"Богач, бедняк... Том 2" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Они договорились встретиться в одиннадцать, но Джин позвонила и предупредила, что опоздает на несколько минут.

– Ничего страшного, – ответил Рудольф, все равно он пока занят, нужно сделать еще несколько звонков.

Было долгожданное субботнее утро: всю неделю он был очень занят и никак не мог выкроить даже несколько минут, чтобы позвонить сестре, и теперь его мучила совесть. После того как он вернулся с похорон Колина, он обычно звонил сестре, по крайней мере, два-три раза в неделю. Он предложил Гретхен приехать к нему на Пасху, остановиться в его квартире, а это означало, что квартира будет полностью в ее распоряжении. Старик Калдервуд наотрез отказался перенести центральный офис в Нью-Йорк, поэтому Рудольф не мог проводить в квартире больше десяти дней в месяц. Однако Гретхен решила, что останется в Калифорнии, хотя бы на время. Берк не позаботился о завещании, или даже если он его составил, то его никто не смог обнаружить, так что пока адвокаты грызлись друг с другом, бывшая жена Берка через суд пыталась отобрать у Гретхен большую часть его состояния и выселить Гретхен из их дома и прибегла к прочим неприятным для Гретхен, но допускаемым законом уловкам.

Хотя в Калифорнии сейчас было восемь утра, Рудольф помнил, что Гретхен – ранняя пташка, и его телефонный звонок ее не разбудит. Он заказал через коммутатор разговор и, сев за небольшой столик в гостиной, попытался закончить разгадывать кроссворд в газете «Таймс», который никак не давался ему за завтраком.

Он старался всячески улучшить интерьер своей меблированной квартиры. В ней были безвкусные, яркого цвета стены, неудобные металлические стулья с заостренными ножками, но она его вполне устраивала как временное жилище, правда, он мог похвастаться удобной, хоть и небольшой, кухней с отличным холодильником, где не иссякал лед.

Рудольфу нравилось стряпать, и он довольно часто готовил еду для себя и любил поесть в одиночестве, что-нибудь читая. Сегодня на завтрак у него были тосты, апельсиновый сок и кофе. Иногда к нему приходила Джин и на скорую руку готовила завтрак для двоих, но сегодня утром она была занята. Она никогда не оставалась у него на ночь и никогда и не объясняла почему.

Зазвонил телефон, Рудольф поднял трубку, но это была не Гретхен. Он услыхал резкий, старческий голос Калдервуда с гнусавым выговором. Ему, Калдервуду, все равно, суббота сегодня или воскресенье, правда, в воскресенье утром он проводил пару часов в церкви.

– Руди, – сказал Калдервуд, как обычно без всяких вежливых слов. – Ты приедешь сегодня вечером в Уитби?

– Я не планировал, мистер Калдервуд. Мне нужно кое-что сделать в этот уик-энд, а на понедельник намечено совещание и…

– Мне нужно видеть тебя как можно скорее, Руди, – сказал Калдервуд раздраженным голосом. Он старел, становился нетерпеливым, все сильнее проявлялся его дурной характер. Казалось, он ненавидит свое растущее благосостояние и заодно всех тех, кто этому способствовал. Ему также не нравилась его зависимость при принятии важных решений от финансистов и законников там, в Нью-Йорке, хотя, конечно, он не мог без них обойтись.

– Я буду в офисе во вторник утром, мистер Калдервуд, – сказал Рудольф. – Дело терпит?

– Нет, не терпит. И я хочу тебя видеть не в офисе. Приходи ко мне домой. – Голос у него был такой же резкий и напряженный. – Жду тебя завтра вечером после ужина.

– Хорошо, мистер Калдервуд, – ответил Руди.

В трубке что-то треснуло, и Калдервуд повесил ее, не попрощавшись.

Рудольф нахмурился, медленно опуская трубку на рычаг. У него были билеты на встречу «Гигантов», куда они должны были пойти вместе с Джин, а неожиданный звонок Калдервуда означал, что он ее не увидит. Когда она жила в Мичигане, у нее был парень, член местной команды, и она поразительно много знала об американском футболе, и Рудольфу всегда было интересно ходить с ней на матчи. Почему бы этому нудному старикану не угомониться и спокойно не умереть?

Телефон снова зазвонил, и на этот раз на линии была Гретхен. После смерти Берка голос ее изменился, пропала звонкость, живость, музыкальность, которые всегда были ей присущи. Чувствовалось, что она рада слышать Рудольфа, но радовалась этому вяло, без особой живости – так реагирует лежащий на больничной койке инвалид на визит родственника. Она сказала, что у нее все в порядке, что сейчас она занята – просматривает бумаги Колина, сортирует их, отвечает на поступающие до сих пор письма с соболезнованиями, консультируется с юристами по поводу наследства. Поблагодарила его за чек, который он прислал ей по почте на прошлой неделе, пообещав ему, что как только покончит с тяжбой о наследстве, полностью выплатит ему весь свой долг.

– Ну, об этом не беспокойся. Прошу тебя. Ты мне ничего не должна.

Но она никак не отреагировала на его слова.

– Как я рада, что ты позвонил, – сказала она. – Я сама собиралась позвонить тебе, попросить об одном одолжении.

– Что случилось? – спросил он. Вдруг раздался зуммер внутреннего телефона снизу. – Минутку, не бросай трубку! – Он подбежал к аппарату, нажал кнопку.

– В холле вас ожидает мисс Прескотт, мистер Джордах. – Это звонил швейцар, всегда ограждающий его от назойливых посетителей.

– Попросите ее подняться, – сказал Рудольф и снова пошел к телефону. – Прости меня, Гретхен, так о чем мы говорили?

– Вчера я получила письмо от Билли, и оно мне очень не понравилось. Трудно что-либо понять, но таков Билли, он никогда прямо не говорит о том, что его беспокоит, но я материнским чутьем угадываю, что он просто в отчаянии. Не мог бы ты выкроить время, поехать к нему, выяснить, в чем дело?

Рудольф колебался, не зная, что ей ответить. Он сильно сомневался, что ее сын его любит настолько, что станет с ним откровенничать, и боялся, как бы его посещение не причинило племяннику больше вреда, чем пользы.

– Конечно, съездить к нему я могу, – сказал он, – если ты этого хочешь. Но не кажется ли тебе, что ехать должен отец. Так будет наверняка лучше.

– Нет, – возразила Гретхен, – ни в коем случае. Он такой путаник. Из всех слов он выберет самое неподходящее и, конечно, его и брякнет.

В этот момент в дверь позвонила Джин.

– Минутку, Гретхен, не бросай трубку! Кто-то звонит в дверь.

Он, подбежав к двери, широко распахнул ее.

– Я говорю по телефону, извини, Джин, – сказал он и бегом возвратился в гостиную.

– Это снова я, Гретхен, – назвал он ее по имени, чтобы Джин, не дай бог, не подумала, что он разговаривает с какой-то другой женщиной. – Ладно, вот что я сделаю. Я поеду к нему завтра утром, приглашу его на ланч и попытаюсь выяснить, в чем дело.

– Мне так неудобно беспокоить тебя, ты так занят, – продолжала Гретхен, – но его письмо такое… как бы получше выразиться… такое мрачное.

– Может, все это пустяки? Может, на спортивных соревнованиях был вторым или срезался на экзамене по алгебре, или еще что-то в этом духе. Ты же знаешь этих ребят.

– Но Билли не такой, как все. Говорю тебе, он в отчаянии. – Чувствовалось, что ей не по себе, что она вот-вот расплачется.

– Ладно, позвоню тебе завтра вечером, после встречи с ним. Ты будешь дома?

– Конечно.

Он медленно положил трубку, представив себе, как сестра ждет его звонка, одна в доме, стоящем на отшибе на вершине холма, откуда открывается прекрасный вид на город и океан, и разбирает бумаги погибшего мужа. Он тряхнул головой, чтобы отогнать эти мысли. Об этом он будет беспокоиться завтра. Он улыбнулся Джин. Она уютно устроилась на деревянном стуле с прямой спинкой. На ногах у нее были красные шерстяные чулки и туфли с узкими носами. Ее блестящие гладкие волосы, перехваченные чуть ниже затылка черной бархатной лентой с бантом, свободно падали на спину. Лицо ее, как всегда, сияло чистотой, как у школьницы. Стройное, любимое им тело было скрыто под слишком широким для нее спортивным пальто из верблюжьей шерсти. Ей было двадцать четыре года, но иногда она выглядела как шестнадцатилетняя девчонка. Она пришла с работы и принесла с собой все фотопринадлежности в большой квадратной кожаной сумке, которую небрежно бросила на полу у входной двери.

– У тебя такой сиротский вид, что мне хочется предложить тебе стакан молока и пирожок, – сказал он.

– Предложи-ка мне лучше выпить, – ответила она. – Я слоняюсь по городским улицам с семи утра. Только не очень разбавляй водой.

Он подошел к ней и поцеловал ее в лоб. Она наградила его улыбкой. Ах, эти женщины, думал он, направляясь на кухню за графином с водой.

Потягивая из стакана бурбон, Джин изучала список художественных выставок в воскресной «Таймс». По воскресеньям, когда Рудольф бывал свободен, они обычно обходили все галереи. Она работала независимым фотографом и получала множество заданий от различных журналов по искусству и издателей художественных каталогов.

– Надень обувь поудобнее, – сказала она. – Придется ходить весь день.

Для девушки невысокого роста у нее был удивительно низкий хрипловатый голос.

– За тобой хоть на край света, – пошутил он.

Они выходили из квартиры, как вдруг снова зазвонил телефон.

– Пусть себе звонит на здоровье, – сказал он. – Пошли поскорее отсюда.

Но Джин остановилась на пороге.

– Не хочешь ли ты сказать, что если слышишь телефонный звонок, то можешь и не поднять трубку?

– Конечно.

– А я вот не могу. Может, тебя ждет какое-то чудесное сообщение, кто знает?

– Ничего чудесного по телефону мне никто и никогда не сообщал, – возразил он. – Пошли!

– Подойди. Если не подойдешь, я буду весь день как на иголках.

– Нет, не подойду.

– Этот звонок будет донимать меня весь день. У меня испортится настроение. Не хочешь, тогда подойду я. – Она повернула назад, в комнату.

– Ну ладно, ладно, – обогнав ее, он поднял трубку.

Звонила мать Рудольфа из Уитби. По тону ее голоса, по тому, как она произнесла «Рудольф», он сразу понял, что беседа будет вовсе не чудесная.

– Рудольф, – сказала она. – Мне не хотелось мешать тебе, портить выходной. – Мать была твердо убеждена, что он уезжает из Уитби в Нью-Йорк исключительно ради тайных развлечений. – Но отопление вышло из строя, и я просто замерзаю в этом старом доме, где повсюду гуляют сквозняки.

Рудольф три года назад купил на окраине Уитби красивый старинный, восемнадцатого века, фермерский домик с низкими потолками, но почему-то его мать всегда называла его либо развалюхой, либо черной дырой, либо старым домом, в котором повсюду гуляют сквозняки.

– Неужели Марта ничего не может сделать? – спросил Рудольф. Марта, их горничная, теперь постоянно жила у них. Она убирала, готовила, присматривала за матерью, то есть выполняла обычную работу, за которую, по его мнению, он должен был бы платить ей больше.

– Ах, эта Марта! – неодобрительно фыркнула мать. – Мне хочется немедленно ее уволить.

