Охота и разговоры

С тех пор как Кларенс Хемингуэй купил своему сыну Эрнесту первое охотничье ружье, страсть к охоте обуяла будущего писателя навсегда. И это ничуть не мешало главному делу его жизни. Полученные им после охотничьих вылазок впечатления совершенно по-особому раскрывали его талант и показывали, насколько органично удавалось ему “вжиться” в чужой мир, незнакомые законы и обычаи, не нарушая при этом гармонии бытия. “Зеленые холмы Африки”, написанные Хемингуэем в 1935 году по следам его путешествия в Кению и Танзанию, когда-то давно открыли его поклонникам мало кому известную Африку, романтику охотничьего азарта, первозданную красоту саванн, а еще — вполне реальное ощущение радости жизни. Нам же, суетливым детям стремительного века, возможность лишний раз окунуться в столь любимый великим писателем мир, представится после выхода в издательстве “Вагриус” книги “Зеленые холмы Африки”.

Мы сидели в шалаше, который охотники племени вандеробо соорудили из веток и сучьев неподалеку от солонца1) , как вдруг послышался шум грузового автомобиля. Сначала он доносился откуда-то издали, и невозможно было разобрать, что это такое. Потом все стихло, и мы решили, что нам это почудилось или просто налетел порыв ветра. Но шум, теперь уже явственный, постепенно приближался, становился все громче, и, наконец, с оглушительным ревом и лязгом грузовик проехал позади нас по дороге. Один из наших двух следопытов, человек с манерами трагического актера, решительно встал.

— Теперь все пропало! — сказал он. Я приложил палец к губам и знаком приказал ему сесть.

— Да, все пропало, — повторил он и широко развел руками. Он мне никогда не нравился, а в эту минуту — тем более.

— Подождем, — прошептал я. Но М`Кола покачал головой. Я взглянул на его голый темный череп, а он повернулся ко мне так, что стали видны жиденькие китайские усики в углах рта.

— Плохо, — возразил он, — хапана музури.

— Подождем немного, — повторил я. — М`Кола снова пригнулся, чтобы его голова была не видна над сухими ветками, и мы просидели в пыльной яме до самых сумерек; скоро стало невозможно различить в темноте даже мушку на моем ружье, но антилопы все не показывались.

Наш “трагик” нетерпеливо ерзал на месте. Не успел померкнуть дневной свет, как он уже шепнул М`Кола, что теперь нельзя стрелять.

— Придержи язык, — ответил М`Кола. — Бвана 2) может стрелять, когда твои глаза уже ничего не видят…

…Наконец, я попробовал еще раз прицелиться, вглядываясь в тусклый вечерний сумрак, но понял, что не смогу стрелять, даже если широко раздвинуть ветки. М`Кола внимательно наблюдал за мной.

— Ничего не выйдет, — сказал я.

— Что ж, — откликнулся он на языке суахили. — Вернемся в лагерь?

— Да.

Мы встали, вылезли из ямы и …вышли на дорогу. В миле от этого места стоял наш автомобиль. Увидев нас, шофер Камау включил фары. Грузовик испортил нам охоту. В тот день мы оставили свою машину на дороге и подобрались к солонцу с крайней осторожностью. Накануне прошел небольшой дождь, который, однако, не затопил солонец — лесную полянку с клочком обнаженной земли, изрытой глубокими лунками и бороздами по краям, где животные вылизывали соль, — и мы обнаружили свежие сердцевидные следы четырех довольно крупных самцов куду3) , побывавших здесь минувшей ночью, а также множество еще более свежих и мелких следов.

Приходил и носорог, который, судя по следам и большой разбросанной куче похожего на солому помета, наведывался сюда каждую ночь. Тайник был устроен в перелете стрелы от солончака, мы сидели в этой яме, полной золы и мусора, откинувшись назад, высоко подняв колени и пригнув головы, и я увидел вдруг сквозь сухую листву и тонкие ветки, как из чащи на поляну, где была соль, вышел и застыл на месте небольшой самец куду, благородное серое животное с могучей шеей и витыми рогами, которые отчетливо рисовались в ярком солнечном свете, но, прицелившись ему в грудь, не решился выстрелить, боясь отпугнуть более крупных самцов, которые, без сомнения, придут сюда в сумерках.

