"Воспоминания" - читать интересную книгу автора (Шпеер Альберт)

Глава 16 Упущенные возможности

Одним из самых поразительных явлений войны остается тот факт, что Гитлер старался оградить свой народ от тягот, которые Рузвельт или Черчиль взваливали на свои народы без всяких колебаний (1). Разрыв между тотальной мобилизацией рабочей силы в демократической Англии и халатным подходом к этому вопросу в авторитарной Германии отражает обеспокоенность режима возможным отливом народного благоволения. Руководящие круги не желали сами приносить жертвы, но они не ожидали их и от народа, стараясь поддерживать его по возможности в добром расположении духа. Гитлер и большинство его сподвижников пережили солдатами революцию 1918 г. и никогда не забывали. В частных разговорах Гитлер часто давал понять, что, памятуя уроки 1918 г., любая осторожность не будет чрезмерной. Для упреждения недовольства расходовались большие, чем в демократических странах, средства — на обеспечение населения потребительскими товарами, на военные пенсии или на пенсии вдовам погибших на фронте мужчин. Тогда как Черчилль ничего не обещал своему народу, кроме «крови, слез, тяжелой работы и пота», у нас на всех этапах и при всех кризисах войны монотонно звучал пароль Гитлера «Окончательная победа будет за нами.» Это было признанием политической слабости, в этом просматривались серьезные опасения утраты популярности, из которой мог бы развиться внутриполитический кризис.

Встревоженный поражениями на русском фронте, я в начале 1942 г. подумывал не только о тотальной мобилизации всех вспомогательных ресурсов. Я настаивал одновременно на том, что "война должна быть завершена в кратчайший срок; если это не удастся, то Германия ее проиграет. Мы должны закончить ее до конца октября, до начала русской зимы или мы ее окончательно проиграем. И выиграть ее мы можем только тем вооружением, которое у нас есть в данный момент, а не тем, которое появится в будущем году. "Совершенно для меня необъяснимым образом этот анализ ситуации дошел до «Таймс», опубликовавшей его 7 сентября 1942 г. (2). Статья, действительно, резюмировала позицию, разделявшуюся мною, Мильхом и Фроммом.

«Наше чувство всем нам подсказывает, что в этом году мы стоим перед решительным поворотом нашей истории», — публично заявил я в апреле 1942 г., не подозревая, что мы уже вплотную подошли к нему — окружение Шестой армии в Сталинграде, гибель Африканского корпуса, успешные наземные операции противника в Северной Африке, а также первые массированные налеты на немецкие города. Да и с точки зрения военной экономики мы оказались на переломе: вплоть до осени 1941 г. она была приспособлена к быстротечным войнам с продолжительными перерывами между ними. Теперь же шла непрерывная война.

Я полагал, что верхушке партийной иерархии следует немедленно начать мобилизацию всех резервов. Это представлялось мне тем более оправданным, что Гитлер сам 1 сентября 1939 г. торжественно заявил в рейхстаге, что нет таких лишений, которые он не был бы готов разделить лично.

И в самом деле, теперь он согласился с замораживанием всех, опекаемых им строек, даже в Оберзальцберге. На это распоряжение я сослался через две недели после вступления в должность в своем выступлении перед самой трудной аудиторией, перед гауляйтерами и рейхсляйтерами: «Недопустимо, чтобы на наши сегодняшние решения оказывали влияние наши замыслы будущих мирных работ. У меня имеется указание фюрера докладывать ему о всех подобных, безответственных помехах, чинимых нашей промышленности вооружений.» Это была неприкрытая угроза, которую я, маневрируя, чуть смягчил признанием, что до начала последней зимы каждый из нас лелеял свои особые желания. Но нынешнее военное положение требует приостановки всех излишних строительных работ в гау. Наш долг подать хороший пример и в тех случаях, когда экономия рабочей силы и материалов была бы и незначительной.

У меня была полная уверенность в том, что, несмотря на монотонность, с которой я зачитывал текст, каждый из присутствующих последует моему призыву. И все же после выступления меня окружило много гауляйтеров и крайсляйторов, старавшихся получить в виде исключения разрешение на какие-то строительные объекты. Первым среди них был сам рейхсляйтер Борман, успевший заручиться у подверженного колебаниям Гитлера распоряжением противоположного содержания. Рабочие на объектах в Оберзальцберге, которым к тому же требовались автотранспорт, стройматериалы и горючее, и в самом деле, остались там до конца войны, хотя через три недели после совещания я настоял на новом приказе Гитлера о консервации этой стройки (4).

За Борманом протиснулся гауляйтер Заукель, он хотел спасти возведение в Веймаре своего «партийного форума». Он также неуклонно продолжал строительство до самого конца войны. Роберт Лей сражался за свинарник в своей образцово-показательной усадьбе. Ему я отказал в этой абсурдной просьбе письменно, позволив себе порезвиться при выборе формулировки исходящих данных: «Руководителю Имперской организации НСДАП и Руководителю Трудового фронта. Относительно Вашего свинарника»!