– Мам…

– Когда я велела ей спуститься в котельную и посмотреть, что случилось, она наотрез отказалась. – Теперь мать повысила голос на пол-октавы. – Оказывается, она боится спускаться в подвалы. Порекомендовала мне надеть свитер. Если бы ты не был столь снисходителен к ней, то она попридержала бы свой язычок и не осмелилась давать мне советы. Уверяю тебя. Она так растолстела на наших харчах, что не замерзнет и на Северном полюсе. Когда ты вернешься домой, если ты когда-нибудь соблаговолишь вернуться домой, то прошу тебя поговорить с этой женщиной.

– Я буду в Уитби завтра днем и обязательно поговорю с ней, – пообещал Рудольф.

Он знал, что в эту минуту Джин ехидно улыбается. Ее родители живут где-то на Среднем Западе, и она их не видела вот уже целых два года.

– Ну а пока позвони в контору. Позови Брэда Найта. Он сегодня дежурит. Передай ему, что я приказал направить к тебе одного из наших техников.

– Он подумает, что я старая дура с причудами.

– Ничего он не подумает. Позвони, как я тебе сказал, Найту.

– Ты и представить себе не можешь, как у нас здесь холодно. Ветер гуляет по всему дому. Никак не пойму, почему мы не можем жить в приличном новом доме, как все люди.

Ну, начинается старая песня. Рудольф решил промолчать. Когда мать поняла наконец, что он зарабатывает кучу денег, у нее вдруг развилась удивительная тяга к роскоши. Когда приходили счета за ее покупки в конце каждого месяца, Рудольф морщился, словно от зубной боли.

– Скажи Марте, пусть затопит камин в гостиной, – сказал он, – закройте поплотнее дверь, и у вас будет тепло.

– Скажи Марте, пусть разожжет камин, – эхом повторила за ним мать. – Если только она снизойдет. Ты приедешь завтра к обеду?

– Боюсь, что нет, – ответил он. – Мне нужно встретиться с мистером Калдервудом, там и пообедаю.

Это была ложь, но не совсем. Он не собирался обедать с Калдервудом, только встретиться с ним. Все дело было в том, что ему не хотелось обедать вместе с матерью.

– Все время Калдервуд, Калдервуд, – с возмущением повторила мать. – Скоро я стану кричать, если кто-нибудь произнесет при мне его имя.

– Мама, мне нужно идти, мама. Меня тут ждут.

Опуская трубку, он услыхал, как мать заплакала.

– Почему эти старушки заживаются на этом свете? – зло сказал он, обращаясь к Джин. – Эскимосы решили эту проблему. Они выставляют своих немощных стариков на мороз. Пошли скорее, пока кто-нибудь еще не позвонил.

Когда они выходили из квартиры, он с удовлетворением отметил, что она не забрала с собой сумку с фотопринадлежностями. Это означало, что она сюда вернется с ним. В этом отношении она была совершенно непредсказуемой. Иногда она заходила к нему, после того как проводила с ним в городе целый день, с таким видом, как будто это вполне естественно. Иногда, без всяких причин, упрямо требовала посадить ее в такси и уезжала домой, в свою квартиру, где жила с подругой. Иногда появлялась без звонка, полагаясь на случай, – вдруг он окажется дома.

Джин жила своей жизнью и делала только то, что нравилось ей. Он так и не видел квартиру, в которой она жила. Они всегда встречались у него или в баре в верхнем городе, и никогда она ему не объясняла, почему не приглашает его к себе. Она была молода, самонадеянна, во всем полагалась только на себя, работала как профессионал высокого класса, увлеченно, оригинально, смело, независимо, эта девушка, показавшаяся ему молоденькой и застенчивой, когда он впервые увидел ее. В ее профессионализме он смог убедиться, когда она показала ему пробные отпечатки снимков, сделанных на открытии торгового центра в Порт-Филипе. Она отнюдь не робела и в постели. Как бы экстравагантно она себя ни вела, по каким бы причинам этого ни делала, ее никак нельзя было упрекнуть в излишней застенчивости. Она никогда ему не жаловалась, когда из-за его работы в Уитби они подолгу не встречались, иногда по две недели подряд. Рудольф постоянно сетовал на вынужденные продолжительные периоды разлуки и придумывал всевозможные хитроумные уловки, убеждая босса в важности абсолютно бесполезных для него встреч в Нью-Йорке, только ради того, чтобы провести вечерок с Джин.

Она не относилась к числу тех девушек, которые щедро делятся подробностями своей биографии с любовником. Он, по сути дела, очень мало знал о ней. Она была родом со Среднего Запада, в плохих отношениях с родителями. Ее брат занимался семейным бизнесом, связанным с производством лекарств. В двадцать лет она окончила колледж, где специализировалась в области социологии, увлекалась фотографией с раннего детства. Считала, что пробить себе дорогу в этой области можно только в Нью-Йорке, поэтому и приехала сюда. Ей нравились работы таких фотографов-художников, как Картье-Брессон, Пенн, Капа, Дункан, Клейн, это были сплошь мужские имена, среди них было местечко и для одного женского, в конечном итоге там могла со временем появиться ее фамилия.

До него у нее были другие мужчины, но она никогда о них не рассказывала. Прошлое лето путешествовала морем. Названия теплоходов она никогда не говорила. Побывала в Европе, в частности на одном югославском острове, на котором очень хотела побывать еще раз. Страшно удивилась, узнав, что он никогда не выезжал за пределы Соединенных Штатов.

Она одевалась так, как и подобает молодой девушке; у нее был свой, неожиданный взгляд на сочетание цветов, которые с первого взгляда казались резко контрастирующими, но стоило чуть к ним привыкнуть, и уже казалось, что они очень тонко дополняют друг друга. Ее одежда, насколько мог заметить Рудольф, не была дорогой, и после трех встреч с ней он, кажется, уже ознакомился со всем ее гардеробом. Она куда быстрее его разгадывала кроссворды в воскресном выпуске «Нью-Йорк таймс». Почерк у нее был мужской, ровный, без завитушек. Ей нравились новые современные художники, чьи работы Рудольфу были непонятны, и он не мог по достоинству их оценить. Нужно постоянно изучать их работы, советовала она ему, и наступит день, когда рухнет этот барьер.

Она никогда не ходила в церковь. Никогда не плакала в кино. Никогда не знакомила его со своими друзьями. Джонни Хил не произвел на нее никакого впечатления. Она не прятала голову, когда шел дождь, ничего не имея против мокрых волос. Никогда не жаловалась на плохую погоду или на пробки на улицах. И ни разу не сказала «я люблю тебя».

– Я люблю тебя, – сказал он.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу в постели, натянув до подбородка одеяло. Его рука покоилась у нее на груди. Было семь часов вечера, в комнате темно. Сегодня они обошли двадцать картинных галерей. Но ему так и не удалось преодолеть свой барьер восприятия современной живописи. Когда наступило время ланча, они зашли в небольшой итальянский ресторанчик, владелец которого не имел ничего против девушек в красных чулках. Рудольф сообщил ей за ланчем, что не сможет завтра повести ее на игру «Гигантов», объяснил, что у него изменились планы. Она ни капли не расстроилась, и он отдал ей билеты. Джин сказала, что пойдет на стадион с одним знакомым, который когда-то играл в бейсбол за «Колумбию». Они вкусно поели.

Вернувшись после своих странствий по городу, оба почувствовали, что замерзли, ведь в декабре холодные морозные дни наступают рано. Он приготовил горячий чай, плеснув в чашки немного рома.

– Плохо, что здесь нет камина, – сказала она, сбрасывая свои туфельки с острыми носками и сворачиваясь калачиком на диване.

– Следующая моя квартира будет с камином, – заверил он ее.

Они поцеловались и почувствовали исходящий от них запах рома и корочки лимона. И занялись любовью не торопясь, целиком отдаваясь друг другу. Им было хорошо вместе.

– Таким и должен быть зимний субботний день в Нью-Йорке, – сказала она, когда они, оба удовлетворенные, лежали рядом. – Искусство, спагетти, ром, любовь.

Он засмеялся и крепко прижал ее к себе. Как он жалел сейчас о годах полного воздержания. Но, может, и жалеть о них не стоит? Может, из-за этого воздержания он и был готов принять ее в свои объятия, был свободен только для нее одной.

– Я люблю тебя, – повторил он. – И хочу на тебе жениться.

Полежав неподвижно еще несколько секунд, она вдруг резко отстранилась, сбросила с себя одеяло и молча стала одеваться.

Ну, все, подумал он, я все испортил.

– В чем дело? – спросил он вслух.

– Ты затронул ту тему, которую я никогда голой не обсуждаю, – самым серьезным тоном ответила она.

Рудольф снова засмеялся, но этот смех уже не был таким беззаботным. Интересно, сколько раз эта красивая самоуверенная девушка со своими таинственными повадками обсуждала вопрос брака до него и со сколькими мужчинами? Он прежде никогда не испытывал чувства ревности, считая это бесполезным занятием.

Он наблюдал, как движется ее стройная фигура по темной комнате, слышал шорох ее одежды. Она прошла в гостиную. Что это, хорошее или дурное предзнаменование? Что лучше – лежать в постели или пойти за ней следом? Теперь он больше не скажет ей ни «я люблю тебя», ни «я хочу на тебе жениться».

Рудольф вылез из кровати и быстро оделся. Джин сидела в гостиной и возилась с радиоприемником. Голоса дикторов, такие гладкие, такие слащавые, странные голоса, совсем не те, которым поверишь, если этот голос произнесет «я люблю тебя».

– Хочется выпить, – сказала она, не поворачиваясь к нему и продолжая нажимать кнопки.

Он налил им бурбона, разбавил его водой. Она выпила его залпом, по-мужски. Интересно, кто из ее любовников научил ее этому?

– Ну, что скажешь? – Он стоял перед ней, чувствуя всю невыгодность положения просителя. Он был босой, без пиджака и галстука, прямо скажем – недостаточно пристойный наряд для такого торжественного объяснения.

– У тебя растрепаны волосы, – сказала она. – Но тебе даже идет такой беспорядок на голове.

– Может, не все в порядке у меня с языком? – спросил он. – Или ты не поняла, что я сказал тебе в спальне?

– Все я поняла. – Выключив радиоприемник, она села на стул, держа обеими руками стакан с бурбоном. – Ты хочешь жениться на мне.

– Совершенно верно.

– Пойдем-ка лучше в кино, – предложила она. – Тут за углом в кинотеатре идет фильм, который мне хотелось бы посмотреть…

– Не увиливай.

– Его демонстрируют последний день, а завтра тебя здесь не будет.

– Я задал тебе вопрос и жду ответа.

– Я должна быть польщена?

– Нет, почему же?

– Ну я на самом деле польщена, если тебе угодно знать. А теперь пошли в кино…

Однако она даже не попыталась подняться со стула. Она так и сидела наполовину в тени, так как единственная лампа освещала только одну сторону. Какая она все же хрупкая, беззащитная. Глядя на нее, Рудольф все больше убеждался, что поступил правильно и сказал ей в постели то, что и следовало ему сказать. И сделал он это не под мимолетным наплывом нежности в этот холодный день, а повинуясь своей глубокой, ненасытной потребности в ней.

– Если ты ответишь мне «нет», то разобьешь мне сердце.