А куду раньше нас услышал лязг и грохот грузовика и бросился под защиту деревьев, да и все другие звери, что шли к солонцу по равнине через кустарник или спускались с невысоких лесистых холмов, в тот же миг замерли на месте. Я знал, что они придут потом, в темноте, но охотиться будет уже поздно.

Мы ехали по песчаной дороге, и в свете фар вспыхивали глаза ночных птиц, которые до последней секунды не двигались, припав к земле, а потом, в безмолвном страхе, взмывали из-под самых колес машины; мимо мелькали костры путников, расположившихся на ночлег, чтобы утром вновь двинуться на запад, прочь из голодного края, лежавшего на нашем пути; я сидел в машине, уперев приклад в носок башмака и удерживая ствол согнутой левой рукой; зажав между коленями бутылку, я плеснул из нее виски в оловянную кружку и в темноте протянул ее через плечо М`Кола, чтобы тот долил воды из фляги; и, смакуя первый за этот день глоток чудесного напитка, я глядел на густые темные заросли, подставив лицо свежему ночному ветерку, вдыхал полюбившиеся мне запахи Африки и чувствовал себя совершенно счастливым.

Впереди показался большой костер, и, когда мы проезжали мимо, я заметил у дороги грузовик.

Я велел Камау остановиться и дать задний ход, и когда мы снова очутились у костра, то увидели кривоногого коротышку в тирольской шляпе, кожаных штанах до колен и рубахе с открытым воротом; человечек стоял у поднятого капота, окруженный толпой туземцев.

— Чем можем помочь? — спросил я.

— Ничем, — ответил он. — Разве что вы механик… Эта машина меня не взлюбила. Все они меня не любят.

— А что, зажигание шалит? Когда вы проезжали мимо, мы сразу это поняли по стуку в моторе.

— Боюсь, что дело куда хуже. Здесь пахнет серьезными неприятностями.

— Если сумеете добраться до нашего лагеря, там есть механик.

— А это далеко?

— Миль двадцать будет.

— Утром попробую. Сейчас боюсь ехать из-за этого предсмертного хрипа в моторе. Он норовит выйти из строя, потому что ненавидит меня. Ну что ж, я его ненавижу не меньше. Но если бы я вышел из строя, его бы это мало тронуло.

— Не хотите ли выпить? — я протянул ему бутылку. — Моя фамилия Хемингуэй.

— А моя — Кандиский. — Он поклонился. — Где-то я уже встречал такую фамилию — Хемингуэй. Но где? Где же я ее слышал? Ах, да! Это Dichter4) . Вы знаете поэта Хемингуэя?

— А где вы читали его стихи?

— В “Квершнитте”.

— Ну тогда это я, — сказал я, очень польщенный. “Квершнитт” — немецкий журнал, в котором я поместил несколько довольно скверных стишков и длинный рассказ за много лет до того, как меня начали печатать в Америке.

— Вот так история! — удивился человечек в тирольской шляпе. —А скажите — какого вы мнения о Рингельнаце5) ?

— Великолепно пишет!

— Так. Значит, Рингельнац вам нравится. Отлично. Ну а Генрих Манн?

— Плохой писатель.

— В самом деле?

— Во всяком случае, я его читать не в состоянии.

— Вы правы, он очень плохой писатель. Пожалуй, кое в чем мы с вами сходимся. Что вы здесь делаете?

— Охочусь.

— Надеюсь, не за слоновой костью?

— Нет. На куду.

— Чего ради люди охотятся на куду? Вы, мыслящий человек, поэт— и убиваете куду.

— Я не убил еще ни одного, — ответил я. — А между тем мы гоняемся за ними высунув язык вот уже десять дней. Сегодня один нам попался, и мы подстрелили бы его, если бы не ваш грузовик.

— Ага, значит, опять этот злосчастный грузовик виноват! Нет уж, извините, охотиться нужно не менее года. К концу этого срока человек успевает настрелять всякой всячины и начинает раскаиваться. Охота на какого-нибудь одного зверя — бессмыслица. К чему вам это?

— Мне это нравится.

