"Богач, бедняк... Том 1" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)ГЛАВА СЕДЬМАЯПрозвучал автомобильный гудок, и Том выбрался из грязной ямы из-под «форда», который ремонтировал. Вытирая на ходу руки ветошью, подошел к «олдсмобилю», остановившемуся у одной из бензоколонок. – Полный, – сказал мистер Герберт, их постоянный клиент – агент по продаже недвижимости, который скупал земельную собственность вокруг гаражей по низким, военного времени ценам, а сам терпеливо ждал наступления послевоенного бума. Теперь, когда капитулировали и японцы, его машина все чаще стала появляться у гаража. Он покупал бензин на заправочной станции Джордаха за талоны, приобретенные на черном рынке, которые продавал ему Гарольд Джордах. Томас, отвинтив крышку бака, вставил в него пистолет, нажал на спусковой крючок. День был жаркий. Запах от бензина поднимался невидимыми волнами вверх от бензобака. Томас вертел головой, стараясь не дышать бензиновыми парами. Из-за этой работы у него теперь каждый день болела голова. Эти немцы травят меня, объявили мне химическую войну, думал он, особенно теперь, когда война закончилась. Он считал своего дядю стопроцентным немцем, но относился к нему не так, как к своему отцу, тоже немцу. Естественно, у него был заметный немецкий акцент, а его две бледнолицые, белокурые дочки выходили по праздникам в своих платьицах, сшитых по баварской моде. Вся семья пожирала кучу сосисок, копченой ветчины с острым немецким соусом. В доме целыми днями звучали песни Вагнера и Шуберта, которые без устали, постоянно крутили на проигрывателе, так как миссис Джордах обожала музыку. Она просила Томаса называть ее тетей Эльзой. Томас работал в гараже один. Его напарник, механик Койн, болел всю неделю, а второй механик уехал по вызову. Было два часа дня, и Гарольд Джордах все еще торчал дома, расправляясь со своим традиционным ланчем: Sauerbraten mit Spazle1 и тремя бутылками светлого вина Миллера… После этого обычно следовал приятный краткий сон наверху, на большой кровати рядом с его толстушкой женой, чтобы, не дай бог, не переработать и не нажить преждевременный сердечный приступ. Томаса вполне устраивало, что горничная дала ему пару бутербродов и немного фруктов в мешочке, чтобы он подкрепился на работе, в гараже. Чем меньше он видел домочадцев своего дяди, тем больше они ему нравились. Их общества ему вполне доставало, так как он жил в их доме. Ему выделили крохотную комнатушку на чердаке, где он лежал по ночам, потея от жары, ибо железная крыша дома ужасно накалялась за день от палящего солнца, особенно летом. Ему платили пятнадцать долларов в неделю. Его дядюшке Гарольду повезло. То, что произошло с этим сгоревшим крестом на холме в Порт-Филипе, было ему на руку. Бак он залил под завязку, повесил пистолет, надел картуз и вытер бензин, разбрызганный на заднем крыле. Протер тряпкой ветровое стекло, взял у мистера Герберта четыре доллара тридцать центов, плюс еще чаевые от него – десять центов, щедрая душа. – Большое спасибо, – бросил он заученную фразу благодарности, глядя, как «олдсмобиль» выезжает с заправки в сторону города. Гараж Джордахов стоял на окраине, и поэтому к ним постоянно заезжали транзитные машины. Томас вошел в контору, пробил чек на кассе, положил деньги в нижний ящик. Он закончил грязную работу под «фордом», и теперь делать ему было решительно нечего, хотя, конечно, если бы дядя оказался сейчас рядом, он наверняка нашел бы для него чем заняться. Мог заставить мыть туалеты или надраивать хромированные, сияющие кузова выставленных на площадке для продажи подержанных автомобилей. Томас лениво подумал, не взять ли ему деньги из кассы и не податься отсюда куда-нибудь подальше. Он нажал клавишу «нет продажи» и заглянул в ящичек кассы внизу. Вместе с четырьмя долларами и тридцатью центами Герберта там лежало десять долларов и тридцать центов. Когда дядя Гарольд уходил на ланч, он забрал с собой все выбитые чеки, оставив в кассе пять однодолларовых бумажек и один серебряный доллар монетой, если вдруг придется давать сдачу. Дядя никогда не стал бы владельцем гаража, площадки для продажи подержанных автомобилей и бензозаправочной станции, не считая каждый цент. Деньги, как известно, любят счет. Томас сегодня еще ничего не ел. Взяв свой пакет с едой, он сел на кривоногий деревянный стул в тени у стены гаража, наблюдая за бойкой торговлей. Нельзя сказать, что эта картина оставляла его абсолютно равнодушным. Автомобили на площадке – длинные, с диагональными боками – очень похожи на большие морские корабли. Весело трепещущие флажки над ними были знаком о заключенных сделках. За дровяным складом, по диагонали через дорогу, начиналась чересполосица земельных, словно смазанных охрой, участков фермеров. Если сидеть спокойно, не делать лишних движений, то жара становится вполне сносной, а отсутствие поблизости дяди Гарольда создавало ощущение полного благополучия. На самом деле никак нельзя сказать, что он несчастен в этом городе. Нельзя грешить против истины. Городок Элизиум в штате Огайо был, конечно, меньше по размерам его родного Порт-Филипа, но зато куда более процветающим, и в нем полностью отсутствовали трущобы, не было никаких признаков всеобщего запустения и тлена, которыми отличалась окружающая среда его родного города куда ни кинь взгляд. Рядом находилось небольшое озерцо с двумя отелями, открытыми летом; сельские коттеджи, которыми владели состоятельные люди, приезжавшие сюда из Кливленда. Поэтому у этого городка был всегда свежий, празднично-курортный вид. Это впечатление усиливали красивые, модные магазинчики, рестораны и разные зрелища, такие, как выставки племенных лошадей и регаты, устраиваемые для небольших лодок на местном озере. У всех жителей Элизиума, казалось, водятся деньжата, и этим он сильно отличался в лучшую сторону от Порт-Филипа. Томас, порывшись в пакете, вытащил из него бутерброд, аккуратно завернутый в вощеную бумагу. Бутерброд с ветчиной, салатом и помидором, с толстым слоем майонеза, на очень свежем куске ржаного хлеба. С некоторых пор горничная Джордахов, Клотильда, начала вдруг подавать ему вкусные сэндвичи, причем каждый день разные, заменив ему порядком надоевшую диету из копченой болонской колбасы на толстых кусках хлеба, с которой ему приходилось мириться первое время. Тому стало чуть стыдно за свои грязные, все в масляных пятнах руки с грязными, черными ногтями на этом тщательно упакованном санитарно-чистом бутерброде. Вот почему Клотильда не могла выносить такую неприглядную картину, когда Томас уплетал ее бутерброды. Клотильда была приятной, милой женщиной лет двадцати четырех из французской части Канады. Она работала с семи утра до девяти вечера и раз в две недели по воскресеньям получала выходной. У нее были большие, печальные черные глаза и черные волосы. Ее смуглый цвет кожи на фоне белоснежной формы служанки ставил ее значительно ниже на социальной лестнице по сравнению с агрессивно-белокурыми Джордахами, будто она родилась на этот свет только для того, чтобы быть их служанкой. Она также неизменно оставляла для него кусок пирога на кухонном столе, когда после обеда он выходил побродить по городу. Дядя Гарольд с тетей Эльзой не могли долго выносить его присутствия в своем доме, в общем так же, как и его, Тома, родители. Поэтому ему приходилось часто уходить из дома, бродить по улицам. Вечерами нечем было заняться. Он мог сыграть за какую-то команду в футбол при искусственном свете в парке, сходить в кино, выпить после сеанса содовой, а также искать встреч с девушками. У него не было друзей, которые могли бы задать ему неприятные вопросы по поводу его жизни в Порт-Филипе. Он старался быть со всеми окружающими подчеркнуто вежливым. Он даже ни разу не подрался с того времени, как приехал в этот город. Пока ему с лихвой хватало своих неприятностей. Но, несмотря ни на что, он совсем не считал себя несчастливым человеком. Теперь он был далеко от родительской опеки. Такую разлуку с ними считал он благословением божьим для себя. К тому же теперь у него была собственная кровать и не было никакой необходимости делить свою лежанку с братом Рудольфом, – это обстоятельство действовало весьма благоприятно на состояние его нервов. Отпала необходимость ходить в школу. Какое счастье! Он был не прочь поработать в гараже, хотя дядя Гарольд был ужасным занудой, постоянно суетился и о чем-то беспокоился. Тетя Эльза, как заботливая квочка, постоянно угощала его стаканами апельсинового сока, считая, что его худоба – это следствие плохого питания. В общем они были неплохие люди, хотя, конечно, недотепы. Их дочери, по сути дела, никогда с ним не сталкивались. Никто из старших Джордахов толком не знал, почему его отослали прочь из дома. Дядя Гарольд как-то попытался выяснить, в чем дело, но Томас объяснил ему все очень расплывчато, в конце концов признавшись, что во всем виноваты его более чем скромные успехи в школе, что, конечно, не было прегрешением против истины, и, по его словам, отец хотел как можно быстрее от него избавиться, хотел, чтобы он сам, своими руками стал зарабатывать себе на жизнь. Дядя Гарольд был не против. Он считал делом высоконравственным, если родители посылают своего ребенка в другой город, подальше от себя, чтобы он сам научился зарабатывать деньги. Однако его удивляло, что Томас вообще не получал писем от родителей. После того короткого разговора по телефону, когда Аксель днем в воскресенье внезапно позвонил ему и сообщил, что к нему едет Томас, больше никаких звонков из Порт-Филипа не раздавалось. Гарольд Джордах был человеком семейным. Очень сильно, сверх меры любил своих дочурок, никогда не скупился на подарки жене, чьи деньги, прежде всего, позволяли ему вести безбедное существование в Элизиуме. Беседуя с Томом об Акселе Джордахе, дядя Гарольд обычно тяжело вздыхал, сетуя на разные темпераменты братьев. – Мне кажется, Том, – говорил он, – что все дело в его ранении. Он очень трудно, болезненно переживал свое увечье. И оно лишь высветило темную сторону его характера. Как будто, кроме него, никто и никогда не получал такой раны! Но с Акселем Джордахом он всецело разделял одну идею. Немецкий народ, по его твердому убеждению, сильно страдает от своего ребячества, и развязать войну ему ничего не стоит. «Как только заиграет военный оркестр, они начинают маршировать. Что привлекательного в этом? – искренне удивлялся он. – Ползать по грязи, когда фельдфебель орет на тебя как безумный, спать под холодным дождем, вместо удобной теплой кровати с женой, допускать, чтобы по тебе палили из ружей совершенно чужие люди, и потом считать себя счастливыми, если доживут в своем поношенном мундире до старости, когда под рукой не окажется даже ночного горшка, чтобы помочиться? Ну, война хороша для крупных промышленников, таких, как Крупп, которые делают пушки и спускают на воду военные корабли, но маленькому человеку что она, такая война, дает? – Он пожимал плечами. – Возьмите Сталинград, на кой черт он кому сдался? – Несмотря на то что дядя Гарольд был немцем, немцем до мозга костей, он старался избегать всех немецко-американских движений. – У меня нет