"Воспоминания" - читать интересную книгу автора (Шпеер Альберт)

Глава 25 Ошибочные диспозиции, «чудо-оружие» и СС

По мере того, как положение ухудшалось, Гитлер становился все более нетерпимым и еще более неприступным для любого довода, который оспаривал принятые им решения. Его ожесточение имело самые серьезные последствия и в области военной техники, они грозили обесценить наше как раз самое ценное достижение из арсенала «чудо-оружий» — истребитель Ме 262, самый современный, с двумя реактивными двигателями, перешагнувший скорость в 800 км/час, с вертикальным набором высоты, какого не было ни у одного самолета противника.

Еще в 1941 г., будучи архитектором, при посещении авиазаводов Хейнкеля в Ростоке я услышал оглушительный рев одного из первых реактивных двигателей, установленного на испытательном стенде. Конструктор, профессор Хейнкель, усиленно настаивал на использовании этого революционного изобретения в самолетостроении (1). Во время конференции по вопросам вооружений, на испытательном аэродроме люфтваффе в Рехлине в сентябре 1943 г. Мильх протянул мне молча только что доставленную телеграмму. Это был приказ Гитлера о немедленном снятии с серийного производства истребителя Ме 262. Мы решили как-то обойти запрет. Но работы велись теперь уже по другой категории срочности — совсем не с той, которая была бы настоятельно нужна.

Примерно месяца через три, 7 января 1944 г. Мильху и мне было срочно приказано прибыть в ставку. Вырезка из английской газеты, сообщавшая о приближении успешных испытаний английских реактивных самолетов, все перевернула. Полный нетерпения, Гитлер потребовал, чтобы в самые краткие сроки было изготовлено максимально возможное количество самолетов такого типа. Поскольку же все подготовительные работы были тем временем подзаброшены, то мы смогли пообещать выпуск таких машин не ранее июля 1944 г. и в количестве не более шести десятков в месяц. С января 1945 г. их месячное производство должно было вырасти до 210 единиц (2).

Уже на этом совещании Гитлер дал понять, что подумывает о том, как бы этот истребитель использовать в качестве сверхскоростного бомбардировщика. Специалисты из ВВС были сражены. Правда, тогда они еще верили, что сумеют найти убедительные аргументы, чтобы в конце концов отговорить Гитлера от этой затеи. Но произошло прямо противоположное: упрямо Гитлер потребовал снятия всего бортового вооружения, чтобы увеличить бомбовый вес. Реактивным самолетам нет нужды обороняться, сказал он, благодаря своему превосходству в скорости они все равно не могут подвергнуться атаке истребителей неприятеля. Полный скепсиса в отношении нового изобретения, он распорядился, что для обеспечения щадящего фюзеляж и двигатели режима первое время следует совершать главным образом полеты по прямолинейным маршрутам и на большой высоте, а для снижения физических перегрузок на еще не до конца прошедшем испытания самолете согласиться со снижением скоростей (3).

Эффективность этих малых бомбардировщиков с бомбовым грузом всего около 500 кг и с весьма примитивными приборами наведения на цель оказалась до смешного ничтожной. В качестве же истребителя каждая из этих реактивных машин могла бы, благодаря своим скоростным качествам, сбивать по нескольку американских четырехмоторных бомбардировщиков, которые день за днем обрушивали на немецкие города тысячи тонн взрывчатки.

В конце июня 1944 г. Геринг и я снова предприняли — снова тщетно — попытку переубедить Гитлера. К этому времени летчики-истребители уже налетали немало часов на новых машинах и настаивали на их использовании против американских воздушных флотов. Гитлер ушел от ответа: летчики-истребители, рассуждал он, готовый бездумно пустить в ход любой аргумент, будут при быстром взлете или крутом маневре испытывать из-за скоростных свойств машины гораздо более сильные физические перегрузки, чем те, к которым они привыкли, и опять-таки из-за своих бешеных скоростей они будут в воздушном бою проигрывать истребителям противника, более медленным и вследствие этого более увертливым (4). То же, что новые истребители имеют более высокий потолок полета, чем самолеты сопровождения американских бомбардировщиков, и то, что высокие скорости позволяли бы им успешно атаковать тихоходные соединения американских бомбардировщиков, не имело для Гитлера, если уж у него сложилось иное мнение, ровно никакого значения. И чем больше пытались мы переубедить его, тем упрямее он становился и утешал нас дальними перспективами, когда он, естественно, разрешит использование части этих машин в качестве истребителей.