— Ну, если нравится… А скажите-ка откровенно, что вы думаете о Рильке 6) ?

— Я читал только одну его вещь.

— Что именно?

— “Корнет”.

— Понравилось?

— Да.

— А я читать его не могу — терпения не хватает. Чистейший снобизм. Вот Валери7) — другое дело. Валери я понимаю, хотя у него тоже немало снобизма… Ну, слава богу, что вы хоть слонов не убиваете.

— Охотно убил бы какого-нибудь крупного.

— Что значит крупного?

— С бивнями фунтов на семьдесят или, может, чуть поменьше. Видно, все-таки есть вещи, на которые мы смотрим по-разному. Но я рад познакомиться с одним из славной плеяды “Квершнитта”. Скажите, что представляет собой Джойс? Его книга чересчур дорога — у меня нет таких денег. А Синклер Льюис — не бог весть что. Его книги я купил… Нет, нет, отложим этот разговор до завтра. Вы не возражаете, если я остановлюсь по соседству? Вы здесь с друзьями? Охотитесь один или с кем-нибудь из здешних белых?

— Со мной жена и один белый охотник. Мы вам будем очень рады.

— Почему же этот белый не ездит с вами?

— Он полагает, что на куду надо охотиться в одиночку. Лучше бы вовсе на них не охотиться. Кто он? Англичанин?

— Да.

— Наверно, сволочь какая-нибудь?

— Нет, он очень славный. Он вам понравится.

— Ну, поезжайте. Не хочу вас задерживать. Надеюсь, увидимся завтра. Как странно, что мы встретились!..

…Наша машина тронулась, и я видел, как он шел к костру и уже издали махал рукой своим людям. Во время нашего разговора я не спросил, почему с ним двадцать туземцев из Центральной Африки и куда он держит путь. Собственно говоря, я не задал ни одного вопроса. Вообще я не имею привычки расспрашивать людей: там, где я вырос, это считается невежливым. Но мы целых две недели не видели белого человека, и вдруг здесь, на дороге, где непрерывно течет поток переселенцев, покидающих голодный край, да лишь изредка мелькнет индийский торговец, встретить человека в тирольском костюме, который точно сошел с карикатуры Бенчли, знает мое имя, называет меня поэтом, читает “Квершнитт”, принадлежит к числу поклонников Иоахима Рингельнаца и не прочь потолковать о Рильке, — это было что-то фантастическое!..

…Скоро мы добрались до лагеря. А наутро я встал еще до зари и поехал на другой солонец. Пробираясь меж деревьев, мы увидели самца куду: с лаем, очень похожим на собачий, но более высоким и гортанным, он кинулся прочь, сначала бесшумно, а потом, когда отбежал подальше, — с треском ломая кусты, и больше мы его не видели. Нечего было и мечтать подойти к солонцу незаметно. Деревья обступали его со всех сторон, и тут уж сами животные как бы оказывались в засаде, а охотник вынужден был подбираться к ним по открытому месту. Тут пришлось бы красться в одиночку, ползком, да и то дальше чем с двадцати ярдов стрелять было нельзя — мешали густые ветви.

Конечно, за кордоном деревьев место для укрытия превосходное — ведь куду, чтобы выйти на солонец, должны пройти по открытой прогалине добрых двадцать пять ярдов. Но мы проторчали там до одиннадцати — и никакого толку. Мы тщательно разровняли ногами землю вокруг солонца, чтобы назавтра сразу увидеть свежие следы, и вернулись на дорогу, до которой было около двух миль. Горький опыт научил антилоп приходить на солонец только ночью и покидать его до рассвета. Один самец замешкался, но утром мы спугнули его, что лишь осложнило дело.

Вот уже десять дней выслеживали мы крупных антилоп-куду, а я еще ни разу не видел взрослого самца. Оставалось всего три дня, потому что с юга, из Родезии, надвигались дожди, и, чтобы не застрять здесь, мы должны были доехать по крайней мере до Хапдени, прежде чем они начнутся. Мы назначили себе крайний срок — семнадцатое февраля…

…Погоня за зверем, на которого ты давно и страстно мечтаешь поохотиться, хороша, когда впереди много времени и каждый вечер после состязания в хитрости и ловкости возвращаешься хоть и ни с чем, но в приятном возбуждении, зная, что это только начало, что удача еще улыбнется тебе и желанная цель будет достигнута. Иное дело, когда времени в обрез, и если сейчас не убьешь куду, то, быть может, никогда не убьешь его, а то и не увидишь ни разу. Нет, это уже не охота!