Да и сам Гитлер уже после моего призыва распорядился ( помимо продолжения работ в Оберзальцберге ) начать перестройку обветшавшего замка Клесхайм под Зальцбургом в роскошную резиденцию для гостей, проект стоимостью во много миллионов. Гиммлер же сооружал для своей любовницы огромную виллу недалеко от Берхтесгадена в такой тайне, что я об этом узнал лишь в последние недели войны. Гитлер сам поощрил одного гауляйтера ( это было уже после 1942 г. ) к перестройке замка Позен, одного отеля да еще — и к строительству личной резиденции, и все это с огромным расходом фондируемых материалов! Еще в 1942-43 гг. продолжалось строительство персональных поездов для Лея, Кейтеля и прочих, что требовало немало дефицитных материалов и квалифицированной рабочей силы. Индивидуальные строительные замыслы партфункционеров оставались мне по большей части неизвестными. При всевластии рейхс— и гауляйтеров я не мог добиться над ними контроля и лишь редко удавалось ноложить вето на тот или иной проект, да и то на него не обращали внимания. Даже летом 1944 г. Гитлер и Борман поставили своего министра вооружений в известность, что некая мюнхенская фирма по изготовлению багетов и рам не должна привлекаться к военным заказам. Впрочем, еще несколькими месяцами ранее от производства для армии опять же по их указанию были освобождены «фабрики и приравниваемые к ним художественные промыслы», занятые изготовлением ковров и штофных материалов для послевоенных сооружений Гитлера (5).

Всего лишь через девять лет после прихода к власти руководящий слой был в такой степени коррумпирован, что даже на критическом этапе войны не мог отказаться от ставшего уже привычным стиля жизни на широкую ногу. Всем им «для представительства» были необходимы просторные дома, охотничьи угодья, поместья и замки, многочисленная прислуга, обильные застолья, подвалы с изысканными коллекциями вин (6). Кроме того, они прямо-таки помешались на опасениях за свою жизнь, и в этом было что-то гротескное. Гитлер сам, куда бы он ни прибывал, первым делом приказывал строить для него бункеры, мощность перекрытий которых, соответственно увеличивавшемуся весу бомб, возросла под конец до пяти метров. Целые системы бункеров были возведены в Растенбурге, в Берлине, на горе Оберзальцберг, в Мюнхене, в гостевом замке в Зальцбурге, в ставках под Наугеймом и на Сомме, а в 1944 г. он повелел пробить в горах Силезии и Тюрингии еще две ставки, что потребовало привлечения сотен так нам нужных специалистов по шахтному строительству и тысяч рабочих (7).

Бросавшиеся в глаза страх и преувеличенная оценка собственной персоны у Гитлера делали и для его окружения несложной задачей принятие сверх-мер по собственной безопасности. Не только в своем Каринхалле, но даже и в отдаленном замке Фельденштайн вблизи Нюрнберга, который почти никогда не посещался, Геринг приказал построить разветвленные подземные сооружения (8). Семидесятикилометровое, пролегающее через отгороженные леса шоссе из Каринхалля в Берлин, было оборудовано на равном удалении друг от друга бетонированными укрытиями. При осмотре последствий прямого попадания тяжелой бомбы в общественное бомбоубежище Лей ничем не интересовался, кроме как толщиной пробитых перекрытий в сопоставлении с их мощностью в его личном бункере, расположенном в практически безопасном предместье Груневальд. И ко всему этому гауляйтеры согласно приказу Гитлера, убежденного в их незаменимости, сооружали еще и еще бункеры вне своих городов.

Из всех первоочередных задач, обрушившихся сразу же на меня, самой неотложной был вопрос с рабочей силой. В середине марта, как-то поздно вечером, я посетил одно из ведущих берлинских предприятий по вооружению «Райнметалл-Борзиг» и увидел, что хотя его цехи и набиты ценнейшим оборудованием, но оно не используется: для второй смены не хватало рабочих. Не иначе обстояло дело и на других заводах вооружений. Помимо всего прочего возникали трудности с электроэнергией в дневное время, тогда как в вечерние и ночные часы кривая нагрузки элекросетей существенно шла вниз. Поскольку одновременно шло строительство новых промышленных предприятий общей стоимостью примерно в 11 миллиардов марок, которые мы не смогли бы обеспечить оборудованием, мне показалось разумным законсервировать большую их часть, а высвободившуюся таким образом рабочую силу перебросить для организации второй смены на действующих предприятиях.

Гитлер в общем обнаружил понимание такой логики и подписал директиву о сокращении объемов строительства до трех миллиардов. Однако, он заупрямился, когда в соответствии с ней встал вопрос о консервации долгосрочных строительных объектов химической промышленности стоимостью примерно в один миллиард марок (9). Ему хотелось всего и сразу, и свой отказ он мотивировал следующим образом: «Допустим, война с Россией закончена. Но у меня есть и более далекоидущие планы, и для этого мне нужно больше синтетического горючего, чем сейчас. Новые предприятия должны строиться, даже если срок их сдачи через несколько лет». Годом позднее, 2 марта 1943 г., я считал необходимым констатировать, что нет смысла строить заводы под программы будущего, не могущие быть завершенными строительством до 1 января 1945 г." (10). Ошибочное решение Гитлера начала 1942 г. продолжало еще и в сентябре 1944 г., в катастрофической обстановке на фронтах, камнем висеть на нашей промышленности вооружений.

