"Богач, бедняк... Том 2" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ
1960 год
Какое приятное утро, если не считать смога, похожего на разбавленный суп с металлическим отливом, застывшего над чашей низины, в которой лежал Лос-Анджелес. Босая, в ночной рубашке, Гретхен, проскользнув между шторами, вышла через открытое высокое французское окно на террасу, посмотрела вниз на пятнистый, освещенный солнцем город, на далекий, расстилавшийся ровным ковром океан. Она глубоко втягивала в себя ядреный сентябрьский воздух, пахнущий росистой травой и распускающимися цветами. Сюда из города не доносилось ни звука, и раннюю настороженную тишину нарушал только гвалт выводка куропаток, бродивших по лужайке неподалеку.
Здесь куда лучше, чем в Нью-Йорке, кажется, уже в сотый раз подумала она. Куда лучше.
Ей хотелось выпить чашечку кофе, но еще слишком рано, и Дорис, ее горничная, не проснулась. Если заняться приготовлением кофе самой, на кухне, то наверняка шум воды из-под крана, стук оловянного кофейника поднимут ее с постели, и она начнет, как обычно, суетиться, приносить свои извинения с ужасно обиженным видом за то, что ее лишили принадлежащего ей по праву ночного отдыха. Рано будить и Билли, тем более что у него впереди такой трудный день. Она и не думала поднимать Колина, который сейчас спал на большой, широкой кровати, лежа на спине и сложив на груди руки, и почему-то недовольно морщился, словно видел во сне театральный спектакль, который не мог одобрить.
Думая о Колине, она улыбнулась. Он спал, как обычно, в своей излюбленной позе «важной персоны», как она однажды в шутку заметила. У него, по ее мнению, были и другие позы: смешные, по-детски трогательные, иногда непристойные и просто ужасные. Она все ему наглядно, живо представила. Она проснулась от острого солнечного луча, проникшего в спальню через щель в шторах. Ей, как всегда, захотелось прикоснуться к нему, разжать туго сжатые руки. Но передумала. Колин никогда не занимался с ней любовью по утрам. «Утро предназначено только для убийц», – сказал он однажды. Он все еще не утратил привычки жить по нью-йоркскому времени, привыкший к ночному театральному расписанию жизни, он и никогда не одобрял утренних репетиций в студиях, и, как он признавал сам, был настоящим обозленным дикарем до полудня.
Гретхен направилась к фасаду дома, блаженно шлепая по влажной утренней росе босыми ногами. Ее прозрачная хлопчатобумажная ночная рубашка развевалась в такт ее движению. Чего ей стесняться? Поблизости никаких соседей, а автомобили в столь ранний час здесь редко проезжают. Во всяком случае, в Калифорнии никто не обращал никакого внимания на то, во что ты одета. Она часто загорала обнаженной в саду, и теперь после прошедшего лета тело у нее стало бронзовым от загара. Там, на востоке страны, она всегда старалась уберечься от солнечных лучей, но в Калифорнии, если ты появляешься на людях без загара, то калифорнийцы тут же возомнят, что либо ты болен, либо у тебя нет денег на отпуск.
Перед домом на дорожке лежала свернутая, аккуратно перевязанная резинкой газета. Она повернула назад, к дому, на ходу открывая газету и пробегая глазами заголовки. Фотографии Никсона и Кеннеди – на первой полосе, и оба они, конечно, сулили всем золотые горы. Ей стало жаль умершего Адлая Стивенсона, теперь она сильно сомневалась в том, имеет ли моральное право такой, в сущности, еще молодой человек, как Кеннеди, выставлять свою кандидатуру на пост президента. Он просто очарователен, «Милашка» – так называл его Колин. Самому ему приходилось ежедневно испытывать на себе обаяние актеров и актрис, и такое воздействие почти всегда на нем сказывалось отрицательно.
Она вспомнила, что нужно обратиться в избирком, чтобы получить там открепительные талоны для себя и Колина. Они вернутся в Нью-Йорк не раньше ноября, в самый разгар избирательной кампании, и тогда каждый голос, отданный против Никсона, будет на вес золота. Она больше не писала статьи для журналов, и политика ее мало интересовала. Эпоха Маккарти принесла ей только разочарование из-за снижения ценности индивидуального права на истину, к тому же сильно встревожила широкую общественность из-за ограничения свободы слова. Ее любовь к Колину, чьи политические взгляды отличались экстравагантностью, заставила ее отказаться от прежних воззрений и старых друзей. Колин называл себя то лишенным всякой надежды социалистом, то нигилистом, то сторонником единого налогообложения, то монархистом – в общем, его политические взгляды зависели от того, с кем он в данную минуту спорил. Но в конце концов всегда голосовал за демократов. Ни он, ни Гретхен не участвовали в бурной политической деятельности киношной колонии: не чествовали кандидатов, не подписывали петиций или объявлений в газетах, не ходили на коктейли, устраиваемые для сбора денежных средств в фонд политических кампаний. И вообще они не часто бывали на вечеринках.
Колин пил мало, а все эти шумные попойки и бесцельный треп на обычных голливудских сборищах действовали ему на нервы. Он не любил флирта, так что присутствие целых полчищ красивых женщин в домах богатых и знаменитых людей не производило на него абсолютно никакого впечатления. После нескольких лет с чересчур общительным Вилли Гретхен наслаждалась своим семейным очагом, тихим домом и спокойными вечерами со своим вторым мужем.
Отказ Колина, как он однажды выразился, «ходить в общество» не отразился, однако, на его карьере. По его твердому мнению, «только люди без таланта играют в игры с Голливудом». Он доказал свой талант, сделав свою первую картину, подтвердил его второй и теперь, заканчивая свой третий фильм за пять лет, стал, по всеобщему признанию, одним из самых блестящих режиссеров своего поколения. Единственная неудача настигла его в Нью-Йорке, когда он вернулся туда после завершения своей картины, чтобы поставить пьесу в театре. Спектакль выдержал на сцене всего восемь представлений и был снят с репертуара. После такого краха Колин исчез недели на три. Когда он появился, то был мрачен и угрюм, стал замкнутым и большей частью отмалчивался. Лишь спустя несколько месяцев он опять нашел в себе силы для новой работы. Он не был человеком, умевшим переносить неудачи, и Гретхен пришлось немало пострадать вместе с ним. Хотя она пыталась убедить его, что пьеса сырая, не готова для постановки, но он ее не послушал. Тем не менее он всегда советовался с ней по любому вопросу в своей работе, требуя от нее только истины и откровенности, и она его не подводила. Сейчас ее беспокоил один эпизод в его новом фильме, рабочий материал которого они оба посмотрели на студии вчера вечером. В зале никого не было кроме их троих – Гретхен, Колина и монтажера Сэма Кори. Она чувствовала, что в этом эпизоде что-то не так, но что именно – не могла объяснить. После просмотра она ничего не сказала Колину, но заранее знала, что он обязательно начнет ее пытать за завтраком. Она вошла в спальню, где Колин все еще спал в своей излюбленной позе «важной персоны», пытаясь подробно, кадр за кадром, восстановить весь эпизод в памяти, чтобы быть наготове, если он спросит у нее ее мнение.
Гретхен посмотрела на часы на ночном столике. Нет, еще слишком рано будить его. Набросив на себя халат, она пошла в гостиную. На столе в углу – куча книг, рукописей и рецензий на романы, вырванные из воскресного издания «Таймс бук ревью», «Паблишерз уикли» и из лондонских газет. Дом у них небольшой, и другого места для никогда не уменьшающейся горы печатных материалов не было. Они оба методически их внимательно изучали, стараясь найти в них новые идеи для будущих фильмов. Гретхен, взяв со стола очки, села, чтобы прочитать до конца свежую газету. Она достаточно хорошо видела в очках Колина и поэтому не пошла в спальню за своими. Чуть расплывчато, правда, но ничего. На театральной полосе она пробежала рецензию из Нью-Йорка на только что поставленную новую пьесу. Автор возносил до небес какую-то молодую актрису, о которой она ничего прежде не слыхала. Нужно будет купить билеты на спектакль для нее и Колина, как только они вернутся в город. В списке кинофильмов в Беверли-Хиллз она увидала, что со следующей недели возобновляется показ фильма Колина. Она аккуратно вырезала заметку. Нужно показать ее Колину. В таком случае за завтраком он будет более спокойным.
Она добралась до спортивной страницы. Интересно, какие лошади принимают участие в скачках сегодня днем в Голливудском парке? Колину нравились бега, и, по правде говоря, он был азартным игроком, и они часто ходили на ипподром. В прошлый раз он выиграл приличную сумму и купил ей подарок – брошь-веточку. Изучив список лошадей, она поняла, что сегодня никакое украшение ей не светит, и хотела было уже отложить газету, как вдруг увидела фотографию двух боксеров на тренировке. Боже, подумала она, опять всплыл! Она прочитала заголовок: «Генри Куэйлс и его спарринг-партнер Томми Джордах на разминке в Лас-Вегасе. Матч в средней весовой категории состоится на следующей неделе».
