О странах и народах: Как в чаще символов, мы бродим в этом храме…

«Природа – некий храм, где от живых колонн обрывки смутных фраз исходят временами. Как в чаще символов, мы бродим в этом храме». Написанные французским поэтом Бодлером совсем по другому поводу, эти строки напоминают мне Китай. Сцены, эпизоды, рассказы, штрихи – сколько их было за долгие шесть корреспондентских лет. И многие окрашены символами.

Что это – наваждение? Скорее жизнь, порой неосознанная, генетически заложенная. Порой к символам привыкаешь, перестаешь замечать, иногда просто не видишь (как известно, смотреть и видеть – вещи разные и далеко не всегда совпадают). А бывало и такое: в день традиционного китайского Нового Года, на ярмарке в Храме земли шаловливая девушка Юйлань разыграла меня, направив совсем в другую сторону. «Она и должна была так поступить, – сказал ее дедушка, – ведь родилась она в год Обезьяны и потому шаловлива…»

Обрывки смутных фраз исходят временами…

Все началось задолго до Китая. Мне, студенту четвертого курса, изучавшему китайский язык, впервые доверили быть переводчиком команды китайских легкоатлетов. Первая встреча. Вхожу в автобус. Идет дождь. Он и подсказывает первую фразу: «Ся юй – Дождь идет», – говорю по-китайски. Вижу доброжелательных людей, которые внимательно смотрят на меня. Ничто не предвещает неожиданности. И вдруг – смех.

Учителя уже успели внушить мне: в отличие от европейских языков, в которых интонация имеет чисто эмоциональное значение, придавая слову или фразе характер вопроса, удивления, утверждения, в китайском Ее Величество Интонация – неотъемлемый элемент произносимого слова, определяющий его смысл. Их четыре: восходящая, нисходящая, ровная и нисходяще-восходящая. Так слово «май», произнесенное в нисходящем тоне, значит «продавать», а если интонация нисходяще-восходящая «покупать». Значит, провалился. Даже «дождь» не могу сказать правильно. Но, когда автобус тронулся, сидевший со мной молодой парень сказал: «Успокойтесь, смех не имеет к Вам никакого отношения, все дело в слове „дождь“. Оказывается, кто-то из китайцев сказал соседу: „Потрогай свою спину“, после чего и раздался смех. Ведь когда идет дождь, его капли задерживаются на панцире черепахи, а черепаха – символ рогоносца.

Когда потом в Китае я ощущал смысл символов, то нередко вспоминал эту сцену. Первые же шаги по Пекину напоминали прогулку в чаще символов.

Лю по профессии каллиграф – занятие, издавна почитаемое в этой стране. Тренируя пальцы, он машинально перекатывал в правой руке два нефритовых шарика. Я спросил у него дорогу на почту и в ответ услышал нечто, похожее на притчу. «Идите все время вперед на восток, вдоль Северной улицы Рабочего стадиона до Северной улицы восточного третьего кольца. На перекрестке увидите плакат – дорожное заклинание: „Сначала помедли, потом осмотрись и только тогда двигайся“. Сверните на север, перейдите мост через реку Лянмахэ, на очередном перекрестке будет надпись: „Южная улица Нового источника“. Идите на запад до отеля „Хуаду“, дальше прямая дорога на север, потом немного на северо-восток – там и будет почта». Лю был коренным жителем Пекина, города, спланированного по сторонам света. Старый дом, где он родился, назывался Северным флигелем, окна выходили на юг, на западе была школа, а на востоке по вечерам раздавался ритмичный перезвон медных чашечек – торговец сливовым отваром приглашал утолить жажду.

Главный китайский символ я увидел в первый же национальный праздник. На площади Тяньаньмэнь воздвигли тридцатиметровую композицию из желтых хризантем: два дракона играли лепестком цветка – то был символ удачи, богатства, энергии высшей земной силы. Как возник в сознании народа образ дракона? Одни ученые говорят, что он ассоциируется со змеей, крокодилом, ящерицей. Другие утверждают, что это генетическая память о вымерших динозаврах. А вдруг это образ какого-то созвездия, торнадо, молнии, а то и радуги? Так или иначе, дракон – существо особое в народной фантазии и традиционной культуре Китая.

Впрочем, этот вечный символ возникает на главной площади Китая изредка. Есть символы, ставшие постоянными. Когда первого октября 1949 года Мао Цзэдун провозгласил образование Китайской Народной Республики, на площади появился портрет Сунь Ятсена, вождя буржуазной революции 1911 года, свергнувшей императорскую династию. И в наши дни по большим праздникам портрет Сунь Ятсена воздвигают в центре площади, на одной оси с Памятником народным героям, усыпальницей Мао и его портретом, что висит постоянно над трибуной Тяньаньмэнь. Направление по оси – традиция Пекина, так строили здесь главные архитектурные ансамбли. В течение нескольких десятилетий по большим праздникам на площади воздвигались конструкции: портреты Маркса и Энгельса – на восток от оси, Ленина и Сталина – на запад от нее. Но вот 1 мая 1989 года впервые этих портретов здесь не оказалось. Смену декораций официально объяснили так: в дни национальных торжеств в других странах вывешивают портреты лишь своих героев, почему бы Китаю не заимствовать этот опыт?

Особенно ярко проявляется символика на сцене пекинской оперы. Идет спектакль. Плавно движется молодая женщина, волнообразно колышется веер в ее руке, символизируя полет гусей. Описав полукруг, она застыла на мгновение, и уже льются звуки арии: «Услышав мой голос, гуси спускаются на землю». Взмахнув рукавом, женщина медленно опускает веер и приседает: гуси опускаются на землю. Так играл героиню старинной классической пьесы «Опьянение Ян Гуйфэй» великий актер Мэй Ланьфан. Почему мужчина исполнял женскую роль? Так предписывала традиция, от которой, правда, постепенно стали отходить.