Самолеты, об использовании которых мы вели спор в июне, существовали тогда всего в нескольких проходивших испытания вариантах; тем не менее от приказа Гитлера зависело планирование военного производства на длительную перспективу, ведь именно с этим истребителем генеральные штабы родов войск связывали надежды на решительный поворот в войне в воздухе. Все, кому служебное положение хоть в какой-нибудь мере позволяло подступиться к этой проблеме, пытались переубедить Гитлера перед лицом нашего отчаянного положения в войне в воздухе. Йодль, Гудериан, Модель, Зепп Дитрих и, конечно, влиятельные генералы ВВС настойчиво сопротивлялись чисто дилетантскому решению Гитлера. Но результатом было только его усиливавшееся раздражение против них. Ему не без основания чудилось, что все эти попытки определенным образом ставят под вопрос его полководческую и техническую компетентность. Осенью 1944 г. он, наконец, избавился от этого спора и вызываемой им неуверенности способом весьма примечательным — он просто запретил всякое дальнейшее обсуждение этой темы.

Когда я сообщил по телефону генералу Крайпе, недавно назначенному начальником генерального штаба ВВС, что в своем докладе Гитлеру в середине сентября я собираюсь написать и по вопросу о реактивных самолетах, он мне настоятельно советовал не затрагивать эту тему даже намеками: одно упоминание о Ме 262 выведет его совершенно из себя и создаст новые трудности. К тому же Гитлер сразу же подумает, что моя инициатива подсказана им начальником генерального штаба люфтваффе. Пренебрегая этой просьбой, я все же тогде еще раз упрекнул Гитлера в том, что использование машины, сконструированной как истребитель, в качестве бомбардировщика бессмысленно и в условиях нынешнего военного положения просто ошибочно, что подобного мнения придерживаются не только летчики, но и армейские офицеры (5). Гитлер отмахнулся от моих упреков, и я — после стольких безуспешных усилий — счел за благо вернуться к узковедомственному мышлению. Ведь и впрямь вопросы боевого применения самолетов столь же мало касались меня, как и определение их типов, запускаемых в производство.

Реактивный самолет был не единственным новым, с превосходящими вооружение противника боевыми свойствами оружием, которое в 1944 г. должно было быть передано разработчиками для серийного производства. У нас были летающие управляемые снаряды, ракетоплан, обладавший еще более высокой скоростью, чем реактивный самолет, самонаводящаяся по тепловому излучению ракета против самолетов, морская торпеда, способная преследовать, ориентируясь по шуму моторов, военное судно, даже если бы оно удирало, постоянно меняя свой курс. Была завершена разработка ракеты «земля-воздух». Авиаконструктор Липпиш подготовил чертежи реактивного самолета, далеко обогнавшего тогдашний уровень самолетостроения, — летающего крыла.

Можно сказать, что мы прямо-таки испытывали трудности от обилия проектов и разработок. Концентрация на нескольких немногих типах вооружения позволила бы, конечно, многое довести до конца намного раньше. Недаром на одном из совещаний ответственной инстанции было решено не столько увлекаться впредь новыми идеями, а отобрать из наших уже реальных проектных заделов разумное и соответствующее нашим производственным возможностям количество типов и решительно продвигать их.

И ведь снова Гитлер оказался тем, кто, несмотря на все тактические ошибки союзников, сделал те шахматные ходы, которые помогли им в 1944 г. добиться успеха в воздушном наступлении. Он не только затормозил разработку реактивного истребителя и приказал превратить его в легкий бомбардировщик — он носился с идеей тяжелой ракеты, которая должна была принести Англии Возмездие. С конца июля 1943 г. по его приказу огромный производственный потенциал был переключен на создание ракеты, получившей название «фау-2», в 14 м длиной и весом в три тонны. Он требовал выпуска 900 таких ракет в месяц. Абсурдной была сама идея противопоставить бомбардировочной авиации образца 1944 г., которая на протяжении многих месяцев (в среднем по 4100 вылетов в месяц) сбрасывала с четырехмоторных бомбардировщиков ежедневно три тысячи тонн взрывчатки на Германию, ракетные залпы, которые могли бы доставлять в Англию 24 т взрывчатки, т.е. бомбовый груз налета всего шести «летающих крепостей» (6). И нарекать это Возмездием!

Это, по-видимому, была моя самая тяжелая ошибка за время руководства немецкой военной промышленностью — я не только согласился с этим решением Гитлера, но и одобрил его. И это — вместо того, чтобы сконцентрировать наши усилия на создании оборонительной ракеты «земля-воздух». Еще в 1942 г. под кодовым названием «Водопад» ее разработка продвинулась настолько далеко, что было уже почти возможно запускать ее в серию. Но для этого на ее доводке нужно было бы сосредоточить все таланты техников и ученых ракетного центра в Пенемюнде под руководством Вернера фон Брауна (7).

Имея длину в восемь метров, эта реактивная ракета была способна с высокой прицельной точностью поражать бомбардировщики противника на высоте до 15 километров и обрушивать на них 300 кг взрывчатки. Для нее не имели значения время суток, облачность, мороз или туман. Уж если мы смогли позднее осилить месячную программу производства 900 тяжелых наступательных ракет, то, вне всякого сомнения, смогли бы наладить ежемесячный выпуск нескольких тысяч этих небольших и более дешевых ракет. Я и сегодня полагаю, что ракеты в комбинации с реактивными истребителями могли бы с начала 1944 г. сорвать воздушное наступление западных союзников с воздуха на нашу промышленность. Вместо этого огромные средства были затрачены на разработку и производство ракет дальнего действия, которые, когда осенью 1944 г., наконец, дошло дело до их боевого применения, обнаружили себя как почти полная неудача. Наш самый дорогой проект оказался и самым бессмысленным. Предмет нашей гордости, какое-то время и мне особенно импонировавший вид вооружения обернулся всего лишь растратой сил и средств. Помимо всего прочего, он явился одной из причин того, что мы проиграли и оборонительную воздушную войну.