Гретхен ничего не слышала о своем брате Томасе после того памятного вечера в Нью-Йорке. Она почти ничего не знала о боксе, но вполне достаточно, чтобы понять: Томас сейчас работает в качестве чьего-то спарринг-партнера. Выходит, после победного боя в Куинсе удача от него отвернулась. Она аккуратно сложила газету, так чтобы фотография не попала на глаза Колину. Она, конечно, рассказывала ему о Томасе, так как никогда ничего от него не скрывала, но сейчас ей не хотелось лишний раз возбуждать его любопытство: вдруг он начнет настаивать на встрече с Томасом.
С кухни донесся шум, и она пошла в комнату Билли будить сына. Он, скрестив ноги, сидел в своей пижаме на кровати, тихонько перебирая струны гитары. Серьезный, белокурый, с задумчивыми глазами, розовощекий, со слишком большим носом для еще окончательно не сформировавшегося лица, худой, с тонкой, нежной мальчишеской шеей, с длинными, как у жеребенка, ногами, поглощенный своим занятием, без тени улыбки, такой дорогой и милый.
Его чемодан с открытой крышкой – на стуле, уже аккуратно упакован. Билли удалось, скорее всего в пику своим безалаберным родителям, уже в его возрасте пристраститься к порядку.
Гретхен поцеловала его в макушку. Никакой реакции. Ни враждебности, ни любви. Он взял последний аккорд.
– Ну, ты готов? – спросила она.
– Угу. – Он, выпрямив свои длинные ноги, соскочил с кровати. Пижама расстегнута на груди. Худощавый, с длинным туловищем – все ребра можно пересчитать, с калифорнийским летним загаром – целые дни, проведенные на пляже, купание в пенистых волнах, веселая компания юношей и девушек на раскаленном песке, соленые от морской воды тела, звонкие гитары. Насколько ей известно, он все еще девственник. Но на эту тему они никогда не говорили.
– А ты готова? – спросил он.
– Чемоданы в сборе, – ответила она. – Осталось только их закрыть.
У Билли была почти патологическая боязнь куда-нибудь опоздать: в школу, на поезд, на самолет, на вечеринку. Поэтому Гретхен всегда старалась все подготовить для него не спеша, заранее.
– Что тебе приготовить на завтрак? – спросила она, намереваясь устроить ему праздничное угощение.
– Апельсиновый сок.
– И все?
– Лучше ничего не есть. Меня рвет в самолете.
– Не забудь захватить свой драмамин.
– Да, обязательно. – Сняв пижамную куртку, он пошел в ванную чистить зубы. После того как они переехали к Колину, Билли почему-то наотрез отказывался появляться перед ней в голом виде. У нее на сей счет появились две теории. Она знала, что Билли обожает Колина, но знала и другое: Билли стал меньше любить ее за то, что они некоторое время жили с Колином, не зарегистрировав брак. Да, суровые, болезненные условности детства.
Гретхен пошла будить Колина. Он что-то бормотал во сне, беспокойно ворочался в кровати.
– Ах, вся эта кровь! – вдруг отчетливо произнес он.
Что это с ним? Что он имеет в виду? Войну? Или свою картину? Ничего сразу не понять при общении с кинорежиссером.
Она разбудила его нежным поцелуем за ухом. Он лежал тихо, неподвижно, уставившись в потолок.
– Боже, да еще ночь! – воскликнул он.
Она поцеловала его еще раз.
– Ты что, какая ночь, давно уже утро.
Он взъерошил ей волосы. Как жаль, что она уже побывала в комнате Билли. Когда-нибудь, как-нибудь утречком, может, в один из государственных или религиозных праздников Колин наконец займется с ней любовью? Чем же это утро сегодня хуже? Да, неукротимые ритмы желания.
Он со стоном попытался подняться, но упал снова на спину. Протянул руку.
– Ну-ка, дай несчастному руку, – сказал он. – По доброте сердечной.
Гретхен, сжав его руку, дернула его на себя. Теперь он сидел на краю постели, потирая глаза тыльной стороной руки, щурясь от неприятного резкого дневного света.
– Послушай, – сказал он, отнимая руку от глаз. – Вчера на просмотре в предпоследней части картины что-то тебе не понравилось. Что именно? – с тревогой в голосе спросил он.
Ну вот, началось, даже не дождался завтрака, подумала она.
– Я ничего не говорила, – напомнила она ему.
– Тебе и не нужно ничего говорить. Достаточно того, как ты начинаешь дышать.
– Не заводись, ты и так – клубок нервов, – сказала она, стараясь уклониться от разговора. – Тем более сейчас, когда ты еще не выпил кофе.
– Давай, выкладывай…
– Ладно. Мне действительно что-то там не понравилось, только я никак не могла понять, что именно.
– Ну а теперь?
– Думаю, что понимаю.
– Так в чем же дело?
– Ну, это в эпизоде, когда он получает известие и считает, что по его вине…
– Да, ты права, – нетерпеливо сказал Колин. – Это одна из ключевых сцен в картине.
– Он у тебя ходит, ходит по дому, глядит на свое отражение то в одно зеркало, то в другое, то в зеркало в ванной комнате, то в зеркало во весь рост на стене кладовки, в потемневшее зеркало в гостиной, в увеличительное зеркальце для бритья, наконец, в дождевую лужу на крыльце…
– Сама идея довольно проста, – сказал с раздражением Колин. – Он изучает самого себя, не побоюсь банальности, он заглядывает себе в душу при разном освещении, с разных углов, чтобы понять… Ну и что здесь плохого, никак не пойму. Что тебе не нравится?
– Две вещи, – спокойно сказала она. Теперь Гретхен понимала, что эта проблема досаждала ей, досаждала подсознательно с того момента, как они вышли из студии: в кровати до наступления сна, на террасе, когда она смотрела вниз на подернутый смогом утренний город, читала газету в гостиной. – Две вещи. Прежде всего, темп. Все в твоей картине развивается стремительно, динамично, но только до этого момента. Такая у тебя творческая манера. И вдруг неожиданно ты резко замедляешь темп, словно хочешь сказать зрителю: вот наступил кульминационный момент. Это слишком очевидно.
– Да, это моя манера, – сказал он, покусывая губы. – Я всегда слишком очевиден.
– Если ты будешь сердиться, то слова от меня больше не дождешься.
– Я уже сердит, так что продолжай. Ты сказала, тебе не нравятся две вещи. Какая вторая?
– По-моему, у тебя перебор крупных планов, ты очень долго показываешь его крупным планом, для того, как тебе кажется, чтобы зритель сопереживал герою, видел, как он терзается, как его одолевают сомнения, как он смущен…
– Ну, по крайней мере, хоть это до тебя дошло, слава богу!
– Ну, мне продолжать или пойдем завтракать?
– Следующая женщина, на которой я женюсь, конечно, не будет такой умной, черт бы тебя подрал! Продолжай!
– Ну, ты можешь, конечно, воображать, будто эпизод показывает, что твой герой терзается, что его одолевают сомнения, что он смущен, но получается это навязчиво, он рисуется, постоянно доказывая всем, как он терзается, как его одолевают сомнения, как он переживает, и складывается впечатление, что твой красавчик просто выпендривается, любуется собой в зеркалах, думая только об одном – удачно ли падает свет на его глаз…
– Дрянь! – вырвалось у него. – Да ты просто стерва! Мы четыре дня снимали этот эпизод.
– На твоем месте я бы его вырезала, – сказала она.
– Следующую картину будешь снимать ты, – угрюмо сказал он, – а я останусь дома и займусь на кухне приготовлением обеда.
– Сам просил!
– По-моему, я к этому никогда не привыкну! – Колин соскочил с кровати. – Я буду завтракать через пять минут. – Он тяжело заковылял к ванной комнате. Он спал без пижамной курки, и от простыней на его чистой мускулистой коже проступили розоватые складки, небольшие рубцы, словно ночью кто-то стегал его. У двери он обернулся. – Все женщины, которых я знал до тебя, в один голос утверждали, что все сделанное мной – просто превосходно, а я, дурак, женился на тебе.
– Они не утверждали, они просто говорили… но так не думали.
Гретхен, подойдя к нему, поцеловала его.
– Как я буду скучать по тебе, – прошептал он. – Какое признание, просто отвратительно! – Он нарочито грубо оттолкнул ее от себя. – А теперь ступай на кухню и проследи за тем, чтобы кофе на самом деле был черным.
Что-то мурлыкая себе под нос, он открыл дверь в ванную комнату, собираясь побриться. Подозрительно веселое у него настроение, столь необычное для этого времени суток. Но она понимала: этот эпизод не давал и ему покоя, и теперь, после разговора с ней, он тоже понял, что именно не получалось у него, и сегодня же, сидя в монтажной, вырежет этот эпизод из фильма и будет испытывать странное, изуверское удовольствие от того, что выбросил псу под хвост четыре дня напряженной работы вместе с сорока тысячами долларов киностудии.