Жанру пекинской оперы присущи условные, стилизованные движения. Бродячие труппы в старом Китае не могли возить с собой громоздких декораций, а между тем пьесы рассказывали о дворцах императоров, небесных чертогах, переходах через горные хребты. Как объяснить это зрителю? Требовалась фантазия и зрителей, и актеров. Вот герой азартно играет хлыстом – это всадник вольтижирует на коне. Жестом актер зажигает и гасит несуществующую свечу. Жестом объясняет зрителю, что герой поднимается в горы. Другая символика – цветовая. Стиль и цвет костюмов, а также грима указывают на характер персонажа. Черное лицо – неподкупный и честный человек. Белое – хитрый и коварный. Резкому рисунку мужского грима противостоят мягкие женские линии.

Впрочем, символика проникла во все сферы жизни, даже в экономику и политику. Как-то отправился я к знакомому журналисту из пекинской экономической газеты «Цзинцзи жибао». «В чем главная трудность китайской реформы?» – спросил его. «Мы бросили вызов старой системе, – размышлял журналист, – а новую еще не успели создать, дело это оказалось куда труднее, чем думали». Он долго говорил, приводил аргументы, но потом вдруг словно бросил козырную карту: начертил на листе бумаги 16 иероглифов – магическую цепочку экономического развития, смысл которой выглядит так. Фаза первая: жесткий административный контроль – он нестерпим и ведет к застою. Фаза вторая: застой рождает импульс к освобождению от докучных пут. Фаза третья: это освобождение ведет к хаосу. Фаза четвертая: хаос приводит к необходимости нового жесткого контроля. Долгий мучительный путь. Развитие идет по спирали. Постепенно приходит осознание того, что не может быть возврата к старой командной системе, ведь она ведет к омертвлению тканей. Но в то же время боятся, что свободная игра социальных интересов взорвет общество. И все это графически выражено шестнадцатью иероглифами.

Иногда говорят: в Китае на каждого реформатора найдется свой консерватор, и в качестве противовеса архитектору китайских реформ Дэн Сяопину, говорившему: «Неважно, какого цвета кошка, лишь бы ловила мышей», называют другого ветерана Чэнь Юня. И конечно, вспоминают его метафору: «Пусть птичка летает, но все-таки в клетке». Птичка – это экономика, клетка – государственный контроль. Кажется, что между высказываниями ветеранов – дистанция огромного размера. Однако… Чэнь Юнь говорил о возможности увеличения размеров клетки. Да и Дэн Сяопин вряд ли намерен выпустить птицу из клетки. Похоже, старинная мудрость объясняет сомнения китайских лидеров: «Страшно держать тигра за хвост, еще страшнее – отпустить».

«Жэнь до – ди шао» – «Людей много – земли мало». Эту сентенцию произносят в Китае чаще других. В ней есть нечто магическое, хотя она реальна до головокружения. Однажды я услышал такое суждение: «Решать это уравнение завещала нам История, но ведь его в принципе невозможно решить: людей становится больше, а земли больше не сделаешь. Заколдованный круг».

В ночной круговерти на улице Пяти лошадей в городе Вэньчжоу я физически ощутил правду этой сентенции.

Потоки текут навстречу друг другу. Велорикши, велосипеды, мопеды, автомашины, тачки… Ни сантиметра свободного пространства. Пешеходы тоже двигаются в общей вязкой массе. Тротуары не для них. Вечером там ставят столики, раскладушки, стульчики. Играют в карты, слушают радио, читают, пьют пиво, едят лапшу. Бабушка уютно спит в бамбуковой коляске в сантиметре от потока, отвернувшись от него. Парень залез в таз и самозабвенно принимает ванну.

Осиплые басовые клаксоны велорикш, тугие баритоны «джипов», высокие голоса польских «фиатов»… Когда на мгновение эта разноголосица смолкает, слышится ритмичный перестук деревянных колотушек мороженщиц. Модница в ослепительной юбке бросила вызов встречному потоку, направив на него свой белый мотороллер. Это никого не смутило. Каждый по-своему заявляет свое право на пространство. Здесь живут по законам, завещанным предками: «Шум – это общество, общество – безопасность, а теснота – наш образ жизни». Знакомый продавец черепашьего супа помогает разъехаться двум велорикшам, застрявшим у его харчевни. Заметив мое удивление, он развел руками и произнес эту магическую фразу: «Жэнь доди шао».

Да, нелегко решить это уравнение, слишком много неизвестных – экологических, демографических, финансовых, психологических. Но обратите внимание: слово «кризис» в китайском языке многогранно. Оно состоит из двух иероглифов. Первый значит «опасность», второй – «шанс».

В основе китайского мышления лежит не слово, а образ, идеограмма, иероглиф, породивший иероглифический тип мышления: каждый знак сам по себе есть целое. Впрочем, это особая тема. Процитирую лишь древний комментарий к загадочной гадательной «Книге перемен». «Слово не до конца выражает мысль. Но если так, как же узнать мысли совершенномудрых? Учитель ответил: „Совершенномудрые создали образы, чтобы в них до конца выразить мысли. Они установили триграммы, чтобы в них до конца отразить истинное и ложное. Они добавили афоризмы, чтобы до конца исчерпать слова“.

Размышляю о китайских символах, а сам думаю, как все-таки важно найти точное слово. Когда термин «перестройка» еще был у нас в чести и вызывал уважение, заглянул в Словарь Даля. Резануло: прихотливые ломки да перестройки хоть кого разорят. Все-таки было что-то несостоявшееся, не меткое в этом слове. Иное дело «гайгэ» – реформа в Китае. Это понятие оказалось куда более органичным. Оно состоялось как символ, собравший вокруг себя общество. И до сих пор священно.