Еще с зимы 1939 г. у меня установились тесные связи с исследовательско-конструкторским центром в Пенемюнде, хотя на первых порах лишь в роли строительного подрядчика. Мне бывало приятно в этом кружке далеких от политики молодых научных работников и изобретателей, во главе которых стоял 27-летний Вернер фон Браун, человек целеустремленный и как-то по-особенному реалистически нацеленный в будущее. Было необычно уже одно то, что такому молодому, без многолетней проверки делом за плечами, коллективу дали возможность работать над проектом стоимостью во многие миллионы марок, тем более, что практическое осуществление лежало в далеком будущем. Под отеческим попечительством полковника Вальтера Дорнбергера эти молодые люди, избавленные от бюрократических препон, могли работать свободно, а иногда и развивать выглядевшие почти утопическими идеи.

Я был просто захвачен тем, что я увидел здесь еще в 1939 г. в виде первых набросков: это было как планирование чуда. Эти технари с их фантастическими картинами будущего, эти романтики с их расчетами производили на меня при каждом моем их посещении совершенно особое впечатление, и как-то незаметно для себя я почувствовал, что они мне сродни. Это чувство уже сразу прошло проверку делом, когда поздней осенью 1939 г. Гитлер вычеркнул этот проект вообще из всяких категорий срочности, тем самым автоматически отпадали кадровые возможности и поставки материалов. По доверительному соглашению с Управлением вооружений сухопутных сил я, не имея на то формального разрешения, продолжал тем не менее строить пенемюндские сооружения — непокорность, которую тогда, вероятно, я один мог себе позволить.

После моего назначения на министерский пост я, естественно, самым пристальным образом следил за этим крупным проектом. Гитлер же по-прежнему оставался крайне скептичен: он испытывал принципиальное недоверие ко всем новинкам, которые, как и в случае с реактивным самолетом или атомной бомбой, выходили за круг технических представлений поколения солдат Первой мировой войны и устремлялись в некий чужой мир.

13 июня 1942 г. со мной в Пенемюнде вылетели начальники управлений вооружений всех трех родов войск вермахта: фельдмаршал Мильх, генерал-адмирал Витцель и генерал-полковник Фромм, чтобы присутствовать при запуске первой дистанционно управляемой ракеты. В просеке соснового бора мы увидели установленный безо всяких поддерживающих конструкций, устремленный в небо снаряд высотой с четырехэтажный дом. В этом было что-то нереальное. Полковник Дорнбергер, Вернер фон Браун, весь штаб и мы с напряженным интересом ожидали результата. Мне было известно, какие надежды связывал с этим экспериментом молодой изобретатель. Для него и его коллектива эта разработка служила прежде всего не совершенствованию вооружений, а прорыву в мир техники будущего.

Легкий дымок говорил о том, что емкости горючего уже заправлены. В пусковую секунду, сначала как бы нехотя, а затем с нарастающим рокотом рвущего оковы гиганта ракета медленно отделилась от основания, на какую-то долю секунды, казалось, замерла на огненном столбе, чтобы затем с протяжным воем скрыться в низких облаках. Вернер фон Браун сиял во все лицо. Я же был просто потярсен этим техническим чудом — его точностью, опровержением на моих глазах привычного закона тяготения — без всякой механической тяги верикально в небо вознеслись тринадцать тонн груза! Специалисты принялись объяснять нам, на каком расстоянии сейчас должен находиться снаряд, когда через полторы минуты послышался стремительно нарастающий вой и ракета упала где-то неподалеку. Мы окаменели, взрыв ухнул примерно в километре от нас. Как мы узнали позднее, отказало управление. Но создатели ракеты были удовлетворены, потому что удалось разрешить самую сложную проблему — отрыв от земли. Гитлер же и впредь сохранял «сильнейшие сомнения» относительно самой возможности прицельного управления ракетой (8).

14 октября 1942 г. я мог доложить ему, что его сомнения рассеяны: вторая ракета успешно пролетела по намеченной траектории 190 км и с отклонением в четыре километра упала в заданном районе. Впервые продукт человеческого изобретательского духа на высоте чуть более ста километров провел бороздку по мировому пространству. Это казалось шагом навстречу самым смелым мечтам. Теперь уже и Гитлер проявил живой интерес, но по своему обыкновению сразу же резко завысил свои пожелания. Он потребовал, чтобы первый одновременный залп был бы дан «не менее чем пятью тысячами ракет» (9).

