущую на ту же гору, проникающую в самые тесные переулки жизни, — разве может кто-нибудь удержаться от чувства вдохновляющей радости? Так благословенна, так прекрасна сущность песнопения, зова и трудов Тагора».

5

Своеобразие творческого письма Рериха некоторым его современникам давалось нелегко. Камнем преткновения становилась для них образная символика поэта. Образы истолковывались подчас однозначно. Вырванные из живой ткани стиха, они казались отвлеченными, архаичными. Да и само своеобразие воспринималось прямолинейно и оценивалось по формальным признакам: белый стих, поэзия мысли.

Между тем подлинная оригинальность поэтического мышления Рериха совсем в другом. Истинное своеобразие его стихам придает дыхание восточной мудрости, мудрости, ставшей живой и радостной реальностью всего его творчества. Повторяю, это не было подражанием чужим образцам или стилизацией. Это был органический сплав духовного мира современного человека с миром высоких мыслей восточной (и прежде всего индийской) культуры.

В стихах Рериха сближены русские и индийские поэтические традиции. Не поняв этой особенности, нельзя понять и главного: в чем новизна поэтического слова Рериха, в чем сокровенный смысл стихов.

Мир философских мыслей и поэтических образов Индии, как ничто другое, будит его творческое воображение, рождает созвучный отклик в его душе. Индийский писатель и литературовед Генголи, анализируя поэзию Рериха, приходит к выводу, что она «раскрывает его как величайшего мыслителя и пророка». Он пишет: «Его сборник поэм, „Flame in Chalice“ полон глубоких поучений, которые иногда вторят мыслям Упанишад».

Но стихи Рериха не механическое переложение чужого текста. Вопрос, который ставил перед собой пытливый человеческий разум на протяжении многих веков, ставит и поэт: что есть основа сущего? На этот вопрос индийская философия с древнейших времен нередко отвечала одним словом — Абсолют, толкуя понятие широко и многопланово и ни в коем случае не отождествляя его с Богом в узкорелигиозном понимании слова. Собственно, стихи Рериха «Свет» могли быть названы именно словом «Абсолют», ибо речь здесь идет о нем.

Неощутимый, неслышный,незримый. Призываю:сердце, мудрость и труд.Кто узнал то, что не знаетни формы, ни звука, ни вкуса,не имеет конца и начала? Все сияет светом его.В темноте сверкаюткрупицы твоего сиянья,и в моих закрытых глазахбрезжит чудесный твой свет.

Совершенно индийское по духу стихотворение «Как устремлюсь?». Пафос человеческой устремленности ввысь запечатлен в образах древнеиндийской мудрости.

..В сердце своем ищиВриндаван-обительлюбви. Прилежно ищии найдешь. Да проникнетв нас луч ума. Тогдавсе подвижное утвердится. Майи не ужасайтесь. Еенепомерную силу и властьмы прейдем.

Индийская традиция здесь выступает в чистом виде. Даже слова-понятия специфичны, и, быть может, непосвященному нужно объяснять, что Майя обозначает мир в его внешне заманчивых, но, в сущности, иллюзорных формах, а Вриндаван — это своего рода аккумулятор, копящий в себе духовную энергию человека. Из мифологии перекочевали птицы Хомы, которые никогда не садятся и которые выводят своих птенцов в недосягаемой высоте среди облаков и звездных зарниц.

Образы Рериха восходят к индийской символике. Достаточно сравнить его стихи с книгой Тагора «Гитанджали», которая, по признанию художника, была для него целым откровением, чтобы понять это. Торжественные слова («царь», «владыка», «могущий») и в тех и в других стихах вырастают из своего первоначального смысла, превращаются в символы и аллегории.

"Ночной мрак сгущался. Наша дневная работа кончилась. Мы думали, что уж прибыл последний гость, и все двери в деревне были заперты. Но кто-то сказал:

— Еще прибудет царь. Мы засмеялись и сказали:

— Нет, этого не может быть.

Нам показалось, что кто-то постучал в двери, и мы сказали, что это только ветер. Мы погасили светильник и отошли ко сну. Но кто-то сказал:

— Это вестник.

Мы засмеялись и сказали:

—Нет. Это ветер…

В полночь послышался какой-то звук. Сквозь сон мы подумали, что это отдаленный гром. Земля задрожала, стены затряслись, и мы очнулись. Но кто-то сказал, что это звук колес. Мы прошептали в полусне:

— Нет. Это гул грома.

Было еще темно, когда забил барабан. Раздался глас: «Вставайте! Не медлите!»

Мы прижали руки к сердцу и дрожали от страха. Кто-то сказал:

— Взгляните — царский стяг! Мы встали, восклицая:

— Больше нельзя медлить!