– Ты веришь тому, что говоришь? – Она, глядя в стакан, пальчиком помешивала в нем густую жидкость. Ему была видна только ее макушка и блестящие в свете лампы волосы.

– Да.

– А если без преувеличений?

– Частично, – поправился он. – Сердце мое будет частично разбито.

Теперь засмеялась она:

– По крайней мере, кому-то достанется честный муж.

– Ты ответишь? – спросил он. Стоя над ней, он, взяв за подбородок, поднял ее голову. Испуганные глаза, в которых сквозило сомнение, маленькое бледное личико.

– В следующий раз, когда приедешь в Нью-Йорк, подари мне обручальное колечко.

– Это не ответ.

– Частичный ответ, – уточнила она. – Полный ответ ты получишь только после того, как я хорошенько все обдумаю.

– Но почему?

– Потому что я совершила поступок, который не делает мне чести, – объяснила она, – и теперь я хочу выяснить, как мне поступить, чтобы восстановить уважение к себе самой.

– Что же ты такого сделала? – Он, правда, не был уверен, что ему хочется узнать правду.

– Я оказалась в паршивой ситуации из-за своей чисто женской слабости. У меня была любовная связь с одним парнем, до тебя, а когда начался роман с тобой, я не порвала с ним. Таким образом, я делаю то, на что, как мне казалось, не способна. Сплю одновременно с двумя мужчинами. И он тоже хочет на мне жениться.

– Счастливая девочка, – с горечью в голосе сказал Рудольф. – А он случайно не та самая девушка, с которой ты делишь квартиру?

– Нет, ничего подобного. Девушка существует. Могу познакомить, если хочешь.

– Поэтому ты никогда не разрешала приходить к тебе? Он там живет?

– Нет, не живет.

– Но он там бывает?

С каким удивлением Рудольф вдруг осознал, что ее слова его глубоко ранили, но еще хуже было то, что он сам намеренно старался разбередить рану.

– Одна из самых привлекательных черт в тебе, – сказала Джин, – заключалась в том, что ты всегда был уверен в себе, чтобы не задавать мне вопросы. Если любовь лишит тебя этой привлекательности, то пожертвуй своей любовью, забудь о ней.

– Будь проклят этот день, – вздохнул Рудольф.

– Думаю, пора закругляться. – Джин встала, осторожно поставила свой стакан. – На сегодня кино отменяется!

Он смотрел, как она надевает пальто. Если она вот так сейчас уйдет, подумал он, я ее больше никогда не увижу. Подойдя к ней, он ее обнял, поцеловал.

– Ты ошибаешься, – сказал он. – Кино не отменяется.

Она ему улыбнулась, но напряженно, словно это ей стоило больших усилий.

– В таком случае поскорее одевайся. Терпеть не могу опаздывать к началу.

Он пошел в спальню, причесался, повязал галстук, надел ботинки. Надевая пиджак, посмотрел на измятую постель, изрытое поле недавней битвы. Войдя в гостиную, он увидел, как она набросила на плечо ремень своей сумки с фотооборудованием. Он попытался ее уговорить оставить его у него, но она настояла на своем. Она забирает с собой свои игрушки.

– Я и так проторчала здесь слишком долго для одного субботнего дня, – сказала она.

На следующее утро он ехал по промокшей от дождя автостраде в школу Билли, но думал не о нем, а о Джин. Стояло ранее утро. Движения почти никакого. Они посмотрели картину – она была ужасной, – потом поужинали в ресторане на Третьей авеню, поговорили о том, что было совершенно не важно для них обоих, о кинофильме, о пьесах, которые они видели в театре, о прочитанных книгах и статьях в журналах, о разных сплетнях. Это был разговор малознакомых, случайно встретившихся людей. В разговоре они старались не упоминать ни о браке, ни о любви втроем. Они выпили больше, чем обычно. Будь это их первой совместной прогулкой по городу, наверняка они посчитали бы друг друга занудами! Покончив с бифштексами и коньяком в уже опустевшем ресторане, он с облегчением посадил ее в такси, а сам пошел домой пешком. Он запер за собой на ключ дверь в пустой квартире, которую яркие краски интерьера и металлическое поблескивание претендующей на модерн мебели делали похожей на обиталище, покинутое всеми еще на прошлогоднего Марди-Гра1. Смятая постель казалась просто свидетельством неряшливости хозяев, а не священным пристанищем любви. Он спал как убитый, а когда проснулся, сразу вспомнил проведенный с Джин день, поручение Гретхен и пришел к выводу, что уныло льющий за окном холодный декабрьский дождь пополам с копотью – самый подходящий фон для завершения этого неудачного уик-энда.

Рудольф позвонил в школу Билли и попросил передать, что приедет к нему около двенадцати тридцати и отвезет его на ланч. Но приехал раньше, чем рассчитывал, в начале первого. Хотя дождь прекратился и на юге бледное солнце пробивалось через облака, на территории школы никого не было видно, никто не входил в разбросанные по школьному городку здания и не выходил из них. Гретхен говорила ему, что при хорошей погоде, в более теплое время года, здесь просто чудесно, но сейчас под низко нависшим холодным небом это пустынное место сильно напоминало тюрьму, и это впечатление усиливалось от мрачных строений и утопающих в грязи лужаек. Он подъехал к главному корпусу, вышел из машины, не зная, где ему искать Билли. Вдруг из церквушки в сотне ярдов от него донеслись молодые голоса, старательно распевавшие религиозный гимн «Вперед, вперед, воинство Христово!»

Сегодня же воскресенье, вспомнил он. Обязательная для всех учеников церковная служба все еще практикуется в некоторых школах. Когда ему было столько лет, сколько сейчас Билли, ему приходилось каждое утро салютовать флагу и клясться в верности Соединенным Штатам. Вот оно, преимущество бесплатного обучения, где церковь отделена от государства.

К крыльцу главного корпуса подкатил «линкольн-континентал». Да, у этой школы богатые жертвователи. Здесь воспитываются будущие правители Америки. Сам он ездил на «шевроле». Интересно, как бы руководство школы отреагировало на то, если бы он приехал сюда на своем мотоцикле, который все еще стоял у него в гараже, но теперь он им редко пользовался.

Какой-то тип в модном плаще с очень важным видом вышел из роскошного автомобиля, оставив свою даму в машине. Вероятно, чьи-то родители, приехавшие на уик-энд пообщаться с будущим правителем Америки. Судя по манерам, этот человек, по крайней мере, президент компании – румяный, подвижный, в хорошей спортивной форме. Теперь Рудольф с первого взгляда узнавал этот тип людей.

– Доброе утро, сэр, – обратился Рудольф к нему, и его голос мгновенно машинально приобрел официальный тон, каким он разговаривал с президентами компаний. – Не могли бы вы мне сказать, где находится Силлитоу-Холл?

Тот широко улыбнулся, демонстрируя искусную работу дантиста, за которую ему пришлось заплатить никак не менее пяти тысяч долларов.

– Доброе утро. Да, конечно, знаю. В прошлом году там жил мой сын. По-моему, это самое лучшее здание на территории школы. Вон там! – И он указал рукой. – До него примерно ярдов четыреста. Можете туда доехать вон по той дорожке, прямо, потом сделаете круг.

– Благодарю вас.

Из церквушки все еще доносился гимн. Важный господин прислушался.

– Они все еще славят Бога, – доверительно сказал он. – Все – во имя Его.

Рудольф доехал на своем «шевроле» до Силлитоу-Холла. Внимательно поглядел на доску, увековечивающую память лейтенанта Силлитоу в вестибюле здания, в котором царила удивительная тишина. Девчушка лет четырех в голубом комбинезоне каталась на трехколесном велосипеде по тесной комнате отдыха на первом этаже. Бегавший там здоровый сеттер его облаял. Рудольф пришел в замешательство. Он никак не ожидал, что в мужской школе увидит четырехлетнюю девочку.

Открылась дверь, и вошла круглолицая, приятная на вид молодая женщина в узких брюках.

– Замолчи, Бонни, – приказала она псу. – Он у нас абсолютно безвредный, – улыбнулась она Рудольфу.

Непонятно, что она здесь делает, подумал он.

– Вы чей-то отец? – спросила женщина, схватив ласково виляющую хвостом собаку за ошейник с такой силой, что чуть ее не задушила.

– Не совсем, – ответил Рудольф. – Я – дядя Билли Эбботта. Я звонил сегодня утром.

На приятном круглом молодом лице появилось странное выражение. Тревога? Подозрительность? Облегчение?

– Ах, вот как, – сказала женщина. – Он ждет вас. Меня зовут Милли Фервезер. Я – жена старшего воспитателя.

Теперь все стало на свои места: ребенок, собака, сама она. Что бы ни произошло с Билли, в ту же минуту подумал Рудольф, в этом никак нельзя винить эту приятную, пышущую здоровьем женщину.

– Мальчик вернется из церкви с минуты на минуту, – сказала она. – Может, зайдете к нам и чего-нибудь выпьете?

– Не хотелось бы причинять вам лишнего беспокойства, – ответил Рудольф, но не стал упрямиться, когда миссис Фервезер, дружески махнув ему рукой, пригласила следовать за ней.

Их комната оказалась большой, просторной, удобной, она была обставлена старой мебелью, повсюду множество книг.

– Муж сейчас тоже в церкви, – объяснила она. – Может, выпьете шерри-бренди? – Из соседней комнаты донесся плач ребенка. – Это мой младший заявляет о себе. – Торопливо налив ему стакан и извинившись, она пошла к малышу. Плач тут же прекратился. Она вернулась, приглаживая волосы, налила себе шерри. – Садитесь, прошу вас!

Наступила неловкая пауза. Вдруг Рудольфа осенило. Ведь эта женщина встретилась с Билли несколько месяцев назад и, конечно, лучше знает мальчика, чем он, который выполняет свою миссию по спасению ребенка вслепую, совершенно не зная его. Нужно было попросить Гретхен прочитать ему по телефону письмо, полученное от Билли.

– Билли очень хороший мальчик, – сказала миссис Фервезер. – Такой красивый, воспитанный. У нас тут есть такие дикари, мистер…– она замолчала.

– Джордах, – подсказал ей Рудольф.

– Поэтому мы очень ценим воспитанников с хорошими манерами. – Она пригубила шерри. Глядя на нее, Рудольф отметил, что мистер Фервезер, должно быть, счастливый человек.

– Его мать очень беспокоится о нем, – сказал Рудольф.

– В самом деле? – мгновенно отреагировала она. Значит, Гретхен не одна почувствовала что-то неладное.

– Она получила на этой неделе от него письмо. Она мне сказала, – я понимаю, матери всегда склонны все преувеличивать, – она сказала, что по тону письма у нее сложилось впечатление, что мальчик просто в отчаянии. – Зачем ему скрывать цель своей миссии от этой рассудительной, доброжелательной женщины? – Мне, правда, кажется, что она выбрала довольно сильное слово для описания его состояния, но все же я решил приехать, убедиться во всем сам, посмотреть, что можно сделать. Его мать живет далеко, в Калифорнии. И…– он осекся, смущенный. – И в общем, она вышла во второй раз замуж.

– У нас в школе это отнюдь не выходящее из ряда вон событие, – сказала миссис Фервезер. – То есть не родители, живущие в Калифорнии, а то, что родители разводятся и женятся во второй раз.

– Ее муж погиб несколько месяцев назад, – уточнил Рудольф.