ни на кого зуба! – убеждал он всех. Ему нравилось быть таким, каким он был, и его нельзя было ничем заманить в любую ассоциацию, которая могла, по его мнению, лишь скомпрометировать его. – У меня нет ни на кого зуба, – убеждал он всех. – Ни на поляков, ни на французов, ни на англичан, ни на евреев, ни на кого, даже на русских. Любой желающий может прийти ко мне и купить автомобиль или десять галлонов бензина на моей бензоколонке и если к тому же он платит мне настоящими американскими долларами, то такой человек – мой друг». Томас тихо и безмятежно жил в доме дяди Гарольда, строго соблюдая все установленные в нем правила, но жил так, как ему хотелось. Иногда его раздражали придирки главы семьи, которому не нравилось, если Томасу вдруг приходила в голову мысль отдохнуть несколько минут на работе, расслабиться. Но он, конечно, был ему очень благодарен за священное убежище, предоставленное ему. Убежище, правда, временное. Том знал, что рано или поздно он покинет этот гостеприимный дом. Но пока спешить было некуда. Он хотел было уже запустить руку в пакет за вторым сэндвичем, как вдруг увидел «шеви» 1938 года выпуска, принадлежащий двум девочкам-близнецам. Машина приближалась. Она, сделав поворот, подкатила к бензоколонке. Томас увидел, что в ней сидит только одна из двойняшек. Он так и не мог разобрать, кто именно: то ли Этель, то ли Эдна. Он их трахнул обеих, как и большинство его сверстников в городке, но до сих пор их постоянно путал. «Шеви», чихая мотором и ужасно скрипя, остановился. Родители девочек просто купались в деньгах, но они твердо считали, что старый автомобиль вполне подходит двум шестнадцатилетним девчонкам, которые пока за всю свою недолгую жизнь еще не заработали ни цента сами. – Привет, близняшка, – сказал Том, чтобы не ошибиться и не попасть впросак. – Привет, Том! Двойняшки – привлекательные, отлично загоревшие шатенки с прямыми волосами и маленькими, пухленькими, плотно обтянутыми узкими брючками попками. Если бы только не знать, что они переспали со всеми парнями в городе, то можно было бы с удовольствием появиться с ними где угодно. – Ну-ка назови меня по имени, – сказала, поддразнивая его, девушка. – Ах, да ладно тебе, – лениво ответил Том. – Если не назовешь меня по имени, – настаивала на своем девочка, – то я поеду на другую бензоколонку, заправлюсь там. – Можешь ехать, подумаешь! – равнодушно сказал Том. – Деньги все равно не мои, дядюшки. – А я хотела пригласить тебя на вечеринку, – сказала близняшка. – Сегодня вечером мы собираемся поехать на озеро, приготовили хот-доги на всю компанию, купили три ящика пива. Но никуда я не стану тебя приглашать, если не скажешь, как меня зовут. Том широко улыбался, стараясь выиграть время. Он смотрел на «шеви» с открытым верхом. Судя по всему, девушка ехала купаться. На сиденье лежал белый купальник. – Я просто подтрунивал над тобой, Этель, – сказал он, быстро сообразив, что перед ним именно она, так как у Этель белый купальник, а у Эдны, насколько он помнил, голубой. – Я отлично знал, что это ты. – Ладно, налей три галлона, – сказала Этель. – За то, что верно догадался. – Я и не догадывался, для чего мне это? – сказал он, снимая пистолет с крючка. – Твой образ навечно отложился у меня в памяти! – Что-то не верится, – сказала Этель. Она, разглядывая гараж, недовольно сморщила носик. – В какой ветхой развалюхе тебе приходится работать, – пожалела она его. – Могу поспорить: такой, как ты, парень вполне может найти для себя работу получше. Стоит только поискать. Например, в офисе. Когда он познакомился с ней, он рассказал, что ему девятнадцать, что он закончил среднюю школу. Однажды в воскресенье вечером она сама подошла к нему на берегу озера, после того как минут пятнадцать он выкаблучивался на трамплине для прыжков в воду. Они разговорились. – Мне здесь очень нравится, – сказал он тогда. – Я такой человек, большой любитель природы. Терпеть не могу сидеть дома. – Разве я этого не вижу? – фыркнула она. Они трахнулись в лесу, прямо на земле, на одеяле, которое она всегда возила с собой в багажнике. Он так же трахнул ее сестру Эдну, на том же месте и на том же одеяле, хотя свои сексуальные подвиги он совершал в разные вечера. Близняшки, как и все в их семье, были пропитаны духом дележа, причем дележа равного, чтобы никого не обидеть. Конечно, в основном только из-за них, этих смазливых девочек, Том торчал в этом Элизиуме и работал в ветхом гараже своего дяди. Интересно, что же он будет делать зимой, когда все леса в округе будут завалены глубоким снегом? Он завернул крышку бензобака, повесил на крючок пистолет. Этель протянула ему доллар, но талонов на бензин у нее не оказалось. – А где же талоны? – Ты удивлен, конечно, удивлен, – сказала она, улыбаясь. – Все вышли! – Нет, они должны быть у тебя. Этель обиженно надула губки: – И это после того, что мы сделали друг для друга? Неужели ты думаешь, что Клеопатра требовала за свои услуги от Антония талоны на бензин? – Но она не покупала у него бензин, – возразил Том. – Какая разница? – не унималась обиженная Этель. – Мой старик приобретает талоны у твоего дяди. Из одного кармана – в другой. К тому же не забывай, идет война! – Война закончилась. – Да, но только что. – Ладно, прощаю, – сказал Том. – Только потому, что ты красивая девушка. – Ты считаешь, что я красивее Эдны? – спросила она. – На все сто процентов! – Я передам ей твои слова. – Для чего? Для чего обижать людей, какой смысл? – возразил он. Ему совсем не нравилась идея сократить свой гарем наполовину из-за такого абсолютно ненужного обмена информацией. Этель заглянула в пустой гараж. – Как ты думаешь, люди могут заниматься любовью вон там, в этом гараже? – Возьми на заметку сегодня на вечер, – посоветовал ей Том. Она хихикнула. – Очень приятно испробовать все на свете. Хоть раз, – заявила она. – У тебя есть ключ? – Найду. – Теперь он знал, чем он будет заниматься холодной зимой и где именно. – Ты не хочешь бросить эту развалюху и поехать со мной на озеро? Я знаю там одно местечко, где можно купаться голыми, как дикари. – И она соблазнительно заерзала на скрипучем кожаном сиденье. Две девушки из одной семьи, и обе такие сладострастные. Просто забавно! Интересно, что думают о них отец с матерью, когда вместе с дочерьми идут в церковь в воскресенье утром? – Не забывай, я – работяга, – ответил Том. – Поэтому я просто необходим промышленности. Вот почему я не в армии. – Очень хотелось бы, чтобы ты был капитаном, – сказала Этель. – Ужасно люблю раздевать капитанов в постели. Одну латунную пуговичку за другой. Одно удовольствие! Я бы расстегнула с большим удовольствием и твою ширинку, чтобы выпростать твой кинжал. – Убирайся отсюда, – сказал Том, – пока сюда не пришел мой дядя и не спросил меня, взял ли я у тебя талоны на бензин. – Где мы встретимся вечером? – спросила она, заводя мотор. – Перед библиотекой. В восемь тридцать. Идет? – Восемь тридцать, мальчик-любовник, – сказала она. – Я буду лежать на жарком солнце весь день, думая о тебе и страстно вздыхая. – Помахав ему на прощание, нажала на педаль газа, и машина рванула с места. Том сидел в тени на сломанном стуле. Интересно, размышлял он, разговаривает ли его сестра Гретхен в таком игривом тоне с Теодором Бойланом? Сунув руку в пакет, извлек оттуда второй сэндвич, развернул его. Он был завернут в сложенный вдвое лист бумаги. Том развернул обертку. На ней увидел написанную карандашом аккуратным почерком старательной школьницы фразу: «Я люблю тебя». Том разглядывал признание. Он сразу узнал, чей это почерк. Клотильда всегда предварительно составляла список всего, что ей нужно заказать по телефону, и хранила этот список на полке в одном и том же месте на кухне. Том тихо присвистнул и громко прочитал фразу: «Я люблю тебя». Ему совсем недавно перевалило за шестнадцать, но голос у него по-прежнему оставался высоким, как у мальчишки. Ничего себе: двадцатипятилетняя женщина, с которой он, по сути дела, и парой слов не обмолвился! Осторожно сложив оберточную бумагу, он сунул ее в карман. Долго смотрел на поток машин, едущих быстро по дороге к Кливленду. Потом неторопливо стал есть сэндвич с беконом, с веточкой зеленого салата, помидорными кругляшками, обильно политыми острым майонезом. Он знал, что сегодня вечером он на озеро не поедет ни за какие копченые жареные сосиски. «Пятеро с реки» играли мелодию из «Твое время – мое время», а Рудольф исполнял на трубе соло, вкладывая все свои чувства в исполнение. Еще бы! В зале за столиком сидела Джулия. Она, не спуская с него своих красивых глаз, увлеченно слушала его игру. «Пятеро с реки» – так назывался джаз-банд Рудольфа. Он играл на трубе, Кесслер – на контрабасе, Уэстерман – на саксофоне, Дейли – на ударных и Фланнери – на кларнете. Это он, Рудольф, придумал название для своей группы. «Пятеро с реки», потому что все они жили в Порт-Филипе, на реке Гудзон, и потому что, как ему казалось, в таком названии есть что-то и профессиональное, и артистическое. Они заключили контракт на три недели и играли по шесть вечеров в неделю в придорожном ресторане неподалеку от города. Он назывался «Джек и Джилл» и представлял из себя громадную, обшитую досками развалюху, которая вся сотрясалась до основания от топота ног танцующих. В ресторане был и бар с длинной стойкой, маленькие столики для посетителей. Большинство клиентов здесь пили только пиво. Вечерами по воскресеньям требования к их внешнему виду со стороны владельцев ресторана не были столь строгими, как обычно. Ребята надевали рубашки с открытым воротничком, а девушки – узкие обтягивающие брючки. Сюда приходили стайками девушки, обычно без кавалеров, в надежде, что кто-нибудь пригласит их на танец, а тем временем танцевали с подругой. Конечно, этот ресторанчик не сравнить с «Плазой» на Пятьдесят второй улице в Нью-Йорке, но все же здесь платили музыкантам неплохие бабки. Рудольф играл на своей трубе, и ему было очень приятно видеть, как Джулия покачала головой, отказывая какому-то мальчишке в пиджаке с галстуком, явно из младших классов. Он подошел к ее столику и пригласил ее на танец. Родители Джулии разрешали дочери оставаться с Рудольфом допоздна по вечерам в воскресенье. Потому что они ему, несомненно, доверяли. Рудольф всегда нравился всем родителям – этого у него не отнимешь. И у них были все основания для такого доверия. Если бы она только попала в жесткие объятия крепко выпившего парня, которые целовались и обнимались здесь со всеми подряд, демонстрируя свое превосходство аффектированной манерой говорить, то Бог ведает, в какой переплет она могла бы попасть. Этот ее жест – отрицательное покачивание головой – сулил ему обещание, он свидетельствовал о возникшей симпатии между ними. Рудольф исполнил три замысловатых такта обычной концовки джаз-банда перед пятнадцатиминутным перерывом, отложил в сторону трубу и помахал Джулии, приглашая ее выйти вместе с ним на улицу – подышать свежим воздухом. В этой развалюхе, несмотря на то что все окна были распахнуты настежь, в зале было душно и жарко, как в низовьях реки Конго в Африке. Джулия взяла его за руку, и они пошли к деревьям, где стояли