"Записки динозавра" - читать интересную книгу автора (Штерн Борис)9Так я сижу, делая сразу три дела: пью чай, перечитываю статью и размышляю о дьявольщине. Авторучка мне уже не нужна, исправлять и зачеркивать нечего. Я вижу, что Дроздов, надеясь на мой склероз, ничего не изменил в тексте, и статья напоминает дешевый крокодильский фельетон. Дроздов, жонглируя словами, то и дело переходит на личность какого-то никому не ведомого «профессора Е.», а зубоскальство и балаганный тон без точного адреса предмета сатиры всегда раздражают – и, значит, раздражает и позиция журнала. У тонкого человека эта статья может вызвать лишь сочувствие к бедному-бедному «профессору Е.» который случайно попал под колеса журнальному скомороху. Меня давно злит Дроздов. Этот бывший мастер спорта по теннису и неплохой научный журналист как-то незаметно превратился в преферансного гроссмейстера и постепенно спивается. Впрочем, дело обычное – многолетние скачки с препятствиями на чистокровном, но неподкованном таланте без седла. Устал и загнал лошадь. Пока я так размышляю, Дроздов появляется в кабинете. Вид у него унылый. – Юрий Васильевич, отдайте статью. – Бери. А что случилось? – Хочу еще посмотреть… – Совесть заела? – Вы извините, ладно? Статья будет готова к понедельнику в лучшем виде. – Не верю. Ее надо писать заново. – За два дня я успею. – Ее надо писать умно. Без ненужных слов. А ты уже этого не умеешь. Дроздов молчит. Такого оскорбления он еще ни от кого не получал. Что ж, получай. – Юрий Васильевич… – наконец говорит он. – Давайте сделаем так… Я поеду с вами в Кузьминки, закроюсь в гостинице на субботу и воскресенье и не выйду, пока не напишу статью. Если не напишу – застрелюсь. – Ты хранишь огнестрельное оружие? – Тогда повешусь. Это у него дежурные шутки с недавних пор. Он, кажется, задумался о смерти. Давно пора. Для таких, как Дроздов, это полезно… хотя и опасно. А почему именно в Кузьминки и почему именно со мной? У меня что, других дел нет? – Вы забыли… – осторожно напоминает Дроздов. – Сегодня у нас выезд в Дом ученых. Все-таки у меня странный склероз… я забываю обычные бытовые вещи: забываю надеть зимой шапку или, например, как зовут мою Татьяну, зато помню множество стародавних событий, людей и разговоров. Конечно же, сегодня вечером в кузьминкинском Доме ученых состоится наше юбилейное торжество. – Хорошо, поедешь с нами, – соглашаюсь я. – Но с одним условием… Дроздов весь внимание. – Ты вынешь из своей сумки бутылку коньяка и оставишь ее… да хотя бы здесь… в моем столе. На сохранение. В Кузьминках пить не будешь. Дроздову очень хочется спросить, откуда я узнал, что у него в сумке припрятана бутылка коньяка?.. Кто донес? Может быть, Чернолуцкий, который все видит насквозь? Но он выходит из кабинета, махнув рукой и поняв, что дело тут не в доносчиках или в насквозьвидении, а в моем доскональном знании предмета по названию «Дроздов». Я знаю его, вот и все. Кстати, так вот и зарабатываются бутылки – можно считать, что я только что сполна возместил свой давний расход на швейцарскую водку. Учитесь, пока я жив! Дроздов приносит бутылку крутого азербайджанского коньяка, когда я накручиваю свой домашний номер телефона, кладет ее в мой стол и удрученно уходит; а Татьяна долго не берет трубку, потому что плещется в ванне, готовясь к выезду на торжества в Кузьминки – там, извиняюсь, и подмыться негде. Наконец я слышу ее птичкин голосок: – Да, я слушаю. – Это я. – Ой, дед, я забыла вложить тебе склерозную записку. Ты должен позвонить Владику… – Я у него уже был. – Зачем? Надо было позвонить из редакции и напомнить про юбилей. Потом ты обещал серьезно поговорить с Дроздом… – Уже говорил. – Да? Расскажешь. Теперь иди обедать. Потом переоденешься, мы вернемся в редакцию и поедем в Кузьминки. Она еще о чем-то чирикает, а я наконец вспоминаю, зачем звоню. – Татьяна, срочно свяжись с президентом Академии и скажи ему… – Постой… Я запишу… Диктуй. – И скажи ему, чтобы позвонил мне. – Сделаю. Да, дед, ты забыл в туалете свою авторучку. Как ты там без нее? Вот где моя авторучка – дома на унитазе! (Что я там с ней делал?) Теперь я спокоен и отправляюсь домой обедать. Иду по коридору. Михаил Федотович, доверительно склонившись над ревизором, что-то горячо ему доказывает, а тот что-то невозмутимо пишет. Маринка занята поеданием бутерброда с голландским сыром (не тот сейчас сыр, не тот – какой же это голландский сыр, если он не воняет?), а Дроздов хмуро смотрит в окно, сожалея, что из этого полуподвального окна нельзя выброситься. У Белкина опять графоман на проводе… – Какой сегодня год? – спрашиваю я в никуда. – В каком смысле? – удивляется Ашот из третьей комнаты. – Обычный или високосный? Все размышляют. – Високосный. – Значит, завтра 29 февраля. Да, вспомнил, зачем я стою и смотрю на своих сотрудников – мне предписано кого-то из них сократить. Есть странные сочетания слов… Например, вот это: «Сократить человека». Хотел бы я знать, как это делается. А зачем это делается – я знаю. Моргал не в силах прикрыть «Науку и мысль», но изменить направление вполне может попробовать. Для этого надо одного сократить, второго проводить на заслуженный отдых, третьего, как Дроздова, споить, четвертого повысить, пятого припугнуть – короче, вырвать журналу зубы и превратить его из клыкастого черта в беззубую старуху в синих чулках. Ашота перекрасить. Обложку вместо белой сделать серо-буро-малиновой. Журнал назвать «Наука», а мысль оторвать. И так далее. Механизм доведения до абсурда любого хорошего дела мне известен. И мне некого сокращать – швейцаров не держим-с, как они там… Опять я начинаю раздваиваться. Наверно потому, что сбился с ритма: «дедушка плачет, шарик улетел…» – Я пошел обедать. Меня не слышат. Выхожу за дверь и вспоминаю, что забыл подписать в печать апрельский номер. Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что забыл подписать в печать апрельский номер. Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что без статьи Дроздова нет смысла ничего подписывать. Когда я так вхожу и выхожу, все делают вид, что не замечают моих эволюций. Может быть себя сократить? Это мысль. Ее надо обдумать. С этой мыслью я отправляюсь домой обедать. Директора продовольственного ларька в смушковом пирожке нигде не видно, но я чувствую за собой слежку и решаю схитрить – иду не по проспекту, а через лес, и вместо десяти минут делаю крюк в полчаса. Павлик, ругнувшись про себя, оставляет «ЗИМ» и следует за мной на приличном расстоянии. Он тоже помнит ту историю с прочесыванием, когда я в самом деле чуть не замерз на озере. А что – может, в самом деле, себя сократить? Дедушка плачет, шарик улетел… |
||
|