Хотя его решение нанесло существенный ущерб моему плану свертывания значительной части строительной отрасли, все же удалось высвободить несколько сотен тысяч строительных рабочих, которых можно было переключить на военное производство. Но тут возникло неожиданное новое препятствие. Руководитель группы по трудовым ресурсам в рамках четырехлетнего плана министериаль-директор д-р Мансфельд без обиняков заявил мне, что у него не хватает власти, чтобы сломить сопротивление гауляйтеров, не согласных с направлением освобождающихся строителей из одного гау в другой (11). И в самом деле, гауляйтеры, при всех их интригах и соперничестве, моментально выступали как единая когорта, как только возникала угроза одному из их «суверенных прав». Мне было ясно, что, несмотря на мои тогда очень сильные позиции, в одиночку я никогда с ними не справлюсь. Нужно было привлечь кого-то из их рядов, чтобы через особое уполномочение от имени Гитлера преодолеть и эту трудность. Мой выбор пал на старого приятеля, многолетнего статс-секретаря Геббельса, Карла Ханке, занимавшего с января 1941 г. пост гауляйтера Нижней Силезии и входившего в этот круг. В принципе Гитлер согласился с прикомандированием ко мне специального уполномоченного. Но на этот раз Борман успешно обошел меня. Поскольку было известно, что Ханке мой приятель, то его прикомандирование не только означало бы усиление моей власти, но и вторжение в бормановскую сферу партийной иерархии.

Когда через два дня я снова высказал свое пожелание Гитлеру то он, относясь с пониманием к проблеме, отклонил моего кандидата: «Ханке еще слишком молод как гауляйтер, и ему будет непросто завоевать необходимый авторитет. Я переговорил с Борманом. Мы возьмем Заукеля» (12).

Борману удалось добиться назначения Заукеля Гитлером с непосредственным его подчинением фюреру. Геринг с полным основанием опротестовал это решение, поскольку речь шла о круге задач, решавшихся до этого в рамках четырехлетки. Тогда с характерной для него беззаботностью в обращении с государственным аппаратом Гитлер, хотя и назначил Заукеля «Генеральным уполномоченным», но одновременно посадил его в организацию Геринга, руководившую четырехлетним планом. Геринг снова заявил протест, т.к. дело, и впрямь, принимало для него унизительный оборот. Конечно, Гитлер мог бы повлиять на Геринга с тем, чтобы тот как бы сам испрашивал Заукеля. Но он этого не сделал. И без того несколько потраченный авторитет Геринга еще снизился из-за злопамятности Бормана.

Затем я и Заукель были приглашены в ставку Гитлера. Вручая приказ о назначении, Гитлер указал, что проблемы нехватки рабочих рук просто не существует и повторил примерно то же, что уже говорил 9 ноября 1941 г.: «На территории, работающей прямо на нас, проживает 250 миллионов человек. Ни у кого не должно быть сомнений, что мы сумеем этих людей полностью запрячь в работу» (13). Гитлер уполномочил Заукеля самым решительным образом заполнять незанятые рабочие места рекрутами из оккупированных областей. Так начался роковой этап моей деятельности. В последующие два-с-половиной года я засыпал Заукеля требованиями о поставках иностранной рабочей силы для принудительного труда в производстве вооружений.

Первые недели были отмечены безупречным сотрудничеством. Заукель обещал Гитлеру и мне расширить все узкие места с рабочей силой и самым пунктуальным образом заполнять места призванных в вермахт. Со свей стороны я помогал ему укрепить свой авторитет и, где мог, оказывал ему поддержку. В мирное время среднегодовой приход примерно 600 тысяч молодых людей в экономику уравновешивал отток рабочей силы по возрасту или смерти. Теперь же не только они, но и частично промышленные рабочие, призывались в вермахт. В 1942 г. поэтому военной экономике не хватало более миллиона рабочих. Обещания Заукеля остались, мягко говоря, невыполненными. Надежды Гитлера заполучить без особых проблем с территории с населением в 250 миллионов человек рабочую силу на пустующие рабочие места в Германии разбились как о неэффективность немецких органов в оккупированных странах, так и о противодействие рекрутов: они скорее предпочитали уходить в леса к партизанам, чем позволить насильственно мобилизовать себя для работы в Германии.