припаркованные автомобили. Какая у нее сухая, теплая, мягкая ручка, такая дорогая ему, желанная. Трудно поверить, что лишь одно прикосновение к руке девушки может вызвать столько сложнейших, запутанных эмоций! – Когда ты играл соло, – говорила ему Джулия, – я сидела и не могла унять охватившую меня дрожь. Я сжалась, съежилась, стала как бы меньше в размерах, словно устрица, на которую выдавливают лимонный сок. Рудольф фыркнул. Ему очень понравилось такое неожиданное сравнение. Джулия тоже засмеялась. У нее в голове всегда был, казалось, целый список необычных, неожиданных фраз, чтобы передать различные состояния ее души. «Я чувствую себя гоночной лодкой», – сказала она, когда гонялась за ним в городском плавательном бассейне. «Мне казалось, что я стала темной, обратной стороной Луны», – сказала она, когда однажды родители заставили ее мыть посуду, и она не смогла прийти на свидание с ним. Они прошли до конца автостоянки, чтобы уйти подальше от крыльца ресторана, на которое высыпали почти все танцующие пары, чтобы подышать свежим воздухом. Они подошли к какой-то машине, Рудольф открыл перед ней дверцу. Джулия проскользнула в темный салон. Он забрался за ней и захлопнул дверцу. Они, крепко обнявшись, слились в поцелуе – этому способствовала темнота в машине. Они целовались и целовались, все крепче прижимаясь друг к другу. Ее рот, ее губы казались ему то благоухающим пионом, то пушистым, нежным котенком, то мятным леденцом, а кожа на шее напоминала легкие крылышки бабочки. Они целовались жадно, беспрерывно, но больше ничего себе не позволяли. Плавая в неизъяснимом блаженстве, Рудольф, как ему казалось, скользил куда-то в неведомое; глубоко нырял; плыл через истоки рек; проникал через завесу тумана; перелетал с одного облака на другое. Сейчас он сам превратился в свою трубу, которая сама исполняла берущую за душу мелодию. Он перестал чувствовать отдельные части своего тела, он превратился в нечто единое целое, неразделимое, нечто, изнывающее от любви, дарящее любовь… Он, с трудом оторвав свои губы от нежных губ Джулии, скользнул на нежную шею, а она, откинув голову, оперлась рукой о сиденье. – Я люблю тебя, – сказал он, и его сразу же окатило потоком неизведанной прежде радости – ведь он впервые произнес эти колдовские слова. Она порывисто прижала его голову к своей груди, и от ее удивительно крепких, сильных, гладких рук изумительно пахло абрикосами. Вдруг неожиданно кто-то резко рванул на себя дверцу. Раздался грубый мужской голос: – Какого черта вы здесь делаете? Рудольф резко выпрямился на сиденье, обняв рукой Джулию за плечи, чтобы не дать ее в обиду. – Обсуждаем проблему атомной бомбы, – спокойным тоном сказал он. – Ну, как по-вашему, чем мы здесь занимаемся? – Сейчас он был готов умереть, умереть на месте, только не подать вида перед Джулией, что он смущен, что он стушевался. Какой-то мужчина стоял у дверцы автомобиля с его стороны. Было темно, и Рудольф сразу не мог разглядеть, кто это. И вдруг этот человек рассмеялся. – Ну вот, – сказал он, – задай глупый вопрос и получишь глупый ответ! – Он шагнул в сторону, и бледный луч от гирлянды лампочек под деревьями осветил его лицо. Рудольф сразу же его узнал. Желтоватые, тщательно зачесанные волосы, густые кустики белесых бровей. – Прошу меня простить, Джордах, – сказал Бойлан. Это был он. По голосу чувствовалось, что такая неожиданная встреча его позабавила. Он знает меня, подумал Рудольф. Интересно, откуда? – Между прочим, этот автомобиль принадлежит мне, но ничего страшного, располагайтесь поудобнее, чувствуйте себя как дома, – продолжал Бойлан. – Я вовсе не намерен мешать артисту в короткие минуты его досуга. Я всегда знал, что юные леди отдают предпочтение трубачам. Рудольфу, конечно, было бы приятно услышать такие слова, но только в другой ситуации и из другого источника. – В любом случае я не собирался уезжать так рано, – продолжал Бойлан. – Вообще-то я хотел еще выпить. Когда освободитесь, то не окажете ли мне честь, не присоединитесь ли ко мне – выпьем в баре на посошок. – Он, чуть заметно поклонившись, захлопнул дверцу и, повернувшись, торопливо зашагал прочь. Джулия сидела с другой стороны, сидела выпрямившись, собравшись, по-видимому, ей было стыдно. – Он нас знает, – сказала она чуть слышно. – Меня, – поправил ее Рудольф. – Кто это? – Его фамилия Бойлан, – сказал Рудольф. – Представитель святого семейства. – Ах, вон оно что! – воскликнула Джулия. – Да, вот так. Послушай, может, ты хочешь домой? – Через несколько минут отходил автобус. Ему хотелось защитить Джулию, защитить до конца, хотя он не мог точно определить, от чего ее защищать. – Нет, я не поеду, – с вызовом, твердо ответила Джулия. – Что мне скрывать, скажи на милость? А тебе? – Нечего! – В таком случае, еще один поцелуй, напоследок! – Она пододвинулась к нему, раскрыв для объятий руки. Но поцелуя не получилось. Он уже не чувствовал той радости, что прежде: никакого порхания с одного облака на другое. Выйдя из машины, они вернулись в ресторан. Открыв двери, они сразу же увидели Бойлана. Он сидел в самом конце зала у стойки бара, повернувшись к ней спиной и облокотившись на нее. Он внимательно посмотрел на них, потом сделал знак, что он видит их. Рудольф проводил Джулию до ее столика, заказал для нее имбирное пиво, а сам взошел на площадку и начал отбирать ноты для следующей части программы. В два часа ночи они в заключение вечера сыграли «Спокойной ночи, дамы!». Музыканты принялись укладывать в футляры свои инструменты. Последняя пара танцующих сошла с площадки. Бойлан сидел в баре на том же месте. Уверенный в себе человек среднего роста, в серых узких фланелевых брюках, в хрустящем матерчатом пиджаке. Когда Рудольф с Джулией сошли с площадки, он небрежно пошел к ним навстречу. Бойлан, конечно, выделялся внешним видом среди остальных посетителей – молодых людей в рубашках с открытым воротником, загорелых военнослужащих и молодых работяг, вырядившихся по случаю субботы в голубые костюмы. – У вас, дети мои, есть на чем доехать домой? – спросил он, подойдя к ним. – Видите ли, – сказал Рудольф, поморщившись от неприятных для него слов «дети мои», – у нас в группе у одного парня есть машина. Мы все набиваемся в нее, и он развозит нас по домам. – Отец Бадди Уэстермана обычно отдавал им свой семейный автомобиль, когда они выступали в клубе, и они нагромождали на его крышу контрабас и ударные. Если кто-то из ребят был с девушкой, то они вначале развозили по домам их, а потом сами заезжали в круглосуточный вагон-ресторан «Эйс», чтобы съесть пару гамбургеров, и вечер на этом завершался. – Вам будет удобнее поехать в моей машине, – сказал Бойлан. Он взял Джулию под руку и повел ее к выходу. Бадди Уэстерман вопросительно вскинул брови, глядя вслед этой паре. – Нас подвезут до города, – поспешил объяснить ему Рудольф. – Твой автобус, по-моему, переполнен. Вот с чего начинается предательство. Джулия сидела на переднем сиденье «бьюика». Бойлан, нажав на газ, выехал со стоянки на дорогу, ведущую в Порт-Филип. Рудольф знал, что сейчас он прижимает ногу к ноге Джулии. Тело этого человека вот так же прижималось к обнаженному телу его сестры. Рудольфу в машине стало как-то не по себе, и ему это не нравилось. Вот они втроем сидят в машине, в которой пару часов назад они с Джулией так мило обнимались и целовались. Рудольф решительно отогнал от себя эти мысли. Для чего зря мудрить? Настроение немного улучшилось, когда Бойлан, узнав, где живет Джулия, сказал, что вначале отвезет домой ее. Ну, слава богу! Теперь он избавлен от душераздирающей сцены, когда пришлось бы наотрез отказываться оставлять свою девушку наедине с Бойланом. Джулия была не такой, как всегда, казалась какой-то подавленной, глядя вперед на летевшую под колеса «бьюика» асфальтовую дорогу, освещаемую фарами автомобиля. Бойлан ехал быстро, он вел машину умело, как заправский гонщик, резкими рывками обгоняя другие машины, в то время как его руки спокойно лежали на руле. Рудольфу понравилась стремительность, но от искусства Бойлана ему почему-то стало не по себе. Выходит, он все же кривит душой. – У вас приятный оркестр, удачное сочетание музыкантов, – сказал Бойлан. – Благодарю вас за комплимент, – ответил Рудольф. – Но нам пока еще не хватает практики и новых аранжировок. – Вам удается держать ритм. Приходится лишь сожалеть, что я давно завязал с танцульками. Рудольфу понравились его слова. Конечно, думал он, мужчины, которым за тридцать, не должны танцевать с молодыми девушками, это смешно и даже неприлично. И Рудольф снова почувствовал раскаяние в том, что частично оправдывает поведение Теодора Бойлана. Он должен быть ему благодарен хотя бы за то, что он не танцевал на публике с Гретхен и не делал их обоих дураками в ее глазах. Ведь если с молодыми девушками танцуют мужчины, которые намного их старше, такое представление хуже некуда. – Ну а вы, мисс…– Он ждал, кто из них первым подскажет ее имя. – Джулия, – сказала она. – Джулия, а дальше? – Джулия Хорнберг, – сказала она, занимая сразу же оборонительную позицию. Она очень ревниво относилась к своему имени. – Хорнберг? – повторил Бойлан. – Я случайно не знаком с вашим отцом? – Нет, мы совсем недавно приехали в этот город. – Он не работает на моем заводе? – Нет, не работает. Вот он, долгожданный момент триумфа! Какой позор, какое унижение, если бы ее отец оказался еще одним бессловесным вассалом Бойлана. Да, конечно, он – Бойлан, но есть все же такие вещи, которые недоступны даже ему. – А вы, Джулия, тоже любите музыку? – спросил Бойлан. – Нет, не люблю, – к удивлению Рудольфа, резко сказала девушка. Она сражалась, как могла, хотела осадить высокомерного Бойлана, была с ним как можно холоднее. Но он, казалось, этого не замечал. – Вы очень привлекательная девушка, Джулия, – сказал он. – И, глядя на вас, я счастлив констатировать, что дни моих поцелуев еще не ушли в прошлое, как время танцев. Грязный, старый развратник, подумал Рудольф. Он нервно царапал ногтями футляр своей трубы, напряженно раздумывая, не попросить ли Бойлана остановиться, чтобы высадить Джулию. Но в этом случае придется добираться до города пешком, и он доставит Джулию родителям не раньше четырех утра. Как это ни печально, но очко не в его пользу. Рудольф умел оставаться человеком практичным даже тогда, когда задевали его честь. – Рудольф! Я не ошибаюсь, вы – Рудольф, так? – Да. Я – Рудольф, – ответил он. Должно быть, его сестрица не удержалась, открыла рот, как водопроводный кран. – Рудольф, вы собираетесь стать музыкантом-профессионалом? – Теперь Бойлан создавал впечатление доброго советника по вопросам выбора профессии. – Нет, я не столь хорошо владею музыкальным инструментом, – признался Рудольф. – Очень мудрое суждение, – заметил Бойлан. – Ничего хорошего профессия музыканта в будущем не сулит. Собачья жизнь. К тому же придется общаться со всяким сбродом. – Мне ничего об этом не известно. – Нельзя же безнаказанно потакать этому Бойлану во всем! – И я никогда не думал, что такие музыканты, как Бенни Гудман, Пол Уайтмэн или Луис Армстронг, – сброд. – Кто же точно знает? – спросил Бойлан. – Они – артисты, – через