"Любавины" - читать интересную книгу автора (Шукшин Василий Макарович)

– 5 -

В баню пошли втроем: Николай Колокольников – хозяин, у которого остановились приезжие, и Платоныч с Кузьмой.

Николай, широкоплечий, кряжистый мужчина с красным обветренным лицом, недавно вернулся из уездного города. Навеселе. Где-то хватил дорогой с мужиками.

Он сразу разговорился с Платонычем, заспорил: стал доказывать, что школа в деревне не нужна и даже вредна.

– Да почему?!

– А вот… так. Я по себе знаю. Как задумаешься иной раз: почему, к примеру, от солнца тепло, а от месяца – нет? Или: где бог сидит?…

Клавдя фыркнула (из-за нее, собственно, и начался спор. Платоныч спросил, умеет она читать или нет) и, мельком глянув на Кузьму, кокетливо ввернула:

– На небесах.

Отец накинулся на нее:

– Да небеса-то… эт что, по-твоему? Это же нормальный воздух! Попробуй усиди на ем. А если б небеса, скажем, твердые были, то как тогда через их звезды видать? Ты через стенку много видишь? Что?

Считая, что против таких доводов не попрешь, Николай повернулся к квартирантам:

– Об чем я говорил? А-а… про месяц.

– А у попа спрашивал, где бог сидит?

– Спрашивал. «В твоей, – говорит, – глупой башке он тоже сидит». У нас поп сурьезный был.

Поспорили еще о том, нужно земле удобрение или нет. Николай твердо заявил, что нет. Навоз – туда-сюда, а что соль какую-то привозят некоторые, это от глупости. И от учения, кстати.

Пошли в баню. Разделись при крохотном огоньке самодельной лампочки. Николай окупнулся и полез на полок.

– Ну-ка бросьте один ковшичек для пробы.

Платоныч плесканул на каменку. Низенькую баню с треском и шипением наполнил горячий пар. Длинный Кузьма задохнулся и присел на лавку…

На полке заработал веником Николай. В полутьме мелькало его медно-красное тело; он кряхтел, стонал, тихонько матерился от удовольствия… Полок ходуном ходил, доски гнулись под его шестипудовой тяжестью. Веник разгулялся вовсю. С полка валил каленый березовый дух.

Кузьма лег плашмя на пол, но и там его доставало, – казалось, на голове трещат волосы. Худой, белый, со слабой грудью, Платоныч отполз к двери, открыл ее и дышал через щель.

– M-м… О-о! – мучился Николай. – Люблю, грешник!

Наконец он свалился с полка и пополз на карачках на улицу.

– Ну и здоров ты! – с восхищением заметил Платоныч.

Николай, отдуваясь, ответил:

– У нас отец парился… водой отливали. Кха!… Насмерть заходился.

– Зачем так? – не понял Кузьма.

Николай не сумел ответить – зачем.

– Поживешь, брат, – узнаешь.

Уходили из бани по одному. Первым – Кузьма.

Вошел в избу и лицом к лицу столкнулся с Клавдей. Она была одна.

– Скидай гимнастерку, ложись вон на кровать, отдохни, – сказала без дальних разговоров.

Кузьма растерялся: под гимнастеркой у него была рубаха, а рубаха эта… того… не первой свежести.

– Ладно, я так посижу. Сейчас отец твой придет, ему обязательно надо отдохнуть. Он там чуть не помер.

Клавдя подошла совсем близко, заглянула в его серьезные, строгие от смущения глаза.

– Ты чего такой? Как теленочек. Ты ведь – парень. Да еще городской, – она засмеялась.

Тонкие ноздри маленького ее носа вздрагивали. Смотрела серыми дерзкими глазами ласково, точно гладила по лицу ладошкой. Рубец у Кузьмы маково заалел. Парень начал соваться по карманам – искать табак. Смотрел мимо девушки в окно, глупо и напряженно. Он понимал, что нужно, наверно, что-нибудь сказать, и не находил, мучительно не находил ни одного слова.

В сенях звякнула щеколда. Клавдя упружисто повернулась и пошла в горницу.

Кузьма сел на скамейку, прикурил, несколько раз подряд глубоко затянулся.

Вошла Агафья. За ней шумно ввалился Николай.

– Квасу скорей! – он был в одних кальсонах. Литое раскаленное тело его парило. Приложился к крынке с квасом и осушил до дна.