Когда на заводы прибыли первые группы иностранных рабочих наша «индустриальная организация» изложила мне свои возражения: Наши квалифицированные рабочие, имеющие бронь, заняты на самых ответственных производственных участках, а теперь их собираются заменить иностранцами; хотя именно здесь налицо самый острый дефицит рабочих рук. Это стало бы самым кратким путем для вражеских шпионских и диверсионных служб, если им удастся внедрить в сгоняемые Заукелем колонны своих агентов. Повсеместно не хватает переводчиков, которые могли бы объясняться с людьми различных языковых групп. Сотрудники из промышленности положили мне на стол статистику, согласно которой в Первую мировую войну значительно шире использовался, чем сейчас, труд немецких женщин. Они показали мне фотографии потока рабочих после окончания рабочей смены на одном и том же заводе боеприпасов в 1918 г. и в 1942 г.: тогда это были преимущественно женщины, теперь же — почти исключительно мужчины. Приложили они и иллюстрации из американских и английских журналов, доказывавшие, что в этих странах на всех военных заводах женщины составляют более значительную часть рабочих коллективов, чем у нас (14).

Когда я в начале апреля 1942 г. потребовал от Заукеля более широкого привлечения немецких женщин на военные предприятия, он с порога заявил мне, что вопрос, откуда и каких брать рабочих, а также, где их использовать, относится всецело к его компетенции; как гауляйтер он, к тому же, подчиняется только Гитлеру и только перед ним несет ответственность. В заключение он предложил оставить решение этих вопросов на усмотрение Геринга как уполномоченного по четырехлетнему плану. Во время совещания, которое состоялось опять в Каринхалле, Геринг выглядел чрезвычайно польщенным. К Заукелю он обращался с преувеличенной любезностью и гораздо холоднее ко мне. Мне едва удалось изложить свои взгляды — Заукель и Геринг все время перебивали меня. Самый веский аргумент Заукеля заключался в том, что заводской труд несет в себе опасность нравственного ущерба для немецкой женщины, от него пострадает не только «душевная и эмоциональная жизнь», но и ее плодовитость. Геринг со всей решительностью присоединился к этим доводам. Чтобы уйти со спокойной душой, Заукель сразу же после обсуждения связался без моего ведома с Гитлером и заручился его поддержкой.

Это было первым ударом по моим до того считавшимися неуязвимыми позициям. О своей победе Заукель оповестил своих коллег-гауляйтеров в особом письме, в котором между прочим подчеркивалось: «Для существенного облегчения перегрузок, которым подвергаются немецкие домохозяйки и, в первую очередь, многодетные матери, а также в целях охраны их здоровья фюрер дал мне указание доставить из восточных областей в Рейх примерно 400-500 тысяч отборных, здоровых и сильных девушек» (15).

В то время, как в Англии в 1943 г. численность прислуги уменьшилась на две трети, в Германии она оставалась практически неизменной до конца войны — 1,4 млн. (16). Сверх того немалая доля от полумиллиона украинок использовалась в качестве прислуги партийными функционерами, о чем вскоре в народе и начали шептаться.

Производство вооружений воюющими сторонами зависит от того, как распределяется потребление стали. Во время Первой мировой войны немецкая военная промышленность потребляла 46,5% всей стали в чисто вооруженческих целях. Вскоре после вступления в должность я установил, что в отличие от прошлого доля вооружений в общем расходе стали составляла лишь 37,5% (17). Для увеличения доли вооружений я предложил Мильху производить распределение сырья совместно.

Поэтому 2 апреля мы снова отправились в Каринхалль. Сначала Геринг многословно рассуждал на все мыслимые темы, но в конце-концов заявил о совей поддержке нашего плана создать специально плановое управление в аппарате, обслуживающем четырехлетний план.

Наш совместный демарш произвел на Геринга впечатление, и он почти робко спросил: «Вы не могли бы взять третьим моего Кернера? А то он расстроится, что его вроде бы оттирают» (18).

«Центральное планирование» очень скоро стало одним из важнейших учреждений нашей военной экономики. Собственно говоря, трудно было понять, почему подобный межведомственный орган, координирующий отдельные программы и следящий за соблюдением приоритетов, не был создан уже давно. До 1939 г. Геринг вроде бы лично заботился об этом, а позднее не было просто никого, кто авторитетно мог бы отвечать за становящиеся все более сложными и ответственными проблемы и восполнить несостоятельность Геринга (19). Хотя директива Геринга о «Центральном планировании» предусматривала, что он может единолично принять любое решение, если посчитает необходимым. Но, как я и предполагал, он никогда не вспоминал об этом, а у нас не было причин, когда-либо беспокоить его (20).

Заседания «Центрального планирования» проходили в большом зале моего министерства. Они были бесконечными, с тьмой участников. Министры и статс-секретари появлялись лично. При поддержке своих подчиненных они вели, подчас драматическую, борьбу за свою долю сырья. Проблема этой работы заключалась в том, чтобы дать гражданскому сектору экономики как можно меньше, но все же столько, чтобы производство вооружений не пострадало из-за сбоев в других отраслях или вследствие недостаточного снабжения населения (21).