Они приехали в аэропорт рано, и беспокойство исчезло с лица Билли, как только его чемоданы вместе с багажом матери оказались по ту сторону стойки. На Билли – серый твидовый костюм, розовая застегнутая донизу рубашка, голубой галстук, волосы аккуратно расчесаны, кожа на подбородке чистая – никаких юношеских прыщей. Гретхен он казался взрослым и красивым молодым человеком, выглядевшим старше своих четырнадцати лет. Он и сейчас уже высокий, выше ее и, конечно, Колина. Колин отвез их в аэропорт и старался, как мог, скрыть свое нетерпение: ему хотелось поскорее добраться до студии и приступить к работе. Когда они мчались в аэропорт, Гретхен пришлось сильно понервничать из-за его безрассудной манеры вождения. Но она сдерживалась, взяв себя в руки. Это единственное, что он делает из рук вон плохо. То ехал медленно, еле-еле волочился, думая, по-видимому, о чем-то совершенно другом, то вдруг, словно очнувшись, начинал сильно давить на педаль газа, вырывался вперед, оставляя позади других водителей, и поливал их оскорблениями, когда те пытались его обогнать. Если она, теряя терпение, принималась бранить его за слишком опасную езду, он только рычал на нее: «Не будь типично американской женой на все сто процентов!» Сам был уверен, что водит машину превосходно. Он постоянно твердил, что ни разу в жизни не попадал в дорожно-транспортное происшествие. Правда, несколько раз его останавливали за превышение скорости, но доброжелательные страховые агенты студии – услужливые, ценные люди, настоящие джентльмены – смотрели снисходительно на эти случаи.
К стойке подошли другие пассажиры с багажом.
– У нас еще куча времени, – сказал Колин. – Не выпить ли по чашке кофе?
Гретхен отлично знала, что Билли предпочел бы стоять у выхода на посадку, чтобы оказаться в числе первых на борту самолета.
– Послушай, Колин, – сказала она. – Для чего тебе здесь так долго ждать? Нет ничего хуже провожать и ждать.
– Нет, надо выпить кофе, – ответил он. – По-моему, я еще до конца не проснулся.
Они пошли через весь холл к ресторану, Гретхен между мужем и сыном, чувствуя, насколько все они, вся троица, красивы, как всем довольны, а люди вокруг бросали на них любопытные взгляды. Тщеславие, думала она про себя, какой все же восхитительный грех!
В ресторане они заказали по чашке кофе для себя и бутылку кока-колы для Билли, которой он запил драмамин.
– Меня укачивало в автобусе до восемнадцати лет, – сказал Колин, наблюдая за тем, как мальчик глотает таблетку, – потом, когда я переспал с девушкой, все прекратилось.
Билли бросил на него быстрый, внимательный взгляд. Колин говорил с ним, как со взрослым мужчиной. Иногда Гретхен начинала сомневаться в правильности такого обращения. Она так и не поняла, какие чувства питает к нему ее сын, любит ли он своего отчима, просто терпит его или ненавидит? Билли никогда не делился с ней своими впечатлениями. Колин не затрачивал особых усилий, чтобы заручиться симпатиями мальчика. Иногда он бывал с ним резок, иногда проявлял живой интерес к его учебе в школе и даже помогал ему с заданиями, иногда бывал веселым и очаровательным, иногда – отстраненным и далеким. Колин никогда не проявлял своего снисходительного отношения к любой аудитории. Однако одно дело – работа, и другое – общение с единственным ребенком матери, которая бросила его отца, этого слишком сладострастного, темпераментного и трудного в быту любовника.
Они с Колином, конечно, тоже ссорились, но у них никогда не возникало разногласий по поводу Билли, к тому же Колин платил за учебу мальчика, так как Вилли Эбботт переживал трудные времена и не мог себе позволить таких серьезных затрат. Колин запретил Гретхен сообщать мальчику, кто платит деньги за его учебу, но, скорее всего, Билли и сам догадывался.
– Когда мне было столько, сколько тебе, – продолжал Колин, – меня отправили в школу. Первую неделю я плакал. В первый же год я ее возненавидел. На второй год я уже ее терпел. На третий – стал редактором школьной газеты и впервые почувствовал вкус к власти, понял, какое получаешь от этого удовольствие. Мне это очень нравилось, хотя я боялся в этом признаться кому-нибудь, даже самому себе. В последний год я уже плакал по другой причине: мне не хотелось уходить из школы.
– Я не против учебы, – сказал Билли.
– Очень хорошо, – похвалил его Колин. – У тебя хорошая школа, если такое можно сказать вообще о школе в наши дни, но, по крайней мере, тебя научат правильно писать гладкую литературную фразу на хорошем английском языке. Вот, держи. – Он вытащил из кармана конверт, отдал его мальчику. – Бери и не говори матери, что в нем, понял?
– Спасибо, – поблагодарил отчима мальчик. Сунул конверт в боковой карман пиджака. Посмотрел на часы. – Может, нам пора двигаться, а?
И они пошли к выходу на посадку. Билли нес в руках свою гитару. Иногда Гретхен начинала волноваться из-за этого инструмента, как его воспримут в респектабельной Новоанглийской пресвитерианской школе, где будет учиться Билли. Скорее всего – никак! Они должны быть готовы к любым выходкам четырнадцатилетних мальчишек.
Посадка в самолет уже началась, когда они подошли к выходу.
– Поднимайся в салон, Билли, – сказала Гретхен. – Я хочу попрощаться с Колином.
Гретхен, прощаясь, внимательно посмотрела ему в лицо. На его заостренном, тонком лице угадывались истинные, непритворные чувства: нежность и забота, а в опасном омуте глаз под печальными, густыми бровями отражались любовь и ласка. Нет, я сделала правильный выбор, подумала она.
Билли, держа на плече свою гитару, как пехотинец ружье, шагал к большому лайнеру по бетонке и тревожно улыбался, оставляя за спиной двух отцов – родного и отчима.
– С ним все будет в порядке, – сказал Колин, глядя ему вслед.
– Будем надеяться, – вторила ему Гретхен. – В твоем пакете деньги, не так ли?
– Несколько баксов, – небрежно бросил Колин. – На мелкие расходы. Чтобы скрасить боль разлуки. В жизни пацана бывают такие моменты, когда ему трудно учиться без дополнительного молочного коктейля или последнего номера журнала «Плейбой». Вилли тебя встретит в Айдлуайлде1?
– Да, встретит.
– Вы повезете парня в школу вместе?
– Думаю, что да.
– Ты права, – спокойно сказал Колин. – Родители обязательно должны присутствовать вдвоем на важных церемониях для подростков. – Он, отвернувшись от нее, посмотрел на спешащих к трапу пассажиров. – Знаешь, когда я вижу эти красочные рекламы – летать самолетами – с изображением широко улыбающихся пассажиров, поднимающихся по трапу самолета, то начинаю еще четче осознавать, в каком лживом обществе приходится нам жить. Никто ведь особого счастья не испытывает, поднимаясь в самолет. Ты сегодня переспишь со своим бывшим мужем Вилли?
– Колин! Ты что!
– Некоторые леди идут на это. Развод – это своего рода возбуждающее средство.
– Пошел к черту! – в сердцах воскликнула она. Резко повернувшись, Гретхен направилась к выходу на посадку. Он, схватив ее за руку, остановил.
– Прости меня, – сказал он. – Я – мнительный, ничтожный, склонный к самоуничтожению, сомневающийся в существовании счастья человек, которому нет на этой земле прощения. – Он печально улыбнулся, в глазах его промелькнула мольба. – Прошу тебя только об одном: не говори обо мне с Вилли, идет?
– Не стану. – Она уже простила его за подозрение и теперь, стоя рядом, смотрела ему прямо в глаза. Он торопливо ее поцеловал. По радио передавали последнее приглашение на борт для запоздавших пассажиров.
– Увидимся в Нью-Йорке через две недели, – сказал Колин. – Не развлекайся, пока я не приеду.
– Не буду, не беспокойся, – улыбнулась Гретхен. Она быстро поцеловала его в щеку, а он, резко повернувшись, быстро зашагал в своей обычной манере, которая всегда заставляла ее улыбаться, – словно шел на опасную схватку, в которой он одержит верх, станет победителем.
Посмотрев ему вслед, она пошла через выход на посадку.
Несмотря на принятый драмамин, Билли все же вырвало, когда они шли на посадку в аэропорту Айдлуайлд. Он постарался все сделать поаккуратнее, в специальный мешочек для этой цели, но на лбу у него выступили крупные капли пота, а плечи судорожно вздымались. Он все не мог унять дрожь. Гретхен в отчаянии постукивала его по спине и хотя, конечно, знала, что все усилия бесполезны и что приступ рвоты ничем страшным сыну не грозит, все равно испытывала тревогу из-за того, что не в состоянии сейчас ему помочь, оградить его от боли. Иррациональное материнское чувство.
Приступы рвоты наконец прекратились, и Билли, аккуратно закрыв мешочек, направился по проходу салона в туалет, чтобы выбросить его в урну и прополоскать рот. Когда он вернулся на место, то по-прежнему был бледен. Он вытер пот с лица и теперь, кажется, целиком взял себя в руки. Садясь рядом с Гретхен, он печально произнес горькие слова:
– Черт бы все побрал. Какой я, в сущности, еще ребенок.
Вилли Эбботт в солнцезащитных очках стоял в небольшой толпе встречающих, ожидавших прилета рейсового самолета из Лос-Анджелеса. Серый, влажный день, и Гретхен сразу, даже на расстоянии, заметила, что он пил всю ночь накануне, а солнцезащитные очки скрывали следы ночного кутежа и его налитые кровью красные глаза перед ней и сыном. По крайней мере, хотя бы раз, только сегодня, встречая сына, которого не видел столько месяцев, он мог бы удержаться и не пить. Но Гретхен сумела преодолеть охватившее ее раздражение. Только дружелюбие и умиротворенность должны царить между разведенными родителями в присутствии ребенка. Обязательное лицемерие оборванной законом любви.