Жизнь течет, как эти воды…

«Беседовать с потомком Конфуция в храме Совершенномудрого – это ли не радость» – так церемонно приветствовал я 67-летнего Кун Фаньина, потомка великого мудреца, жившего более двух с половиной тысяч лет назад и, как считают, наряду с Сократом, Буддой и Христом оказавшего самое глубокое воздействие на развитие человечества.

Мы встретились с Кун Фаньином в центре города Цюйфу, у массивных каменных ворот с загнутыми вверх карнизами, украшенными фигурками драконов. «Врата мудреца, соответствовавшего времени», – гласила надпись. Мне предстояло прикоснуться к истокам древней традиции, пройти по чаще символов, и лучшего провожатого, чем Кун Фаньин, трудно было придумать. Он относится к 74-му поколению. Правда, он не прямой наследник Конфуция. Ведь в этой фамилии 60 ветвей. Прямой наследник (78-е поколение) Кун Дэчэн живет на Тайване, его младшая сестра Кун Дэмао – в Пекине. Но фамилия Кун обязывает, и вот уже несколько десятилетий мой провожатый собирает реликвии, связанные с учителем Куном (Конфуций – латинизированная форма китайского имени Кунцзы, что и значит учитель Кун).

Кун Фаньин возглавляет различные общества по изучению наследия Конфуция, автор многих книг. Когда началась «культурная революция» (1966-1976 гг.) и банды хунвэйбинов громили то, что связано с памятью великого предка, он был из тех, кто прятал нефритовые и бронзовые реликвии. Вспоминает и такой случай. Чтобы защитить от хунвэйбинов двух каменных львов перед родовой усадьбой Конфуция, пошли на хитрость: соорудили вокруг них деревянные колонны, покрасили их красной краской и начертали изречения Мао Цзэдуна. Никто не посмел прикоснуться ко львам.

Сама логика политической жизни того времени неизбежно влекла власти к конфронтации с Учителем. Ведь он был утесом, о который разбивались их попытки заставить отрешиться от лучших черт национального характера – стремления к знаниям, почтительности к родителям, уважения к старшим, неприятия доносов.

Теперь интерес к Учителю возрождается, и это радует Куна. Огорчает, правда, что в школах по-прежнему его наследие изучают мало – всего несколько абзацев в учебниках. Незнание рождает предрассудки. Многие, например, убеждены, что Конфуций надменно относился к женщинам, но виноваты в этом недостойные интерпретаторы его учения. Немало еще предстоит сделать, чтобы отделить истинного Конфуция от того, каким он предстает в изображении недобросовестных комментаторов.

Так, например, когда Учитель говорил: «Государь должен быть государем, чиновник – чиновником, отец – отцом, а сын – сыном», то имел в виду не столько социальное неравенство, сколько то, что каждый обязан делать свое дело согласно положению в обществе. А оно должно соответствовать нравственным и интеллектуальным возможностям человека.

… Храм Конфуция. Анфилады залов. Павильончики, беседки, миниатюрные ворота, лестницы. Курительницы с благовониями. Стелы с памятными надписями. Здесь Конфуций напоминает о себе едва уловимым ароматом благородных кипарисов, полустертыми письменами, сумраком прохладных залов. Все это полутона, недомолвки.

Но вот перед дворцом Великого Свершения вижу беседку с иероглифами: «Абрикосовый алтарь». По преданию, именно так называлось место, где Конфуций беседовал с учениками. Говорят, то была первая частная школа в истории Китая. И веришь, что именно здесь, в тени абрикосового дерева, Учитель беседовал с учениками: «Вы думаете, что я что-то скрываю от вас. Нет, я ничего не прячу. Но говорю лишь то, что вам самим ведомо».

Что это? Обнесенный каменной оградой кипарис. Рядом каменная плита, на ней надпись: «Кипарис, собственноручно посаженный учителем Куном». Простим это преувеличение. Ведь в конце концов здесь действительно когда-то, как свидетельствуют хроники, росли три кипариса, посаженных Конфуцием. Два дерева уничтожил пожар спустя пять столетий после его кончины. Третье умерло естественной смертью, и на его месте тысячу лет назад посадили вот этот кипарис. В Китае, кстати, многие древние деревья зарегистрированы как памятники старины, охраняемые государством.

В зале дворца Великого Свершения – собрание выгравированных на каменных плитах сцен из жизни Конфуция. Они сделаны в живой, пожалуй, даже фамильярной манере. Но не ищите в этом насмешку. «Учитель десяти тысяч поколений», как называют Конфуция, настолько глубоко врос в быт и душу потомков, что такая манера скорее свидетельство доверия к нему.

Между прочим, где-то здесь, в храме, ходят или сидят в канцеляриях четыре дочери моего спутника. Они – экскурсоводы и научные работники. А вот сына у него нет. И многочисленные внуки не могут носить фамилию Учителя. Столь досточтимая фамилия может передаваться только, по мужской линии.

«За этой стеной храма, – говорит Кун Фаньин и показывает на восток, – усадьба потомков Конфуция». Этот уникальный архитектурный комплекс хранит непрерывность семейной традиции Конфуция на протяжении 2 500 лет. Известно, что на закате жизни Конфуций пережил трагедию – умер единственный сын, утешением стал внук, который и продолжил род. Кунов. Существует полная родословная семейства. Каждые тридцать лет ее приводят в порядок. Кстати, после смерти Конфуция, не имевшего при жизни никаких высоких титулов, правители стали даровать его потомкам высокие титулы в знак уважения к Совершенномудрому. А поскольку по китайской традиции первородства эти титулы передаются по наследству старшему сыну, появилось много завистников и потенциальных узурпаторов.