Сам я прилагал усилия к тому, чтобы добиться резкого сокращения производства потребительских товаров, тем более, что в начале 1942 г. легкая промышленность производила всего на три процента меньше, чем в мирное время. В 1942 г. ее удалось потеснить в пользу военной продукции, но всего на двенадцать процентов (22). Потому как уже тремя месяцами позднее Гитлер уже сожалел о своем решении о «переструктурировке производства в интересах промышленности вооружений» и постановил 28-29 июня 1942 г., что следует «возобновить выпуск продукции для общего снабжения населения». Я протестовал, приводя в качестве аргумента соображение, что «такая установка побудит к новому сопротивлению против нынешней линии всех тех, кто до сих пор хотя и с неудовольствием, но все же придерживался приоритета производства вооружения» (23). Я недвусмысленно имел в виду партфункционеров. Мои возражения остались без ответа.

Снова мое стремление ввести тотальную военную экономику разбилось о нерешительность Гитлера.

Для наращивания вооружений были нужны не только рабочие и больше стандартной, нелигированной стали; железнодорожное сообщение также должно было отвечать повышенным требованиям, хотя оно не вполне еще оправилось от катастрофы, пережитой зимой в России. Хвост необработанных составов упирался в территорию Рейха. Доставка важнейшей военной продукции шла с невыносимой медлительностью.

5 марта 1942 г. Юлиус Дорпмюллер, наш министр путей сообщения, очень живой, несмотря на свои 73 года, господин, поехал вместе со мной в ставку, чтобы доложить Гитлеру транспортные проблемы. Я разъяснил Гитлеру катастрофическое положение на транспорте, но так как Дорпмюллер поддержал меня лишь отчасти, Гитлер, как и всегда, предпочел более оптимистическую оценку ситуации. Он отложил решение, заметив, что «последствия, вероятно, не будут столь уж тяжелыми, как это представляется Шпееру».

Через две недели он согласился с моей настоятельной просьбой назначить в качестве преемника 65-летнего статс-секретаря министерства путей сообщения одного молодого чиновника. Но Дорпмюллер придерживался категорически иного мнения: «Мой заместитель слишком стар?», — переспросил он, когда я сообщил ему о решении. Он же молодой человек. Когда я в 1922 г. возглавлял одну из дирекций рейхсбана, он как раз начинал в должности советника рейхсбана". Ему как-то удалось замять этот кадровый вопрос. Через два месяца, однако, 21 мая 1942 г., Дорпмюллер вынужден был сделать мне следующее заявление: «На немецкой территории рейхсбан располагает столь незначительным количеством вагонов и паровозов, что он не может более нести ответственность за транспортировку даже самых срочных грузов». Подобная характеристика положения Дорпмюллером, — зафиксировала наша ведомственная хроника, -"равносильно объявлению рейхсбаном банкротства". В тот же день Имперский министр путей сообщения предложил мне пост диктатора на транспорте, но я отклонил это предложение (24).

Еще через два дня я представлял Гитлеру молодого советника рейхсбана д-ра Ганценмюллера. Он сумел зимой привести в порядок развалившееся железнодорожное сообщение на обширной части территории России, от Минска до Смоленска. На Гитлера он произвел благоприятное впечатление: «Этот человек мне понравился. Тотчас же назначаю его статс-секретарем». На мою реплику о том, не стоило бы сначала переговорить об этом с Дорпмюллером, он воскликнул: «Ни в коем случае! Я просто вызову Вас, Шпеер, с Вашим молодцем в ставку. А затем, независимо от этого, должен приехать и Имперский министр путей сообщения.»

По распоряжению Гитлера оба путейца были размещены в ставке по различным баракам, так что д-р Ганценмюллер вошел в кабинет Гитлера один, без министра, ничего не подозревая. Рассуждения Гитлера были занесены в тот же день в протокол: «Проблема транспорта — одна из самых ключевых, поэтому она должна быть решена. Всю свою жизнь, а более всего прошлой зимой, я сталкивался с коренными вопросами, для которых должно было быть найдено решение. От так называемых специалистов, от людей, собственно, призванных осуществлять руководство, я все время слышал: 'Это невозможно, так не получится'. Этим я не могу довольствоваться. Существуют проблемы, которые непременно должны быть решены. Там, где настоящие вожди, они всегда решались и будут решаться! Этого не добиться вежливыми приемами. Но мне нет дела до вежливости, точно так же, как мне безразлично, что скажут потомки о тех методах, к которым я вынужден прибегнуть. Для меня существует только один вопрос, который должен быть решен: мы должны выиграть войну или Германия понесется на всех парах навстречу своей гибели.»

Гитлер рассказал затем, как он противопоставил свою волю генералам, которые во время зимней катастрофы настаивали на отступлении. После этого он перешел к требованиям, которые я ему порекомендовал для восстановления регулярного сообщения. Не пригласив ожидавшего в приемной министра и не спросив его, Гитлер назначил Ганценмюллера новым статс-секретарем, поскольку он доказал на фронте, что у него достаточно энергии, чтобы привести в порядок заклинившуюся ситуацию на транспорте". И только сейчас министр Дорпмюллер и его министериаль-директор Лейббрандт были приглашены на совещание. Он решился, — заявил Гитлер, — вмешаться в дела транспорта, поскольку от него зависит дело победы. Затем он привел свой стандартный аргумент: «В свое время я начинал с нуля как безвестный солдат мировой войны и начал действовать лишь тогда, когда все другие, казавшиеяс более меня пригодными для руководства, провалились. У меня была только воля, и я пробился. Весь мой жизненный путь доказывает, что я никогда не капитулирую. Военные задачи должны быть решены. Я повторяю: для меня слово „невозможно“ не существует». И почти срываясь на крик: «Для меня его просто не существует!» Лишь после этого он сообщил министру путей сообщения, что он назначил бывшего советника рейхсбана новым статс-секретарем. Возникла довольно неприятная ситуация как для министра, для нового статс-секретаря, так и для меня.