– Ах, извините меня, – сказала миссис Фервезер. – Может, поэтому Билли…– она так и не закончила фразу.

– Вы заметили, что с ним что-то происходит?

Его вопрос, по-видимому, вызвал неловкость, и его собеседница нервно коснулась рукой своих коротких волос.

– Лучше поговорите об этом с моим мужем. Это по его части.

– У вас, конечно, с мужем единое мнение, – подчеркнул Рудольф, – я понимаю. – Если бы не предстоящая встреча с ее мужем, подумал он, она не была бы столь настороженной.

– Вы уже все выпили, – произнесла миссис Фервезер. Она взяла его стакан и вновь наполнила до краев.

– Может быть, все дело в его успеваемости? – спросил Рудольф. – Или, может, другие мальчики издеваются над ним по какой-то причине, угрожают ему.

– Нет, – сказала она, протягивая ему стаканчик с шерри. – У него – отличные оценки, и, судя по всему, учеба не доставляет ему особого труда. К тому же мы здесь не допускаем никакого хулиганства. – Она пожала плечами. – Он – какой-то странный мальчик. Он нас порой озадачивает. Мы не раз обсуждали его поведение с мужем, пытались понять его, подобрать к нему ключ, так сказать. Все напрасно. Он… какой-то отстраненный, постоянно углублен в самого себя, у него ни с кем нет контакта. Ни со своими сверстниками, ни с учителями. Его товарищ по комнате даже попросил перевести его в другой корпус…

– Они подрались?

– Нет, – покачала головой миссис Фервезер. – Он говорит, что Билли просто с ним никогда не разговаривает. Никогда, ни о чем. Он, конечно, принимает, как и все, участие в уборке комнаты, делает уроки строго по расписанию, но когда к нему кто-то обращается, он отвечает односложно «да» или «нет». Физически он здоровый, крепкий мальчик, но его никогда не видели на площадке для спортивных игр. Он никогда не участвует в спортивных соревнованиях, хотя во время спортивного сезона десятки других наших школьников играют в регби, бейсбол или просто гоняют мяч на стадионе. А по воскресеньям, когда у нас проходят спортивные состязания с другими школами и все наши ученики болеют за своих на трибунах, он сиднем сидит в своей комнате и читает. – Она все говорила, и Рудольф улавливал в ее голосе точно такую же тревогу, как и в голосе Гретхен, когда разговаривал с той по телефону.

– Если бы Билли был человеком взрослым, мистер Джордах, – продолжала она, – я сказала бы, что он страдает меланхолией. Я понимаю, что вам не очень приятно слышать, – она с виноватым видом улыбнулась. – Я, конечно, не ставлю диагноз, просто описываю вам его состояние. Вот вывод, к которому мы с мужем пришли. Если вам удастся выяснить нечто, в чем школа вам сможет помочь, то мы будем вам весьма благодарны за это и сделаем все, что в наших силах.

До них донесся звон церковных колоколов. Рудольф увидел, как из церквушки выходят первые ученики.

– Не разрешите ли вы мне пройти в комнату Билли, – сказал Рудольф. – Я его там подожду.

Может быть, там он найдет что-то особенное, какие-то ключи к разгадке, что позволит ему лучше подготовиться к встрече с мальчиком.

– Она – на третьем этаже, – сказала миссис Фервезер. – В самом конце коридора, последняя дверь налево.

Рудольф, поблагодарив ее, оставил ее в компании двух маленьких детишек и большого сеттера. Какая приятная женщина, думал он, поднимаясь по лестнице. Когда учился он, то ему ни разу не встретился среди преподавателей такой заботливый человек, как она. Если ее беспокоил Билли, значит, на то были веские причины.

Дверь в комнату Билли, как и в другие, была открыта. Комната, казалось, была разделена надвое невидимой стеной. С одной стороны – смятая кровать с разбросанными на ней пластинками. На полу, рядом с кроватью, – стопки книг, на стене – вымпелы и вырезанные из журналов фотографии красивых девушек и знаменитых спортсменов. С другой – аккуратно убранная кровать, ничего лишнего на стене. Две фотографии на маленьком столике – Гретхен и Берка по отдельности, не вместе. Гретхен сидит в шезлонге в саду своего дома в Калифорнии, а фотография Берка вырезана из журнала. Снимка Вилли Эбботта нигде не было.

На кровати лежала открытая книга обложкой вверх. Рудольф наклонился, чтобы прочесть ее название. «Чума» Альбера Камю. Да, необычное чтиво для четырнадцатилетнего мальчишки, и оно-то уж наверняка не будет способствовать избавлению от приступов меланхолии. Если чрезмерное стремление к аккуратности, порядку считать симптомом юношеского невроза, то в таком случае Билли был законченный невротик. Но Рудольф помнил, что и сам он в детстве отличался аккуратностью, и никто не считал его ненормальным.

Почему-то эта комната произвела на него гнетущее впечатление. К тому же ему не хотелось встречаться с соседом Билли по комнате, поэтому Рудольф спустился вниз и стал ждать Билли у входа в общежитие. Солнце теперь светило гораздо ярче, стайки мальчишек, сияющих, наряженных для церковной службы, заполняли всю территорию школы, и теперь это место уже не напоминало собой тюрьму. Большинство из мальчиков были очень высокими, гораздо выше, чем в их возрасте мальчики, с которыми учился Рудольф. Америка акселерирует? Все в один голос заявляли, что это очень хороший симптом. Так ли это? А как же: всегда лучше смотреть на кого-то сверху вниз, приятель.

Он издалека увидел Билли. Тот шел один, особняком от всех. Шел медленно, непринужденно, высоко подняв голову и совсем не казался мрачным и подавленным. Рудольф вдруг вспомнил, как он сам ходил в таком возрасте – распрямив плечи, не сутулясь, не шел, а скользил, чтобы казаться старше своих лет и не быть неуклюжим, как его сверстники. Он и сейчас так ходил, но уже по привычке, не задумываясь.

Подойдя к крыльцу, Билли без тени улыбки сказал:

– Привет, Руди! Спасибо, что решили навестить меня.

Они обменялись рукопожатием. У Билли была крепкая, сильная рука, отметил про себя Рудольф. Явно, что он еще ни разу не брился, но лицо у него было уже далеко не детское, да и голос изменился.

– Сегодня вечером мне нужно быть в Уитби, – сказал Рудольф, – так что я по дороге решил заглянуть к тебе, давай вместе пообедаем. Правда, я сделал небольшой крюк, но на это ушло не более двух часов.

Билли смотрел ему прямо в лицо, и Рудольф был уверен, что парень догадался, что его визит к нему отнюдь не случаен.

– Здесь поблизости есть хороший ресторанчик? Я просто умираю от голода.

– Отец меня возил на ланч в одно местечко, совсем неплохое, когда был здесь в последний раз.

– Когда это было?

– Месяц назад. Он собирался приехать ко мне на прошлой неделе, но написал, что не сможет, так как приятель, у которого он берет машину, вдруг в последнюю минуту должен был срочно уехать куда-то из города.

Может быть, подумал Рудольф, фотография Вилли Эбботта тоже стояла на его маленьком столике рядом с фотографиями Гретхен и Колина Берка, но после этого письма Билли ее убрал.

– Тебе не нужно подняться в комнату, что-нибудь там взять, может быть, нужно предупредить кого-то, что ты уезжаешь обедать с дядей?

– В комнате мне нечего делать, – сухо ответил Билли. – И я не намерен ни перед кем отчитываться.

Рудольф заметил, что мимо них шли группами, смеясь, дурачась и громко разговаривая, ребята, но ни один из них не подошел к Билли, и ни одному из них он не сказал «Привет!». Да, плохи дела. Гретхен не зря опасалась. Все может быть значительно хуже, чем она думает.

Он обнял одной рукой Билли за плечи. Никакой реакции.

– Ну, поехали, – сказал он. – Покажешь дорогу.

Они ехали по школьной территории, теперь радующей глаз, Рудольф и угрюмый мальчик рядом с ним на переднем сиденье. Они ехали мимо красивых зданий и спортивных площадок, на строительство которых было затрачено столько интеллектуального труда и финансовых средств для того, чтобы подготовить этих молодых людей к полезной счастливой жизни в будущем, и этим занимались специально отобранные, преданные своему делу люди, такие, как миссис Фервезер. Рудольф лишь удивлялся, что заставляет одних людей пытаться учить чему-то других.

– Я знаю, почему тот человек не дал свою машину отцу на прошлой неделе, – сказал Билли, принимаясь за свой бифштекс. – После ланча со мной, выезжая со стоянки, он врезался в дерево и помял крыло. Он еще до ланча выпил три мартини, а после – бутылку вина и два стакана виски.

Юность беспощадна. Хорошо, что Рудольф ничего сейчас не пьет, кроме воды.

– Может быть, у него были какие-то неприятности, – попытался заступиться за бывшего шурина Рудольф, стараясь не разрушить остатки любви между отцом и сыном.

– Да, мне тоже так кажется. У него постоянно возникают неприятности. – Билли налегал на бифштекс. Кажется, то, от чего он так страдает, никак не сказалось на его аппетите. Здесь в ресторане подавали вкусную, чисто американскую еду – бифштексы, омары, морские моллюски, ростбиф, теплые бисквиты – и разносили ее красивые официантки в скромной фирменной одежде. Большой, шумный зал, столики, застеленные скатертями в красную клетку. Тут было немало учеников из их школы. За каждым столом по пять или шесть мальчиков с родителями одного из них, который и пригласил сюда своих приятелей, воспользовавшись посещением родителей. Может быть, когда-нибудь и он, Рудольф, возьмет своего сына из школы, привезет с его друзьями в ресторан и угостит их всех отменным ланчем. Если Джин согласится выйти за него замуж, это вполне возможно лет через пятнадцать. Каким он сам будет через пятнадцать лет, какой будет она, каким будет их сын? Таким же, как Билли, замкнувшимся в себе, молчаливым меланхоликом? Или же открытым, веселым парнем, как вон те, сидящие за соседними столиками?

Будут ли в то время существовать такие же школы, в ресторанах подавать такую же вкусную еду, а отцы по пьянке врезаться в деревья? На какой риск, однако, шли эти милые женщины и чувствующие себя сейчас вполне комфортно отцы, гордо сидящие за столиками со своими сыновьями, пятнадцать лет назад, когда война только кончилась, а зловещее атомное облако еще плыло над планетой?

Может быть, сказать Джин, что я передумал?

– Ну а как кормят в школе? – спросил он просто так, чтобы нарушить затянувшееся за их столиком молчание.

– Все о'кей, – односложно ответил Билли.

– Ну а как ребята?

– Ничего. Правда, не совсем. Я не могу слышать эти их ужасные разговоры о том, какие их отцы «важные шишки», они постоянно хвастаются друг перед другом, что их папаши обедают с самим президентом, дают советы ему, как управлять страной, что они летом отдыхают непременно в Ньюпорте1, что у них чистокровные лошади и собственная конюшня, как для их сестер закатываются роскошные балы по случаю совершеннолетия, которые обходятся родителям в двадцать пять тысяч долларов.

– Ну а ты что говоришь, когда слышишь эти разговоры?

– Ничего, молчу. – Билли бросил на него враждебный взгляд. – А что я должен говорить? Что мой отец живет в обшарпанной однокомнатной квартире, что его уволили с трех работ за последние два года? Или о том, как он замечательно водит машину, особенно после обеда? – Билли говорил спокойным, ровным тоном, с поразительной, не по годам, зрелостью.