В X веке случилась трагическая история, которая чуть было не нарушила чистоту традиции. Некто по фамилии Лю работал в усадьбе. В ту пору все, кто служил здесь, имели право сменить свою фамилию на Кун.

Так Лю Мо стал Кун Мо. Воспользовавшись смутой, он убил Кун Гуанси, прямого наследника Конфуция в 42-м поколении. Похитил официальную семейную печать и стал князем. Но у убитого был 9-месячный наследник. Узурпатор решил с ним расправиться. Кормилица почувствовала опасность и, когда Кун Мо пришел в детскую, отдала ему вместо наследника своего сына того же возраста, которого Кун Мо убил.

Наследник оказался усердным и талантливым и, когда ему исполнилось 19 лет, поехал в столицу сдавать имперские экзамены на должность чиновника. Успешно сдав их, направил императору челобитную с объяснением случившейся трагедии. Расследование подтвердило факты, и разгневанный император повелел казнить узурпатора. Титул князя вернулся в семью Кун. А семейство кормилицы, пожертвовавшей своим сыном ради спасения потомка Учителя, принимали в доме как самых высоких гостей. До сих пор сохранился небольшой лесок, посаженный в честь благодетельницы.

Удивительный все-таки город Цюйфу. Расположенный на востоке Китая, среди бескрайней равнины, с цепочкой холмов на горизонте, он на первый взгляд не отличается от других провинциальных китайских городов. Но есть в нем своя мелодия. Из 600 тысяч жителей каждый пятый носит фамилию Кун. Далеко не все из них потомки Конфуция, но жители убеждены, что особая мягкость, вежливость, отзывчивость людей (на улицах не услышишь брани) связаны с тем, что в этих краях родился Совершенномудрый. Здесь кладбище рода Конфуция, самое большое родовое кладбище в Китае. Во дворе усадьбы колодец, из которого брал воду Учитель… А храм, воздвигнутый в его честь, по площади уступает лишь императорскому дворцу в Пекине.

В храме древность органично вплетается в современную суету. Но суета эта какая-то расслабленная, неозабоченная. Вдоль стены тянется рынок: там продают сувениры, кассеты с современной музыкой (правда, она звучит несколько приглушенно), в печках пекут батат, на подводах – сладкая красно-белая редька, нарезанная в виде лотоса. Здесь никто не хватает за руку, наверное, чувствуют соседство храма.

А в самом храме крестьяне с сумками и чемоданами возжигают свечи в честь Учителя (прежде простолюдинам это не разрешалось). Старушки охранницы в тишине павильона пьют жасминовый чай. Вокруг все атрибуты быта – термосы, чашки, полотенца, тазы, рукомойники. Почти все служительницы вяжут. Какое-то наваждение это вязание. Как будто никакого почтения к святому месту.

Но вспомним: Учитель не чурался повседневных дел. В молодости, получив место смотрителя амбаров, вникал во все мелочи, следил, чтобы доброкачественными были товары, расспрашивал людей, знающих толк в хозяйстве, интересовался у крестьян, как улучшить урожай. Конфуция интересовали не абстрактные истины, а поведение людей в конкретных обстоятельствах. Он понял, что всякое дело, даже незначительное, повод для внутреннего самоусовершенствования.

Он завещал систему этических норм – честность, бережливость, верность долгу, почтение к старым, милосердие, склонность к компромиссу. Эти заветы и сегодня живы.

Истинный правитель, считал Конфуций – не тот, кто обременен административными хлопотами, а тот, кто правит, не управляя, потому что услышал в сердце веление небес. Воля правителя должна слиться с неосознанной стихией народного быта. И в идеале простые люди могут даже забыть о существовании государства. Но Конфуций именно потому и стал отцом китайской традиции (никто другой не сыграл такую роль в формировании национального характера, мировоззрения и культуры), что каждой черточкой своего поведения подчеркивал: в мире должны быть порядок и гармония.

Разве сегодня не звучат злободневно его мысли: государство, где царит свой Путь, можно назвать хорошо управляемым, плохо управляемое – это то, которое сошло со своего пути? А в лишенном всякого управления царит хаос.

Свой путь Конфуций разделил на шесть этапов: «В пятнадцать лет я обратил свои помыслы к учебе. В тридцать обрел самостоятельность. В сорок освободился от сомнений. В пятьдесят познал волю неба. В шестьдесят научился отличать правду от неправды. В семьдесят стал следовать желаниям моего сердца и не нарушал этикета».

Еще в детстве любимой его игрой была игра в обряд жертвоприношения предкам. Дощечки на игрушечном алтаре служили поминальными табличками. Черепки – жертвенными сосудами. Вместо вина – вода, вместо мяса – глина. Остальное как у взрослых.

В основе китайской религии лежал культ предков, что соединял в себе человеческое и божественное начало. В храмах устраивали не только жертвоприношения, но и свадьбы, и иные торжества. И вот в пору раздробленности, раздоров и падения нравов именно в ритуале увидел Конфуций возможность возрождения старинного благочестия. Послушаем его рассуждения: «Почтительность без ритуала приводит к суетливости. Осторожность без ритуала – к боязливости. Смелость без ритуала – к смутам. Прямота без ритуала – к грубости». Живущий по конфуцианскому ритуалу внешне словно умаляет себя, уступает другим, но при этом сохраняет внутреннее достоинство.

Сегодня в храме можно увидеть обряд вознесения жертвы Учителю. На каменных парапетах люди в бордовых халатах оживленно беседуют, кокетничают с девицами, читают, играют в шахматы. Но вот призывно зазвучал барабан. И они мгновенно становятся чиновниками и воинами, участниками церемонии. Начинаются танцы, которые видел еще сам Конфуций. Звуки серебряных колокольчиков сменяются веселыми голосами флейт, потом снова напряженно звучат барабаны. Когда стихает последний аккорд, зрители кидаются на мраморную платформу, чтобы потрогать старинные инструменты.