О профессионализме Дорпмюллера Гитлер всегда отзывался с уважением. И Дорпмюллер мог поэтому предполагать, что вопрос о его новом заместителе будет с ним обсуждаться. Но Гитлер, по-видимому, хотел ( что частенько бывало, если ему приходилось иметь дело со специалистами ) тактикой свершившихся фактов избегнуть неприятных разногласий. И в самом деле, Дорпмюллер пережил это унижение безответно.

Прямо тут же Гитлер решил, что генерал-фельдмаршал Мильх и я должны временно действовать в качестве диктаторов на транспорте. Он обязал нас следить за тем, чтобы поставленные требования «выполнялись в максимально возможном объеме и в максимально краткие сроки». Обезоруживающим заявлением «Война не может быть проиграна из-за транспорта, стало быть, его проблемы должны быть решены» Гитлер заключил совещание.

И на самом деле, они были решены. Молодой статс-секретарь сумел довольно простыми средствами устранить пробки на дорогах, ускорить движение и удовлетворить возросшие запросы промышленности вооружений. Главный комитет по рельсовому транспорту следил за тем, чтобы двинулось с мертвой точки дело с ремонтом паровозов, пострадавших от русской зимы. От прежнего полу-кустарного строительства паровозов мы перешли к серийному их производству и преумножили продукцию. (26). Нам удалось и впредь поддерживать транспорт, несмотря на возросшие объемы продукции для фронта, поддерживать транспорт в приличном состоянии; тем более, что оставление нами оккупированных территорий автоматически вело к сокращению транспортных путей. Так продолжалось до тех пор, пока систематические налеты с осени 1944 г. снова не превратили транспорт в самое узкое место нашей военной экономики, и — теперь уж окончательно.

Когда Геринг прослышал о нашем намерении в несколько раз увеличить производство паровозов, он вызвал меня в Каринхалль. С полной серьезностью он предложил мне строить локомотивы из… бетона, поскольку у нас нет достаточного количества стали. Локомотивы из бетона, разумеется, не прослужат так долго, как из железа, — заметил он. — Но тогда нужно, соответственно, их больше изготовить. Как это сделать технически, он, впрочем, не знал. Он еще не один месяц настаивал на этой абсурдной идее, из-за которой я потратил два часа на дорогу, два часа прождал в приемной и приехал домой с голодным желудком, потому что в Каринхалле участников заседаний не кормили обедом — единственное ограничение в доме Геринга в русле тотальной военной экономики.

Через неделю после назначения Ганценмюллера, во время которого прозвучали столь впечатляющие слова о разрешении проблем транспорта, я был у Гитлера снова. В соответствии с моим представлением, что в критических ситуациях руководство само должно подавать пример, я предложил Гитлеру временно приостановить использование салон-вагонов высшим руководством рейха и партии. При этом я не имел в виду его. Гитлер уклонился от решения, ссылаясь на то, что скверные возможности расквартирования на Востоке заставляют использовать вагоны под жилье. Я попытался поправить его: основная масса вагонов используется на территории Рейха и представил ему длинный список бесчисленных высокопоставленных пассажиров салон-вагонов. Успеха я не имел.

С генерал-полковником Фридрихом Фроммом я регулярно встречался в отдельном кабинете ресторана «Хорхер». Во время одной из таких встреч, в апреле 1942 г., он высказался в том смысле, что война может закончиться победой лишь в том случае, если мы изобретем оружие с совершенно новыми свойствами. Он поддерживает контакты с группой ученых, которые вот-вот создадут оружие, способное уничтожить целые города, которое, может быть, выведет из войны вообще островное английское государство. Фромм предложил как-нибудь навестить их. В любом случае важно переговорить с этими людьми.

Примерно в это же время мое внимание на запущенность работ в области ядерных исследований обратил руководитель одного из самых крупных немецких стальных концернов, председатель Общества кайзера Вильгельма, д-р Альберт Феглер. От него я впервые услышал о совершенно недостаточной поддержке, которую оказывало фундаментальным исследованиям Имперское министерство образования и науки, в условиях войны, естественно, бедное и слабое. 6 мая 1942 г. я обсуждал этот вопрос с Гитлером и предложил в качестве представительной фигуры поручить это дело Имперскому советнику по вопросам исследований Герингу (28). Месяц спустя, 9 июня 1942 г., Геринг был назначен на эту должность.