После успешного запуска я должен был начать подготовку к серийному производству ракет. 22 декабря 1942 г. я дал Гитлеру на подпись соответствующий приказ, хотя ракета еще отнюдь не была доведена до стадии ее постановки на поток (10). Я полагал, что могу взять на себя риск, поскольку по состоянию конструкторской работы и по обещаниям руководителей из Пенемюнде полная техническая документация должна была быть представлена до июля 1943 г.

Утром 7 июля 1943 г. я по поручению Гитлера пригласил Дорнбергера и фон Брауна в ставку. Гитлер хотел расспросить о подробностях «фау-2». Вместе с Гитлером, только что освободившимся после какого-то совещания, мы направились к кинопавильону, где сотрудники Вернера фон Брауна все подготовили для демонстрации проекта. После краткого вступления погасили свет и начался фильм, в котором Гитлер впервые увидел величественную картину взлетающей вертикально вверх и исчезающей в стратосфере ракеты. Без малейшей робости, с юношеским энтузиазмом Вернер фон Браун давал пояснения к своим чертежам и с того же часа, вне всякого сомнения, он окончательно покорил Гитлера. Дорнбергер продолжал еще рассказывать о каких-то организационных проблемах, а я предложил Гитлеру присвоить фон Брауну звание профессора. «Да, организуйте это сейчас же у Майснера, — оживленно согласился он. — Ради такого случая я сам подпишу диплом».

С пенемюндцами Гитлер распрощался необыкновенно сердечно. Он был под сильным впечатлением, более того — загорелся. Вернувшись в свой бункер, он упивался перспективами, которые открывались этим проектом: «А-4 — это решающая стратегическая акция. И какое бремя свалится с нашей родины, когда мы нанесем такой удар по англичанам! Это решающее в военном отношении оружие и относительно дешевое в производстве. Вы, Шпеер, должны всемерно содействовать А-4. Все, что потребуется, — рабочая сила, материалы — все должно им даваться немедленно. Я уже собирался подписывать программу по танкам. А теперь вот что — пройдитесь по тексту и уравняйте по категории срочности А-4 с производством танков». «Но, — заключил Гитлер, — на этом производстве мы можем использовать только немцев. Упаси нас Господь от утечки информации за границу!» (11)

Когда мы остались наедине, он переспросил: «Вы не ошиблись? Действительно, этому молодому человеку 28 лет? Я бы дал ему еще меньше». Он находил это просто поразительным, что такой юнец проложил путь технической идее, которая преобразит весь облик будущего. Развивая в последующие годы свой тезис о том, что в наш век люди тратят свои лучшие годы на совершенно бесполезные вещи, что в прежние эпохи Александр Великий в возрасте 23 лет разгромил великую империю, а Наполеон в тридцать одержал свои гениальные победы, то случалось, что он как бы между прочим упоминал и Вернера фон Брауна из Пенемюнде, сотворившего в столь же юные годы настоящее техническое чудо.

Осенью 1943 г. обнаружилось, однако, что наши ожидания были несколько поспешными. Окончательная техническая документация, вопреки обещаниям, не смогла быть выдана в июле. Не выполнили мы и свое обязательство начать в ближайшее же время серийное производство ракет. Выявились многочисленные просчеты. В особенности — при первых экспериментальных запусках с боеголовками. По непонятным причинам они взрывались преждевременно, при вхождении в атмосферу (12). Имеется еще ряд нерешенных вопросов — предостерегал я от чрезмерного оптимизма в речи 6 октября 1943 г. Так что «еще рановато говорить с уверенностью о боевом применении этого нового оружия». Следует также учесть, что различие между штучным изготовлением и поточным производством само по себе очень существенное, в данном случае особенно велико из-за особой сложности технического оснащения.

Прошел еще почти целый год: в начале сентября 1944 г. были выпущены первые ракеты по Англии. Не так, как в своих мечтах рисовал себе это Гитлер — не пять тысяч ракет единым залпом, а всего лишь двадцать пять, и тоже не залпом, а в течение десяти дней.

После того, как Гитлер воодушевился проектом «фау-2», Гиммлер также развил активность. Через полтора месяца он предложил Гитлеру обеспечить секретность этой, как представлялось, для исхода войны решающей программы наиболее простым способом: передачей всего производства в концлагеря. Это исключало бы всякий контакт с внешним миром — ведь не существует даже переписки. Одновременно он предложил свои услуги по отбору из числа заключенных рабочей силы любой квалификации. От немецкой промышленности потребуются только административные кадры и инженеры. Гитлер дал добро. У Заура и меня после этого не оставалось выбора. К тому же мы не могли выдвинуть другого, более убедительного решения (13).

В результате нам было предписано вместе с руководством СС разработать устав для совместного предприятия «Миттельверк». С большой неохотой прнялись мои сотрудники за это дело. Их опасения подтвердились очень скоро. Формально за нами оставалась ответственность за само производство. В спорных же случаях мы оказывались вынужденными подчиняться превосходящей силе руководства СС. Тем самым Гиммлер в известном смысле просунул ногу в створку двери, и мы сами помогли ее открыть.