В окрестностях Цюйфу, у подножия глинистого холма, – грот. Рядом с ним – стела с надписью: «Пещера Наставника». Имя не указано. Каждый знает – это Конфуций. Он же Учитель, Совершенномудрый. По преданию, именно в этом гроте на каменной плите 22 сентября 551 года до нашей эры в день осеннего равноденствия и появился на свет мальчик, которого назвали Цю, что значит Холм. По старинному обычаю, ему сразу дали и прозвище Чжун Ни, что значит «Второй, появившийся на глиноземе» (первым был его брат). Темечко на голове мальчика было окружено бугорками, потому и назвали его Холмом.

У старого воина Шулян Хэ из рода Кунов было девять дочерей. Соседи злорадствовали: в подземном царстве мертвых обречен ты на голод и жажду, ведь только потомкам-мужчинам дозволено подносить душам усопших жертвенное мясо и вино. Мальчик все-таки родился, но оказался хромым. И вот 70-летний старец идет на отчаянный шаг – женится на 17-летней, сопровождает ее на моление духу Глиняного холма, просит послать здорового сына.

Однажды жена, гласит легенда, увидела во сне волшебного зверя Единорога. Издревле это считалось предвестием прихода в мир великого мудреца. Легенда утверждает, что, когда родился Конфуций, окрестности огласила дивная музыка, птицы небесные обмахивали крылами новорожденного, чтобы тот не страдал от жары. А вода в колодце стала бить фонтаном, чтобы мать напоила младенца.

Об этой легенде поведал мне Ван Тунси, смотритель этого священного места, крестьянин из соседней деревушки. Он убежден, что Китай пропадет без памяти о Конфуции. Не бывать тогда ни стабильности государства, ни процветанию граждан. Совершенномудрый нужен китайцам как пища и одежда. «Какое ваше самое любимое изречение Конфуция?» –спрашиваю у Вана. Он долго смотрит в сторону реки и произносит: «Жизнь течет, как эти воды, всякий день и всякую ночь».

Что в имени тебе моем?..

Все началось с того, что я отправился заказывать визитные карточки. На улице Четвертого мая, напротив Галереи изящных искусств, стоял застекленный павильон с выразительными иероглифами на фасаде «Минпянь» – «Дощечка с именем». В мастерской было неожиданно людно, кто-то пришел за заказом и проверял точность набранного текста, кто-то выбирал образец. Человек в голубом почувствовал во мне новичка и обратил мое внимание на карточки, в которых заказчики решили отказаться от наборных шрифтов и выразить себя в каллиграфии. «Почерк – картина души, – просвещал меня новый знакомый. – Эти стремительные иероглифы, словно рвущие пространство, говорят об активной натуре. А этот человек добродушный – видите, какие мягкие линии». Фамилия моего собеседника была Чжан. Он сообщил, что на свете сто миллионов Чжанов – каждый десятый китаец. И, как ему кажется, эта фамилия самая распространенная не только в Китае, но и в мире. «Народная мудрость гласит – какая же деревня без Чжана». Стоявший рядом юноша улыбнулся: «Вы не закончили мысль. Нет Вана, нет и деревни». И представился: «Моя фамилия Ван».

Мгновенно образовалась группа людей – таков пекинский ритуал, – каждый хотел внести свою лепту в разговор.

Вспомнили, кстати, что четыре самых распространенных фамилии – Чжан, Ван, Ли, Чжао, взятые вместе, значат – «простой народ». Зашла речь о «Байцзясин» – «Книге ста фамилий». Впрочем, эта книга, вышедшая в свет тысячу лет назад, содержи!' не сто, а 484 фамилии. В старину это был букварь, по которому учились поколения людей.

Я обнаружил любопытную статистику: если взять десять распространенных фамилий, то четверо из десяти китайцев обязательно найдут в этом перечне свою фамилию; если этот перечень расширить до 45 фамилий, то семеро из десяти найдут себя. Так что на все остальные четыреста с небольшим фамилий приходится 30 процентов населения. Встречаются, конечно, совсем редкие фамилии, не упомянутые в «Байцзясин», но это уже из области неожиданного. К тому же некоторые фамилии древнего букваря крайне редки. Одним словом, принято считать, что в Китае 400 – 500 распространенных фамилий. Согласитесь, не много на 1,2 миллиарда. Откуда они пошли?

Согласно легенде, все китайские фамилии произошли якобы от тех, что дал мифический Хуанди – Желтый император своим четырнадцати сыновьям. Родословные всех китайцев уходят во тьму веков, и считается, чем глубже корни, тем лучше человек сохранил свою индивидуальность, свое китайское лицо. У подножия усыпальницы Желтого императора, среди лессовых пространств, где течет Хуанхэ и где начиналась китайская цивилизация, часто можно видеть венки с черными иероглифами: «Прародителю китайской расы». Считают ли его своим предком в биологическом смысле те, кто приехал поклониться Желтому императору, или вкладывают в это некий сокровенный мистический смысл, значения не имеет. Но очень многие совершенно серьезно ищут неоспоримые доказательства происхождения от Желтого императора.

Вот что рассказал мне о происхождении китайских фамилий Шао Течжэн (он работает в газете «Гуанмин жибао», весьма авторитетной в делах гуманитарных, и давно занимается этой темой). Наш разговор он начал с почти ритуального действа: написал на бумаге иероглиф «син» – «фамилия». Он состоит из двух элементов: слева – женщина, справа – жизнь. «Видите, как глубоки корни китайских фамилий, они уходят во времена матриархата. Так считают многие ученые. Только позже наследование фамилий пошло по отцовской линии».