Тут охотник оказывается в положении тех юношей, которых родители посылают на два года в Париж, чтобы за это время они стали известными писателями или художниками, в случае же неудачи они бывают вынуждены вернуться домой и заняться тем же, чем их отцы. Настоящий охотник бродит с ружьем, пока он жив и пока на земле не перевелись звери, так же как настоящий художник рисует, пока он жив и на земле есть краски и холст, а настоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть о чем писать, — иначе он дурак и сам это знает. Но сейчас время года было неподходящее, да и денег у нас оставалось мало, так что занятие, которое могло бы доставлять мне каждый день массу удовольствия независимо от результатов, обращалось в то, что в жизни всего неприятнее, — необходимость делать что-либо наспех, в немыслимо короткий срок.

В тот день я встал за два часа до рассвета, помня, что у меня в запасе всего три дня, и теперь, около полудня, подъезжая к лагерю, уже изрядно нервничал. А там под тентом сидел Кандиский в своих тирольских штанах и оживленно болтал. Я успел совершенно забыть о нем.

— Хелло! Хелло! — приветствовал он меня. — Не было удачи? Ничего не вышло? Где же куду?

— Фыркнул разок и удрал, — ответил я. — Добрый день, дорогая!

Жена улыбнулась. Она все время тревожилась за меня. Она и Джексон, которого мы называли Старик, с рассвета напряженно прислушивались, ожидая моего выстрела…

— И вы его не убили?

— Нет. Он больше не показывался. — Я заметил, что Старик тоже встревожен и мрачен. Видно, гость был не из молчаливых.

— Выпейте пива, полковник, — обратился он ко мне.

— Мы спугнули одного, — продолжал я. — Стрелять было нельзя. Там уйма следов. Но мы ждали напрасно. Ветер мешал. Спросите у проводников, если не верите.

— Я уже говорил полковнику Филипсу, — вмешался Кандиский, приподняв со стула свой обтянутый кожаными штанами зад и закидывая одну голую волосатую ногу на другую. — Нельзя вам здесь задерживаться! Поймите, надвигаются дожди. Когда они начнутся, местность станет непроходимой на двенадцать миль вокруг. Это безумие.

— Да, он говорил это, — подтвердил Старик. — Кстати,— это относилось к Кандискому, — называйте меня просто мистер Филипс. Военные звания у нас в ходу вместо прозвищ. Если вы сами полковник, не обижайтесь на нас. — Затем Старик повернулся ко мне. — Плюньте на солонцы. Перестаньте туда ездить, и вы добудете куду в два счета.

— Конечно, эти солонцы — одна морока, — согласился я. — Все кажется, что вот-вот подвернется удобный случай.

— Попытайте счастья и на холмах.

— Ладно, попробую…

— А я вот не признаю охоты, — сказал Кандиский. — Почему бы вам не поинтересоваться лучше туземцами?

— Мы ими интересуемся, — заверила его моя жена.

— Право же, они прелюбопытный народ! Вот послушайте… — и Кандиский начал что-то ей рассказывать.

— Знаете, в чем беда? Когда я охочусь на холмах, меня мучает мысль, что эти твари внизу, на солонце, — сказал я Старику. — Самки сейчас в холмах, но самцы вряд ли с ними. Приходишь на солонец вечером и видишь следы! Они были на этом треклятом месте! По-моему, они ходят туда во всякое время.

— Возможно.

— Я уверен, что там попадаются все новые самцы. Вероятно, они приходят на солонец раз в несколько дней. Некоторые, безусловно, уже пуганые: ведь Карл убил одного. Если бы он хоть уложил его с первого выстрела, а не гонялся за ним по всей округе! Бог мой, хоть бы раз он уложил зверя с первого выстрела! Ну, да ничего, придут другие куду. Остается только ждать: не могли же все они пронюхать о нас. А все-таки Карл здорово испортил нам охоту здесь.