– Ну, ты бы мог рассказать о своем отчиме.

– А что он? Его уже нет. Но даже до его смерти в школе его имя было известно не больше шести ученикам. Они что-то о нем слышали. Здесь считают, что люди, которые ставят пьесы в театре или делают кинофильмы, все с приветом.

– Ну а учителя? – спросил Рудольф, отчаянно надеясь, что хоть сейчас услышит от него что-то одобрительное.

– Я не имею с ними ничего общего, – сказал Билли, намазывая маслом тушеную картофелину. – Я делаю свои уроки, и все.

– Что с тобой, Билли? – Уже пора говорить с ним напрямую. Он слишком мало его знал, чтобы ходить вокруг да около.

– Это мать попросила вас приехать ко мне, не так ли? – бросил на него вызывающий, проницательный взгляд Билли.

– Ну, если хочешь знать, она.

– Мне жаль, если я ее расстроил, – сказал Билли. – Не нужно было посылать то письмо.

– Почему же? Ты правильно сделал, что послал. Что с тобой происходит, Билли?

– Не знаю. – Мальчик прекратил жевать, и Рудольф заметил, что он с трудом пытается сдержаться, не дать измениться спокойному тону своего голоса. – Меня раздражает все вокруг. Я чувствую, что если я останусь здесь, в этой школе, то умру.

– Ты, конечно, не умрешь, не выдумывай, – резко возразил Рудольф.

– Разумеется, нет. Но я чувствую, что это возможно.

Юношеский пылкий вздор, подумал Рудольф. В этом все дело. Но ведь и чувства – это вполне реальная вещь.

– Да, конечно, – согласился с ним Рудольф. – Продолжай, говори, не стесняйся.

– Это место не для меня, – продолжал Билли. – Я не хочу, чтобы меня учили, воспитывали и в конечном итоге превратили в такого человека, каким станут все эти ребята, когда вырастут. Я видел их отцов. Многие из них учились в этой школе двадцать пять лет назад. Они точно такие, как их дети, только старше, вот и все. Они дают советы президенту страны, указывают, как ему поступать, и даже понятия не имеют, что Колин Берк был великий человек, они даже не знают, что его уже нет в живых. Мне здесь не место, Руди. Моему отцу тоже здесь не место, как и Колину Берку. Если я останусь здесь, то через четыре года учителя сделают меня таким же, как они, а я этого не хочу. Не знаю, право…– Он уныло тряхнул головой, и прядь волос упала на высокий лоб, унаследованный им от отца. – Боюсь, вы думаете, что я несу чепуху. Может, вы думаете, что я соскучился по дому, или думаете, что я, как мальчишка, раздосадован тем, что меня не выбрали капитаном школьной команды, или что еще…

– Я вовсе так не думаю, Билли. Не знаю, прав ты или не прав, но в любом случае у тебя есть причины. – Соскучился по дому, мелькнуло у него в голове. Потом из всей фразы всплыло в сознании только одно слово – «дом». Чей дом он имел в виду – отца или Берка?

– Я должен в обязательном порядке посещать церковь, – продолжал Билли. – Семь раз в неделю притворяться, что я христианин. Но я не христианин. Моя мама – не христианка, отец – не христианин. Колин был атеистом. Почему же я должен отдуваться за всю семью, смиренно слушать все эти проповеди? «Будь всегда праведным, у тебя должны быть только чистые мысли, не помышляй о сексе. Наш Господь Иисус Христос умер, чтобы искупить грехи наши». Тебе понравилось бы по семь раз в неделю выслушивать весь этот вздор?

– Не очень, – признался Рудольф. Этот мальчик на самом деле здесь прав. Атеисты явно оказали свое влияние на религиозное воспитание своих детей.

– А деньги, – продолжал Билли, чуть понизив свой страстный голос, когда мимо проходила официантка. – Откуда берутся деньги на мое аристократическое дорогостоящее образование, когда Колин умер?

– Об этом тебе нечего беспокоиться, – сказал Рудольф. – Я пообещал твоей матери об этом позаботиться.

Билли злобно посмотрел на Рудольфа, словно тот только что признался ему, что вступил в заговор против него.

– Я не настолько вас люблю, дядя Рудольф, чтобы позволить себе взять у вас деньги, – вдруг откровенно признался он.

Его слова потрясли Рудольфа, но он сумел взять себя в руки и спокойно продолжал разговор. В конце концов, Билли всего четырнадцать лет, он еще совсем ребенок.

– Почему же ты меня не очень любишь? – спокойно спросил он.

– Потому что ваше место – здесь. Можете посылать сюда своего сына, а не меня.

– Ну, я не стану отвечать на эти твои слова.

– Мне жаль, что я так сказал, они у меня вырвались. Но я был с вами искренним. – На его голубых, с длинными ресницами глазах, глазах Эбботта, показались слезы.

– Благодарю за честность, – продолжал Рудольф. – Но обычно мальчишки твоего возраста умеют скрывать свои истинные чувства по отношению к своим богатым дядям.

– Ну что я здесь делаю, на другом краю страны, в то время, когда моя мать одна проливает слезы день и ночь? – вдруг вновь торопливо заговорил Билли. – Погиб такой человек, как Колин, и что мне прикажете теперь делать? Свистеть, восторженно орать на трибуне на каком-нибудь идиотском футбольном матче или слушать проповедь какого-то бойскаута в черном облачении по поводу того, как всех нас спасет Иисус? – Обильные слезы текли по его щекам, он промокал их носовым платком, продолжая говорить напористо, резко. – Если вы не заберете меня отсюда, я убегу. Я все равно буду рядом с матерью и постараюсь помочь ей как смогу.

– Ладно, больше не будем говорить об этом. Не знаю, что я смогу, но обещаю тебе обязательно что-нибудь предпринять. Так будет справедливо, как ты думаешь?

Билли с несчастным видом кивнул и, вытерев со щек слезы, спрятал платок в карман.

– Ну а теперь заканчивай свой обед. – Рудольфу не хотелось больше есть, и он только наблюдал за тем, как опорожнил стоявшую перед ним тарелку Билли, попросил принести чистую тарелку и яблочный пирог. Четырнадцать лет – все в равной степени воспринимающий возраст. Слезы, смерть, жалость, яблочный пирог, мороженое – все смешалось без горечи и стыда.

После ланча, когда они возвратились в школу, Рудольф сказал:

– Поднимись к себе в комнату. Собери чемодан. Потом спустись и жди меня в машине.

Он смотрел ему вслед, пока Билли не вошел в здание в своем опрятном воскресном костюме для выхода в церковь, потом вылез из автомобиля и пошел следом. За его спиной на подсыхающей лужайке ребята вели борьбу за мяч. Раздавались крики: «Пас мне, мяч мне!» Это была одна из сотен игр юности, в которых никогда не принимал участие Билли.

В комнате отдыха было полно ребят. Одни играли в пинг-понг, другие сражались за столиками в шахматы, третьи читали журналы, четвертые слушали репортаж о встрече «Гигантов» по транзистору. Откуда-то сверху доносился рев другого радиоприемника, передававшего народные песни. Болельщики пинг-понга вежливо расступились перед ним, человеком старше их. Через всю большую комнату он прошел к двери квартиры четы Фервезеров. Какие все славные ребята, красивые, здоровые, воспитанные и весьма довольные собой. Вот она – будущая надежда Америки! Будь он отцом, то был бы просто счастлив видеть среди них своего сына сегодня, в этот воскресный день. Но вот его племянник среди них не прижился, чувствовал, что может умереть. Его конституционное право на получение образования дало осечку.

Он позвонил в квартиру Фервезеров. Дверь ему открыл высокий, чуть сутулый мужчина с упавшей на лоб прядью волос, здоровым цветом лица и приветливой улыбкой. Какие же нервы нужно иметь, чтобы жить в доме, в котором полным-полно таких мальчишек?

– Мистер Фервезер? – осведомился Рудольф.

– Слушаю вас, – ответил тот любезно и просто.

– Мне очень не хотелось бы вас беспокоить, но не могли бы вы поговорить со мной. Это не займет много времени. Я – дядя Билли Эбботта. Я был…

– Да, да, – сказал Фервезер. Он протянул ему руку. – Жена говорила мне, что вы виделись до ланча. Прошу вас, проходите. – Он повел его по уставленному с обеих сторон книжными полками коридору в уставленную такими же полками гостиную, и как только он закрыл за ними дверь, шум и гвалт, доносящиеся из комнаты отдыха, каким-то чудесным образом стихли. Вот оно, священное убежище от беспокойной юности, огражденное от нее забором из книг. Рудольф вдруг неожиданно вспомнил Дентона. Может быть, когда профессор предлагал ему место преподавателя в колледже, такую вот жизнь наедине с книгами, он сделал неверный выбор?

Миссис Фервезер сидела на кушетке и пила кофе. Ее маленький карапуз сидел на полу, прижавшись спиной к ее ноге, листая страницы книжки с картинками. Сеттер, развалившись рядом, спокойно спал. Она улыбнулась ему, подняв чашечку с кофе в знак приветствия.

Неужели можно быть до такой степени счастливыми, подумал Рудольф, чувствуя, что завидует.

– Садитесь, прошу вас, – сказал Фервезер. – Не хотите ли чашечку кофе?

– Нет, благодарю вас. Я на минутку. – Рудольф, весь напрягшись, неуклюже сел, чувствуя себя не совсем в своей тарелке, все же он не отец, а лишь дядя Билли.

Фервезер удобно устроился на кушетке рядом с женой. На нем были теннисные тапочки с зелеными от травы пятнами и шерстяная рубашка. Видно, что он пытался выжать максимум из воскресного отдыха.

– Ну, вам удалось побеседовать по душам с Билли? – спросил он. В его голосе чувствовался приятный южный акцент выходца из омываемой океаном Вирджинии, земли, порождающей таких вот джентльменов.

– Да, мы поговорили, – сказал Рудольф. – Только, право, не знаю, к добру ли это. Мистер Фервезер, я хочу забрать Билли отсюда. По крайней мере, на несколько дней. Мне кажется, это просто необходимо.

Супруги обменялись настороженными взглядами.

– Неужели все так плохо?

– Очень плохо, на мой взгляд.

– Мы делали все, что могли, – сказал Фервезер, явно не чувствуя за собой вины.

– Я в этом не сомневаюсь, – заверил их Рудольф. – Все дело в том, что Билли – особенный ребенок. С ним кое-что произошло совсем недавно. – Интересно, знают ли Фервезеры что-нибудь о Колине Берке, слышали ли они о нем, оплакивали ли этот ушедший из жизни талант? – Сейчас нет смысла вдаваться в детали. Причины, которые называет он, могут быть простой мальчишеской фантазией, но ведь переживаемые им чувства могут оказаться и реальными, и тогда все будет ужасно.

– Значит, вы хотите забрать Билли? – спросила миссис Фервезер.

– Да.

– Когда же?

– Через десять минут.

– О боже, – воскликнула она.

– Надолго? – спокойно поинтересовался мистер Фервезер.

– Не знаю. На несколько дней. На месяц. Может, навсегда.

В комнате воцарилось неловкое молчание. Из-за окна доносился слабый голос мальчика, ведущего подсчет очков: 22, 45, 38.