Царь прибыл, но где же светильники, где венки? Где седалище для него? О, стыд! О, позор! Где чертог, где украшения?

Кто-то сказал:

— Напрасен вопль! Приветствуйте его с пустыми руками, ведите его в пустые покои!

Откройте двери, пусть звучат рога из раковин! В глухую ночь прибыл царь нашего темного, мрачного жилища! Гром грохочет в небесах! Мрак содрогается от молний! Возьми кусок изорванной циновки и расстели во дворе. С бурей прибыл нежданно царь страшной ночи" (Р. Тагор).

А вот чрезвычайно тонкое по рисунку мысли стихотворение Рериха, где слово «царь» тоже играет организующую роль:

НИЩИЙ

В полночь приехал наш Царь.В покой он прошел. Так сказал.Утром Царь вышел в толпу.А мы и не знали…Мы не успели его повидать.Мы должны были узнать повеленья.Но ничего, в толпе к нему подойдеми, прикоснувшись, скажем и спросим.Как толпа велика! Сколько улиц!Сколько дорог и тропинок!Ведь Он мог далеко уйти.И вернется ли снова в покой?Всюду следы на песке.Все-таки мы следы разберем.Шел ребенок.Вот женщина с ношей.Вот, верно, хромой — припадал он.Неужели разобрать не удастся?Ведь Царь всегда имел посох.Разберем следы упиравшихся.Вот острый конец боевой.Непохоже!Шире посох Царя,а поступь спокойней.Метными будут удары от посоха.Откуда прошло столько людей?Точно все сговорились наш путьперейти. Но вот поспешим.Я вижу след величавый,сопровожденный широким посохоммирным.Это, наверно,наш Царь. Догоним и спросим.Толкнули и обогнали людей. Поспешили.Но с посохом шел слепой нищий.

Конечно, если игнорировать философскую наполненность образа, если подойти к нему прямолинейно, то тогда затуманится совершенно очевидное, что слово «царь» — это слово-аллегория, что оно символизирует творческое начало мироздания, внутреннее творческое "я" человека. Утверждение «царственности» творческого труда — вот пафос стихов Рериха. Воспитай в себе «царя» и «владыку» собственной жизни, стань радостным творцом жизни — вот зов стихов Рериха.

Краеугольным для обоих поэтов было понятие «Учитель». В Индии, и вообще на Востоке, очень развито почитание этого понятия. В него вкладывают возвышенный смысл. Оно священно.

— Понятие Гуру — Учителя, — говорит Рерих, — только на Востоке возносимо с таким почитанием и достоинством. Напомню… легенду о мальчике-индусе, познавшем Учителя.

"Спросили его:

«Неужели солнце потемнеет для тебя, если увидишь его без Учителя?»

Мальчик улыбнулся:

«Солнце останется солнцем, но при Учителе мне будут светить двенадцать солнц».

Солнце мудрости Индии будет светить, ибо на берегу реки сидит мальчик, знающий Учителя".

В полном согласии с индийской традицией в поэтической системе Рериха образ Учителя, то четко очерченный, то ускользающий и сливающийся с небесной синевой, является главной пружиной динамического движения стиха. Даже название книги образовано от имени великого восточного Учителя мудрости Мории. На первый взгляд одинаков поэтический прием Тагора и Рериха: форма обращения к Учителю. Но здесь есть разница. В стихах Тагора ученик обращается к Учителю, а в стихах Рериха — Учитель к ученику. Разница не формальная, а принципиальная, особенно если вспомнить, что торжественные слова «владыка», «Учитель», «царь» обозначают творческий зов жизни. В первом случае человек хочет услышать зов, но еще не слышит и ждет, а во втором — слышит и потому обязан действовать. Понятие «Учитель» приобретает конкретную направленность. Как и Тагор, Рерих иноща превращает Учителя в сказочного владыку. Но, как правило, Учитель у него олицетворяет то внутреннее "я", что, как точка света, живет в человеке, борется и побеждает чувства и низменную природу человека. Поэтическое воображение Рериха наделяет внутреннее "я", в котором сконцентрированы лучшие мысли и чувства человека, самостоятельной жизнью. Как бы отделившись от человека, оно зовет его ввысь. Этот неожиданный прием придает поэтической речи Рериха неповторимую специфику. Стихи приобретают безличный характер; авторское "я" отступает на задний план, исчезает, растворяется в порыве духовной радости. Вот почему столь частые обращения к «мальчику» (в книге Рериха они составляют целый раздел) вовсе не назидание, не сентенция, не напутствие кому-то. Нет, это обращено к себе, это призыв к мобилизации своих духовных сил. Слово «Учитель» для Рериха — формула действия. Все, что зовет вверх, и есть Учитель!