Мое сотрудничество с Гиммлером сразу же после моего назначения на должность министра началось с диссонансов. Почти каждый из имперских министров, с личным и политическим весом которых Гиммлер должен был считаться, получал от него почетное звание СС. Лично мне он заготовил особенно высокое отличие — он пожелал дать мне звание оберстгруппенфюрера СС, соответствующее армейскому чину генерал-полковника и до тех пор почти не присваивавшееся. И хотя он объяснил мне, сколь высока оказанная мне честь, я в самых вежливых выражениях отклонил ее. Я сослался на то, что как сухопутные силы (14), так и СА, а равно и Национал-социалистский союз автомобилистов также оказали мне честь, предложив высокие почетные звания, но они были мной также отклонены. Чтобы смягчить свой отказ, я предложил возобновить свою активную деятельность в качетве рядового в мангеймской организации СС, не подозревая, впрочем, что я там до тех пор даже и не числился в списках.

Присвоениями высоких званий Гиммлер, само собой разумеется, стремился усилить свое влияние и в тех сферах, которые ему прямо не подчинялись. Подозрительность, с которой я к этому отнесся, оказалась вскоре более чем оправданной. Гиммлер и в самом деле немедленно приложил немало сил, чтобы включиться в вооружение армии, он охотно предлагал как рабсилу заключенных, а уже в 1942 г. показал зубки, чтобы шантажировать кое-кого из моих соотрудников. Насколько можно было понять, он собирался переоборудовать концлагеря в крупные современные производственные единицы, в первую очередь для выпуска военной продукции, которые бы находились в прямом подчинении СС. Фромм сразу же обратил мое внимание на те опасности, которые могло это решение повлечь за собой для упорядоченного обеспечения армии вооружением. И Гитлер, как вскоре выяснилось, был всецело на моей стороне. У нас уже был весьма печальный опыт сотрудничества с предприятиями СС еще до войны, когда они взялись за изготовление кирпича и обработки гронитных блоков. 21 сентября Гитлер положил конец спору: заключенные должны работать на заводах, находящихся в ведении промышленных организаций по производству вооружений. Гиммлеровскому экспансионизму, как казалось мне, были на первый раз поставлены пределы, по крайней мере, в моей сфере деятельнсти (15).

Директора заводов поначалу жаловались на физическое истощение поступавшей от СС рабочей силы, поэтому уже через несколько месяцев их, окончательно изможденных, приходилось отсылать назад в стационарные лагеря. А поскольку только обучение вновь прибывших занимало несколько недель, а мастеров-наставников было и совсем немного, то мы не могли позволить себе каждые несколько месяцев приниматься за обучение сначала. В результате наших жалоб СС существенно улучшил санитарное содержание и питание заключенных. Во время обходов по цехам различных предприятий я вскоре стал замечать, что лица заключенных повеселели и они уже не выглядели столь изголодавшимися (16).

Принцип самостоятельности в производстве армейского вооружения получил брешь после приказа Гитлера о создании зависимых от СС ракетных предприятий.

В одной из отдаленных долин Гарца еще до войны была оборудована для складирования наобходимых для военных целей химикалиев разветвленная система пещер. 10 декабря 1943 г. я осмотрел подземные пещеры, в которых предстояло наладить производство «фау-2». В едва просматривавшихся в длину помещениях заключенные устанавливали оборудование, прокладывали коммуникации. Ничего не выражающими глазами они смотрели куда-то сквозь меня и механически сдергивали с головы при нашем появлении арестантские картузы из синего тика.

Я не забуду никогда одного профессора французского Пастеровского института, дававшего в качестве свидетеля показания на Нюрнбергском процессе. Он работал на том «Миттельверке», который я осматривал в тот день. Сухо, без всякого волнения, описывал он нечеловеческие условия в этих нечеловеческих фабриках: его не вытравить из моей памяти, и до сих пор меня тревожит его обвинение без ненависти, а только печальное, надломленное и все еще удивляющееся мере человеческого падения.

Условия существования этих заключенных были, действительно, варварскими. Глубокая боль и чувство личной вины охватывают меня, как только я об этом вспоминаю. Как я узнал от надсмотрщиков после обхода предприятий, санитарные условия были отвратительными, широко распространялись заболевания; заключенные ютились здесь же, около своих рабочих мест, в сырых пещерах, и поэтому смертность среди заключенных была искллючительно высока (17). Уже в тот же день я выделил необходимые материалы для немедленной постройки лагерных бараков на соседнем пригорке. Кроме того, я настаивал перед руководством СС на немедленных мероприятиях по улучшению санитарных условий и на улучшении питания. Я действительно получил соответствующие обещания.

На самом деле до тех пор меня эти проблемы почти не интересовали. И полученные заверения от лагерного начальства не вспоминались мной целый месяц. И только после того, как 13 января 1944 г. д-р Пошман, врачебный инспектор всех предприятий, входивших в мое министерство, снова и в самых мрачных красках описал мне антисанитарные условия в «Миттельверке», я откомандировал туда одного из моих ответственных сотрудников (18).