В древности китайцам внушали мысль, что в большой семье отеческая власть принадлежит императору, а в малой – главе семьи. Семья складывалась как большая община. Многие жители, принадлежавшие к разным семьям, носили одну и ту же фамилию. Были и клановые имена. Их император даровал знати за особые заслуги, и они передавались по наследству. Фамилии поначалу были далеко не у всех. Но если человек покидал родные пределы, он уносил с собой память о родине. Переехав из княжества Чжао в княжество Чу, он именовал себя Чжао. Эти фамилии – Чжао, Дэн, Сун, Чэнь – восходят к тем временам, которые именуются в китайской историографии «Эпоха весны и осени» (VIII – V века до н.э.) и «Сражающихся царств» (V – III века до н.э.). Бывало и так. Жил человек у западных ворот города и называл себя Симэнь (Западные ворота). И все другие следовали этой традиции. Не в этом ли истоки немногочисленности китайских фамилий?

Многие весьма распространенные фамилии произошли от названий профессий (Тао – гончарные изделия) или чинов (Сыши – смотритель, ведавший раздачей жалованья и титулов). Другие связаны с названиями животных (Сюн – медведь, Ню – корова), деревьев (Ян – тополь, Сан – шелковица).

Запомнилась фраза, произнесенная моим собеседником: «Фамилии мы не выбираем, а вот рождение имени – это искусство, наука, культурная традиция и, если хотите, ритуал…» Потом я вспоминал эти слова не раз.

…В купе поезда Таншань – Пекин я познакомился с супругами. Его фамилия Ван (князь) – та самая классическая, без которой немыслима ни одна деревня. Ее фамилия тоже Ван, но совсем иная. Иначе пишется и читается в другом тоне. Означает «водная ширь». В Китае женщина, выйдя замуж, сохраняет свою фамилию. Мы разговорились о детях, и вот что я услышал.

Уехал муж далеко-далеко в горы на заработки. А жена осталась в городе. Скоро должен был родиться ребенок, и муж попросил в письме: «Если родится мальчик, назовем его Вэй-Круча, он будет напоминать о моей нелегкой жизни в горах, да и есть в этом слове добрый намек на вершины, которые надо покорить». Так и случилось. Через несколько лет родилась девочка. По воле жены супруги дали ей фамилию матери. После победы революции в Китае такое порой случается, особенно в семьях интеллигенции. Над именем думали долго. Жене хотелось, чтобы присутствовала в нем водная стихия, раз уж у сына – горы. (Кстати, в китайском языке понятие «пейзаж» выражается двумя иероглифами: «горы» и «вода».) Но вот проблема: в фамильном иероглифе жены уже присутствует элемент «вода», а такой повтор нарушает графику. И вдруг мужа осенило – «Роса». Так девочку и нарекли – Лу. В начертании иероглифа «роса» присутствует элемент «дождь», то есть водная стихия. Идея была сохранена не в ущерб графике.

Не все так тщательно выбирают имя, порой на вопрос «Что значит Ваше имя?» собеседники пожимали плечами: «Так назвали». Но куда чаще я слышал очередную историю.

… Трудные были роды. И вот женщина открыла глаза и увидела за окном птицу: «Сяоянь» – маленькая ласточка. Так и назвали дочку. Но, как водится, в имени был и второй смысл. Девочка родилась в Пекине, а в древности его называли Городом ласточек.

Давая имя, родители хотят наделить ребенка каким-то качеством. Восьмимесячного малыша, которого бабушка взвешивала на весах среди шпината и сельдерея, пока не было покупателей, звали Юн – «Мужественный». Вот несколько имен-пожеланий: Дэань – «Мораль и спокойствие», Чанмоу – «Блестящие замыслы», Лундэ – «Торжество добродетели», Жуныпэн – «Аромат жизни», Цзячжу – «Опора семьи».

Далеко не всегда можно различить, мужское это имя или женское. Но если в имени – название цветка или благоухание ароматов, вопроса нет. Современное китайское имя не только признак неповторимой индивидуальности. Оно нередко может отражать и социальные изменения, связанные с историческими событиями. Раньше в деревне детей часто называли «Сяочжу» – «Поросеночек». Бедные люди надеялись, что смогут прокормить ребенка так же дешево, как поросенка. Когда появились проблески улучшения жизни, в имени все чаще стал возникать иероглиф «лян» – «пища». Знакомого таксиста звали Шэнли – «Победа». Он родился в 1949 году, когда была провозглашена Китайская Народная Республика. Его младшего брата назвали Цзяньхуа – «Строить Китай», а сестру Хэпин – «Мир».

Эколог Лю Вэйган (его имя значит дословно – «Только металл»!) родился в 1958 году, когда по всему Китаю сооружали кустарные доменные и сталеплавильные печи и чуть ли не каждый должен был принять участие в «битве за металл». Все это ни к чему хорошему не привело. Но есть в этой истории и другой аспект. В те годы в порыве энтузиазма истребили много лесов для нужд малой металлургии, и Вэйган, словно принимая на себя часть вины, посвятил свою жизнь сохранению природной среды ради будущих поколений. Дочь свою эколог назвал Мэйхуа – «Красивый цветок». Второй смысл имени – «украшать Китай». В имени всегда должен быть намек, сокровенный смысл. Слова Шекспира: «Какой смысл в имени?» Назовите розу иначе, запах ее все равно будет сладким» – китайцам не понять. Имя, считают здесь, может даже судьбу изменить. Недаром говорят: «Не бойтесь трудной судьбы – страшитесь плохого имени». Выдающемуся китайскому кинорежиссеру Чжан Имоу родители дали имя, значащее: «стремление к искусству» или «художественные замыслы». Угадали.