Билли, увидав отца, сломя голову бросился к нему, опережая очередь спускавшихся по трапу пассажиров. Подбежав к нему, он обнял Вилли, поцеловал его в щеку. Гретхен нарочно замедлила шаг, чтобы им не мешать. Отец и сын вместе, они связаны родственными узами, сразу видно. Хотя Билли выше отца и намного красивее. Вилли никогда таким не был. Снова Гретхен почувствовала нарастающее раздражение из-за того, что ей никогда не удавалось продемонстрировать свою генетическую причастность к сыну. Никаких доказательств.
Вилли широко (может, бессмысленно? глупо?) улыбался, весьма довольный сыновним проявлением любви к нему. Гретхен наконец поравнялась с ними. Обнимая ее за плечи, Вилли сказал:
– Хелло, дорогая! – И, наклонившись, поцеловал ее в щеку. Два поцелуя в тот же день, на двух противоположных краях большого континента: поцелуй при расставании, поцелуй при встрече. Вилли вел себя идеально при разводе, очень хорошо относился к Билли, и она, конечно, была ему благодарна за милое его приветствие «хелло, дорогая!» и за ритуальный поцелуй. Она не сказала ни слова ни о его темных очках, ни о сильном запахе алкоголя изо рта. Он был довольно аккуратно одет, именно в такой костюм, который требуется, чтобы отвезти сына в школу в Новой Англии и представить директору. Она, конечно, не позволит ему больше пить, когда они туда поедут.
Гретхен сидела в маленькой гостиной двухместного номера в отеле. Вечерние огни Нью-Йорка светились за окнами, снизу с его улиц до нее доносился гул, такой знакомый, такой волнующий. Как же она была глупа! Она наивно полагала, что Билли проведет эту ночь вместе с ней в отеле. Но когда они ехали на такси из аэропорта, Вилли сказал, обращаясь к сыну:
– Надеюсь, ты не прочь поспать на кушетке, у меня всего одна комната, но там есть кушетка. Правда, пара пружин лопнули, но, думаю, в твоем возрасте ты и на ней выспишься, ничего страшного!
– Отлично! Как здорово! – воскликнул обрадованный Билли, и от ее внимания не ускользнул восторженный тон его голоса. Он даже не повернулся к ней, не спросил ее согласия. Но даже если бы он попросил у нее разрешения, что она могла ему ответить?
Вилли спросил, где она собирается остановиться, и, когда она ответила: "в «Алгонкине», он насмешливо поднял брови.
– Этот отель любит Колин, – словно оправдываясь, сказала она. – Он недалеко от театра, и Колин тем самым экономит массу времени, когда ходит на репетиции.
Вилли остановил машину перед отелем «Алгонкин». Она вышла. Он не смотрел ни на нее, ни на Билли:
– Когда-то давно я с одной девушкой в баре этого отеля выпил целую бутылку шампанского.
– Позвони мне завтра утром, – попросила его Гретхен, будто не слыша его слов. – Как только проснешься. Мы должны быть в школе до ланча.
Билли сидел в дальнем углу на переднем сиденье, и когда она выходила, то не смогла поцеловать его на прощание. Швейцар подхватил ее чемоданы. Она лишь слабо махнула рукой, невольно разрешая ехать сыну с отцом, чтобы поужинать с ним и провести эту ночь на его кушетке в одной с ним комнате.
При регистрации администратор передал ей записку. Перед отъездом из Лос-Анджелеса она дала телеграмму Рудольфу и попросила его прийти к ней, чтобы вместе поужинать. Записка была от Рудольфа, и в ней он сообщал, что сегодня вечером занят, прийти не сможет и позвонит ей утром.
Гретхен поднялась к себе в номер, распаковала багаж, потом задумалась – что же ей надеть? В конце концов остановилась на халате, потому что не знала, как распорядится сегодняшним вечером. Все, кого она знала в Нью-Йорке, были или друзьями Вилли, или ее бывшими любовниками, или знакомыми Колина, с которыми она встречалась мимоходом, когда приезжала три года назад посмотреть его спектакль, завершившийся полным провалом, и теперь ей не хотелось никому из них звонить. Очень хотелось выпить, но не могла же она одна спуститься в бар и пить там в одиночестве!
Так можно и напиться. Какой негодяй этот Рудольф, размышляла она, стоя у окна и глядя на оживленную Сорок четвертую улицу, не может уделить один вечер своей сестре, на пару часов оторваться от своей погони за прибылью. За эти годы он дважды по делам приезжал в Лос-Анджелес, и она всюду водила его, уделяя ему каждую свободную минуту. Теперь, когда он еще раз приедет в Калифорнию, мстительно пообещала Гретхен, она ему тоже оставит записку в отеле, только куда покруче.
Гретхен чуть было не подняла трубку, чтобы позвонить Вилли. Можно, конечно, притвориться, что беспокоится о здоровье сына, но в любом случае Вилли мог пригласить ее поужинать вместе. Она даже подошла к аппарату, протянула руку к трубке, но вдруг остановилась. Нет, так не пойдет. Нужно прибегать ко всем этим женским штучкам-дрючкам только в крайней необходимости. По крайней мере, ее сын вполне заслужил скучный вечер в компании с отцом, не опасаясь ревнивого взгляда матери.
Она ходила взад и вперед по старой маленькой комнате, не зная, куда себя деть. Какой счастливой была она, когда впервые приехала в Нью-Йорк, каким радушным, каким манящим казался ей тогда этот громадный город.
Тогда она была молода, одинока, бедна, и он оказал ей свое гостеприимство. Она гуляла по его улицам свободно, не испытывая ни малейшего страха. Теперь же, когда она стала мудрее, старше, богаче, почему-то чувствует себя здесь пленницей. Муж за тридевять земель, сын на расстоянии нескольких кварталов, но они оба ограничивали сейчас ее свободу, заставляли быть сдержанной. В конце концов, почему бы ей не спуститься вниз и не пообедать в ресторане отеля? Еще одной одинокой женщиной станет там больше, – она будет сидеть за маленьким столиком за бутылкой вина, стараясь не слушать чужих разговоров, и, когда у нее закружится голова от легкого опьянения, станет долго и чересчур откровенно говорить с метрдотелем. Боже, как все же скучно иногда чувствовать себя женщиной!
Она вошла в спальню, достала свое самое простое платье: непритязательный наряд черного цвета, который обошелся ей довольно дорого, но, несмотря на это, Колин его не любил. Она оделась, слегка подкрасила ресницы и губы и даже не пригладила щеткой волосы. Гретхен была уже у двери, как зазвонил телефон.
Она вернулась к аппарату почти бегом. Если это Вилли, будь что будет, но она с ними сегодня поужинает.
Но это был не Вилли. Это оказался Джонни Хит.
– Привет! – поздоровался он с ней. – Рудольф сообщил мне, что ты здесь, а я проходил мимо. Дай, думаю, загляну, вдруг повезет.
Какой лжец, подумала она. Кто же прогуливается у отеля «Алгонкин» вечером, без четверти девять? Но радостно воскликнула:
– Джонни, ты ли это? Какой приятный сюрприз!
– Я – внизу, – сказал он, и ей послышалось в его голосе приятное эхо минувших лет, – и если ты еще не ужинала, то…
– Понимаешь, – неохотно произнесла она, притворяясь, что якобы еще не знает, как ей быть, и одновременно презирая себя за эту глупую уловку. – Я не одета и хотела заказать ужин в свой номер. К тому же я очень устала от перелета, да еще завтра утром рано вставать…
– Жду тебя в баре, – коротко бросил он и повесил трубку.
Ах ты самодовольный, гадкий сукин сын с Уолл-стрит, подумала она. Потом все же сменила платье и в отместку заставила его ждать целых двадцать минут в баре.
– Рудольф просто в отчаянье, что не может сегодня увидеться с тобой, – сообщил Джонни Хит, глядя на нее через столик.
– Так я и поверила! – вздохнула Гретхен.
– Нет, правда. Честное слово. Я сразу почувствовал, когда Рудольф позвонил, что он сильно расстроен. Он попросил меня заменить его на сегодняшний вечер и объяснить тебе, почему…
– Налей мне еще вина, прошу тебя, – перебила его Гретхен.
Джонни подал знак официанту, и тот снова наполнил их бокалы. Они сидели в маленьком французском ресторане, словно перенесясь назад во времени, в пятидесятые годы. Здесь почти никого не было. Как хорошо, такая скромная обстановка, подумала Гретхен. Здесь удобно встретиться со знакомыми, приятно поужинать с замужней женщиной, с которой у вас любовная связь. По-видимому, у Джонни целый список подобных заведений, можно составить «Путеводитель для бабника по злачным местам Нью-Йорка». Ему бы глянцевую броскую обложку, и, пожалуйте, бестселлер готов. Когда они сюда пришли, метрдотель им мило улыбнулся и посадил за столик в углу, где никто не мог их подслушать.
– Если бы он только смог, – продолжал настойчиво обелять приятеля Джонни, этот великолепный посредник между друзьями, которых одолевает стресс, врагами, любовниками, кровными родственниками, – то наверняка был бы здесь. Он так к тебе привязан, – добавил Джонни, который никогда и ни к кому не был привязан. – Он восхищается тобой гораздо больше, чем любой из женщин, которых знает. Он сам мне говорил об этом.