силу вымолвила Джулия. – Одно не исключает другого, дитя, – мягко рассмеялся Бойлан. – Рудольф, – сказал он, стараясь не обращать особого внимания на ее раздражение, – что вы собираетесь делать? – Когда? Сегодня ночью? – Он, конечно, понимал, что Бойлан имеет в виду его будущую карьеру, но ему совсем не хотелось открывать перед этим типом свою душу нараспашку. Он имел весьма смутное представление о том, что интеллект любого человека может быть использован против него самого. – Сегодня ночью, как я смею надеяться, вы поедете домой, чтобы как следует выспаться, и вы вполне заслужили такой сон своей выдающейся игрой на трубе, своей трудной вечерней работой, – сказал Бойлан. Рудольфа передернуло от его язвительных слов. Все его слова рассчитаны на то, чтобы оскорбить, обидеть его. – Нет, я имею в виду вашу будущую карьеру, – серьезно сказал Бойлан. – Пока еще не знаю. Прежде нужно закончить колледж. – Ах, так вы собираетесь поступать в колледж? – Искусственное удивление в голосе Бойлана – это, конечно, очередной укол в его адрес. – Почему бы Рудольфу не поступить в колледж? – вмешалась в разговор Джулия. – Он – хороший ученик, круглый отличник. Только что вступил в «Аристу». – На самом деле? Простите меня за невежество, а что такое эта «Ариста»? – Почетное школьное общество, – объяснил Рудольф, придя на выручку Джулии. Для чего ему защита со стороны такой девчонки? – Ничего особенного, – продолжал он. – Если вы умеете читать, писать, то практически… – Не выдумывай, все значительно сложнее, – оборвала его Джулия. Она скорчила недовольную гримасу из-за этого самоуничижения. – Туда поступают самые лучшие ученики школы. Если бы я поступила в «Аристу», то не стала бы на нее брызгать слюной. Боже мой, «брызгать слюной»! Где это она подцепила такое выражение? По-видимому, гуляла с каким-то парнем с юга, из штата Коннектикут. Червь сомнения зашевелился. – Я уверен, Джулия, что это величайшая заслуга, – миролюбиво заметил Бойлан. – Ну а вы думали…– упрямилась Джулия. – Просто Рудольф – юноша скромный, – сказал Бойлан. – Обычное качество любого мужчины. Атмосфера в салоне автомобиля начинала накаляться. Джулия теперь обижалась и на Бойлана и на Рудольфа. Бойлан наклонился к панели и включил радиоприемник. И из него из летевшей мимо темной ночи до них донесся умиротворяющий, спокойный голос диктора, читающего последние известия. Где-то произошло землетрясение. К сожалению, они включили радио поздно, и теперь они не знали, где, в какой стране, в каком месте. Сотни убитых, тысячи людей остались без крова, – до них доносились резкий свист, помехи из этого темного, непроглядного радиомира, в котором волны распространялись с сумасшедшей скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду. – Казалось, теперь, когда война закончилась, – сказала Джулия, – Бог мог бы и отдохнуть немного, не подвергать испытаниям весь мир. Бойлан, бросив на нее быстрый удивленный взгляд, выключил приемник. – Бог никогда не отдыхает от трудов своих, – сказал он. Старый лицемер! – подумал Рудольф, говорит о Боге. После того, что натворил. – В какой колледж вы собираетесь поступать, Рудольф? – Бойлан обращался к нему, скосив глаза на высокую, но небольшую грудь Джулии. – Пока не решил. – Вам предстоит принять весьма серьезное решение. Те, кого вы там встретите, скорее всего захотят изменить, перекорежить всю вашу жизнь. Если вам понадобится помощь, то я могу замолвить о вас словечко в своей альма-матер. Сейчас, когда с фронта возвращаются наши прославленные герои, молодым неслужившим ребятам, таким, как вы, будет нелегко поступить в колледж. – Благодарю вас. – Только этого ему не хватало. Никогда в жизни! – У меня еще есть время серьезно подготовиться. Несколько месяцев до подачи заявления. А в каком колледже вы учились? – В Вирджинском, – ответил Бойлан. Тоже мне, колледж, презрительно подумал Рудольф. Да в Вирджинский может поступить любой. Почему только он говорит о нем, словно это – Гарвард, или Принстон, или, по крайней мере, Амхерст? Они подъехали к дому Джулии. Машинально Рудольф бросил взгляд на окно мисс Лено в соседнем доме. Свет там не горел. – Ну вот, приехали, – сказал Бойлан, когда Рудольф, открыв дверцу со своей стороны, вылез из машины. – Как было приятно доставить вас сюда… – Благодарю вас за то, что подвезли, – сказала Джулия. Она вылезла из машины и быстро, вприпрыжку, мимо Рудольфа направилась к подъезду. Рудольф пошел за ней следом. В конце концов, он мог поцеловать ее на крыльце, пожелать спокойной ночи. Джулия сосредоточенно рылась в своей сумочке, пытаясь отыскать ключ, рылась, низко наклонив голову, и хвостик ее волос, как у пони, упал сверху ей на лицо. Рудольф пытался приподнять ее подбородок, чтобы поцеловать ее, но она резко отстранилась от него, словно дикарка. – Лизоблюд! – бросила она ему. Она зло повторила, копируя: – «Ничего особенного. Если умеешь читать, писать, то практически…» – Джулия… – Лижешь зад богачам. – Рудольф еще никогда не видел у нее такого озлобленного, такого безжалостного лица, такого бледного, абсолютно закрытого, непроницаемого. – Ты только посмотри на этого замшелого старика! Он же красит волосы. И даже брови. Но некоторые люди готовы отдать все на свете за то, что кто-то подвезет их до дому на автомобиле, не так ли? – Джулия, ты ведешь себя безрассудно, – упрекнул он ее. Если бы она только знала всю правду об этом Бойлане, то тогда он мог бы понять причину ее приступа гнева. Но вдруг неожиданно так взбелениться, и только потому, что он старался быть вежливым с этим человеком… – Ну-ка убери свои лапы. – Она наконец достала ключ из сумочки и теперь, склонившись над замочной скважиной, вставляла в нее ключ. От нее по-прежнему исходил сладкий запах абрикосов. – Завтра я зайду, часа в четыре… – Это ты так решил? Нет уж, погоди, когда я приобрету «бьюик», и тогда милости прошу! Тебя больше устраивает его скорость. – Джулия, открыв замок, стремительно проскользнула в дверь шуршащей, ароматной, разгневанной тенью. Мгновение – и она исчезла, громко хлопнув за собой дверями. Рудольф медленно вернулся к машине. Ну, если любовь вот такая, то ну ее к черту! Он сел в машину, захлопнув дверцу. – Что-то вы слишком быстро попрощались, – заметил Бойлан, заводя мотор. – Когда я был молод, мы всегда старались оттянуть время, отведенное для прощания. – Ее родители требуют, чтобы она не очень поздно возвращалась домой. Бойлан гнал машину в направлении Вандерхоф-стрит. Он знает, где я живу, подумал Рудольф. И, главное, даже этого не скрывает. – Очаровательная девушка, эта маленькая Джулия, – сказал Бойлан. – Да… – Надеюсь, вы с ней не только целуетесь? – Не ваше дело, сэр, – резко ответил Рудольф. Но даже сейчас, когда его охватил гнев, он не мог сдержать своего восхищения от того, как говорил этот человек. Слог Бойлана был отточенным, холодным, равнодушным. Рудольф Джордах никогда не был хамом, и он не позволит подобным образом относиться к себе никому. – Конечно, это ваше дело, – сказал Бойлан. – Но соблазн слишком велик. Когда я был в вашем возрасте…– Он, осекшись, тяжело вздохнул. По-видимому, вспомнил о целой толпе девственниц, которых он лишил этой добродетели. – Кстати, – спохватившись, поинтересовался он обычным деловым тоном, – вам что-нибудь сообщает о себе сестра? – Время от времени, – осторожно ответил Рудольф. Она писала ему через Бадди Уэстермана, так как не хотела, чтобы мать читала ее письма. Она жила в общежитии Ассоциации молодых христианок, в Даунтауне, в Нью-Йорке. Ходила от одной театральной конторы до другой, пыталась найти работу актрисы, но продюсеры что-то не сбивались с ног, чтобы заключить контракт с девушкой, игравшей в средней школе роль Розалинды. Пока она не нашла никакой работы, но ей очень нравился Нью-Йорк. В первом же письме она попросила у него прощения за свое грубое поведение, когда они сидели на вокзале за столиком в баре «Порт-Филипский дом». В общем, она была тогда сильно расстроена и потому не осознавала толком, какую чушь несла. Но она все равно по-прежнему убеждена, что ему нечего надолго задерживаться в их доме. Прочность дома Джордахов, писала она, зиждется на зыбучем песке. И ничто на свете не могло поколебать ее твердого мнения. – Как она поживает? – осведомился Бойлан. – Все в порядке! – Знаете, я ведь с ней знаком, – сказал Бойлан, не повышая голоса, лишенного всяких эмоций. – Да, знаю. – Она рассказывала вам обо мне? – Нет, насколько я помню. – Ага. – Трудно сказать, что хотел выразить Бойлан этим междометием. – У вас есть ее адрес? Время от времени я бываю в Нью-Йорке и мог бы выкроить пару часов, чтобы угостить ребенка хорошим обедом. – Нет, у меня ее адреса нет, – отрезал Рудольф. – К тому же она постоянно переезжает. – Понятно. – Бойлан, конечно, видел его насквозь, но не стал настаивать на своей просьбе. – Ну, если узнаете, то прошу сообщить мне. У меня сохранилось кое-что для нее, и, насколько мне известно, она не прочь это получить. – Д-а-а, – протянул Рудольф. Бойлан, повернув на Вандерхоф-стрит, остановился перед пекарней. – Ну вот, приехали, – сказал он. – Вот он, дом честного тяжкого труда. – В его голосе явственно чувствовалась насмешка. – Ну, молодой человек, желаю вам спокойной ночи. По-моему, мы провели вместе очень приятный вечер. – Спокойной ночи, – сказал Рудольф. Он вылез из машины. – Большое вам спасибо. – Да, ваша сестра говорила мне, что вы любите удить рыбу, – сказал Бойлан. – Через мое поместье протекает вполне чистая речка. Там полно рыбы. Не знаю, право, почему. Может, потому, что к ней никто близко не подходит? Если хотите попытать рыбацкое счастье, в любое время приезжайте. – Благодарю вас, – сказал Рудольф. Ну вот, взятка. Но ведь он же заранее знал, что Бойлан постарается его подкупить. Ах, невинная, скользкая форель! – Я приеду. – Отлично, – обрадовался Бойлан. – Я попрошу своего повара приготовить нам пойманную рыбу, и мы славно вдвоем пообедаем. Вы – очень интересный парнишка, и мне с вами приятно разговаривать. Может, к тому времени у вас будет новый адрес вашей сестры. – Может быть. Еще раз большое спасибо. Бойлан, помахав рукой на прощанье, уехал. Рудольф вошел в дом, не зажигая света, поднялся к себе. Он слышал, как храпит отец. Сегодня суббота. А ночью по субботам отец не работал. Он прошел мимо двери спальни родителей, осторожно ступая, чтобы не разбудить их, поднялся к себе в комнату. Он не хотел разговаривать с матерью. – Отныне я собираюсь торговать своим телом и торжественно заявляю об этом, – сказала Мэри-Джейн Хэкетт. Она приехала в Нью-Йорк из штата Кентукки. – Им не нужен никакой талант, им подавай только голую, пышную женскую плоть. В следующий раз, как только кому-то понадобятся девушки для «секс-шоу», я скажу: «Пока, Станиславский» – и буду вилять своим старым южным задом для увеселения публики, лишь бы платили. Гретхен, Мэри-Джейн Хэкетт и группа молодых девушек и парней сидели в тесной, увешанной афишами приемной театральной конторы Николса на Сорок шестой улице, ожидая встречи с Байардом Николсом. В приемной было всего три стула, и кандидатов на роли от секретарши отделяла только