— Он всегда так волнуется, — заметил Старик. — Но он славный малый. Помните, как ловко он уложил леопарда? Лучшего выстрела и желать нельзя. Подождем, пусть антилопы успокоятся.

— Правильно. Я на него и не сержусь.

— А не засесть ли вам у солончака на весь день?

— Ветер, черт бы его побрал, начал кружить и разнес наш запах во все стороны. Что толку теперь сидеть там? Разве что наступит затишье…

— Так вот, — говорил между тем Кандиский моей жене, — вы непременно должны посмотреть эти большие “нгомы”, пляски на празднествах туземцев. Это самые настоящие национальные танцы.

— Послушайте, — сказал я Старику. — Второй солонец, где я был вчера вечером, — самый надежный, только уж очень близко от этой мерзкой дороги…

— Если верить следопытам, туда ходят только мелкие куду. И потом это слишком далеко. Восемьдесят миль туда и обратно.

— Знаю. Но ведь мы видели там следы четырех крупных самцов. Уверяю вас, если бы не вчерашний грузовик… А не засесть ли мне там сегодня с вечера? Просижу всю ночь и утро, а потом плюну на этот солонец. Там побывал еще и огромный носорог. Во всяком случае, следы мы видели огромные.

— Ну что ж, — согласился Старик. — Может, заодно убьете и носорога. — Старик ненавидел всякое бессмысленное убийство — и убийство, совершаемое между прочим, ради эффекта, и убийство ради убийства, — мирясь с ним лишь тогда, когда страсть охотника сильнее отвращения к смерти или охотник этот стремится завоевать пальму первенства. И я видел, что он предлагает мне убить носорога только для того, чтобы сделать мне приятное…

— Ну что? — вмешался Кандиский. — Разработали план кампании? Сговорились, как перехитрить бедных зверей?

— Да, — сказал я. — А как ваш грузовик?

— Грузовик отслужил свое, — ответил австриец. — И знаете, я даже рад этому. Слишком многое с ним связано. Грузовик — это все, что осталось от моей “шамбы”. Теперь у меня ничего нет, и жить стало куда проще.

— Что значит “шамба”? — спросила моя жена. — Уж сколько времени я слышу это слово. Но почему-то стесняюсь спрашивать, что означают всякие местные слова.

— Шамба — это плантация, — пояснил Кандиский. — От моей ничего не осталось, кроме грузовика. На нем я последнее время возил рабочих на шамбу и одного индийца. Это очень богатый индиец, он выращивает сизаль. Я служу у него управляющим. Индийцы, знаете ли, умеют извлекать прибыль из сизалевых плантаций.

— Давайте выпьем по стаканчику, — предложил я.

— Я не пью, — ответил Кандиский. — Пойду принесу из машины свежее масло к завтраку. Оно только что из Кандоа, не посоленное. Превосходное масло…

…В то время как мы, сидя под зеленым тентом в тени развесистого дерева и наслаждаясь прохладным ветром, уплетали свежее масло, отбивные из газельего мяса с картофельным пюре, зеленую кукурузу и консервированные фрукты, Кандиский объяснял нам, почему здесь столько переселенцев из Восточной Индии.

— Видите ли, во время войны сюда были переброшены индийские войска. Из Индии их пришлось удалить, так как власти боялись нового мятежа. Ага-Хану8) было обещано, что, поскольку индийцы воевали в Африке, они получат право свободно селиться здесь и приезжать по делам. Нарушить обещание уже нельзя, и теперь индийцы почти начисто вытеснили отсюда европейцев. Они здесь денег не тратят и все отсылают в Индию. Сколотят капиталец и возвращаются на родину, а вместо них приезжают их бедные родственники, чтобы продолжать эксплуатацию страны.

Старик слушал молча. Он никогда не позволял себе за столом вступать в спор с гостем.

— Это все Ага-Хан, — продолжал Кандиский. — Вы американец. Вы представления не имеете обо всех этих махинациях.

— Вы воевали под начальством фон Леттова9) ? — спросил Старик.

— С самого начала и до конца.

— Он был храбрый воин, — заметил Старик. — Я преклоняюсь перед ним.