– Скажи-ка, вам что, на самом деле больше не о чем болтать долгими зимними вечерами? – Гретхен сделала большой глоток из бокала. По крайней мере, из этого вечера она извлекла пользу – пьет хорошее вино. Может, ей напиться и хорошенько выспаться перед завтрашним серьезным испытанием? Интересно, Вилли с ее сыном тоже ужинали в таком милом ресторанчике? А может, он прячет от посторонних глаз своего сына, с которым когда-то жил вместе?
– По правде говоря, – сказал Джонни, – я считаю, что большую часть вины за то, что Рудольф до сих пор не женат, несешь ты. Ведь он тебя обожает и пока не нашел никого, кто соответствовал бы в полной мере его представлениям о тебе и о…
– Да уж, он обожает меня так, – резко ответила Гретхен, – что после того как мы с ним около года не виделись, не может выкроить вечерок, чтобы повидать меня.
– Пойми, на следующей неделе он открывает торговый центр в Порт-Филипе, – объяснил Джонни. – Самый крупный из существовавших до сих пор. Разве он тебе об этом не писал?
– Писал, – сказала она. – Только я не запомнила дату открытия.
– Сколько мелочей ему придется делать в последнюю минуту! Миллион. Он работает по двадцать часов в сутки. Такую физическую нагрузку никто не выдержит. Ты же знаешь, как он любит работать.
– Знаю, – согласилась с ним Гретхен. – Вкалывай сейчас, а жить будешь потом. Да он явно чокнутый…
– А как же твой муж? Берк, кажется? Разве он не работает? Насколько я знаю, он тоже тебя обожает, но что-то не нашел времени, чтобы приехать с тобой в Нью-Йорк.
– Он приедет через две недели. В любом случае у него совершенно другая работа.
– Понятно, – протянул Джонни. – Делать кино – это святое занятие, и женщина становится еще благороднее, если ее ради этого приносят в жертву. Но так как большой бизнес – вещь грубая и грязная, то любой занимающийся им человек должен немедленно выбраться из этой тошнотворной грязи и лететь, как на крыльях, чтобы встретить в аэропорту свою одинокую, невинную, чистую душой и сердцем сестру и угостить ее ужином.
– По-моему, ты защищаешь отнюдь не Рудольфа, – сказала Гретхен. – Ты защищаешь самого себя.
– Ошибаешься, нас обоих, – возразил Джонни. – Нас обоих. И для чего мне вообще брать кого-то под защиту? Если художнику угодно считать себя единственным стоящим созданием нашей современной цивилизации, то это – его личное дело. Но нельзя ожидать от ничтожного, погрязшего в деньгах негодяя, каковым являюсь я, что я с ним соглашусь. Не такой я идиот! Но искусство – приманка для многих современных девушек, и в результате новоиспеченные живописцы и будущие Толстые оказываются у них в постелях. Но со мной это не пройдет – ведь я не юная девушка. Могу поспорить, если бы я работал на каком-нибудь грязном чердаке в Гринвич-Виллидж, а не в светлом офисе с кондиционером на Уолл-стрит, то ты давно бы выскочила за меня замуж, еще до того, как встретилась с этим Колином Берком.
– Ну что еще скажешь, дружок? – спросила Гретхен. – Нельзя ли еще вина? – она протянула ему бокал.
Джонни налил ей почти до края и помахал официанту, чтобы тот принес им еще одну бутылку. Он вдруг погрузился в угрюмую тишину, сидел абсолютно неподвижно, словно замер. Гретхен очень удивила его вспышка – это было совсем не похоже на Джонни. Даже когда они (очень давно) занимались любовью, он оставался холодным, отстраненным, типичным технарем, каким был во всем, за что брался. Сейчас ей казалось, что с этого человека напротив слетела его агрессивность, как физическая, так и рассудочная. Теперь он был подобен отлично отполированному громадному круглому камню, элегантному оружию, стенобитному орудию для осады крепостей.
– Какой, однако, я был дурак, – сказал он наконец низким, упавшим голосом. – Нужно было жениться на тебе.
– Но я тогда уже была замужем, разве ты не помнишь?
– Но ты была замужем и тогда, когда встретила Колина Берка, не так ли?
Гретхен пожала плечами.
– Было другое время, и он не был похож на других, – ответила она.
– Я видел кое-какие его картины, – сообщил Джонни. – Они вполне приличны.
– Они куда лучше того, что ты о них думаешь.
– Ты на них смотришь глазами любви, – возразил Джонни, пытаясь радушно улыбнуться.
– Что тебе от меня надо, Джонни?
– Ничего. Ах, черт бы все побрал. Думаю, что я веду себя, как последний скот, потому что упустил свой шанс. Я был просто трусом. Теперь я пытаюсь исправиться и задаю вежливые вопросы своей гостье, бывшей жене одного из моих лучших друзей. Надеюсь, ты счастлива?
– Очень.
– Отличный ответ. – Джонни одобрительно кивнул. – Очень достойный ответ. Наконец-то леди достигла своей, долгое время недостижимой цели, заключив повторный брак с низеньким, но активно работающим тружеником серебряного экрана.
– Ты ведешь себя, как скот, Джонни. Если хочешь, могу уйти. Встать и уйти.
– Но впереди еще десерт. – Протянув руку, он коснулся ее. У него были мягкие, мясистые пальцы. – Не уходи. У меня есть к тебе вопросы. Такая женщина, как ты, типичная обитательница Нью-Йорка, жившая полнокровной жизнью здесь, – чем ты занимаешься, черт подери, в той дыре изо дня в день, ответь мне!
– Большую часть своего времени, – спокойно ответила она, – я возношу благодарность Богу за то, что я не в Нью-Йорке.
– Ну а остальное время? Не стоит убеждать меня, что ты сидишь в одиночестве, как дисциплинированная домохозяйка, и покорно ждешь возвращения с киностудии своего папочки только для того, чтобы услышать от него, какую очередную байку рассказал за ланчем Сэмюэл Голдвин1?
– Если хочешь знать, – ответила она, уязвленная его словами, – я совсем не сижу в одиночестве, как дисциплинированная хозяйка, как ты изволил выразиться. Я делю свою жизнь с человеком, которым восхищаюсь, я всячески помогаю ему, и эта жизнь устраивает меня больше, чем моя прежняя жизнь здесь, в Нью-Йорке, когда я казалась себе такой важной личностью, такой самостоятельной женщиной, которая украдкой трахалась со всеми, печаталась в журналах и жила с человеком, который напивался до чертиков регулярно три раза в неделю.
– Ну, конечно, это новая феминистская революция, – воскликнул Джонни. – Церковь, дети, кухня. Боже, да ты была последней женщиной в мире, от которой я этого ожидал…
– Выбрось из своей речи церковь, – сказала Гретхен, – и ты получишь самое точное представление о моей жизни! – Она встала. – Я отказываюсь от десерта, тем более что все эти низенькие активные труженики серебряного экрана любят тощих женщин.
Она быстрыми, решительными шагами пошла к выходу.
– Гретхен! – крикнул ей вслед Джонни. В голосе его послышались нотки искреннего удивления. Что-то сейчас произошло с ним такое, чего прежде никогда не было, и это нечто никак не укладывалось в привычные рамки отлично продуманной игры, в которую он постоянно играл. Она, не оглядываясь, стремительно вышла на улицу, и никто из этих жалких лакеев даже не успел открыть перед ней двери.
Гретхен быстро дошла до Пятой авеню и только там, когда немного успокоилась и ее гнев спал, замедлила шаг. Как глупо волноваться из-за такой ерунды, подумала она. Какое ей дело до того, что думает Джонни Хит о ее жизни? Он, конечно, притворяется, утверждая, что ему нравятся женщины свободные, потому что с ними он тоже чувствует себя свободным. Он ушел несолоно хлебавши с пира и теперь пытается заставить ее заплатить за это. Ему не понять, что чувствует она, Гретхен, когда просыпается утром и видит в кровати лежащего рядом с ней Колина. Она не свободна от своего мужа, и он не свободен от нее, и от этого им стало только лучше и радостнее жить. Что эти люди с толстой мошной понимают в свободе?