тонкая перегородка. Она печатала, с каким-то остервенением вонзая свои острые, словно маленькие кинжалы, пальцы в клавиши, будто английский язык – ее самый злейший враг, и чем скорее разделаешься с ним, тем лучше. На третьем стуле сидела какая-то характерная актриса в меховом боа, хотя даже в тени на улице было не менее восьмидесяти восьми градусов по Фаренгейту. Не пропуская ни одной буковки на своей машинке, секретарша автоматически говорила «хелло, дорогуша!» каждый раз, когда двери в контору открывались и на пороге появлялся новый кандидат. Пролетел слушок, что Николс набирает актеров для новой пьесы – шесть человек: четверых мужчин и двух женщин. Мэри-Джейн Хэкетт, высокая, стройная блондинка, плоская, как доска, почти без грудей, зарабатывала деньги, в основном работая моделью. Гретхен не могла стать моделью – у нее оказалась фигура не модели. Мэри-Джейн Хэкетт уже поучаствовала в двух спектаклях на Бродвее, которые закончились полным провалом, поиграла полсезона в летней театральной труппе и теперь судила о театре со знанием дела, как настоящий ветеран сцены. Она изучающе-внимательным взглядом смотрела на актеров, стоявших прижавшись спинами к афишам, рассказывающих о славном театральном прошлом Бейарда Николса и о его театральных постановках. – Подумать только, – возмущалась Мэри-Джейн, – со всеми этими хитами, которые гремели в самые темные времена, начиная с 1935 года, Николс мог позволить себе что-то более солидное, чем эта крысиная нора, по крайней мере, хотя бы установить здесь кондиционер. У него должен ведь остаться хотя бы тот первый никель, который он когда-то, лет сто назад, заработал. Сомневаюсь, что он заплатит кому-то чуть больше минимума, но даже если и заплатит, то небось не преминет прочитать вам длинную лекцию на тему, почему, на его взгляд, Франклин Д. Рузвельт угробил нашу страну. Гретхен то и дело нетерпеливо поглядывала на секретаршу. Офис был таким крошечным, что она волей-неволей должна была выслушивать стенания Мэри-Джейн. Но секретарша, не проявляя к ним никакого интереса, упорно продолжала бороться с машинкой, наносить ей ощутимое поражение. – Ты только посмотри на их габариты, – Мэри возмущенно кивала в сторону стоявших у стен молодых людей, – они ниже моего плеча! Если бы драматурги писали сценарии, в которых в течение всех трех актов актрисы играли бы, стоя на коленях, то мне наверняка перепала бы хорошая роль. У меня был бы шанс. Американский театр, боже мой! Не мужчины, а какие-то карлики, а если встретишь такого, рост у которого выше пяти футов, то он – точно педик! – Нехорошо так говорить, Мэри-Джейн, это гадко! – упрекнул ее какой-то высокий юноша. – Когда в последний раз ты целовал девчонку? – огрызнулась Мэри-Джейн. – В двадцать восьмом году, – ответил парень. – В честь выборов президента Герберта Гувера. Все в офисе добродушно рассмеялись. Все, кроме секретарши. Она продолжала борьбу с печатной машинкой. Хотя Гретхен еще предстояло получить первую свою работу, ей нравилась атмосфера этого нового мира, в который она была вброшена центробежными силами. Все разговаривали друг с другом на «ты», без церемоний, обращались сразу же по имени. Альфред Лант1 становился сразу же Альфредом для всех, кто играл на сцене вместе с ним в пьесе, даже если актер произносил всего пару строчек, да и то в начале первого акта. Если какая-то девушка узнавала, что будет происходить набор актеров, она немедленно оповещала об этом всех своих друзей и знакомых и запросто могла предложить кому-то свое платье для собеседования. Все они, казалось, были членами какого-то богатого клуба, условия вступления в который определялись не происхождением или большими деньгами, а молодостью, амбициями и горячей верой в талант друг друга. В подвале аптеки Уолгрина1, где они всегда собирались и вели бесконечные разговоры за чашечкой кофе, сверяли свои записи, праздновали чей-то успех, язвительно копировали идолов утренних спектаклей, оплакивали гибель «Группового театра»2, Гретхен принимали на равных, и она теперь так же легко и свободно пускалась в рассуждения об этих идиотах – театральных критиках, о том, как нужно по-настоящему играть роль Тригорина в «Чайке», о том, что никто по своей игре не мог сравниться с Лореттой Тейлор3, о том, что ни один продюсер не пропустит ни одну появившуюся в его кабинете смазливую девушку, не отпустит, не трахнув ее. Всего за два месяца в этом потоке молодых, звонких голосов, в котором смешивались акценты таких разных штатов, как Джорджия, Мэн, Техас, Оклахома, утонули очертания Порт-Филипа, он превращался в неясную точку на новом горизонте памяти. По утрам без угрызений совести она спала до десяти часов. Она запросто приходила к молодым людям в их квартиры и оставалась там до любого часа, репетируя роли, и ей было абсолютно наплевать, что о ней могут подумать. Одна лесбиянка в общежитии Ассоциации молодых христианок, где жила Гретхен, пока не нашла работу, попыталась поприставать к ней, и, хотя у нее ничего не вышло, они оставались с ней подругами, иногда вместе обедали и ходили в кино. Гретхен посещала балетный класс, где занималась по три часа в неделю. Ее учили грациозно передвигаться по сцене, и она совершенно изменила свою обычную походку. Теперь она ходила, высоко подняв голову, так что могла пронести на ней стакан с водой вниз или вверх по лестнице и не расплескать ни капли. «Непринужденная безмятежность» – так называла эту манеру бывшая балерина, у которой брала уроки Гретхен. По взглядам окружающих она чувствовала, что ее принимают за уроженку этого громадного города. С прежней робостью, застенчивостью давно было покончено. Она ходила обедать с молодыми актерами и будущими режиссерами, с которыми познакомилась в подвале аптеки Уолгрина, запросто появлялась в офисах продюсеров, в репетиционных залах и сама платила за еду. Теперь ей нравился сигаретный дым, и она не протестовала против его запаха. У нее не было любовников. Она решила с этим повременить: не все сразу, сначала надо найти работу. Нужно все проблемы решать вовремя, одну за другой. Однажды она даже решилась написать Тедди Бойлану с просьбой прислать ее красное платье, которое он купил для нее. Но она, конечно, не знала, когда ее пригласят на такую вечеринку, где она наконец сможет надеть это дорогое, сногсшибательное платье. Дверь кабинета распахнулась, и оттуда вышел Бейард Николс с коротеньким, худеньким офицером в коричневой форме капитана ВВС. – Ну, если что-то появится, Вилли, – говорил Николс, – я обязательно дам тебе знать. – У него был голос печального, покорившегося своей судьбе человека, помнящего только о своих театральных провалах. Его глаза обшаривали ожидающих его приема кандидатов, словно невидящие огни маяка. – Я зайду на следующей неделе, и ты угостишь меня обедом, – сказал капитан. Какой у него приятный, низкий баритон, который никак не вязался с его худощавой фигурой. Он весил никак не более ста тридцати фунтов, и рост у него не выше пяти футов и шести дюймов. Он держался свободно, очень прямо, словно до сих пор учился в летной школе для кадетов. Отнюдь не военное лицо, непослушные волосы, слишком длинные для простого солдата, что порождало сомнение в принадлежности ему этой капитанской формы. Высокий, чуть выпуклый лоб, с отдаленным сходством с бетховенским лицом, мрачным, крупным и мясистым, с глазами небесной голубизны. – Тебе пока все еще платит Дядюшка Сэм1, – говорил Николс капитану. – Из моих налогов. Так что тебе придется угощать меня обедом. Он производил впечатление человека, прокормить которого – не такая уж непосильная обуза. Каждый вечер в его пищеварительном тракте разыгрывалась трагедия елизаветинской эпохи. Острые кинжалы убийц кололи его двенадцатиперстную кишку. Язвы, как привидения, то возникали, то пропадали. Он всегда, каждый понедельник давал твердое обещание бросить пить. Теперь ему могли реально помочь только новая молодая жена или врач-психиатр. – Мистер Николс, – высокий молодой человек, обменявшийся острыми репликами с Мэри-Джейн, отделился от стены. – На следующей неделе, Берни, – осадил его Николс. Он снова обвел глазами кандидатов, ожидавших аудиенции, пустыми безжизненными глазами. – Мисс Сандерс, – обратился он к секретарше, – зайдите ко мне на минутку. – Махнув безразлично рукой, жестом страдальца, мучимого диспепсией, он исчез за дверью своего кабинета. Секретарша сделала последний смертоносный залп по клавиатуре машинки, обстреляв нестройные ряды американской Гильдии драматургов1, которой был адресован печатавшийся материал, живо поднявшись с места, последовала за шефом, зажав стенографический блокнот в руке. Дверь за ней закрылась. – Леди и джентльмены, – обратился капитан к присутствующим в приемной, не выбирая никакого особого объекта для своего списка. – По-моему, все мы с вами выбрали не тот бизнес. Предлагаю заняться излишками военного имущества. Потрясающий спрос на подержанные базуки. Хелло, крошка! Последние слова предназначались Мэри-Джейн. Она сразу же встала со своего стула и, маяча над ним, словно каланча, наклонилась и поцеловала его в щеку. – Как я рада, что ты вернулся живым и здоровым с той вечеринки, Вилли, – сказала Мэри-Джейн. – Думаю, пьянка сильно затянулась, – ответил капитан. – Мы занимались большой стиркой – смывали мрачные воспоминания о боях из нашей памяти, лечили наши больные души. – Вы их топили в виски, смею доложить, – сказала Мэри-Джейн. – Для чего упрекать всех нас за маленькие шалости, связанные с развлечениями? И не забывай, когда ты здесь демонстрировала модные пояса, мы продирались через плотный огонь зениток в этом ужасном берлинском небе. – Неужели ты летал в берлинском небе, Вилли? – спросила Мэри-Джейн. – Конечно нет, – широко улыбаясь, признался он, разглядывая Гретхен. – Крошка, разве ты не видишь, что я теряю терпение? – Ах, – спохватилась Мэри-Джейн. – Позвольте вас представить друг другу. Гретхен Джордах – Вилли Эбботт. – Как мне повезло, что я сегодня утром решил прогуляться по Сорок второй улице! – Хелло, – поздоровалась Гретхен. Она начала подниматься со стула. Как-никак перед ней капитан. – Мне кажется, вы – актриса, – сказал Эбботт. – Пытаюсь ею стать. – Какая ужасная профессия, – заметил Эбботт. – Может, процитировать Шекспира по поводу… – Не выпендривайся, Вилли, – одернула его Мэри-Джейн. – Вы, мисс Джордах, обязательно осчастливите какого-нибудь мужчину, станете образцовой женой и превосходной матерью. Помяните мои слова. Почему я вас прежде не видел? – Потому что она недавно приехала в город, – поспешила объяснить Мэри-Джейн, не давая Гретхен раскрыть рта. Что это, предостережение или знак не форсировать события? Может, ревность? – Ах, эти милые девушки, которые недавно приехали в наш город, – продолжал в том же духе Эбботт. – Нельзя ли посидеть у вас на коленях? – Вилли! – снова одернула капитана Мэри-Джейн. Гретхен засмеялась, вместе с ней за компанию и Эбботт. Какие у него ровные, маленькие зубки. – Когда я был мальчиком, мне так не хватало материнской ласки. Дверь кабинета вновь отворилась, вышла мисс Сандерс. – Мисс Джордах, мистер Николс примет вас сейчас. Гретхен