— Вы тоже воевали? — спросил Кандиский.

— Да.

— Ну, а я невысокого мнения о фон Леттове, — сказал Кандиский. — Да, он сражался, и сражался лучше других. Когда мы нуждались в хинине, он приказывал отбить медикаменты у противника. Провиант и снаряжение добывал так же. Но потом он перестал заботиться о солдатах… Все же я очень люблю Африку: я здесь все потерял, но у меня есть то, чего нет ни у кого в Европе. Мне здесь все интересно! Туземцы, их язык… У меня много тетрадей с записями. И, кроме того, я чувствую себя здесь настоящим королем. Это очень приятно. Просыпаюсь утром, протягиваю ногу, и “бой” надевает на нее носок. Потом протягиваю вторую ногу, и он надевает второй носок. Я вылезаю из-под москитной сетки, и мне тут же подают штаны. Разве это не роскошная жизнь?

— Да, конечно.

— Когда вы приедете сюда снова, мы станем путешествовать и изучать жизнь туземцев. И совсем не будем охотиться, разве только для пропитания. …Ну а теперь я пойду. Вам надо поспать.

— Это не к спеху. Посидите.

— Нет. Ложитесь спать. Я тоже прилягу. Масло я возьму, чтобы оно не растаяло от жары.

…Когда он ушел, Старик сказал:

— Я не верю тому, что он наболтал тут про Ага-Хана.

— Однако это похоже на правду.

— Конечно, он обижен. Ничего нет удивительного. Фон Леттов был дьявол, а не человек.

— Он очень умен, этот австриец, — сказала моя жена, — и так хорошо говорит о туземцах. А вот об американских женщинах он очень плохого мнения.

— Я тоже, — отозвался Старик. — В общем этот парень молодчина… А вам, пожалуй, не мешает вздремнуть. Ведь выезжать придется около половины четвертого…

…Когда я проснулся, пора было ехать. По небу плыли темные тучи, и было очень жарко. Проводники упаковали в ящик из-под виски жестянки с консервированными фруктами, пятифунтовый кусок жареного мяса, хлеб, чай, небольшой чай-пик, несколько банок сгущенного молока и четыре бутылки пива. Кроме того, они прихватили брезентовый мешок с водой и подстилку, которая должна была заменить нам тент. М`Кола положил в машину двухстволку.

— Не спешите возвращаться, — сказал Старик. — Мы будем терпеливо ждать.

— Хорошо.

— Наш грузовик доставит этого славного малого в Хандени. А своих людей он отправит вперед пешком.

— Вы уверены, что машина не сдаст? Надеюсь, вы делаете это не только потому, что Кандиский — мой знакомый?

— Надо же помочь ему выбраться. Грузовик вернется сегодня же вечером.

— А Мемсаиб все еще спит, — сказал я. — Может быть, она захочет прогуляться и пострелять цесарок?

— Я здесь, — отозвалась моя жена. — Не беспокойся о нас. Ох, как мне хочется, чтобы охота сегодня была удачна!

— До послезавтра не высылайте людей на дорогу искать нас, — сказал я. — Если найдем подходящее место, мы задержимся.

— Ну, счастливого пути!

— Счастливо оставаться, дорогая. До свидания, мистер Джексон.

1) Солонец — небольшой участок засоленной почвы, посещаемый копытными зверями. Они лижут соль или поедают небольшие порции земли, дополняя свою пищу нужными им минеральными веществами.

2) Бвана — господин (на языке суахили).

3) Куду — винторогая антилопа.

4) Поэт (нем.).

5) Иоахим Рингельнац — псевдоним немецкого писателя-сатирика Ганса Боттихера.

6) Райнер Мария Рильке — известный немецкий лирический поэт конца XIX — первых десятилетий XX века.

7) Поль Валери — современный французский поэт, последователь символистов.

8) Ага-Хан — титул главы влиятельной мусульманской секты исмаилитов в Индии. Здесь речь идет об Ага-Хане Султане-Мухаммеде, поддерживавшем англичан.

9) Пауль фон Леттов-Форбек — немецкий генерал, командовавший во время Первой мировой войны германскими войсками в Восточной Африке.