Она поспешила в отель, поднялась к себе и, взяв трубку телефона, попросила телефонистку соединить со своим домом в Беверли-Хиллз. В Калифорнии сейчас восемь часов, и Колин должен быть дома. Ей нужно поговорить с ним, услышать его голос, несмотря на то что он не любил разговаривать по телефону и частенько бывал резким и грубым, даже когда ему звонила она. Но к телефону никто не подошел. Тогда она позвонила на студию, попросила соединить ее с монтажной. Но там ей сообщили, что мистер Берк уехал домой. Она медленно положила трубку на рычаг и стала беспокойно ходить взад и вперед по комнате. Сев за стол, вытащила лист бумаги и начала писать ему письмо:
«Дорогой Колин, я звонила, но тебя не оказалось дома, и на студии тебя тоже не было, и сейчас мне очень грустно, так как один человек, мой бывший любовник, отозвался обо мне дурно, а это несправедливо. Это испортило мне настроение. В Нью-Йорке слишком тепло, Билли любит своего отца больше, чем меня, и я так несчастна здесь без тебя. А тебя нет дома, хотя ты должен там быть, и в голову лезут глупые мысли. Я намерена спуститься в бар и пропустить две-три рюмки, и если кто-то попытается ко мне там пристать, я немедленно вызову полицию. Я просто не знаю, как буду жить эти две недели без тебя. Мне только остается надеяться, что во время нашего спора по поводу эпизода в картине я не показалась тебе отвратительной всезнайкой, и если ты простил меня, то обещаю не исправляться, не изменяться и никогда не закрывать рта при условии, что и ты не будешь исправляться, изменяться и закрывать рот. Когда ты провожал нас в аэропорт, я заметила, что у тебя потерт воротничок, и поняла, какая я плохая домохозяйка, но все равно я на самом деле домохозяйка, домохозяйка и еще раз домохозяйка, жена в твоем доме, представительница самой лучшей профессии в мире, и если тебя не будет дома, когда я позвоню тебе в следующий раз, то не знаю, какую месть я придумаю. Про то ведает только один Бог. Люблю тебя. Г.»
Запечатав письмо, не перечитав, в авиаконверт, она спустилась в холл, где его проштемпелевали, и она его опустила в щель почтового ящика. Теперь этот листок бумаги, чернила на нем, самолет, летящий ночным рейсом, соединяли ее с центром ее жизни через громадное расстояние в три тысячи миль, через весь темный бескрайний континент.
Потом она зашла в бар, выпила, не перебросившись ни словечком с барменом, два стаканчика виски и, так как к ней никто не приставал, поднялась к себе, разделась и легла спать.
На следующее утро ее разбудил телефонный звонок. Это был Вилли.
– Мы приедем к тебе через полчаса. Мы уже позавтракали.
Вилли, ее бывший муж и бывший летчик, быстро и хорошо вел машину. В небольших красивых рощах Новой Англии листья на деревьях приобрели первый осенний багрянец. Они подъезжали к школе. На носу у Вилли опять красовались солнцезащитные очки, но сегодня они в самом деле прикрывали его глаза от яркого солнца, а не скрывали следы похмелья. Руки его спокойно, без всякой дрожи, лежали на баранке, и в голосе не было предательской хрипоты – этого свидетельства бурно проведенной ночи. Билли по дороге в школу дважды укачало, и им приходилось останавливаться, но, не считая этого, поездка оказалась приятной. Они казались процветающей американской семьей, которая солнечным сентябрьским днем мчится в поблескивающем никелем новом авто по зеленым просторам Америки.
Школа представляла собой большое здание из красного кирпича в колониальном стиле с белыми колоннами с несколькими старыми деревянными особняками-общежитиями, разбросанными по всей ее территории. Их окружали старые деревья и широкие площадки для спортивных игр. Подъезжая к главному корпусу, Вилли сказал:
– Ну, Билли, вот ты и поступаешь в загородный клуб!
Припарковав машину, они вместе с шумной толпой родителей и учеников поднялись по ступеням в большой, просторный холл. Улыбающаяся дама средних лет сидела за столом, регистрируя вновь прибывших. Она любезно пожимала каждому из них руку, говорила, что рада всех видеть и что-то вроде «стоит чудная погода, не правда ли?». Она протянула Билли цветную ленточку, чтобы он продел ее в петлицу пиджака.
– Дэвид Крофорд! – выкрикнула она в направлении группы учеников постарше с разноцветными ленточками на отворотах пиджаков. Тут же к ее столу подошел высокий парень лет восемнадцати в очках. Представляя его, она сказала:
– Уильям, это Дэвид, он займется твоим размещением. Если у тебя возникнут проблемы сегодня или в любое время в течение учебного года, то обращайся непосредственно к Дэвиду и не отставай от него, покуда он все не уладит.
– Да, Уильям, милости прошу, – сказал Крофорд важным голосом облеченного доверием лица, старшеклассника. – Я к твоим услугам. Где твои вещи? Я сейчас провожу тебя в твою комнату. – Он пошел впереди них к выходу, а дама средних лет, мило улыбаясь, дружески беседовала с представшим перед ней уже другим семейным трио.
– Надо же – Уильям, – прошептала Гретхен на ухо Вилли, когда они шли следом за двумя мальчиками. – Я сразу не поняла, к кому же обращается эта дама: к сыну или к тебе!
– Доброе предзнаменование, – ответил Вилли. – Когда я ходил в школу, всех учеников называли только по фамилии. Так нас готовили к службе в армии.
Крофорд взял у Билли из рук его чемодан, хотя тот вовсе не хотел его отдавать, и все они пошли через школьный городок к трехэтажному дому из красного кирпича, который явно был новее всех тех, что стояли поблизости.
– Это Силлитоу-Холл, – доложил их провожатый. – Твоя комната на третьем этаже.
Когда они вошли, то в коридоре им в глаза сразу бросилась дощечка, которая сообщала, что здание общежития – дар Роберта Силлитоу, отца лейтенанта Роберта Силлитоу-младшего, выпускника 1938 года, погибшего, сражаясь за свою родину, 6 августа 1944 года.
Гретхен стало не по себе от этой дощечки, но она приободрилась, услышав молодые поющие голоса, доносившиеся из комнат, а также ритмический гул джазовых мелодий, не сильно отличавшихся одна от другой. Они поднимались по лестнице за Крофордом и Билли.
Отведенная Билли комната была небольшой, но в ней поместились две койки, два небольших столика и два шкафа. Дорожный чемоданчик с личными вещами Билли, который они отослали сюда заблаговременно, стоял под одной кроватью, а другой, точно такой же, кто-то поставил у окна. На нем была бирка с фамилией Фурнье.
– Видишь, твоя сосед по комнате уже здесь, – сказал Крофорд. – Вы еще не встречались?
– Пока нет, – ответил Билли.
Гретхен он казался таким робким, подавленным, даже больше чем обычно, и ей оставалось только надеяться, что этот Фурнье не окажется хулиганом, задирой, педиком или наркоманом. Она вдруг ощутила полную свою бесполезность – жизнь сына от нее больше не зависела.
– Встретитесь за ланчем, – сказал Крофорд. – Звонок может раздаться в любую минуту. – Он улыбнулся Гретхен с Вилли улыбкой облеченного ответственностью лица. – Само собой, и родители тоже приглашаются к столу, миссис Эбботт.
Она поймала на себе страдальческий взгляд Билли, ясно говоривший «прошу тебя, только не сейчас!» – и сумела подавить в себе желание немедленно поправить Крофорда. У Билли еще столько времени впереди, чтобы объяснить ему, что фамилия его отца – мистер Эбботт, а матери – миссис Берк. Только не сегодня, не в первый день! Она посмотрела на Вилли. Тот качал головой.
– Очень любезно со стороны школьного начальства пригласить нас, – сказала она.
Крофорд жестом указал рукой на голую, незастланную койку.
– Я посоветовал бы тебе, Уильям, запастись тремя одеялами. По ночам бывает зверски холодно, а все начальство здесь относится к теплу, как истинные спартанцы, – они считают, что стужа лишь укрепляет наш характер.
– Сегодня же вышлю тебе три одеяла из Нью-Йорка, – пообещала Гретхен и обернулась к Вилли. – Ну, как насчет ланча…
– Но мы ведь не голодны, разве не так, дорогая? – ответил Вилли умоляющим голосом, и Гретхен сразу поняла, что ему совсем не хочется завтракать в школьной столовой, где никакой выпивки и в помине нет.
– Не очень, – пожалела его Гретхен.
– К тому же мне нужно вернуться в город к четырем. У меня встреча… очень важная, – его голос неловко затих. Такая отговорка никого не могла убедить.
Раздался громкий звонок.
– Ну вот, пожалуйте! – сказал Крофорд. – Столовая наша находится сразу за тем местом, где ты проходил регистрацию, Уильям. А теперь прошу меня извинить, нужно помыть руки перед едой. И не забудь, Уильям, если только тебе что-то потребуется – не стесняйся!
Строго выпрямившись, как истинный джентльмен, в своем блейзере и белых ботинках, стоптанных за три года обучения, он вышел в коридор, в котором все еще сбивались в один музыкальный калейдоскоп три разных проигрывателя в разных комнатах. Доминировал, конечно, лихо завывающий, неистовый и отчаянный Элвис Пресли.
– Послушай, – сказала Гретхен, – да он, кажется, ужасно милый юноша, как ты думаешь?
– Хотелось бы посмотреть на него, когда тебя не будет рядом, – попытался разочаровать ее Билли.
– Поживем – увидим. Тогда я тебе точно скажу.
– Иди-ка, Билли, на ланч, – сказал отец.
Гретхен чувствовала, как он жаждет опрокинуть первый стаканчик за день. Он вел себя просто великолепно, ни разу не предлагал остановиться у придорожной забегаловки всю дорогу до самой школы и вообще все утро вел себя как примерный, образцовый отец. Он честно заработал свой мартини.
– Давай мы проводим тебя до столовой, – предложила Гретхен.
Ей сейчас очень хотелось плакать, но она, конечно, не могла удариться в слезы перед сыном. Она осмотрела комнату.
– Думаю, когда вы здесь наведете порядок, все уберете, чуть украсите, то она станет очень уютной комнаткой. А у тебя, несомненно, хороший вкус.