Фервезер встал, подошел к столу, на котором стоял кофейник, налил себе еще чашечку.

– Вы действительно не хотите кофе, мистер Джордах?

Рудольф покачал головой.

– Через две с половиной недели начнутся рождественские каникулы, – сказал Фервезер. – А экзамены за эту четверть начинаются через несколько дней. Может быть, следует подождать до этого времени?

– Я не хотел бы сегодня уехать без Билли. Думаю, это было бы неблагоразумно, – ответил Рудольф.

– Вы разговаривали с директором школы? – спросил Фервезер.

– Нет, не разговаривал.

– Мне кажется, нужно посоветоваться прежде всего с ним, – возразил Фервезер. – По правде говоря, я не обладаю такими полномочиями…

– Чем меньше будет шума, чем меньше людей будет с ним беседовать, тем лучше для Билли, – сказал Рудольф. – Можете мне поверить.

Супруги снова обменялись недоуменными взглядами.

– Чарлз, – произнесла миссис Фервезер, обращаясь к мужу. – Думаю, мы сами сможем все объяснить директору.

Фервезер, стоя у стола, потягивал из чашечки кофе. Пробивающийся через штору слабый солнечный свет четко очерчивал его темную фигуру на фоне полки с книгами. Здоровый, здравомыслящий человек, глава семьи, доктор, врачующий детские души.

– Думаю, ты права, – согласился он. – Мы сможем ему сами все объяснить. Прошу вас позвонить нам через пару дней и сообщить о принятом решении, идет?

– Разумеется.

– В нашей на вид спокойной профессии столько подводных камней, мистер Джордах, столько опасностей. Передайте Билли, что он может вернуться к нам в любое время, как только захочет. Он очень способный мальчик и легко наверстает упущенное.

– Обязательно передам, – пообещал Рудольф. – Благодарю вас за все.

Фервезер провел его назад по коридору, отворил перед ним дверь в комнату отдыха, где царила веселая детская кутерьма. С серьезным видом пожал руку Рудольфу и закрыл за ним дверь.

Когда они выехали за ворота школы, Билли, сидевший на переднем сиденье рядом с ним, решительно сказал:

– Я больше никогда не вернусь! – Он даже не спросил, куда они едут.

Они доехали до Уитби к половине шестого. Уличные фонари тускло освещали зимние сумерки. Билли проспал почти всю дорогу. Рудольф с содроганием думал о том моменте, когда ему придется представить матери ее внука. «Отродье проститутки» – такое выражение было вполне в духе бабушки Билли. Но так как предстояла встреча с Калдервудом сразу после ужина, то есть после семи, то он уже не успевал отвезти Билли в Нью-Йорк и вернуться вовремя на работу в Уитби. И даже если он выкроит время и отвезет мальчика в Нью-Йорк, у кого он там его оставит? У Вилли Эбботта? Но Гретхен просила не впутывать в это дело Вилли, и Рудольф поступил так, как она хотела. Он вспомнил, что Билли рассказал ему об отце за ланчем. Разве можно после этого передавать его под опеку алкоголика? И стоило ли ради этого забирать Билли из школы?

Рудольф даже подумал о том, чтобы отвезти Билли в отель, но сразу же отказался от этой идеи. Не может мальчик провести ночь один в отеле. К тому же это было бы проявлением трусости с его стороны. Нет, все же придется столкнуться с матерью лицом к лицу. Ничего не поделаешь.

Он остановил машину у своего дома и разбудил Билли. Когда он, открыв дверь, провел его в прихожую, то с облегчением заметил, что матери в гостиной нет. Дверь в ее комнату была закрыта. Это могло означать только одно – она вновь поругалась с Мартой и теперь сидела, надувшись, у себя. Таким образом, он мог войти к ней один и подготовить ее к встрече с внуком.

Они прошли с Билли на кухню. Марта сидела за столом и читала газету. Из печи доносился аппетитный запах готовящегося ужина. Марта была совсем не толстой, как язвительно говорила о ней мать, совсем напротив, она была угловатой, костлявой старой девой пятидесяти лет, уверенной на все сто процентов в неприязненном отношении к ней всего мира, и всегда была готова платить за обиды той же монетой.

– Марта, – сказал он, – это мой племянник Билли. Он поживет у нас несколько дней. Он устал с дороги, ему нужна ванна и горячая еда. – В общем, позаботься о нем. Он будет спать в комнате для гостей, рядом со мной.

Марта равнодушно разгладила газету на столе:

– Ваша матушка говорила, что вы не будете ужинать дома.

– Действительно, я сейчас же ухожу.

– В таком случае ему кое-что перепадет. – Марта энергично кивнула головой в сторону комнаты матери. – Она ничего не говорила ни о каком племяннике.

– Она пока об этом ничего не знает, – сказал Рудольф, стараясь говорить беззаботно и весело ради Билли.

– Если она узнает о племяннике, это ее доконает, – заявила Марта.

Билли молча стоял в сторонке, стараясь оценить царящую в доме атмосферу. Она ему явно не нравилась.

Марта поднялась, и на ее лице появилось откровенно неодобрительное выражение, но ведь Билли не знал, что оно было таким всегда.

– Пошли со мной, молодой человек, – сказала Марта. – Думаю, что мы сможем потесниться ради такого тощего юноши, как ты.

Рудольф был удивлен. Если знать характер Марты, то на ее языке эти слова звучали как самое любезное приглашение.

– Давай, иди, Билли, смелее, – сказал он. – Скоро увидимся.

Билли нерешительно вышел вслед за Мартой из кухни. Теперь, когда он чувствовал опеку дяди, любое, пусть даже краткое расставание с ним таило в себе серьезный риск.

Рудольф слышал их шаги, они поднимались по лестнице. Мать, конечно, сразу навострит уши и поймет, что в доме чужой. Она сразу узнавала его шаги и всегда окликала, когда он шел в свою комнату.

Рудольф вытащил из холодильника ледяные кубики. Сейчас ему хотелось выпить после целого дня вынужденного воздержания от спиртного, тем более что предстояла нелицеприятная встреча с матерью. Он прошел в гостиную и, к своей радости, обнаружил, что там тепло. Очевидно, Брэд выполнил его распоряжение, прислал техника, и тот исправил отопление. Теперь язычок матери не станет еще язвительнее от холода.

Он налил себе бурбона с водой, бросил в стакан побольше ледяных кубиков и, опустившись на стул, вытянул ноги. Он медленно посасывал крепкую жидкость, наслаждаясь напитком. Ему нравилась эта комната, без лишней мебели, с современными кожаными стульями, шаровидными лампами, датскими деревянными столами, простыми, нейтрального цвета шторами – все это убранство составляло хорошо продуманный контраст с низкими бревенчатыми потолками и маленькими квадратными окнами восемнадцатого столетия. Мать говорила, что эта комната похожа на приемную дантиста.

Он не торопился, пил медленно, оттягивая неприятный момент встречи с матерью. Наконец, рывком поднявшись со стула, прошел по коридору к комнате матери и постучал. Ее спальня была на первом этаже, чтобы ей не подниматься по лестнице. Сейчас, после двух операций: одной по поводу удаления катаракты, а второй – из-за тромбофлебита, она чувствовала себя довольно сносно, но, несмотря на это, по-прежнему продолжала жаловаться на болезни.

– Кто там? – раздался за дверью ее резкий голос.

– Это я, мама, – ответил Рудольф. – Ты уже спишь?

Он открыл дверь и вошел.

– Уснешь тут, когда над твоей головой топочут, как слоны, – проворчала она.

Она сидела, откинувшись спиной на взбитые подушки с кружевными наволочками, на ней была розовая ночная рубашка, отделанная каким-то розоватым мехом, на глазах – очки с толстыми стеклами, которые ей выписал врач после операции. Она могла в них читать, смотреть телевизор и ходить в кино, но они сильно увеличивали ее глаза и придавали им какое-то ненормальное, отсутствующее, бездушное выражение.

После того как они переехали в новый дом, доктора сотворили с ней чудеса. До этого, когда они жили в квартире над магазином, Рудольф не раз просил ее лечь в больницу, он видел, что ей необходимо сделать не одну, а несколько операций, но упрямая старуха наотрез отказывалась.

– Я никогда не лягу в больницу для бедных, где надо мной будут экспериментировать недоучки-врачи, которым нельзя позволять приближаться со скальпелем даже к бродячей собаке! – возмущалась она.

Все уговоры, все протесты Рудольфа были напрасны. Когда они жили в убогой квартирке, ничто на свете не могло убедить ее в том, что она – совсем не бедная женщина, и ей не грозит страдать наравне с другими бедняками, брошенными на равнодушную, лишенную человеческого тепла опеку государственного учреждения по социальной защите. Но когда они переехали в новый дом и Марта стала читать ей вслух статьи из газет по поводу блистательных успехов ее Руди, а потом он прокатил ее в своем новом автомобиле, мать изменила свое мнение и осмелилась войти в операционную, правда, вначале убедившись, что ее будут оперировать самые лучшие хирурги, услуги которых обходятся очень дорого

Непоколебимая вера во всемогущество денег, по сути дела, воскресила ее, вернула к жизни с края могилы. Руди рассчитывал, что квалифицированная медицинская помощь немного скрасит ее последние годы жизни, но ошибся. Опытные врачи, можно сказать, вернули ей молодость. Теперь она с мрачной Мартой за рулем разъезжала на машине Рудольфа, когда он ею не пользовался, по всему городу. Она зачастила в салоны красоты (там ей завили остатки волос, покрасив в какой-то чудовищный синий цвет), в городские кинотеатры, вызывала такси, когда ей вздумается, если под рукой не было машины Руди; посещала церковь; дважды в неделю играла в бридж со своими новыми знакомыми из прихожан, по вечерам, когда Руди не бывало дома, принимала в доме священников; купила себе новое издание своей любимой книги «Унесенные ветром», а также все романы Фрэнсис Паркинсон Кейес.

Шкаф в ее комнате теперь был забит платьями, костюмами и множеством шляпок на все случаи в жизни, комната была тесно уставлена самой разнообразной мебелью, и походила на лавку антиквара – чего там только не было: столики с позолотой, шезлонг, туалетный столик с десятком флакончиков французских духов. Впервые в жизни она стала ярко красить губы. По мнению Рудольфа, она выглядела ужасно с этим размалеванным лицом, в безвкусных платьях, но теперь она жила куда активнее, увлеченнее, чем прежде. Для нее это было компенсацией за все ужасные годы ее детства, за полную мучений супружескую жизнь, и не ему, Рудольфу, отнимать у нее последнюю радость, это было бы все равно, что отнять у ребенка любимые игрушки.

Одно время он носился с идеей подыскать квартирку в городе, перевезти ее туда вместе с Мартой, которая бы ухаживала за ней, но, представив, какое выражение отчаяния появится у нее на лице в тот момент, когда он выпроводит ее из своего дома, как она будет потрясена черной неблагодарностью своего сына, которого любила больше всего на свете, сына, чьи рубашки она гладила по ночам, отстояв на ногах двенадцать часов в лавке, ради которого принесла в жертву свою молодость, мужа, друзей и двух других своих детей, оставил все как есть. Рудольф был не из тех, кто забывает платить долги.

– Кто там наверху? Ты привел в дом женщину? – спросила она обвиняющим тоном.