– Фу-у… Во, парень, какие дела! – сказал он Кузьме, вытирая тыльной стороной ладони мокрые губы. – Хорошо у нас в деревне! Сходил в баню… – он завалился на кровать, свободно, с подчеркнутым наслаждением раскинул руки. – Пришел домой – и сам ты себе голова. Никто над тобой не стоит. Так?

– А в городе кто стоит?

– Ну в городе… Вы сами откуда?

– Из-под Москвы.

– Из рабочих?

– Да.

– Хорошо получали?

– Ничего.

– Так. А зачем к нам?

Кузьма ответил не сразу. Была у него одна слабость: не умел легко врать. Обязательно краснел.

– Нужно, – сказал он.

Николай улыбнулся.

– Ты не из трепачей… А скажи… этот Платоныч, он партейный?

– Да.

– Толковый старик, видно. Глянется вам Сибирь-то наша?

Кузьма погасил о подошву окурок, отнес его в шайку, неохотно и кратко пояснил:

– Мы знаем ее.

– Как?

– Я в Бомске родился, а дядя ссылку отбывал там же… недалеко.

Николай даже приподнялся на локте, с интересом посмотрел на парня.

– Во-он он, значит, из каких! И много отбарабанил?

– Девять лет.

– То-то он такой худенький старичок, – вмешалась в разговор Агафья. – А у тебя мать-то с отцом живые?

– Нет. Померли. Здесь же.

– Они что, тоже сосланные были? – опять приподнялся Николай.

– Тоже.

– Сколько ж тебе было, когда без них остался?

– Года два, что ли.

– Дядя тебя и подобрал?

– Ага.

Замолчали. Агафья жалостливо смотрела на Кузьму. Николай глядел в потолок, нахмурившись. Кузьма листал искуренный наполовину численник.

Пришел Платоныч. Распаренный, повеселевший… Близоруко сощурившись (без очков он был трогательно беспомощный и смешной), нашел глазами хозяйку.

– Хоть за баню и не говорят спасибо, но баня, надо сказать, мировая.

Николай встал с кровати.

– Ляг, отдохни, Платоныч.

– Лежи, – махнул тот рукой, – я не имею привычки отдыхать.

Николай снял с гвоздя брюки, долго шарил в карманах.

– Братца моего раскусили или еще нет? – спросил он.

– Как раскусили?

– Что он за человек?

– Нет. А что?

– Ну, узнаете еще… – Николай беззлобно, даже с некоторым восхищением, усмехнулся, тряхнул головой. – Попер в председатели! Работать не хочет, орясина. Он смолоду такой был – все норовил на чужом хребту прокатиться.

Николай вытащил наконец несколько бумажек, протянул жене.

– Сбегай, возьми. Мы откупорим… со знакомством.

Платоныч кашлянул, сказал просто:

– Дело такое, Николай, мы не пьем. Мне нельзя, а он… ему рано.

Агафья благодарно посмотрела на старика, быстренько спрятала деньги в шкаф.

– Ну, после бани, я думаю, можно… По маленькой? – просительно сказал Николай.

– Нет, спасибо.

Николай крякнул, посмотрел на жену: деньги в надежных руках. Она их уже не выпустит – не тот случай. Он только теперь сообразил, какого свалял дурака. Стоял посреди избы со штанами в руках – огромный, расстроенный. Тяжело глядел на свою ловкую половину. Та как ни в чем не бывало собирала на стол ужинать. Платоныч и Кузьма невольно рассмеялись.

– Не тоскуй, Микола, – сказал Платоныч.

Николай крепко, с шумом потер ладонью небритую щеку. Признался:

– У меня теперь голова три дня не будет работать. Какую я ошибку допустил, мать честная! – он запрыгал на одной ноге, попадая другой в штанину. – Главное – сам же… свернул трубочкой и сунул под хвост. Затемнение какое-то нашло.

– Все тебе мало, душа сердешная. Трубочкой он свернул! – обиделась Агафья.

Николай повернулся к ней, строго сказал:

– Пока не разговаривай со мной. Не волнуй зазря.

Поужинали. Клавди не было. Кузьма вылез из-за стола, поблагодарил хозяев, пошел на улицу покурить.

В сенях, в темноте, его вдруг коснулось что-то мягкое, и в ухо горячо дохнули:

– Выходи на улицу

Кузьма даже сморщился – так больно и сладко сделалось в груди.

Во тьме тихонько засмеялись, прошумели легкие шаги, открылась дверь в избу… В светлом квадрате мелькнула маленькая аккуратная голова, и дверь закрылась.