Тогда же, в начале лета, со мной встретились три ответственных руководителя промышленности вооружений Мильх, Фромм и Витцель в Харнакхаузе, берлинском центре Общества кайзера Вильгельма с тем, чтобы составить себе общее представление о состоянии германских атомных исследований. Среди ученых, чьи имена я сейчас уже не могу вспомнить, находились будущие лауреаты Нобелевской премии Отто Хан и Вернер Гейзенберг. После ряда докладов об экспериментах в различных направлениях исследований Гейзенберг доложил о «раздроблении атома и о работах по созданию урановой установки и циклотрона» (29). Гейзенберг посетовал на невнимание к ядерным исследованиям со стороны ответственного за это министерства образования, на скудность средств и технического обеспечения, а также указал на то, что вследствие призыва в армию научных работников немецкая наука отстает в той области, где она еще несколько лет тому назад занимала ведущие позиции: скупые информации из американских специальных журналов позволяют прийти к выводу, что там на ядерные исследования расходуются очень крупные денежные и технические средства. Поэтому надо предполагать, что Америка уже сейчас вырвалась вперед, что, принимая во внимание революционные возможности расщепления атома, может повести к трудно предсказуемым последствиям.

После доклада я спросил Гейзенберга, как ядерная физика может быть практически использована для изготовления атомных бомб. Его ответ был отнюдь не обнадеживающим. Хотя, — сказал он, — научное решение найдено, и теоретически ничто не препятствует созданию бомбы. Однако, производственно-технологические предпосылки для этого могут быть созданы самое раннее через два года и то в случае, если с сегодняшнего дня будет оказываться самая широкая поддержка. Продолжительность сроков Гейзенберг объяснял, в частности тем, что в Европе существует единственный и очень маломощный циклотрон, который к тому же может использоваться из-за режима секретности далеко не полностью. Я предложил за счет средств, которыми я располагал как министр вооружений, построить такие же или даже еще более мощные циклотроны, как в Соединенных Штатах. На это Гейзенберг возразил мне, что из-за ограниченности опыта мы первоначально могли бы построить только сравнительно небольшую установку.

Тем не менее генерал-полковник Фромм пообещал демобилизовать из вермахта несколько сотен научных сотрудников, тогда как я со своей стороны предложил исследователям сообщить мне, какие мероприятия, финансовые средства и материалы необходимы для продвижения вперед в области ядерных исследований. Спустя какое-то время поступили заявки на несколько сот тысяч марок, на сталь, никель и другие фондируемые материалы в количествах совершенно несущественных. Кроме того, речь шла о строительстве бункера и нескольких бараков, а также выражалась просьба включить уже находящийся в процессе строительства первый немецкий циклотрон в высшую категорию срочности исполнения. Несколько озадаченный и недовольный незначительностью требований, когда речь идет о столь важном деле, я увеличил сумму расходов до двух миллионов марок и пообещал необходимые материалы. Большего, как представлялось, они все равно не смогли бы освоить (30), во всяком случае у меня сложилось впечатление, что для дальнейшего хода боевых действий атомная бомба не будет иметь значения. Зная склонность Гитлера форсировать фантастические проекты, предъявляя к ним неразумные требования, я очень кратко проинформировал его о конференции по расщеплению ядра и наших мерах поддержки исследований (31). Более развернутые и оптимистические доклады поступили к Гитлеру от его фотографа Хайнриха Хофмана, дружившего с Имперским министром Почт Онезорге, а также, вероятно, от Геббельса. Онезорге интересовался расщеплением ядра и содержал — так же, как и СС, — свою собственную исследовательскую группу под руководством молодого физика Манфреда фон Арденна. В том, что Гитлер предпочел не прямой путь информации от людей, ответственных за дело, а черпал ее из ненадежных и некомпетентных источников, снова проявилась его склонность к дилетантству, а равно — непонимание им природы фундаментальных исследований.

Время от времени Гитлер беседовал и со мной о возможностях атомной бомбы, но материя с очевидностью была выше его понимания, он был неспособен осознать революционный характер ядерной физики. В моих записях упоминаются две тысячи двести различных вопросов, которых мы касались на наших беседах, и только один раз, и то крайне лаконично, упоминается расщепление ядра. Хотя он подчас и размышлял о его перспективах, все же моя информация о беседе с физиками утвердила его в том, что нет смысла заниматься этим более энергично; тем более, что профессор Гейзенберг не дал окончательного ответа на мой вопрос о том, удастся ли удержать высвобождаемую расщеплением ядра энергию под контролем или же пойдет непрерывная цепная реакция. Гитлера, очевидно, не приводила в восторг мысль, что под его руководством Земля может превратиться в пылающую звезду. По временам он отпускал шуточки по поводу ученых, которые в своем, оторванном от действительности, стремлении проникнуть во все тайны природы превратят Землю в один прекрасный день в сплошной костер; но до этого еще далеко, и он наверняка не доживет до этого.