Неожиданно замолчав, она первой вышла в коридор.
Вместе с небольшими группками учеников они возвращались через лужайку к главному корпусу. Гретхен остановилась у крыльца, правда, на почтительном расстоянии от него, ожидая, когда пройдут другие ученики с родителями, чтобы попрощаться с Билли. Ей не хотелось прощаться с ним у крыльца, которое плотным кольцом окружили незнакомые ей люди.
– Ну, думаю, можно попрощаться и здесь, – сказала она.
Билли обнял ее и порывисто, быстро поцеловал. Она с трудом смогла улыбнуться ему. Билли пожал руку отцу.
– Спасибо, что довезли, – сказал он ровным тоном им обоим. Потом, не проронив ни слезинки, повернулся и неторопливо пошел прочь, к крыльцу, присоединяясь к говорливому потоку учеников, его по-детски долговязая, худая фигура потерялась, пропала. Теперь ее сын неумолимо становился одним из членов этой многообещающей мужской компании, до которой теперь только из далекого прошлого будут доноситься материнские голоса, которые когда-то убаюкивали, поощряли их баловство или бранили.
Через пелену слез она наблюдала, как он прошел между белыми колоннами в широко распахнутые двери, как из освещенного солнцем пространства скрылся в тени. Вилли обнял ее за талию, и оба они, благодарные друг другу за эту поддержку, пошли к машине. Они ехали по петляющей тенистой улице, вдоль школьных площадок для спортивных игр: на беговых дорожках сейчас не было бегунов, ворота, раскрыв свой зев, стояли без вратарей, а на бейсбольном поле не было ни души.
Гретхен сидела на переднем сиденье рядом с Вилли, глядя прямо перед собой. Вдруг с его стороны до нее донеслись какие-то странные звуки. Они остановились под деревом. Вилли, утратив самообладание, горько расплакался, и она тоже не могла больше сдерживаться. Она порывисто вцепилась в него, они обняли друг друга, и оба безудержно рыдали, оплакивая Билли, жизнь, ожидавшую его впереди, Роберта Силлитоу-младшего, их самих, любовь, миссис Эбботт, миссис Берк, все выпитое ими виски, все совершенные ими ошибки, свою прошлую испорченную жизнь.
– Не обращайте на меня внимания, – говорила Рудольфу девушка, увешанная фотоаппаратами, когда Гретхен и Джонни Хит, выйдя из автомобиля, направились прямо к Рудольфу. Он стоял под громадной вывеской с начертанной на ней аршинными буквами надписью «КАЛДЕРВУД» на фоне голубого сентябрьского неба. Сегодня был день открытия нового торгового центра на северной окраине Порт-Филипа, и этот район Гретхен хорошо знала, ибо через него проходила дорога, ведущая к поместью Бойлана.
Гретхен с Джонни не попали на церемонию открытия нового супермаркета, потому что Джонни никак не мог вырваться с работы до ланча. Джонни, конечно, в этом раскаивался, как раскаивался в их нелицеприятной беседе с Гретхен за ужином пару дней назад, он покаялся, и между ними установились прежние дружеские отношения. Почти всю дорогу говорил только один Джонни, но не о себе и не о ней, Гретхен.
Он все время с восхищением, взахлеб, объяснял ей, как Рудольфу удалось взлететь так высоко, достичь положения преуспевающего предпринимателя и менеджера. По его словам, Рудольф понимал все тонкости ведения современного бизнеса гораздо лучше многих молодых людей его возраста, и таких, как он, Джонни пока не встречал. Однако сколько ни старался Джонни объяснить ей, с помощью какого блестящего хода Рудольфу удалось заставить Калдервуда год назад купить фирму, имевшую двухмиллионный дефицит за последние три года, она ничего не понимала и в конце концов была вынуждена признаться, что он сильно переоценивает ее интеллектуальные способности, но она разделяет его мнение по поводу ее брата.
Гретхен подошла поближе к брату. Он стоял, делая какие-то записи в рабочем блокноте, а фотограф, присев перед ним в нескольких шагах, нацеливала свой фотоаппарат вверх, чтобы поймать в один кадр вместе с ним вывеску у него над головой с именем Калдервуда. Рудольф, увидав ее с Джонни, широко улыбнулся и пошел им навстречу. Хотя сейчас он ворочал миллионами, проявлял поразительную ловкость фокусника при сделках с акциями, при сбыте рискового капитала, она по-прежнему не видела в нем бизнесмена – для нее он оставался ее красивым братом, хорошо загоревшим молодым человеком в прекрасно сшитом, безукоризненном костюме. Ее сейчас еще раз удивило, насколько разительно отличаются друг от друга ее брат и ее муж. Если верить словам Джонни, то состояние Рудольфа в несколько раз превышало состояние Колина, и он, Рудольф, обладал куда более реальной властью над огромным числом людей, чем Колин, но тем не менее никто из окружающих, даже его собственная мать, не могли упрекнуть Колина в излишней скромности. Среди любой компании он всегда выделялся, не скрывая своего высокомерия и заносчивости, и всегда наживал новых врагов. Рудольф же, казалось, растворялся среди людей, тушевался, проявляя свою доброжелательность, сговорчивость, и всегда легко приобретал друзей.
– Отлично, – повторяла сидевшая на корточках перед Рудольфом девушка-фотограф, делая один снимок за другим. – Просто превосходно!
– Прескотт, – подсказала ему девушка. – Можно просто Джин. Старайтесь не обращать на меня никакого внимания.
Она наконец выпрямилась и улыбнулась им, правда, довольно робко. Небольшого роста, шатенка с прямыми, длинными волосами, собранными в пучок на затылке. Вся в веснушках, без косметики на лице, она очень легко, живо передвигалась, и ей при этом не мешали три свисавшие с шеи фотоаппарата и тяжелый ящик для кассет и объективов, болтавшийся на ремне у нее через плечо.
– Ладно, пошли, – сказал Рудольф. – Покажу вам все здесь. Если столкнетесь со стариком Калдервудом, то не жалейте громких слов восторга.
Повсюду, где бы они ни появлялись с Рудольфом, его останавливали люди, мужчины и женщины, пожимали ему руки, хвалили за то чудо, которое он сотворил для их города. Мисс Прескотт все щелкала своим фотоаппаратом, а Рудольф выбирал из арсенала своих улыбок самую скромную. Он говорил каждому, как он рад, что им все нравится, демонстрируя при этом знание поразительного количества имен.
Среди этих людей, желавших ее брату всего наилучшего, она почему-то не заметила ни одной своей соученицы, ни одной сотрудницы по заводу Бойлана. Однако, казалось, что все до единого соученики Рудольфа явились сюда, чтобы воочию убедиться, что сотворил здесь их старый приятель, и поздравить его с таким достижением, – одни искренне, другие с явной, нескрываемой завистью. Ей показалось, что благодаря какой-то странной аберрации времени все мужчины, подходившие для поздравления к Рудольфу со своими женами и детьми и говорившие ему: «Ты меня помнишь? Мы учились в одном классе?», значительно старше, толще, степеннее, чем ее неженатый, ничем не скованный брат. Успех перенес его в другое поколение, поколение стройных, элегантных, подвижных молодых мужчин. Колин тоже выглядит гораздо моложе своих лет, подумала она. Вот она, неувядающая юность победителей!
– Кажется, ты сегодня собрал здесь весь город, – сказала Гретхен.
– Да, что-то в этом роде, – согласился с ней довольный Рудольф. – Я слышал, что даже Тедди Бойлан удостоил меня своим присутствием. Может, мы еще столкнемся здесь с ним. – Рудольф внимательно изучал лицо сестры: какая будет реакция на его слова?
– Тедди Бойлан? – равнодушным тоном переспросила она. – Неужели он все еще жив?
– Во всяком случае, так все говорят. Правда, я тоже не видел его давненько.
Они пошли дальше, чувствуя, как между ними пробежал мимолетный холодок.
– Подожди меня здесь минутку, – сказал ей Рудольф. – Пойду поговорю с капельмейстером. По-моему, они не играют старые мелодии.
– Кажется, он вникает в каждую мелочь, следит за всем, не так ли? – спросила она Джонни.
Рудольф уже торопливо шел к оркестру, а за ним, как всегда, словно тень, следовала мисс Прескотт.
Рудольф вскоре вернулся, а оркестр уже играл старинную мелодию «Счастливые дни вернулись». Он притащил за собой какую-то пару – очень красивую, стройную блондинку в накрахмаленном, хрустящем белом льняном платье и лысеющего, исходящего потом мужчину, в мятом полосатом костюме, который был явно старше Рудольфа. Гретхен показалось, что она уже видела прежде этого человека, вот только где? Она не могла точно вспомнить.
– Разрешите представить, это Вирджиния, Гретхен, младшая дочь босса. Я говорил ей о тебе.
Мисс Калдервуд застенчиво улыбнулась:
– Да, на самом деле, миссис Берк.
– Ну а ты помнишь Брэдфорда Найта или забыла? – спросил Рудольф.
– Это я напоил вас до чертиков на выпускной вечеринке в Нью-Йорке, – объяснил ей Найт.