Кузьма вышел на крыльцо, сел на ступеньку… Сдавил голову руками и сказал вслух с тихим ужасом, счастливо:

– Елки зеленые!

Встал, пошел в избу.

Платоныч разговаривал с Николаем. Агафья убирала со стола.

Кузьма на мгновение задержался у порога, потом быстро снял с вешалки свой кожан, шапку и, не глядя ни на кого, вышел. Платоныч сделал вид, что не заметил этого. Хозяева действительно не заметили.

А Клавдя смотрела через узкую щель в горничной двери и улыбалась. Через некоторое время вышла и она. Платоныч как бы между прочим проводил ее глазами и продолжал беседовать.

Было тепло. Буйный апрель, навоевавшись за день, устало прилег, шелестя прошлогодней, жухлой листвой. Густым током наплывал тяжкий запах талой земли.

Молчали. Опять Кузьма думал, что нужно же, черт возьми, что-нибудь говорить, и не мог выдавить из себя ни слова. Шалый низовой ветерок, играя, налетал то сбоку, то мягко и осторожно подталкивал сзади, раздувал цигарку, подхватывал искорки, и они впивались в темноту и гасли шагах в трех впереди.

Рядом, совсем близко шла Клавдя. Она раза два поймала его за рукав, негромко сообщая:

– Ой, я осклизнулась…

Кузьма неловко поддерживал ее.

– Мы куда идем? – спросил он.

– На вечерку. А что? Тебе не полагается?

– Да ну!…

– А вы надолго приехали?

– Неизвестно.

– А зачем?

– Это… я потом расскажу. Вообще – вам помочь жизнь наладить. По-новому.

Клавдя неподдельно изумилась:

– Господи, да какие же вы помощники?!

Кузьма как-то сразу осмелел. Ее изумление задело его за живое.

– Это ты рано так о нас… Зря, пожалуй. Ты ведь не знаешь ничего.

– Чего я не знаю?

– Понимаешь, какая штука!… – громко начал Кузьма. – Живут на земле люди. Всякие, конечно, люди… – он кинул на дорогу окурок и полез снова за махоркой. И замолчал. Хотел рассказать ей про счастье, что это такое, но почему-то осекся, застыдился. С горечью отметил: «Заорал чего-то, как дурак». Вспомнил про «теленочка».

– Ты чего замолчал?

Кузьма кхакнул, глубже надвинул на лоб шапку. Неожиданно для себя, довольно резко, непонятно для чего и с какой стати заявил:

– Живешь ты, Клавдя, и, видать, никакого тебе дела до других. Нельзя же так, елки зеленые! – замолчал и подумал: «Сейчас повернется и уйдет».

Но Клавдя и не думала уходить. Тогда он упрямо сказал:

– Так, конечно, легче. Но также нельзя…

– Ты чего это? – спросила Клавдя серьезно.

– Что?

– Ты почто так со мной разговариваешь?

Кузьма промолчал. Он сам не понимал, что с ним происходит. Клавдя тоже замолчала. Потом вдруг сказала:

– Влюбчивый ты, наверно? А?

– Как это?

– В меня-то небось влюбился?

Кузьма ахнул про себя и сбился с ноги – он все время следил, чтобы идти в ногу с девушкой.

– Знаешь что… – Клавдя остановилась. Подумала немного и сказала твердо: – Не пойдем на вечерку. Ничего там хорошего нет. Айда на бережок, посидим. А? – она осторожно и властно повлекла его за собой. Голос ее зазвучал доверчиво и обещающе – из самой груди. – Пойдем, там хорошо так…

Шли. Разговаривали несвязно. Говорила больше Клавдя.

– Небось плохой меня считаешь?

– Ну… Зачем ты?

– А я, Кузенька, думаю тоже. Ночи не сплю, думаю. Любить мне охота… А некого. Наши… здоровенные все, как жеребцы, и шибко уж неинтересно с ими. Ты другой вроде. Поглянулась бы я тебе… У нас тут девки разные… Есть лучше меня.

– Ну… зря ты. Что там… – бормотал Кузьма.

– Тебе хорошо будет со мной. Ты вон какой стеснительный… Дай-ка я тебя поцелую, терпения больше нет, – она едва дотянулась до его лица (он не догадался наклониться) и вдавила свои горячие губы в его, по-взрослому затвердевшие, пропахшие табаком…