Что Гитлер, ни минуты не раздумывая, обрушил бы атомные бомбы на Англию, я понял по его реакции на последние кадры кинорепортажа о бомбардировках Варшавы осенью 1939 г. С ним и Геббельсом мы сидели в его берлинской гостиной — дымы от пожарищ застилали небо, пикирующие бомбардировщики набрасывались на свои цели, искусный, спрессовывающий время киномонтаж позволял проследить полет бомбы, затем вертикальное взмывание самолетов и всепоглащающие клубы дыма, пламени и пыли от взрывов. Гитлер был в восхищении. Фильм заканчивался монтажными кадрами: бомбардировщик пикировал на контуры британских островов, следовал взрыв и остров разлетался на мелкие кусочки. Воодушевление Гитлера было безгранично: «Так с ними и произойдет!»— восклицал он самозабвенно. — «Так мы их уничтожим!»

По предложению ядерщиков мы уже осенью 1942 г. отказались от работ над атомной бомбой. После того — как на мой повторный вопрос о сроках последовал ответ, что она может появиться не ранее, чем через три-четыре года. К этому времени война должна была уже давно кончиться. Вместо этого я дал согласие на разработку энергетического уранового котла, приводящего в движение машины, к чему проявил интерес ВМФ для установки на подводных лодках.

Во время одного из посещений крупповских заводов мне показали отдельные компоненты нашего первого циклотрона. Я спросил инженера, разработавшего его конструкцию, не можем ли мы немедленно сделать шаг к гораздо более масштабной установке. Он подтвердил мне то, что я уже слышал от профессора Гейзенберга: нам не хватает технических знаний и опыта. Где-то в районе университетских клиник в Гейдельберге мне летом 1944 г. продемонстрировали расщепление атомного ядра. На мои вопросы отвечал профессор Вальтер Боте, заявивший, что этот циклотрон будет очень полезен для медицинских и биологических исследований. Я сделал вид, что удовлетворен.

Летом 1943 г. возникла — из-за эмбарго нашего импорта вольфрама из Португалии — критическая ситуация с выпуском самых важных видов продукции. Тогда я приказал использовать для этого класса вооружений урановые стержни. Передача промышленности урановых запасов общим объемом около 1200 тонн показывает, что мысль о создании атомной бомбы летом 1943 г. уже была отброшена мной и моими сотрудниками.

Не исключено, что в 1945 г. нам и удалось бы изготовить атомную бомбу. Но для этого следовало бы на самой ранней стадии создать все — технические, кадровые и финансовые — предпосылки для этого, примерно такие же, как для разработки ракеты дальнего действия. И с этой точки зрения Пенемюнде был нашим не только наиболее крупным, но и самым неудачным проектом (33).

То, что «тотальная война» в этой области не состоялась, отчасти связано, впрочем, и с идеологическими пристрастиями. Гитлер благоговел перед физиком Филиппом Ленардом, нобелевским лауреатом за 1905 г. и одним из немногих старых приверженцев Гитлера из мира науки. Ленард поучал Гитлера, что ядерной физикой и теорией относительности евреи распространяют свое разлагающее влияние (34). Со ссылкой на своего знаменитого партейгеноссе Гитлер нередко во время своих неформальных трапез называл ядерную физику «еврейской физикой», что затем было подхвачено не только Розенбергом, но, по-видимому, заставляло и министра образования проявлять сдержанность при поддержке ядерных исследований.

Но даже если бы Гитлер не переносил свои партдоктрины на ядерную физику, даже если бы состояние фундаментальных исследований в июне 1942 г. и оправдывало бы вложение в изготовление атомной бомбы не нескольких миллионов, а многих миллиардов марок, то и тогда, учитывая перенапряжение нашей военной экономики, мы были бы не в состоянии выделить достаточное количество фондированных материальных средств и квалифицированной рабочей силы. Ведь не только превосходство Соединенных Штатов в производственной базе позволило им приняться за этот гигантский проект. Германская индустрия вооружений вследствие все более интенсивных воздушных налетов уже давно оказалась в критическом положении, что само по себе не благоприятствовало развертыванию крупномасштабных программ. Впрочем, при предельной концентрации сил к 1947 г. мы могли бы и получить немецкую атомную бомбу. Но определенно — не в одно время с американцами, в августе 1945 г. Исчерпание наших последних резервов хромовых руд все равно положило бы конец войне самое позднее 1 января 1946 г.

Таким образом уже в самом начале своей министерской деятельности я столкнулся с нагромождением ошибок. Сегодня покажется странным, что во время войны Гитлер часто повторял: «Войну проиграет тот, чьи ошибки будут покрупнее!» Гитлер целой цепочкой своих ошибочных решений в самых различных областях приближал конец этой войны, заведомо, учитывая соотношение производственных потенциалов, для нас проигрышной. Стоит вспомнить только о его нечетком планировании воздушной войны против Англии или о нехватке подводных лодок в начале войны, да вообще — об отсутствии генерального плана войны. Многочисленные указания в немецкой мемуарной литературе на коренные ошибки Гитлера, действительно, обоснованы. Но это не означает, что войну можно было бы и выиграть.