Хоть выбор имени – игра воображения, но и в ней должны быть свои правила. Так говорят в Китае. Имя должно быть приятным для глаза (имеется в виду его иероглифическое написание); не слишком трудным для изображения (попробуйте написать свое имя, если в нем 50(!) черт. Оно должно быть легким для запоминания и приятным для слуха.

В самом иероглифе «мин» («имя») – две части: «ночь» и «рот». Вы не видите человека во тьме, но вот зовете его. И звучит чистая мелодия: «Юйлань („Маленькая орхидея“), откликнись…»

Русские сны китайского тренера Хуана

Гибкий, красивый человек с доброй улыбкой посмотрел прямо в глаза и протянул руку: «Хуан Цзянь». Когда утих порыв ветра, гнавшего по аллее желтые листья гинкго, я услышал: «Впрочем, зовите меня Юра».

Ранняя пекинская осень своими красками не похожа на нашу. Деревья еще зелены, и лишь желтизна гинкго вызывает в памяти багряно-золотую палитру наших лесов. Когда смотрю на листья гинкго, этого реликта, дошедшего до нас из мезозойской эры, я физически ощущаю относительность времени. Что значит наша мимолетная жизнь и даже трехтысячелетняя история Пекина в сравнении с этим реликтом? «Взмах ресницы» – кажется, так писал Мандельштам. Мой собеседник поддержал мысль, но заметил: «Порой взмах ресницы может изменить жизнь». Так я услышал рассказ о двух железнодорожных путешествиях. Одно из Пекина в Москву, другое – из Москвы в Пекин. Первое случилось в 1929 году, второе – в 1951-м. Между ними пространство в двадцать два года, пора формирования личности, обретение профессии.

Человек творит там, где ему предназначено судьбой и обстоятельствами. Так сын профессионального китайского революционера, одного из участников знаменитой кантонской коммуны, оказался в Советском Союзе. Коммуна была последним арьергардным боем революции 1925-1927 годов, и ее поражение означало спад революционной борьбы. Китай захлестнула волна антикоммунистического террора. В 1929 году двухлетнего мальчика, по настоянию Чжоу Эньлая, вместе с матерью нелегально вывезли в Советский Союз. Отец в то время находился там по делам Коминтерна. Были выделены два телохранителя, которые должны были отвечать головой за семью революционера. Поездка была опасной. Когда гоминьдановские солдаты на границе обыскивали поезд, телохранители положили малыша в корзину и прикрыли тряпьем. Поначалу боялись, что он заплачет. Потом стала пугать тишина: не задохнулся ли? Когда поезд пересек границу, открыли корзину: младенец спал невинным сном. Мать, рассказавшая ему эту историю, не раз напоминала: «Уже тогда ты любил поспать».

Послеобеденный отдых перед интенсивной тренировкой действительно вошел в привычку у будущего профессионального спортивного тренера. Это стоило ему потом крупного скандала и обвинения в непочтении к вождю. В пору трагической для китайского народа «культурной революции», которую потом назовут «десятилетием хаоса и страданий», пришлось Хуан Цзяню больше года, как «советскому шпиону» просидеть в одиночке, где днем следовало исправно изучать произведения Мао Цзэдуна. Спать, обложившись его цитатниками и газетами, было большим грехом. Однако именно так поступил Хуан Цзянь, верный своей тренерской привычке. Но око надсмотрщицы, кстати, спортсменки из его команды, было недремлющим. Сначала она услышала храп (двухлетний мальчик в корзине был мудрее!), а потом в глазок увидела грешника. Скрыть содеянное было невозможно, и тренер обратился к разуму девушки: «Ведь ты же сама спортсменка, знаешь, что такое режим».

За свою прямоту он не раз дорого платил, но она порой и обезоруживала «нержавеющих винтиков Великого кормчего». Сказанная им фраза «У меня две родины: одна дала жизнь, другая вскормила» – была основанием для обвинения его в шпионаже в пользу Советского Союза.

И вот второе путешествие. Возвращение выпускника Московского института физкультуры на родину. Когда в 1951 году он приехал в Пекин, в легкоатлетической сборной, у истоков которой оказался Хуан Цзянь, было всего пять спортсменов, не считая его, тренера. Теперь это сильнейшая на Азиатском континенте команда, что она убедительно подтверждает в последние годы. Японцы, например, зазывают тренера к себе, считая, что успехи Китая во многом объясняются грамотным сочетанием двух школ: российской и китайской.

Ехать – не ехать в Китай в то время – такого вопроса для него не было. Но предстояло найти себя в стране, которую он не знал и на языке которой не говорил. Хотя была она для него, как для всякого китайца, чем-то бесконечно родным. Выразить это можно было лишь на уровне инстинкта.

Все было знакомо, пока поезд мчался по равнине, обдуваемой ветрами необъятных пространств России. Но когда переехали границу, начались голые желтые лессовые поля, бурые сжатые снопы гаоляна с коричневой, словно беличий хвост, верхушкой. Затем донеслось дыхание каменноугольных копей. Стояла осень, но краски были непривычными. На какой-то станции увидел на перроне старика, спавшего на циновке. Заметил у него косу. Неужели остались привычки времен императорской маньчжурской династии, которая обязывала китайцев носить косу? Но вот неожиданность. На ногах у старика кеды хорошего качества. Значит, в стране играют в баскетбол.