встала, удивившись, как это секретарша запомнила ее фамилию. Она в офисе Николса всего третий раз. А с самим Бейардом Николсом вообще никогда не разговаривала. Она нервно расправила морщинки на платье. Мисс Сандерс придержала перед ней вращающуюся низкую дверь перегородки. – Просите тысячу долларов в неделю и плюс десять процентов от общей прибыли, – напутствовал ее Эбботт. Гретхен направилась к двери кабинета Николса. – Все остальные свободны, – громко объявила мисс Сандерс. – У мистера Николса деловое свидание за ланчем. Через пятнадцать минут. – Скотина! – взорвалась характерная актриса в меховом боа. – Ну а я тут при чем? – возмутилась секретарша. – Я просто здесь работаю, вот и все. Гретхен испытывала наплыв смешанных чувств. Удовольствие, страх. Сейчас перед ней открывалась реальная перспектива получить наконец работу. Пройти тест. Чувство вины. Всех отправили по домам, выбрали почему-то одну ее. Еще чувство утраты. Ведь Мэри-Джейн наверняка сейчас уйдет и уведет с собой этого привлекательного Вилли Эбботта, летавшего под зенитным огнем Берлина. – Увидимся позже, – бросила ей Мэри-Джейн. Но не уточнила когда. Эбботт промолчал. Кабинет Николса оказался чуть побольше приемной. Голые стены, на письменном столе – горы рукописей пьес в кожаных переплетах. Три деревянных пожелтевших кресла, на стеклах окон – слой пыли. Его кабинет производил впечатление офиса бизнесмена, не очень твердо стоявшего на ногах и который постоянно в первых числах сталкивается с одной и той же проблемой – чем заплатить за аренду. Когда Гретхен вошла, он поднялся навстречу ей. – Как хорошо, что вы дождались и не ушли, мисс Джордах. – Он жестом указал на стул, стоявший рядом с его столом, подождал, когда она сядет, потом сел сам. Долго и молча разглядывал ее с таким кислым выражением на лице, словно покупатель, которому собирались всучить картину с весьма сомнительной подписью автора. Гретхен чувствовала, как волнуется, как нервничает, ей казалось, что у нее дрожат колени, и это не ускользнуло от взгляда Николса. – Насколько я понимаю, – взяла она на себя инициативу, – вы хотите узнать о моем предыдущем опыте. Но, к сожалению, мне нечем особо… – Нет, – наконец вымолвил он. – Сейчас мы не станем обращать на это особого внимания. Мисс Джордах, та роль, которую я хочу предложить вам, откровенно говоря, весьма абсурдная. – Он печально покачал головой, словно жалея самого себя за то, что ему приходится волей-неволей совершать такие гротескные, из ряда вон выходящие поступки, ибо их ему навязывает его профессия. – Скажите, скажите мне откровенно, вы согласитесь играть на сцене в купальнике? Вернее, если быть точным, в трех купальниках. – Ну…– она засмеялась, хотя сейчас ей было не до смеха. – Полагаю, все зависит…– Идиотка! От чего все зависит? От размера купальника? От объема роли? От размера ее лифчика? Она вдруг вспомнила мать. Она никогда не была в театре. Какая счастливица! – Боюсь, что это роль без текста, – продолжал Николс. – Девушка просто проходит трижды по сцене, по разу в каждом акте, и каждый раз в другом купальнике. Действие пьесы разворачивается в пляжном клубе. – Понятно, – сказала Гретхен. Как она сейчас сердилась на этого Николса. Из-за него Мэри-Джейн увела у нее из-под носа Вилли Эбботта, пошла с ним гулять по городу. Капитан, капитан… В городе Нью-Йорке – шесть миллионов жителей. Стоит сесть в лифт, и ты пропадаешь навсегда. И всего из-за того, чтобы трижды пройтись молча по цене. Практически обнаженной. – Эта девушка является определенным символом. По крайней мере, в этом меня убеждает драматург, – говорил Николс. Сколько же долгих часов приходилось ему проводить, чтобы преодолеть казуистику артистов, звучащую как погребальный звон по погибшим в кораблекрушении, когда он приводил им фразы автора. – «Молодая. Разрывающая на части сердце эфемерность плоти!» Я цитирую автора. «Чувственная красота. Женщина-тайна. Каждый сидящий в зале мужчина должен непременно что-то почувствовать особое в себе, когда она идет по сцене. Боже, для чего я женился?» Я опять цитирую автора. Скажите, у вас есть купальник? – Думаю… думаю, что есть. – Она покачала головой. Теперь она злилась на саму себя. – Конечно есть. – Не могли бы вы прийти в театр «Беласко»1 в пять часов, захватив с собой купальник? Там будут и автор и режиссер. – Значит, в пять? – Она кивнула головой. Ну все, прощай Станиславский! Она чувствовала, как краска стыда заливает ей лицо. Что за ханжество. Работа есть работа! – Вы очень любезны, мисс Джордах. – Николс с мрачным видом поднялся. Она встала вместе с ним. Он проводил ее до двери, распахнул ее перед ней. В приемной никого не было, кроме мисс Сандерс, которая успокаивалась, отходя от битвы с пишущей машинкой. – Прошу меня простить, – прошептал чуть слышно Николс, возвращаясь в свой кабинет. – Пока! – сказала Гретхен, проходя мимо мисс Сандерс. – Гуд-бай, дорогуша, – отозвалась секретарша, не поднимая головы. От нее разило потом. «Вот вам и эфемерность плоти». Я цитирую автора. Гретхен вышла в коридор. Она не торопилась нажимать кнопку вызова лифта. Пусть сойдет краска с лица. Наконец кабина пришла, в ней стоял молодой человек с формой конфедерата в руках и кавалерийской саблей в ножнах… На голове у него была шляпа для этой униформы – необычная, с широкими полями, с большим пером. Под ней его остроносое, жесткое лицо, такой тип постоянно встречался в Нью-Йорке в 1945 году. По-видимому, он напялил ее по ошибке. – Скажите, войны когда-нибудь закончатся, мисс? Как вы думаете? – любезно обратился он к ней, когда она сделала шаг в кабину. В этом небольшом лифте с решетками было душно, и Гретхен почувствовала, как у нее на лбу выступили капли пота. Она промокнула его салфеткой «клинекса». Она вышла на улицу, к этим геометрически расчерченным, накаленным солнцем блокам из светлого стекла и темного, покрытого тенями бетона. Эбботт с Мэри-Джейн ждали ее возле одного из высотных зданий. Она улыбнулась. Шесть миллионов жителей в этом громадном городе. Ну и пусть спокойно живут. Главное, что вот эти двое дождались ее. – Вы знаете, о чем я здесь думал? – спросил Вилли. – О ланче, о чем же еще, – сказал он, не дождавшись от нее ответа. – Я просто умираю от голода, – призналась Гретхен. Они пошли вместе по теневой стороне улицы туда, где могли им предложить вкусный ланч, – две высокие девушки и стройный, низенький военный между ними, веселый и бойкий, который, может, в эту минуту вспоминал, что и другие отважные воины были коротышками – Наполеон, Троцкий, Цезарь и даже, может быть, Тамерлан. Гретхен стояла обнаженная, глядя на себя в зеркало в артистической гримуборной. Они с Мэри-Джейн и с двумя парнями съездили в прошлое воскресенье на пляж Джоунз-Бич, и теперь ее кожа на плечах, руках и ногах слегка порозовела от солнца. Она больше не носила пояс с резинками и вообще летом не надевала чулки, чтобы наконец избавиться от таких малопривлекательных, прозаических белых полосок от эластика на своих выпуклых, гладких бедрах. Гретхен внимательно разглядывала свои груди. «Хочу узнать вкус твоей груди, когда на ней виски». За ланчем с Мэри-Джейн и Вилли она выпила две «кровавых Мэри», потом они еще «раздавили» бутылку вина. Вилли нравилось пить. Она натянула на себя черный купальник. В нижней части купальника еще остались песчинки. Отошла от зеркала, потом снова подошла к нему поближе, окидывая себя оценивающим, критическим взглядом. Да… Женщина-тайна. Нет, она ходит как очень скромная девушка. Непринужденная безмятежность. Вилли и Мэри-Джейн ждали ее в баре «Алгонкин» – им не терпелось узнать, чем у нее все закончится. В дверь постучали. – Мисс Джордах, – раздался голос менеджера, – если вы готовы, мы вас ждем. Когда он открыл двери, краска бросилась ей в лицо. К счастью для нее, в тусклом рабочем свете на сцене никто ее смущения не заметит. Она пошла следом за менеджером. – Ничего особенного, – пытался ободрить он ее. – Нужно всего пройти пару раз туда-сюда по сцене, вот и все! Гретхен видела темные фигуры людей, сидящих до десятого приблизительно ряда в темном зале. Сцену никто не подмел, а неоштукатуренные кирпичи задника казались ей развалинами Древнего Рима. Она сейчас была уверена, что ее покрасневшее, пунцовое лицо видят не только зрители, но и прохожие на улице… – Мисс Гретхен Джордах, – крикнул менеджер в пустоту похожего на темную пещеру зала. Словно бросил бутылку с запиской на охваченные непроглядной теменью вздымающиеся волны заходивших ходуном кресел. Боже, кажется, меня куда-то несет по течению. Может, убежать? Гретхен, преодолев свое желание сбежать, пошла по сцене. Ей казалось, что, спотыкаясь и пошатываясь, она взбирается на высокую гору. Зомби в купальнике. Из зала до нее не доносилось ни звука. Она пошла назад. Тишина. Она прошлась туда-обратно еще пару раз, опасаясь, как бы не занозить голые ступни. – Замечательно! Зайдите завтра ко мне в офис, мы обговорим с вами условия контракта. Ну вот. Все так просто. И вдруг краска отлила у нее от лица. В маленьком баре «Алгонкин» Вилли сидел один, держа в руке стаканчик с виски. В баре царили зеленоватые, словно на морской глубине, сумерки, и, когда она вошла с небольшой сумочкой с купальником в ней, Вилли повернулся на вращающемся стуле. – Эта красивая девушка выглядит, как и подобает красивой девушке, только что получившей роль женщины-тайны в театре «Беласко», – сказал он. – Я цитирую. – Как они здорово посмеялись, когда Гретхен рассказала им о собеседовании с Николсом. Она взобралась на высокий стул рядом с ним. – Да, ты прав. Перед тобой новая Сара Бернар. – Нет, Саре Бернар такая роль не по зубам, – заверил ее Вилли. – У нее была вместо правой ноги деревяшка. Ну что, по шампанскому? – А где Мэри-Джейн? – Ушла. На свидание. – Ладно, ударим по шампанскому. – Оба они рассмеялись. Подошел бармен, поставил бокалы перед ними. Они выпили за здоровье Мэри-Джейн. Как хорошо, что ее нет, просто восхитительно! Гретхен пила шампанское второй раз в жизни. Первый раз – в аляповатой комнате в четырехэтажном доме на боковой улочке, с большим, во всю стену зеркалом-стеклом, через которое можно было наблюдать, что происходит в соседней комнате. Великолепная, красивая проститутка с великолепным телом и лицом ребенка, с торжествующим видом раскинувшаяся на широкой кровати. – Предлагаю на выбор, – сказал Вилли. – Можем остаться здесь и пить всю ночь шампанское. Можем поехать пообедать. Можем заняться любовью. Можно отправиться на вечеринку на Пятьдесят шестую улицу. Тебе нравятся вечеринки? – Да, хотелось бы побывать на вечеринке, – ответила Гретхен, проигнорировав его предложение «заняться любовью». По-видимому, он пошутил. Вилли, человек веселый, постоянно шутил надо всем. Ей казалось, что он даже на войне, в дни самых трудных испытаний, откалывал шутки по поводу разрывающихся перед носом снарядов, уходящих в пике самолетов, объятых пламенем стальных крыльев. Все это – кадры из кинохроники «Новостей дня», картин на военную тему «Старина Джонни сегодня сделал свой прикуп, ребята. Теперь – моя очередь». Что эта фраза означает? Нужно будет узнать у него, только потом, когда