– Я никогда не приводил в дом женщин, и ты прекрасно знаешь об этом, – возразил Рудольф. – Но я не вижу причин, запрещающих мне это сделать, если захочу.

– В твоих жилах течет кровь отца, – недовольно проворчала она. Это было ужасное обвинение!

– Там, наверху, твой внук. Я привез его к нам из школы.

– Нет, там возится не шестилетний карапуз, – сказала она. – Я пока еще не глухая.

– Это сын не Тома, это сын Гретхен.

– Не желаю слышать ее имени, – старуха заткнула уши руками. Кое-каким драматическим жестам она научилась из телепередач.

Рудольф, сев на краешек кровати, оторвал ее руки от ушей, не выпуская их из своих. Я был слишком слабохарактерным, подумал он. Нужно было поговорить с ней об этом давно, несколько лет назад.

– Послушай, мама, – продолжал он. – Билли – очень хороший мальчик, ему сейчас очень плохо и…

– Я не потерплю в своем доме отродье проститутки!

– Прекрати, мама. Гретхен никакая не проститутка, – стал уговаривать ее Рудольф, – сын ее никакое не отродье. К тому же это не твой, а мой дом.

– Я знала, что дождусь, когда услышу от тебя эти слова.

Рудольф проигнорировал ее колкое замечание, ему не хотелось разыгрывать мелодраму.

– Билли поживет у нас всего несколько дней, – сказал он, – мальчику требуется забота и доброе отношение, и я сделаю все для этого, так же как и Марта.

– Ну, а что я скажу отцу Макдоннелу? – она возвела свои невидящие, в несколько раз увеличенные толстыми стеклами очков глаза к небесам, перед воображаемыми вратами которых теоретически должен был стоять священник.

– Ты скажешь отцу Макдоннелу, что наконец познала добродетель христианской благотворительности, – посоветовал Рудольф.

– Ах, – недовольно воскликнула она. – Только тебе и разглагольствовать о христианской благотворительности. Ты хоть раз был в церкви?

– У меня нет времени на споры с тобой, – строго сказал Рудольф. – Калдервуд меня уже давно ждет. Ты поняла, как должна вести себя по отношению к этому мальчику?

– Я его и близко к себе не допущу, – твердила она, цитируя фразу из какого-то своего любимого чтива. – Я запрусь в своей комнате, пусть Марта приносит мне еду на подносе сюда.

– Можешь делать что хочешь, мама, – спокойно сказал Рудольф. – Если ты так поступишь, то я лишу тебя всего. Никакой машины, никаких партий в бридж, никаких счетов из магазинов, никаких салонов красоты, никаких обедов для отца Макдоннела. Подумай-ка лучше об этом. – Он поднялся. – Ну, мне пора. Марта сейчас будет кормить Билли обедом. Неплохо и тебе присоединиться к ним.

Когда он выходил из комнаты, у матери из глаз текли слезы. Как подло с моей стороны выступать с такими угрозами в адрес старухи, подумал он. Но почему бы ей не умереть? Достойно. Без этой завивки, без этой краски на голове, без помады на старческих губах.

В коридоре, посмотрев на часы деда, он увидел, что у него еще есть немного времени в запасе и он успеет позвонить Гретхен в Калифорнию. Рудольф немедленно заказал по междугородной разговор, налил себе еще виски в стакан и стал ждать, когда его соединят с квартирой Гретхен. Калдервуд, конечно, мог почувствовать запах алкоголя и скорчить недовольную мину, но это Рудольфа уже не трогало. Потягивая виски, он вспоминал, где он был и что делал в этот час вчера. Их с Джин переплетенные тела на мягкой кровати в сумеречной комнате, красные шерстяные чулки на полу, ее сладостное обжигающее дыхание сливается с его дыханием – запах рома с лимонной корочкой. Лежала ли когда-нибудь его мать в сладостных объятиях любовника вот в такой холодный декабрьский день, нетерпеливо, быстро и небрежно, как и подобает любовнице, сбросив с себя одежду на пол?

Нет, этого он не мог себе представить. А будет ли когда-нибудь Джин, превратившись в дряхлую старуху, лежать вот так в разобранной постели, глядя на все вокруг через толстые линзы очков, с накрашенными, презрительно скривившимися от алчности губами? Лучше об этом не думать.

Зазвонил телефон. Он услышал голос Гретхен и торопливо рассказал ей обо всем, что произошло сегодня днем, сообщил, что Билли, живой и здоровый, находится сейчас у него в доме, что он может отправить его через пару дней на самолете в Лос-Анджелес, если только она сама не решит приехать на Восточное побережье.

– Нет, я не приеду, – сказала она. – Посади его на самолет.

У него появился еще один предлог, чтобы съездить в Нью-Йорк во вторник или в среду. Джин. Джин.

– Стоит ли говорить, как я благодарна тебе за все, Руди, – сказала Гретхен.

– Чепуха, – ответил он, довольный. – Когда у меня у самого будет сын, надеюсь, ты сумеешь позаботиться о нем. Я сообщу тебе номер рейса. Может быть, я в скором времени сам нанесу тебе визит.

Жизнь других людей, забота о них.

На звонок в дверь Рудольфу открыл сам Калдервуд. Он был нарядно одет по случаю воскресенья, хотя все свои обязанности по соблюдению священной еврейской субботы он уже выполнил, черный костюм с жилеткой, белая рубашка, неброский галстук, высокие черные ботинки. В доме Калдервуда, экономящего на всем, было всегда полутемно, и Рудольф не мог видеть выражение лица босса. Тот нейтральным тоном произнес:

– Входи, Руди. Ты немного опоздал.

– Простите, мистер Калдервуд, – извинился Рудольф. Он пошел за стариком, который грузно и медленно шел впереди, будто экономя отпущенные судьбой шаги до могилы.

Калдервуд привел его в мрачную комнату с дубовыми панелями, которую он называл своим кабинетом. Здесь стоял большой письменный стол красного дерева, вокруг него – потрескавшиеся дубовые и кожаные кресла с прямыми спинками. Застекленные полки были забиты папками с оплаченными счетами, квитанциями, протоколами деловых заседаний, свидетельствами его сделок в течение почти двадцати лет, которые Калдервуд все еще не осмеливался из-за своей обычной осторожности отправить в сводчатый подвал, где хранились все деловые бумаги, и там они были доступны любому клерку.

– Присаживайся. – Калдервуд жестом указал ему на один из стульев. – Ты выпил, Руди, – скорбно произнес он. – Мои зятья, к сожалению, тоже пьют.

Две старшие дочери Калдервуда недавно вышли замуж – одна за кого-то из Чикаго, вторая – за кого-то из Аризоны. Рудольф сильно подозревал, что обе они выбрали своих спутников жизни не по любви, а лишь по географическим соображениям, чтобы жить подальше от любимого папочки.

– Но я тебя пригласил к себе не за этим, – сказал Калдервуд. – Мне хотелось поговорить с тобой по душам, как мужчина с мужчиной. Миссис Калдервуд и Вирджинии нет дома, они ушли в кино, так что можем спокойно побеседовать. – Что-то не похоже на старика, он никогда не тратил время на предисловия. Он, казалось, чувствовал себя неловко, что тоже было не похоже на него. Рудольф ждал развязки. Калдервуд тем временем двигал разные предметы на своем столе: нож для разрезания бумаги, старинную чернильницу. – Рудольф…– Он громко откашлялся. – Меня удивляет твое поведение.

– Мое поведение?

На мгновение Рудольф подумал, что старику стало известно о его любовной связи с Джин.

– Да, твое поведение. Ты теперь ведешь себя не так, как прежде, – сказал он печальным тоном. – Ты всегда был для меня все равно что сын, даже больше, чем сын. Правдивый, открытый, достойный моего доверия.

Старый Орел скаутов, вся грудь в значках за заслуги, подумал Рудольф, настороженно ожидая дальнейшего развития событий.

– Что на тебя нашло, Руди? – продолжал Калдервуд. – Ты стал действовать за моей спиной. Без всяких на то оснований. Ты же знаешь, что можешь в любое время прийти ко мне, и я всегда буду рад тебя принять.

– Простите, мистер Калдервуд, – начал Рудольф, думая о том, что опять приходится сталкиваться со старческим маразмом. – Не понимаю, о чем вы говорите.

– Я говорю о чувствах моей дочери Вирджинии, Руди. Не надо ничего отрицать.

– Мистер Калдервуд…

– Ты преступно воспользовался ее любовью. Ты украл там, где мог все получить даром, стоило лишь попросить. – Теперь в голосе у него появились гневные нотки.

– Мистер Калдервуд, уверяю вас, я не…

– Не к лицу тебе лгать, Руди.

– Я не лгу. Я не знаю…

– Хорошо, вот что я тебе скажу, она сама мне во всем призналась, – прогудел Калдервуд.

– В чем призналась? Ей абсолютно не в чем признаваться, – Рудольф чувствовал себя совершенно беспомощным, и одновременно ему захотелось рассмеяться.

– Ты говоришь мне одно, она – другое. Она сказала матери, что влюблена в тебя и собирается ехать в Нью-Йорк учиться на секретаршу, чтобы получить полную свободу и свободно встречаться с тобой.

– Боже милостивый!

– В этом доме имя Божие не упоминают всуе, Руди.

– Мистер Калдервуд, я и пальцем не дотронулся до вашей Вирджинии, – сказал Рудольф. – Самое большое, что я позволял, когда встречался с ней случайно в магазине, угощал ее ланчем, покупал мороженое с содовой.

– Ты ее околдовал, – мрачно сказал Калдервуд. – Теперь она льет по тебе слезы пять раз в неделю. Откуда подобные страдания у чистой, невинной девушки, если ее до этого не довел мужчина?

Ну вот, наконец пуританское воспитание дало трещину, подумал Рудольф. Два столетия, как они появились в Новой Англии с ее атмосферой трудолюбия, добились процветания, и вдруг все идет прахом. Нет, для одного дня слишком много: Билли, школа, мать и теперь еще это.

– Мне хотелось бы знать, что ты собираешься предпринять в этой ситуации, молодой человек. – Если Калдервуд назвал его «молодым человеком», это означало серьезную угрозу. Рудольф судорожно размышлял над тем, чем это может кончиться – положение в компании у него довольно прочное, но все равно основная власть была сосредоточена в руках Калдервуда. Можно, конечно, с ним потягаться, но это гиблое дело – Калдервуд все равно одержит верх. Ах, эта глупая сучка Вирджиния!

– Не понимаю, чего вы от меня хотите, сэр, – Рудольф старался выиграть время.

– Все очень просто, – сказал Калдервуд. По-видимому, он размышлял над этой проблемой с тех пор, как к нему пришла жена и сообщила о позоре дочери. – Женись на Вирджинии. И пообещай мне не переезжать в Нью-Йорк.

По-моему, он зациклился на этом Нью-Йорке, подумал Рудольф. Для него это – средоточие всемирного зла.

– Ты в таком случае станешь моим полноправным партнером, а в завещании, после того как я в должной мере позабочусь о своих дочерях и миссис Калдервуд, ты получишь контрольный пакет моих акций. Таким образом, ты станешь владельцем компании. Я никогда тебе не напомню об этом разговоре и никогда не буду тебя ни в чем упрекать. Руди, для меня большое счастье, что такой парень, как ты, станет членом моей семьи. Это было моей самой заветной мечтой, как и для миссис Калдервуд. Мы были с ней сильно разочарованы, когда ты, бывая в нашем гостеприимном доме, не проявлял никакого интереса ни к одной из наших дочерей, хотя все они по-своему красивы, хорошо воспитаны, и у каждой есть личное состояние. Я никак не мог понять, почему ты не обратился прямо ко мне, когда сделал свой выбор.