Одновременно д-р Пошман принял ряд дополнительных медицинских мер. Начавшаяся через несколько дней моя собственная болезнь свела все эти начинания на нет. И все же вскоре после моего возвращения, 26 мая, д-р Пошман докладывал мне об использовании гражданских враачей во многих лагерях. Но сразу же возникли и проблемы. В тот же день я получил от Роберта Лея очень грубое письмо, в котором он заявлял, по чисто формальным причинам, протест против деятельности д-ра Пошмана: медицинское обслуживание в лагерях относится к его сфере деятельности. С возмущением он требовал от меня не только выразить д-ру Пошману строгий выговор, наказать его административно, но и навсегда запретить ему лезть не в свои дела. Я немедленно ответил, что не вижу ни малейшего повода для удовлетворения его требований, напротив, мы весьма заинтересованы в достаточном медицинском обслуживании заключенных (19). В тот же день я обсуждал с д-ром Пошманом дополнительные меры по улучшению медицинской помощи. Поскольку затеял я это все вместе с д-ром Брандтом и, поскольку, оставляя в стороне всякие гуманитарные соображения, наши доводы были просто разумны, возможная реакция Лея меня нисколько не беспокоила. Я был убежден, что Гитлер не только поставит на место партбюрократию, которой мы пренебрегли, но еще и поиздевается над ней.

О Лее я больше ничего не слыхивал. И даже Гиммлер не сумел добиться своего, когда он попробовал показать мне, что ему ничего не стоит по своему усмотрению наносить удары даже по очень влиятельным группам людей. 14 марта 1944 г. он приказал арестовать Вернера фон Брауна вместе с двумя другими его сотрудниками. Начальнику центрального управления было сообщено, что они нарушили одно из моих распоряжений, позволив себе отвлечься от военно-стратегически важных задач из-за каких-то проектов для мирных времен. Действительно, сам фон Браун и его компания часто без всякой опаски рассуждали о том, как в отдаленном будущем может быть сконструирована ракета для почтовой связи между Соединенными Штатами и Европой. Столь же дерзкие, сколь и наивные, они не расставались со своими мечтаниями и даже позволили какому-то иллюстрированному журналу опубликовать в высшей мере фантастические картинки будущего. Когда Гитлер посетил меня, еще только-только вставшего с кровати, в Клессхайме, и неожиданно любезно со мной обратился, я воспользовался случаем и заручился его обещанием выпустить арестованных. Но прошла еще целая неделя, прежде чем обещание было выполнено. И спустя шесть недель Гитлер все еще ворчал, как непросто оказалось ему добиться этого. Как записано в «Дневнике фюрера» от 13 мая 1944 г., Гитлер «по делу Б. обещал только», что «до тех пор, пока Б. остается для меня абсолютно необходимым сотрудником, он не подлежит никаким видам преследования, как бы ни были проблематичны вытекающие из этого следствия общего характера». Но Гиммлер все же добился своего — с тех пор даже самые уважаемые сотрудники ракетного центра не могли чувствовать себя в безопасности, угроза произвола нависла над ними. А ведь надо было иметь в виду, что я не всегда смогу прийти им на помощь и снова добиться скорого освобождения.

Гиммлер уже давно нацелился на создание собственного эсэсовского экономического концерна. Мне казалось, что Гитлеру этот проект не по вкусу, и я его поддерживал. Не здесь окренились мотивы странного поведения Гиммлера во время моей болезни? За месяцы моего отсутствия ему все же удалось окончателльно убедить Гитлера в том, что крупный хозяйственный концерн СС будет иметь ряд достоинств, и в начале июня 1944 г. Гитлер предложил мне поддержать СС в этом начинании, помочь создать экономическую империю, которая охватывала бы различные отрасли — от сырьевой и до обрабатывающей промышленности. Свое требование он обосновал довольно неуклюжим доводом, что СС должны быть достаточно сильны, чтобы, например, быть в состоянии выступить после его, Гитлера, ухода с политической сцены, против министра финансов, если тот вознамерится урезать финансирование СС.

То есть начиналось именно то, чего я так опасался, вступая в должность министра. Мне, правда, удалось добиться от Гитлера формулировки, что гиммлеровские производственные объекты «должны подлежать такому же контролю, как и все предприятия по выпуску вооружения и иной военной продукции» с тем, чтобы «не получилось так, что одна часть вооруженных сил пойдет своим путем, тогда как за два года я приложил немало труда на то, чтобы вооружение всех трех составных частей вермахта свести воедино» (20). Гитлер пообещал поддержать меня перед Гиммлером, но у меня по временам сохранялись сильные сомнения относительно степени этой поддержки. Гиммлер же, бесспорно, был проинформирован Гитлером о нашей с ним беседе, когда он вдруг пригласил меня в свой дом под Берхтесгаденом.