она лучше его узнает. – Вечеринка так вечеринка, – сказал он. – Но спешить некуда. Они будут веселиться там всю ночь. А теперь, прежде чем мы окунемся в безумный водоворот удовольствий, не расскажешь ли немного о себе? Я ведь должен это знать. – Он налил себе еще один бокал шампанского. Рука у него слегка дрожала, и бутылка мелодично постукивала о стеклянный край. – Что тебя интересует? – Начни с самого начала, – предложил он. – Где ты живешь? – В общежитии Ассоциации молодых христианок. – О боже, – застонал он. – Если я наряжусь в платье со шлейфом, то смогу ли сойти за молодую христианку и снять комнатку рядом с твоей? Ростом я не вышел, да и бороды у меня, по сути дела, нет, так, пушок. Могу взять напрокат парик. К тому же мой отец всегда хотел иметь дочь. – Думаю, ничего не получится, – разочаровала его Гретхен. – Эта старуха, которая сидит у входа за столом, запросто отличит мужчину от женщины на расстоянии ста ярдов. – Выкладывай другие факты. Парни есть? – В данный момент нет, – сказала она, чуть поколебавшись. – Ну а что скажешь о себе? Согласно Женевской конвенции, военнопленный должен назвать противнику свое имя, звание и номер личного жетона. – Он, широко улыбнувшись, положил свою руку на ее ладони. – У меня тоже никого нет, – сказал он. – Хорошо, я расскажу тебе все. Обнажу перед тобой свою душу. Я расскажу тебе, правда не сразу, а постепенно, о том, как замышлял убить родного отца, когда был младенцем и лежал в колыбели, расскажу о том, как я не хотел отрываться от сиськи матери до трехлетнего возраста, и о том, чем мы, мальчишки, занимались за амбаром с дочерью соседа в старые добрые времена летом. – Он вдруг посерьезнел, отбросил прядь волос со лба, и он у него стал еще более выпуклым. – Но об одном ты можешь узнать сейчас или потом, мне все равно, – сказал он. – Я женат. Глоток шампанского обжег ей горло. – Мне ты нравился больше, когда шутил, – сказала она. – То же могу сказать и о тебе, – спокойно ответил он. – Но тем не менее в этом мрачном деле есть и своя светлая сторона. Я добиваюсь сейчас развода. Женушка нашла себе другие развлечения, когда ее муженек играл в солдатики в Европе. – Где же сейчас она, твоя жена? – Слова с трудом вырывались у нее изо рта, словно налились свинцом. Чепуха, абсурд, подумала она. Ведь мы знакомы всего несколько часов. – В Калифорнии, – сказал он. – В Голливуде. Кажется, я чокнулся на артистках. Далеко, по существу, на другой планете. Там – раскаленные солнцем пустыни, непреодолимые пики высоких гор, пахнущие фруктами плодородные долины. Прекрасно. Ах, как все же необъятна эта Америка! – Сколько лет ты женат? – Пять. – И сколько тебе все же лет? – А ты обещаешь не бросать меня, если узнаешь правду? – Не пори чушь! Ну, сколько же? – Двадцать девять, черт бы их побрал! Боже! – Тебе можно дать не больше двадцати трех. – Гретхен удивленно покачала головой. – В чем же секрет твоей молодости? – В пьянке и безалаберной жизни, – пояснил Вилли. – Мое лицо – мое несчастье. Я выгляжу как мальчишка, рекламирующий детскую одежду в магазине «Сакс». Женщины, которым двадцать два, стыдятся показываться со мной на людях, в общественных местах. Когда я получал звание капитана, командующий нашей авиагруппой сказал: «Вилли, вот тебе золотые звезды за то, что ты весь этот месяц вел себя примерно в школе». Может, отрастить усы? – Вилли Эбботт, – официально обратилась к нему Гретхен. Его притворная юность вселяла в нее уверенность. Она с отвращением сейчас вспоминала пожилую, доминирующую зрелость Тедди Бойлана. – Чем ты занимался до войны? – Ей хотелось знать всю его подноготную. – Откуда ты знаешь Бейарда Николса? – Я работал на него в паре шоу. Я постоянно нахожусь под обстрелом зениток. Я занимаюсь самым отвратительным бизнесом в мире. Я – агент по рекламе. Хочешь, моя девочка, чтобы твоя рожица появилась в газете? – Она не испытывала к нему никакой неприязни. Если ему хотелось выглядеть старше своих лет, то вовсе не обязательно отращивать усы. Пусть почаще говорит о своей профессии. – Когда меня призвали в армию, мне казалось, что я наконец навсегда распрощался со своим ремеслом. Но они там, заглянув в мое личное дело, отправили меня в отдел по общественным связям. Меня нужно арестовать за то, что я работаю под офицера. Еще шампанского? – Он наполнил их бокалы, и его пальцы, пожелтевшие от никотина, мелко дрожали на стекле бутылки. – Но ведь ты был в других странах. Ты летал, – сказала она. Во время их первого ланча он много рассказывал им об Англии. – Всего несколько боевых вылетов. Их хватило, чтобы получить Авиационную медаль1, чтобы в Лондоне не чувствовать себя неуютно, словно голый на улице. По сути дела, я там был пассажиром. Я восхищался другими, теми, кто на самом деле умел воевать. – Все равно, тебя ведь тоже могли убить. – Его мрачное настроение не нравилось Гретхен, и она пыталась вывести его из этого состояния. – Я слишком молод, полковник, и мне еще рано умирать! – Широкая улыбка заиграла у него на губах. – Ладно, кончай с этими пузырьками. Нас уже ждут. А это далеко, на другом конце города. – Когда ты демобилизуешься из ВВС? – Сейчас я в бессрочном отпуске, – объяснил он. – Я ношу военную форму, потому что в ней меня бесплатно пропускают на представления. К тому же дважды в неделю я должен посещать госпиталь на Стейтен-Айленд, там я прохожу курс терапевтического лечения травмы позвоночника. И никто там не поверил бы, что я на самом деле капитан, не будь у меня на плечах погон. – Курс лечения? Тебя что, ранили? – Не совсем. Просто мы совершили безрассудную посадку, и нас несколько раз подбросило. Я перенес операцию на позвоночнике. Лет через двадцать буду всем говорить, что это шрам от немецкой шрапнели. Ну, ты все выпила, как и подобает хорошей, послушной девочке? – Да, – ответила Гретхен, – все. – Где только нет этих раненых? Арнольд Симмс в своем бордово-красном халате сидит рядом с ней на столе в комнате отдыха и глядит на свою изуродованную ступню, понимая, что теперь он уже никогда не побегает. Тэлбот Хьюз, с изувеченным горлом, тихо, без слов, умирает на своей кровати в углу палаты. Ее отец, охромевший на другой, предыдущей войне. Вилли заплатил за выпивку, и они вышли из бара. Гретхен только удивлялась, как это он может с больной спиной ходить и держаться как струна. Они вышли на улицу. Густые, сиреневые сумерки, опустившиеся на Нью-Йорк, превратили город в нечто загадочное, расплывчатое. Невыносимая дневная жара спала, смягчилась пахучим, словно цветущий луг, бальзамом легкого бриза. Они шли, держась за руки. Воздух был похож на текущую потоком цветочную пыльцу. Луна в три четверти, бледная, как китайский фарфор, плыла над высокими зданиями офисов в теряющем окраску, линяющем небе. – Знаешь, что мне в тебе понравилось? – спросил Вилли. – Что же? – Когда я предложил тебе пойти на вечеринку, ты не сказала, что тебе нужно поехать домой переодеться. Нужно ли говорить ему, что на ней сейчас – ее лучшее платье и у нее нет другого, чтобы сменить наряд. Льняное платье василькового цвета, с пуговичками спереди, с короткими рукавами, перехваченное на талии крепко затянутым матерчатым красным поясом. Гретхен надела его, когда вернулась после ланча в общежитие, чтобы взять купальник. Она заплатила за него шесть долларов девяносто пять центов в магазине Орбаха. Это – единственное платье, которое она купила после приезда в Нью-Йорк. – Ты думаешь, мое платье – слишком дешевый и простой наряд перед модными и дорогими нарядами твоих друзей? – С дюжину моих разнаряженных друзей сегодня вечером станут приставать к тебе, просить номер твоего телефона, – ответил он. – Так что же мне делать? Дать им телефон? – Только под страхом смертной казни, – рассердился Вилли. Они медленно шли по Пятой авеню, разглядывая на ходу витрины. «Финчли» демонстрировал набор спортивных твидовых пиджаков. – Могу представить, как бы я выглядел в одном из них, – сказал задумчиво Вилли. – Он придаст мне веса. Эбботт, отвиденный эсквайр. – Ты вовсе не такой шероховатый, как твид, ты такой гладкий, – заметила Гретхен. – И таким буду всегда! Они долго простояли перед витриной книжного магазина Брентано, разглядывая книги. Целый набор современных, написанных совсем недавно пьес: Одетс, Хеллман, Шервуд, Кауфман, Гарт1. – Вот она, литературная жизнь, – сказал Вилли. – Хочу сделать тебе одно признание. Я сам пишу пьесу. Ну, как и любой другой агент по рекламе. – Ее наверняка выставят в витрине. – Если Богу будет угодно, то непременно выставят, – отозвался Вилли. – А ты сможешь сыграть в ней? – Ты же знаешь, что я актриса, умеющая играть только одну роль. Женщины-тайны. – Я цитирую, – подхватил он. Они рассмеялись. Они понимали, что, конечно, глупо смеяться, но как пропустить такой случай, ведь они смеялись над своей шуткой. С Пятьдесят пятой улицы они свернули на Пятую авеню. Под навесом храма Сент-Риджиса из нескольких машин такси вышли новобрачные с многочисленной свитой. Невеста – молоденькая, стройная, с белым тюльпаном на груди. Жених – юный лейтенант-пехотинец, без следов шрамов на отлично выбритом, девственном лице, с розовыми, как персик, щечками, без орденских ленточек за боевую кампанию. – Да благословит вас Бог, дети мои, – громко и торжественно произнес Вилли, когда они проходили мимо. Невеста – воплощение радости, вся в белом, улыбнувшись, послала им воздушный поцелуй. – Благодарю вас, сэр, – сказал жених, воздерживаясь от военного приветствия, как это и полагается в подобных случаях. – Сегодня отличный вечер! Самый хороший для бракосочетания, – сказал Вилли, когда они прошли дальше. – Температура – ниже восьмидесяти, видимость – миллион на миллион – никакой войны в данный момент. Красота! Вечеринка была где-то в районе между Сентрал-парком и Лексингтоном. Когда они вышли из Сентрал-парка на Пятьдесят пятой улице, из-за угла выскочило такси и пролетело мимо, дальше, по направлению к Лексингтону. В машине сидела Мэри-Джейн. Такси остановилось в самом конце улицы, из него выпорхнула Мэри-Джейн и стремительно вбежала в подъезд пятиэтажного дома. – Мэри-Джейн, – сказал Вилли. – Ты видела? – Угу. – Теперь они замедлили шаг и шли не торопясь. Вилли то и дело поглядывал на Гретхен, словно изучая ее лицо. – Послушай, у меня возникла идея, – наконец сказал он. – Давай организуем собственную вечеринку. – Я давно жду такого предложения, – тут же откликнулась Гретхен. – Я хочу избежать позора перед компанией, спасти свою репутацию, – отрывисто произнес он, словно пролаял. Он, щелкнув каблуками, сделал молодцеватый по-военному поворот. Они пошли обратно по Пятой авеню. – Все эти ребята начнут приставать к тебе, клянчить номер телефона, и мысль об этом не дает мне покоя, – сказал он. Гретхен крепко сжала его руку. Она теперь была абсолютно уверена, что он спал с Мэри-Джейн, но от этого ее рукопожатие не стало слабее. Они зашли в бар отеля «Плаза», в дубовом зале заказали джулеп1. Им его принесли в холодных оловянных, покрытых изморозью снаружи кружках. – Только ради штата Кентукки, – сказал Вилли. Он смешивал различные напитки и ничего не имел против таких смесей: шотландское