Еще воспоминание. Велорикша привез его в университет, где он на курсах изучал китайский язык. Прошло несколько часов, когда Хуана отыскал возбужденный привратник и отвел к воротам. Там его ждал старик рикша. Оказывается, Хуан забыл в коляске поклажу. Старик всех поднял на ноги: «Найдите китайца, едва-едва говорящего по-китайски». Потом Хуан Цзянь не раз убеждался: возвращение забытого, потерянного – часть этического кодекса китайцев. Сейчас об этих заветных подробностях он вспоминает со смехом. Тогда они помогали ему «на ощупь» узнать свою родину.

Жизнь Хуан Цзяня сложилась так, что он просто не помнил, каким именем нарекли его родители. Короткое время он жил в Москве вместе с родителями, но потом они вернулись в Китай «делать революцию». Отец, уезжая, сказал сыну: «Будешь Юрием Хуан Пином, чтобы мне легче было потом тебя найти в сутолоке жизни». К русскому имени сына он просто добавил свою фамилию – Хуан и имя Пин. Но когда в Пекине стали оформлять документы, вспомнили: «Ведь в Китае уже есть один Хуан Пин, отец Юрия, весьма известный профессор». И Юре предложили имя Цзянь – Здоровье. Это ли не намек на смысл его профессии? Китайский ритуал выбора имени был соблюден.

После того знакомства с Хуан Цзянем под шорох листьев гинкго наши встречи стали частыми, и каждый раз он приоткрывал частичку своей судьбы.

«Счастлив тот, кто два мира в себе держит прочно». Это слова академика Василия Михайловича Алексеева, нашего великого китаиста. Ими он напутствовал студентов в послевоенные сороковые. Они словно о Хуан Цзяне. Кстати, русским именем его зовут друзья из ивановского интернационального дома, где прошли детские годы. Так зовет его и жена Валя, с которой он связал судьбу в последние годы. Между собой они говорят по-русски. Валя тоже хранит в душе два мира. Ее русская бабушка служила русскому купцу, который в начале века переехал из России в Маньчжурию, там основал свое дело. Среди его детей была и мать Вали, которая затем вышла замуж за корейца, жившего в Китае.

«Вовка, приезжай завтра, как всегда, с ночевкой, у нас огурчики есть, какие ты любишь». Если бы этот телефонный разговор состоялся где-нибудь в московской квартире, мы бы сказали: банальный сюжет. Но прозвучал он в уютной квартире китайского тренера, неподалеку от храма Неба в Пекине, где некогда император молил Всевышнего ниспослать урожай в Поднебесную. А Вовка на другом конце провода – это китайский инженер-металлург Шэн Лижу. Юра и Вовка – воспитанники ивановского интернационального дома. Язык общения по-прежнему русский.

Все оттенки наших сложных отношений с Китаем проходят через судьбы людей, особенно таких чутких, как Юрий Хуан Цзянь. В сороковые годы он жил жизнью России, рыл окопы, рвался на фронт, приписывая себе лишние годы; помнит благодарные глаза раненых бойцов в госпитале, он занимался с ними лечебной физкультурой, и нежные русские слова, обращенные к нему: «Сынок, голубчик, золотце». Методики в ту пору не было – составил сам. Не тогда ли он почувствовал вкус к работе тренера?

Память о тех годах всегда с ним. «До сих пор вижу детские сны, причем всегда на русском языке», – говорит Юрий.

Но наступила пора, когда верность детству оказалась опасной: грянула «культурная революция». Под лозунгом войны со старыми идеями, старой культурой звучали и такие призывы: «Бить Конфуция, как крысу, перебегающую дорогу». Хуан Цзянь не был психологически готов к происходившему. Хунвэйбины – штурмовые отряды, созданные в основном из учащихся средних школ и студентов, рыскали по стране в поисках врагов. Среди них, естественно, оказался Хуан Цзянь. Особенно ему запомнилась «дацзыбао» (газета больших иероглифов): «Чем больше успехов у тренера Хуана, тем опаснее его преступление». Такова была логика тех лет.

А успехи действительно были. Холодным ноябрьским днем 1957 года его воспитанница Чжэн Фэнжун установила мировой рекорд в прыжках в высоту. Два обстоятельства делали его уникальным. Прохладное отношение к спорту в дореволюционном Китае и восприятие женщины как существа второстепенного в феодальном обществе, из недр которого вышел новый Китай. Это выразилось даже графически: иероглиф «нюй» – женщина изображает коленопреклоненное существо.

В 60-е годы, когда блистал Валерий Брумель, в сборную Китая пришел некто Ни Чжицинь. Он был талантлив, но хиловат. И тренер решил применить затяжную тактику – каждый год прибавлять по два сантиметра. «До сих пор не пойму, – говорит Хуан, – как я, склонный к авантюре, избрал такую тактику».

В 1966 году Ни Чжицинь прыгает на 2.27. До мирового рекорда остается один сантиметр. Но тренера отстраняют от работы, отправляют в одиночку, а затем в горный район провинции Шаньси, в поселение, где интеллигенцию перевоспитывали физическим трудом…

А мысли его были о воспитаннике, который продолжал тренироваться по прежней методике. «Однажды мне было видение, – вспоминает Хуан, – во сне вижу стадион „Динамо“, сектор для прыжков, поединок Ни Чжициня и Брумеля. Победил мой воспитанник». Сон оказался вещим. Китаец действительно установил мировой рекорд – 2.29. Правда, поединок был заочный. И вот одно из ярких мгновений в жизни Хуан Цзяня. Он в составе колонны перевоспитуемых идет на работу в горы. Навстречу марширует другая колонна и дружно скандирует: «Поздравляем тренера Хуана. Если бы не удались 2.27, не бывать 2.29». Люди поняли, что творилось в душе тренера, и протянули руку.

«На каком языке видел ты тот сон?» – спрашиваю Хуан Цзяня. «На этот раз на китайском. Впервые», – смеется он.

Окончание следует

Юрий Савенков