– Никакого выбора я не делал, – воскликнул Рудольф. – Вирджиния – очаровательная девушка, она станет образцовой женой, я не сомневаюсь в этом, но мне и в голову не приходило, что нравлюсь ей…

– Руди, – сурово сказал Калдервуд. – Я давно тебя знаю. Ты один из самых умных молодых людей, которых я знаю. И у тебя хватает наглости сидеть вот здесь и рассказывать мне…

– Да, представьте себе, – оборвал он его. (К черту бизнес!) – Вот что я сделаю. Я буду сидеть здесь, пока из кино не вернутся миссис Калдервуд с Вирджинией, и я спрошу ее при вас, спрошу прямо, ухаживал ли я за ней, пытался ли когда-нибудь хотя бы поцеловать ее. – Он понимал, что это просто фарс, но ему ничего иного не оставалось, нужно было идти до конца. – Если она скажет «да», то она соврет, но мне на это наплевать. Я просто немедленно уйду, и делайте что угодно с вашим проклятым бизнесом, с вашими проклятыми акциями и с вашей дочерью, будь она трижды проклята!

– Руди, опомнись! – Калдервуд пришел в ужас от приступа его ярости, и Рудольф почувствовал, что он теряет почву под ногами.

– Если бы у нее хватило мозгов признаться мне, что влюблена, – продолжал Рудольф, стремительно, даже безрассудно развивая свой успех, – то, может, у нас что-то и получилось бы. Она мне на самом деле нравится. Но сейчас уже слишком поздно. Должен сообщить вам, что вчера вечером в Нью-Йорке я сделал предложение другой девушке.

– Опять этот Нью-Йорк, – презрительно бросил Калдервуд. – Всегда Нью-Йорк.

– Итак, хотите ли вы, чтобы я здесь дождался прихода двух дам? – Рудольф с угрожающим видом сложил руки на груди.

– Ты, Рудольф, в результате потеряешь состояние, – предостерег его Калдервуд.

– Черт с ними, с деньгами, – твердо заявил Рудольф, чувствуя, однако, неприятный холодок под ложечкой.

– Ну… ну а эта леди в Нью-Йорке, – жалобно спросил Калдервуд. – Она приняла твое предложение?

– Нет, не приняла.

– Ничего себе, любовь, Боже упаси! – Безумство нежных чувств, столкновение страстей – торжествующая анархия секса были за пределами понимания благочестивого Калдервуда.

– Она вчера мне отказала, – продолжал Рудольф. – Но обещала подумать. Итак, ждать мне миссис Калдервуд и Вирджинию? – Он все еще сидел, скрестив руки на груди. Такая поза устраняла дрожь в руках.

В раздражении Калдервуд резко отодвинул тяжелую старинную пепельницу на край стола.

– По-видимому, ты говоришь правду, – произнес он. – Не знаю, какой бес вселился в мою глупую дочь. Боже, представляю, что скажет мне жена: «Ты ее плохо воспитал, она слишком застенчива, ты слишком опекал ее, защищал». Если бы ты слышал наши споры с этой женщиной! В наше время все было по-другому, можешь мне поверить. Девушки не бежали к матери с признаниями, что они влюблены в парней, которые никогда и взглядом их не удостаивали. Во всем виноваты эти дурацкие фильмы. Они пудрят женщинам мозги. Нет, нечего их здесь ждать. Я сам во всем разберусь. Ступай. Мне нужно прийти в себя. Успокоиться.

Рудольф встал, за ним – Калдервуд.

– Хотите, дам вам совет? – спросил Рудольф.

– Ты всегда даешь мне советы, – раздраженно ответил босс. – Даже во сне я вижу, как ты что-то нашептываешь мне на ухо. И это длится годами. Иногда мне хочется, чтобы тебя здесь никогда не было. Зачем ты свалился на мою голову в то памятное лето? Ну, какой ты приготовил для меня совет?

– Позвольте Вирджинии поехать в Нью-Йорк. Пусть она поучится на курсах секретарей, пусть она год-другой поживет там одна.

– Потрясающе! – с горечью в голосе произнес шокированный Калдервуд. – Тебе легко говорить. У тебя нет дочерей. Я провожу тебя до двери.

У двери он взял его под руку.

– Руди, – сказал он умоляющим тоном. – Если эта юная леди в Нью-Йорке тебе откажет, то, может, подумаешь о Вирджинии, а? Допускаю, что она дура, но я не могу видеть ее несчастной.

– Не беспокойтесь, мистер Калдервуд, – уклончиво ответил Рудольф и направился к своему автомобилю.

Отъезжая от его дома, Рудольф видел, что Калдервуд все еще стоит на пороге открытой двери, освещенный тусклым светом из коридора.

Он проголодался, но решил повременить и не ехать сразу в ресторан. Прежде ему хотелось вернуться домой, посмотреть, как там Билли. Нужно сообщить мальчику о разговоре с Гретхен по телефону и что через пару дней он отправит его самолетом в Калифорнию. От такой новости мальчишка сможет сегодня спокойно заснуть – страшный призрак школы больше не будет его преследовать.

Открыв дверь своим ключом, Рудольф услышал голоса, доносившиеся из кухни. Через гостиную и столовую он прошел к двери кухни и прислушался.

– Больше всего меня радует в растущем ребенке одно, – Рудольф узнал голос матери, – хороший аппетит. Я очень рада, Билли, что ты много ешь. Марта, положи ему на тарелку еще кусок мяса и салат. Нечего возражать, Билли, будешь есть салат. В моем доме все дети едят салат.

«Боже милостивый!» – подумал Рудольф.

– Мне хотелось бы видеть в тебе еще кое-что, Билли, – продолжала назидательно мать. – Хотя я уже стара и не должна позволять себе никаких женских слабостей, я неравнодушна к красивой внешности в сочетании с хорошими, воспитанными манерами. – Кокетливо ворковала она. – И знаешь, на кого ты похож? Я никогда не говорила это при нем, опасаясь его испортить, а хуже тщеславного ребенка ничего не бывает. Ты похож на своего дядю Рудольфа, а он был, по всеобщему мнению, самым красивым мальчиком в городе, а когда вырос, стал самым красивым молодым человеком.

– Но все говорят, что я похож на отца, – возразил Билли с прямотой четырнадцатилетнего подростка, хотя довольно миролюбиво, без особой агрессивности. По его тону можно было догадаться, что он чувствует себя здесь как в родном доме.

– Я не встречалась с твоим отцом, не имела такого счастья, – ответила мать с чуть заметным холодком в голосе. – Очевидно, в чем-то наблюдается некоторое сходство, но, по существу, ты похож на представителей нашей семейной ветви, особенно на дядю Рудольфа. Правда, Марта?

– Да, я вижу кое-какое отдаленное сходство, – подтвердила Марта. Она не упустила случая уколоть мать.

– Такие же глаза. Такой же интеллигентный рот. А вот волосы совсем другие. Но наплевать на волосы. Это не столь важно. Не они определяют характер мужчины.

Рудольф, толкнув дверь, вошел на кухню. Билли сидел во главе стола, по обе стороны от него – женщины. С приглаженными, мокрыми волосами после ванны он, казалось, блестел от чистоты и, улыбаясь, уплетал, что ему подкладывали на тарелку. Мать надела скромное темно-коричневое платье и теперь вовсю разыгрывала роль бабушки. Марта была, казалось, менее сварливой, чем обычно, губы ее были менее сжаты – вероятно, и ей было приятно свежее дыхание юности в доме.

– Ну, все в порядке? – спросил Рудольф. – Тебя накормили?

– Потрясающая еда, – ответил Билли. На лице у него не осталось и следов от той мучительной гримасы, которую он видел днем.

– Надеюсь, тебе понравится шоколадный пудинг на десерт, Билли? – спросила мать, даже не посмотрев в сторону Рудольфа, терпеливо стоявшего в дверях. – Марта готовит восхитительный шоколадный пудинг.

– Конечно, понравится, – ответил Билли.

– Это был любимый десерт Рудольфа. Не так ли, Рудольф?

– Угу, – ответил он, хоть это лакомство ему предлагали не чаще одного раза в год, и он не помнил, получал ли от него удовольствие, но сегодня не тот вечер, чтобы сдерживать полет фантазии матери. Она даже не накрасила губы, чтобы лучше исполнять роль бабушки, и за одно это заслуживала похвалу.

– Билли, – обратился к нему Рудольф. – Я разговаривал по телефону с твоей матерью.

Билли бросил на него пытливый серьезный взгляд, приготовившись, по-видимому, к жестокому удару судьбы.

– Ну, что она сказала?

– Она ждет тебя. Во вторник или в среду я посажу тебя на самолет. Как только я смогу вырваться с работы, отвезу тебя в Нью-Йорк.

Губы у мальчика задрожали, но он не расплакался.

– Ну и как она все восприняла?

– С восторгом. Она так рада, что ты едешь к ней.

– Бедняжка, – прокомментировала мать. – Какая жестокая жизнь. Какие тяжкие удары судьбы она вынесла. – Рудольф старался не смотреть на нее. – Тебе должно быть стыдно, Билли, – продолжала она, – теперь, когда мы нашли с тобой друг друга, ты не можешь побыть подольше со своей старенькой бабушкой. Ну да ладно. Может, теперь, когда лед в наших отношениях сломан, я сама приеду навестить тебя в Калифорнии. Как тебе нравится эта идея, Рудольф?

– Замечательная идея!

– Калифорния, – мечтательно произнесла она. – Я всегда хотела там побывать. Тамошний климат очень полезен для старых костей. И насколько я слышала – там истинный рай на земле. Съездить бы до того, как я умру… Марта, по-моему, Билли ждет шоколадного пудинга.

– Да, мэм, – ответила Марта, выходя из-за стола. – Рудольф, не хочешь ли перекусить? – спросила Марта. – Присоединиться к счастливому семейному кругу?

– Нет, спасибо. – Только этого ему не хватало – присоединиться к счастливому семейному кругу. – Я не голоден.

– Ну, в таком случае, я ложусь спать, – сказала мать, тяжело поднимаясь. – В моем возрасте весьма полезно спать. Но перед тем как ты, Билли, поднимешься наверх в свою спальню, зайди ко мне и поцелуй крепко-крепко свою бабушку, пожелай ей спокойной ночи. Не забудешь?

– Нет, не забуду, мэм.

– Бабушка, – поправила его мать.

– Бабушка, – послушно повторил Билли.

Она вышла из комнаты, бросив торжествующий взгляд на Рудольфа. Леди Макбет, пролившая кровь, не выслеженная до сих пор, ныне великолепно исполняющая роль няньки для вундеркиндов в стране, где куда теплее, чем в Шотландии.

Нет, старых матерей не нужно выставлять на стужу, Рудольф вспомнил свое злобное выражение по поводу эскимосов, произнося «спокойной ночи, мама, спи спокойно». Их нужно собственноручно пристреливать.

Он вышел из дома, пообедал в ресторане, потом попытался позвонить Джин в Нью-Йорк, чтобы выяснить, когда ей удобнее с ним встретиться – во вторник или среду. Ему никто не ответил.