Тут она сразу вспомнила этого бывшего сержанта с оклахомским акцентом, который приставал ко всем девушкам в ее квартире в Гринвич-Виллидж. Акцент у него стал не столь заметным, как прежде, вот только жаль, что он сильно облысел. На голове совсем волос не осталось. Она вспомнила и другое: как несколько лет тому назад Рудольф уговорил его приехать в Уитби, и теперь всячески натаскивал его, пытаясь сделать из него хорошего помощника менеджера. Он нравился Рудольфу, она прекрасно знала об этом, только вот почему – для нее оставалось загадкой. Если внимательно присмотреться к нему – ничего особенного, но Рудольф говорил, что он – человек умный и проницательный и умеет просто замечательно ладить со всеми людьми, не отступая при этом ни на шаг от данных ему инструкций.
– Конечно, я помню тебя, Брэд, – сказала Гретхен. – Я слышала, что ты здесь просто незаменимый человек.
– Мэм, я уже краснею, – сказал Найт.
– Все мы здесь – незаменимые, – поддержал его Рудольф.
– Нет, не все, – возразила с серьезным видом девушка, не спуская глаз с Рудольфа. Этот взгляд не ускользнул от внимания Гретхен. Все дружно засмеялись. Но младшая дочь босса хранила молчание. Бедняжка, подумала Гретхен, лучше бы пялилась на кого-нибудь другого.
– А где твой отец? – спросил вдруг Рудольф. – Хотелось бы представить ему мою сестру.
– Пошел домой, – ответила девушка. – Мэр сказал ему что-то неприятное, и он рассердился. Мэр все время восторженно говорил только о вас, а не о нем.
– Дело в том, что я здесь родился, – сказал, разряжая обстановку, Рудольф, – и мэр, по-видимому, видит в этом и свою заслугу.
– К тому же ему не понравилось, что она фотографирует только вас. – Она кивнула в сторону мисс Прескотт, которая уже наводила свой объектив на их группу с расстояния нескольких футов.
– Все это издержки его профессии, – вмешался в разговор Джонни Хит. – Он наверняка сумеет их преодолеть.
– Вы не знаете моего отца, – сказала девушка. – Вы бы лучше ему позвонили попозже, успокоили старика.
– Позвоню, но только не сейчас, – небрежно бросил Рудольф. – Когда выкрою время. Через полчаса мы все собираемся выпить. Не хотите ли оба присоединиться?
– Не дай бог, меня увидят в баре, – испуганно возразила Вирджиния. – Вам же это хорошо известно.
– О'кей, – смирился с ее отказом Рудольф. – В таком случае, вместо выпивки у нас будет обед. А ты, Брэд, походи здесь, понаблюдай, постарайся успокоить народ, если вдруг кто-то из них разойдется сверх меры. А чуть позже, мои дорогие, состоятся танцы. Только чтоб они были поприличнее, без непристойности.
– Будем танцевать только менуэты, я настаиваю на этом, – сказал Найт. – Пошли со мной, Вирджиния, я угощу тебя апельсиновой шипучкой, бесплатно, за счет твоего папочки.
С явной неохотой девушка все же позволила Найту увести ее с собой.
– Он явно не мужчина ее мечты, – заключила Гретхен, когда они продолжили экскурсию. – Это сразу бросается в глаза.
– Только не вздумай сказать об этом Брэду, – предупредил ее Рудольф. – Он собирается жениться на ней, хочет стать членом их семьи и основать собственную империю.
– Она очень мила, – сказала Гретхен.
– Достаточно мила, – поправил ее Рудольф. – Особенно для дочери босса.
Какая-то располневшая женщина, с вызывающе накрашенными губами и сильно подведенными глазами, в шляпе, смахивающей на тюрбан, что делало ее похожей на героиню кино 20-х годов, преградила дорогу Рудольфу.
– Eh bien, mon cher Rudolph1, – сказала она, постоянно моргая и кокетливо изгибая губы. – Tu parles francais toujours bien?2
Рудольф галантно поклонился, чего требовала эта знакомая ему шляпка-тюрбан.
– Bonjour, M-lle Lenaut3, – сказал он. – Je suis tres content de vous voir4. Позвольте представить вам мою сестру – миссис Берк. И моего друга – мистера Хита.
– Рудольф был самым способным учеником в моем классе, другого такого у меня больше не было, – сказала она, закатив глаза. – Я всегда была уверена, что он достигнет больших высот в этом мире. Это было видно по всему, за что бы он ни брался.
– Вы слишком добры ко мне, – сказал Рудольф, долго перед ней не задерживаясь. – Когда я учился в ее классе, я писал ей любовные письма, – объяснил он Гретхен с Хитом, когда они пошли дальше. – Правда, так и не отослал их. Отец однажды обозвал ее французской шлюхой… и дал пощечину.
– Что-то я не слышала этой истории.
– Ты многих историй не слышала.
– Как-нибудь вечерком, – сказала она, – мы с тобой сядем вдвоем и ты подробно расскажешь мне всю историю семейства Джордахов.
– Ладно, как-нибудь вечерком, – пообещал ей Рудольф.
– Вероятно, тебе было бы приятно возвратиться в свой родной город в такой торжественный день, – сказал Джонни.
– Для меня это просто еще один город. Ладно, пошли взглянем на товары.
Он повел их по магазинам торгового центра. «Инстинкт приобретательства», однажды сказал Колин, развит у нее, Гретхен, выше всякой нормы, но эта гигантская выставка-продажа, этот бесконечный поток товаров, которые неумолимо прибывали с американских фабрик и заводов, явно подействовал на нее удручающе.
Все, или почти все, что вызывало у нее глубокую неприязнь в двадцатом веке, было с большим искусством втиснуто в этот конгломерат нарочито провинциальных белых зданий, и это все создал ее брат, объединил в одно целое, и теперь он с присущей ему ложной мягкостью и скромностью взирал на это конкретное, материальное доказательство его предприимчивости и деловой хватки. Когда он поведает ей историю семейства Джордахов, она в ней непременно выделит одну главу для самой себя.
После осмотра магазинов Рудольф повел их к театру. Они вошли в зал. Здесь сегодня давала премьеру заезжая труппа из Нью-Йорка, какую-то комедию, и сейчас осветители регулировали свет. При оформлении зала вкус старика Калдервуда явно не был решающим фактором. Темно-красный цвет стен, обитые ярко-красным бархатом кресла смягчали бросающуюся в глаза суровость архитектурных линий интерьера, и Гретхен, заметив, с какой легкостью режиссер устанавливал сложное сценическое освещение, поняла, что денег на техническое оснащение зала не пожалели. Впервые за многие годы она почувствовала острое сожаление от того, что когда-то рассталась с театром.
– Как здесь красиво, Руди, – сказала она.
– Должен же был я продемонстрировать хоть что-то, что наверняка придется тебе по вкусу, – тихо сказал он.
Она коснулась его руки, прося прощения за ее, пусть невысказанную, критику всех прочих его достижений.
– Мы собираемся, – продолжал он, – открыть шесть таких, как этот, театров по всей стране, будем ставить в них наши собственные пьесы и не снимать их с репертуара, по крайней мере, две недели в каждом из них. Таким образом, каждой пьесе будет гарантирован прокат минимум три месяца, и мы не будем ни от кого зависеть. Если Колину захочется поставить пьесу у меня, то…
– Конечно, он будет рад поработать в таком театре, – перебила его Гретхен. – Он постоянно ворчит по поводу этих непригодных для искусства старых амбаров на Бродвее. Когда он будет в Нью-Йорке, я привезу его сюда – пусть посмотрит. Хотя, может, это не такая уж блестящая идея…
– Почему же? – спросил удивленный Рудольф.
– Он иногда вступает в дикие схватки с теми, с кем работает.
– Со мной он драться не станет, – с уверенностью сказал Рудольф. Они понравились друг другу с Берком с первой встречи. – Я ко всем подхожу дифференцированно и к людям искусства всегда отношусь с уважением. Ну а теперь пора выпить.
Гретхен посмотрела на часы:
– Боюсь, вам придется обойтись без меня. Колин должен позвонить мне в отель в восемь, и он всегда бесится, если меня нет у аппарата, когда он звонит. Джонни, может, поедем сейчас? Ты не возражаешь?
– Всегда к вашим услугам, мэм, – галантно ответил Джонни.
Гретхен поцеловала Рудольфа на прощание. Его лицо то и дело озарялось вспышками света на сцене, где мисс Прескотт, меняя объективы, щелкала фотоаппаратом, такая красивая, ловкая, озабоченная.
Направляясь к машине, Джонни с Гретхен миновали бар. Она обрадовалась, что они туда не зашли. В его темном салоне она мельком заметила мужчину, склонившегося над своим стаканом. Это, несомненно, был Тедди Бойлан. Она знала, что этот человек даже спустя пятнадцать лет все еще способен нарушить ее равновесие. Он все еще имел власть над ней. А она не хотела ей поддаваться.
Открыв дверь своего номера, Гретхен услышала, что звонит телефон. Она подбежала и сняла трубку. Звонили из Калифорнии, но не Колин, а директор киностудии. Он сообщил ей, что Колин погиб в автомобильной катастрофе в час дня. Выходит, он мертв уже целый день, а она ничего об этом не знала.
Она поблагодарила, не выражая никаких эмоций, этого человека за невнятные слова соболезнования. Повесила трубку и потом долго-долго сидела одна в номере отеля, не зажигая света.