Хотя рейхсфюрер СС и выглядел по временам фантазером, полет мыслей которого Гитлер находил просто смешным, в то же время он был чрезвычайно здравомыслящий реалист, точно наметивший свои далеко идущие политические цели. Беседы он проводил в стиле доброжелательной, слегка, как казалось, вынужденной корректности, никогда сердечно — и всегда озабоченный тем, чтобы в качестве свидетеля обязательно бы присутствовал кто-нибудь из его штаба. У него был тогда крайне редко распространенный дар терпеливо выслушивать аргументы своего собеседника. В дискуссии он производил впечатление мелочное, педантичное; по-видимому, неторопливо обдумывал каждое свое слово. По-видимому, ему было безразлично, не производит ли он вследствие этого впечатление негибкой, а то и прямо ограниченной личности. Его бюро работало с точностью отлично смазанного механизма, в чем своеобразно отражалась его безликость. Во всяком случае, мне часто казалось, что в предельно деловом стиле его секретариата находил отражение его бесцветный характер. Его машинисток, молодых женщин, трудно было назвать хорошенькими, но они выглядели чрезвычайно усердными и добросовестными.

Гиммлер развернул на этот раз передо мной очень продуманную и масштабную концепцию. За время моей болезни СС сумело, несмотря на усилия Заура, присвоить себе венгерский Манфред-Вайс-концерн, солидное предприятие по производству вооружений. Вокруг этого ядра, как мне это теперь разъяснил Гиммлер, предполагается, методично и последовательно расширяя сферы, создать концерн. От меня он хотел бы получить рекомендацию на пост управляющего этим концерном. После недолгого размышления я назвал имя Пауля Пляйгера, который в рамках четырехлетнего плана возвел огромный металлургический комбинат, человека своенравного и энергичного. Благодаря своим многообразным связям в мире промышленности, он не очень-то позволил бы Гиммлеру безмерно и бездумно раздувать и чрезмерно усиливать новый концерн. Но Гиммлеру мой совет пришелся не по вкусу. Впоследствии он никогда не делился со мной своими планами на будущее.

Близкие сотрудники Гиммлера Поль, Юттнер и Бергер были, несмотря на их цепкую, неуступчивую манеру ведения переговоров, людьми весьма посредственного добродушия: они являли собой ту банальность, с которой можно смириться с первого же взгляда. Два же других сотрудника буквально замораживали окружающих, как и сам их шеф. Гейдрих и Каммлер были блондинами, голубоглазыми, с продолговатой формой головы, неизменно строго одетые и прекрасно воспитанные; оба были способны в любой момент к нетрадиционным решениям, которые оба умели с редкостной настойчивостью проводить в жизнь, преодолевая любые препятствия. Выдвижение Каммлера было весьма примечательным. Вопреки всем идеологическим безумствам Гиммлер при решении кадровых вопросов не придавал значения прежней партийной принадлежности сотрудников. Решающими для него были хватка, быстрая сообразительность и сверхисполнительность. В начале 1942 г. он назначил его, бывшего высокопоставленного чиновника министерства авиации, руководителем строительного управления СС, а летом 1943 г. сделал ответственным за производство ракет. В нашей совместной работе новый доверенный человек Гиммлера показал себя ни с чем не считающейся, холодной машиной, фанатиком в достижении поставленной цели, которую он умел тщательнейшим образом и не чураясь никаких средств просчитывать далеко вперед.

Гиммлер заваливал его заданиями, при всяком удобном случае брал его с собой к Гитлеру. Вскоре пошел слушок, что Гиммлер прилагает усилия сделать его моим преемником. Мне импонировала холодная деловитость Каммлера, который во многих случаях оказывался моим партнером, по предназначаемой ему роли — моим конкурентом, а по своему восхождению и стилю работы во многом — моим зеркальным отражением. Он также происходил из солидной буржуазной среды, получил высшее образование, обратил на себя внимание в строительной промышленности и сделал быструю карьеру в областях, далеких от своей непосредственной специальности.

В условиях войны результативность работы того или иного предприятия в решающей мере определялась контингентом его рабочей силы. Уже в самом начале 40-х г.г., а затем и во все ускоряющемся темпе СС в тайне приступил к строительству трудовых лагерей и заботился об их постоянном пополнении. Шибер, ответственный сотрудник моего министерства, обратил в своей записке от 7 мая 1944 г. мое внимание на усилия СС использования своей неограниченнойю власти над рабочей силой в рамках своей системы для общей экономической экспансии.

Все более широкое распространение получала практика изъятия из наших предприятий иностранной рабочей силы, когда рабочих арестовывали за незначительные проступки и отправляли в лагеря СС (22). Мои сотрудники подсчитали, что таким путем в начале 1944 г. у нас ежемесячно отнимали по 30-40 тыс. рабочих. Поэтому в начале июня 1944 г. я заявил Гитлеру, что «исчезновение 500 тыс. рабочих за один только год нетерпимо… Тем более, что значительную их часть составляет с немалыми трудами обученная рабочая сила». Их следовало бы «по возможности быстро вернуть на рабочие места по освоенной профессии». Гитлер пообещал на предстоящем совещании с Гиммлером и мной взять мою сторону (23), но Гиммлер, вопреки очевидности, прямо в глаза Гитлеру и мне начисто отрицал существование подобной практики.

Как я не раз имел возможность убедиться, заключенные испытывали страх перед все возрастающим экономическим экспансионизмом Гиммлера. Я вспоминаю посещение сталеплавильных заводов в Линце летом 1944 г. Заключенные там пользовались полной свободой передвижения на производственных участках. В просторных цехах они работали на основном оборудовании или в качестве вспомогательной силы у квалифицированных немецких рабочих, которые совершенно непринужденно общались с ними. Охранники были не из СС, а солдаты. Когда мы подошли к группе из примерно двух десятков русских, я спросил через переводчика, удовлетворены ли они оплатой труда. Очень выразительными жестами они выразили свое удовлетворение. Да и то, как они выглядели, свидетельстововало о том же. По сравнению с угасающими людьми в пещерах «Миттельверка» их прилично кормили, а когда, просто так, для разговора, я спросил, не хотели бы они вернуться в свои базовые лагеря, они сильно перепугались, на их лицах появился неприкрытый ужас.

Я не стал задавать больше вопросов, да и к чему — их лица сказали, в сущности, все. Если бы сегодня я попытался бы воспроизвести мои тогдашние ощущения, если я, прожив целую жизнь, попробую разложить по полочкам, что же это было, то мне представляется это таким образом: отчаянный бег наперегонки со временем, безумная зацикленность на показателях продукции и процента брака намертво замуровали все соображения и чувства человечности. Один американский историк написал, что я любил машины больше, чем людей (24). И он не неправ: я сознаю, что вид страдающих людей мог влиять только на мои ощущения, но не на мое поведение. На уровне эмоций возникала сентиментальность, а в области же решений по-прежнему господствовал принцип целесообразности. На Нюрнбергском процессе пунктом обвинения против меня было использование заключенных на предприятиях вооружений. В соответствии с критериями определения судом тяжести преступления моя вина должна была быть еще больше, если бы мне, преодолевая сопротивление Гиммлера, удалось бы тогда увеличить численность заключенных, работавших на наших предприятиях, что несколько повышало их шансы на выживание. Парадоксально: я бы сегодня куда лучше себя чувствовал, если бы моя вина с этой точки зрения оказалась бы еще тяжелее. Но ни нюрнбергские критерии, ни арифметические прикидки, сколько еще человек, возможно, удалось бы спасти, не затрагивают самой сути того, что меня сегодня волнует. Потому что все это остается в пределах какого-то одного измерения. Гораздо сильнее меня гнетет то, что в лицах узников я не разглядел физиономию режима, существование которого я в те недели и месяцы с такой маниакальностью пытался еще продлить. За пределами системы я не увидел моральной позиции, которую мог бы занять. И я часто спрашиваю себя, кем же, собственно, был тот молодой человек, столь бесконечно от меня далекий, который тогда, двадцать пять лет назад, прошел мимо меня по цеху завода в Линце или спускался в штольни «Миттельверка».

Однажды, кажется, летом 1944 г., меня навестил мой приятель Карл Ханке, гауляйтер Нижней Силезии. В свое время он мне многое рассказал о польском и французском походах, о погибающих и страдающих от ран, о лишениях и муках — одним словом, показал себя человеком, способным к состраданию. В это же посещение он, усевшись в одном из обитых зеленоватой кожей кресел моего кабинета, был в смятении, говорил, спотыкаясь. Он просил меня никогда, ни при каких обстоятельствах, не принимать приглашения посетить концлагерь в гау Верхней Силезии. Он там увидел нечто такое, чего он не должен и не в состоянии описать.

Я ни о чем его не расспрашивал, я не задавал вопросов Гиммлеру, я не задавал вопросов Гитлеру, я не затрагивал эту тему в кругу моих друзей. Я не попытался сам установить истину — я не хотел знать, что там творится. Видимо, Ханке имел в виду Аусшвитц. В те секунды, когда он разговаривал со мной, на меня навалилась тяжкой реальностью вся ответственность. Именно об этих секундах думал я, когда на Нюрнбергском международном суде я признал, что в качестве одного из руководящих деятелей Рейха должен в рамках общей ответственности за все содеянное нести свою долю вины, потому что с тех самых секунд я морально стал неразрывно связан с этими преступлениями, потому что я из страха открыть для себя нечто, что потребовало бы от меня прийти к определенным выводам, на все закрыл глаза. Эта добровольная слепота перечеркивает все то доброе, что я, может быть, на последнем этапе войны должен был бы или хотел бы сделать. В сравнении с ней какие-то мои шаги в этом направлении превращаются ни во что, в нуль. Именно потому, что тогда я оказался ни на что не способным, заставляет меня и сегодня чувствовать себя лично ответственным за Аусшвитц.