виски, шампанское, бурбон. – Я против всяких легенд, я подрываю всякие мифы, – с гордостью сказал он. Выпив виски, они сели на Пятой авеню в автобус, следующий до Даунтауна, заняв места на верхнем этаже. Там над головой не было никакой крыши. Вилли снял свою фуражку заморской армии с двумя серебряными нашивками и офицерским плетеным шнурком. Ветер, усиленный скоростью автобуса, взъерошил ему волосы, и от этого он казался еще моложе. Гретхен сейчас так хотелось притянуть руками его голову к себе, положить себе на грудь, поцеловать его в затылок, но вокруг сидело много пассажиров – она постеснялась и поэтому, взяв у него фуражку, стала поглаживать серебряные полоски и шнурок. Они вышли из автобуса на Восьмой улице и отыскали свободный столик на тротуаре, в открытом кафе «Бревурт». Вилли заказал мартини. – Это улучшает аппетит, – объяснил он. – Нужно позаботиться о правильном отделении желудочного сока. Он уже подает знак тревоги. Зажглась красная лампочка. Сначала бар «Алгонкин», потом «Плаза», вот это кафе «Бревурт», контракт на работу, встреча с капитаном. Как много событий, и все за один день. Все впервые. Сегодня сыплется на нее как из рога изобилия. На обед они заказали дыню, жареного цыпленка и бутылку красного калифорнийского вина из долины Нейп. – Из чувства патриотизма, – объяснил Вилли. – И еще потому, что мы выиграли войну. – Он сам выпил почти всю бутылку. Но глаза у него оставались такими же ясными, не затуманенными алкоголем, а речь – четкая. Они больше ни о чем не говорили, просто сидели за столиком и смотрели друг на друга. Если она в самое ближайшее время его не поцелует, то ее отправят в психиатрическую больницу в Бельвью. После кофе Вилли заказал им по бренди. Сколько же все это должно стоить? – подумала Гретхен. Если учесть сегодняшний ланч и потом всю эту выпивку и еду за целый день, то Вилли наверняка за все пришлось заплатить не меньше полсотни. Когда он рассчитывался с официантом, она спросила: – Ты богач? – Я богат только духом. – Он показал ей бумажник. На стол выпали шесть купюр. Две сотенные, а остальные по пять долларов. – Вот перед тобой все состояние Эбботта, до последнего цента, – сказал он. – Мне внести твое имя в завещание? Двести двадцать долларов. Она поразилась, как это мало. Даже у нее на счету в банке лежало больше: остаток от восьмисот долларов, подаренных ей Бойланом. Она никогда не тратила на еду больше девяносто пяти центов за раз. Может, это в ней играет кровь ее отца-скряги? Ей стало не по себе от такой мысли. Гретхен наблюдала за действиями Вилли, как он небрежно запихивал деньги обратно в бумажник. – Война научила меня ценить деньги, – сказал он. – Ты рос в богатой семье? – Отец мой был таможенным инспектором, работал на канадской границе. К тому же еще и честным человеком. А в семье было нас шестеро. Но мы жили как короли. Мясо трижды в неделю на столе. – Я всегда беспокоюсь из-за денег, – призналась она. – Я видела собственными глазами, во что превратила нищета мою мать. – Выпей лучше, дорогая, – посоветовал ей Вилли. – Ты никогда не будешь дочерью своей матери. Очень скоро я возвращаюсь к своей пишущей машинке, к этой курице, несущей золотые яйца. Они выпили бренди. Гретхен почувствовала воздушную легкость в голове, но не опьянела. Абсолютно точно. – Подведем итог нашей встречи, – сказал Вилли, поднимаясь из-за столика, – что у нас с выпивкой? Все в порядке? – Они, минуя заросшие живыми изгородями кабинки на террасе, вышли на улицу. – Я сегодня больше пить не буду, – сказала Гретхен. – Вот, прислушивайтесь всегда к женщинам, если хотите почерпнуть мудрости. Женщина – это мать Земли. Жрица оракула. Дельфийские пророчества, истины, спрятанные в загадках. Сегодня больше не пьем, идет! Такси! – Отсюда можно дойти и пешком до моего общежития, – заметила она. – Это займет не больше пятнадцати минут. Такси резко затормозило перед ними. Вилли галантно открыл перед ней дверцу. Она села. – Седьмая авеню, отель «Стэнли», – сказал Вилли, садясь рядом с ней. Они поцеловались. Оазис благоухающих ароматов, слившихся в поцелуе губ: шампанского, шотландского виски, кентуккский бурбон с мятой, красное вино из долины Нейп в Калифорнии, бренди, дар Франции. Гретхен, притянув его голову к себе на грудь, уткнулась носом в его густые шелковистые волосы. – Боже! Я мечтала об этом весь день! – прошептала она. Она все сильнее прижимала его голову к груди, гладила ее, как солдата-подростка. Вилли быстро расстегнул две верхние пуговички на ее платье, поцеловал ее в ложбинку между грудей. Через его лежавшую удобно, как в колыбели, голову она видела спину водителя. Он был занят своими красными, зелеными, желтыми светофорами, спешившими, как всегда, пешеходами, и что делают позади него пассажиры, ему было безразлично – это их личное дело. Он в упор смотрел на нее с фотографии освещенной таблички. Мужчина лет сорока, с блестящими, бросающими ей вызов глазами, наверняка с больными почками человек, видевший все на свете, знавший всех в этом громадном городе. Илай Лефкович – большими буквами написано на картонке, таково было распоряжение полиции. Гретхен никогда не забудет ни его имени, ни фамилии. Ах, Илай Лефкович, никогда не подглядывающий возничий любви. В этот час движение на улицах не было столь оживленным, и он на большой скорости гнал свою машину в верхнюю часть города. Еще один последний поцелуй ради Илая Лефковича, и она застегнула платье, вполне приличное, даже если она вдруг окажется в свите невесты. Импозантный фасад отеля «Стэнли» производил ошеломляющее впечатление. Создавший его архитектор или побывал в Италии, или же по фотографиям изучал итальянское зодчество и создавал что-то среднее между дворцом дожей и аптекой Уолгрина. На Седьмой авеню повеяло морским воздухом Адриатического моря. Гретхен стояла в сторонке в холле, а Вилли подошел к портье за ключом. Вокруг в бочках развесистые пальмы; темные деревянные стулья на итальянский манер, яркий свет. Женщины с лицами сержантов полиции, с курчавыми жесткими белокурыми волосами, как у дешевых кукол. Любители грубых развлечений расселись по углам. Солдаты с железнодорожными литерами в кармане, две девицы из варьете, с высоко задранными задницами, с длинными ресницами, старуха в мужских рабочих ботинках читает журнал «Семнадцатилетние», наверняка чья-то мать; коммивояжеры, недовольные неудачным днем, детективы, готовые сразу же пресечь порок и безнравственность. Гретхен с безразличным видом направилась к лифту, будто она здесь одна, без сопровождающего чичероне, не оглядываясь на Вилли. Она даже не посмотрела на него, когда он подошел с ключами в руке. Такое притворство давалось ей легко. В кабине лифта они молчали. – Седьмой, – сказал Вилли лифтеру. На седьмом этаже не было и признаков итальянского антуража. Узкие коридоры, обшарпанные, облупившиеся металлические темно-коричневые двери, некогда бывшие белыми, не застланные коврами плиточные полы. Извините, ребята, больше не станем вас дурачить. Лучше, в конце концов, знать правду: вы – в Америке. Они шли по узкому коридору; она постукивала своими каблучками, как пони, идущий трусцой. Тени их фигур волнами пробегали по потемневшим стенам – расплывчатые призраки, снующие здесь до сих пор после бума двадцать пятого года. Они остановились перед дверью, абсолютно похожей на все остальные. Номер 777. Седьмой этаж, Седьмая авеню. Магия чисел. Вилли, повернув ключ в замочной скважине, вошел в номер 777 отеля «Стэнли» на Седьмой авеню. – Думаю, не стоит включать свет, чтобы ты не расстроилась, – сказал Вилли. – Это – настоящая нора. Но я не мог снять ничего лучше. Даже здесь они позволили мне жить только пять дней. В городе полно приезжих. Но свет ярко освещенного Нью-Йорка проникал сюда, через эти жестяные с зазубринами жалюзи, света было достаточно, чтобы разглядеть, что же представляла из себя эта комната. Небольшой подвальчик. Откидной столик возле одной-единственной кровати, один деревянный стул с высокой спинкой, умывальник, без ванной комнаты, на бюро – куча офицерских рубашек. Со знанием дела, не торопясь, Вилли начал ее раздевать. Сначала снял красный пояс, потом расстегнул верхнюю пуговичку на платье, потом остальные, медленно, одну за другой. Он опускался перед ней на колени, а она мысленно считала: семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. Все. Какие творческие замыслы дизайнеров и какие чувства обуревали портних, когда они приняли эту модель – одиннадцать пуговиц на платье, не десять и не двенадцать. ОДИННАДЦАТЬ! – На это нужно затратить целый рабочий день, – вздохнул Вилли. Он снял с нее платье и аккуратно повесил его на спинку стула. Ну, настоящий офицер и джентльмен в придачу. Она повернулась к нему спиной, чтобы он расстегнул ей крючки на бюстгальтере. Школа Бойлана. Свет, льющийся в комнату через жалюзи, превратил ее тело в тело полосатого тигра. Вилли долго теребил пальцами крючочки на застежке лифчика. – Нет, пора бы уже изобрести что-нибудь получше, – сказал он. Рассмеявшись, она помогла ему справиться с лифчиком. Он упал на пол. Гретхен снова повернулась к нему, и он мягким жестом двумя руками опустил ей на лодыжки ее белые невинные хлопчатобумажные трусики. Она сбросила туфли с ног, потом, подойдя к кровати, одним движением руки сорвала покрывало, одеяло и верхнюю простыню. Постельное белье, конечно, оказалось не первой свежести. Может, в этой кровати с ним спала и Мэри-Джейн? Ну и ладно, плевать! Гретхен вытянулась на кровати: ноги прямые, красивые выпуклые лодыжки, руки по швам. Он коснулся рукой ее бедер. Она затрепетала от его опытных движений. – Долина восторга! – бросил он. – Раздевайся! Она смотрела на него пристально. Наблюдала, как он сорвал галстук, расстегнул рубашку, когда он ее снял, то она увидела, что он в медицинском корсете, с его шнурочками и металлическими крючками. Корсет вверх доходил чуть ли не до плеч, а снизу – до талии. Вот почему у него такая прямая походка! – догадалась она. «Мы просто совершили безрассудную посадку, и нас несколько раз подбросило», – вспомнила она его слова. Вот она, понесшая кару солдатская плоть. – Неужели тебе никогда не приходилось заниматься любовью с мужчиной в корсете? – спросил Вилли, дергая его за шнурки. – Нет, не приходилось, насколько я помню, – ответила она. – Ну, это временное затруднение, – сказал он. Вилли явно был смущен сделанным ею открытием. – Еще пара месяцев, не больше. Так мне сказали в госпитале. Он по-прежнему пытался развязать шнурки. Но те путались, оказывали сопротивление. – Может, включить свет? – Нет, не выношу в такой ситуации света. И в это время внезапно зазвонил телефон. Они переглянулись. Никто из них не сдвинулся с места. Им казалось, что если они не шелохнутся, то телефон больше не зазвонит. Но он продолжал звонить. – Наверное, все же лучше ответить, – сказал Вилли. – Думаю, что так будет лучше. – Он поднял трубку с телефонного аппарата, стоявшего на ночном столике рядом с кроватью. – Слушаю. – Капитан Эбботт? – Вилли держал трубку, не прижимая к уху, и Гретхен услышала сердитый мужской голос. – Я слушаю, – повторил Вилли. – Нам кажется, что в вашем номере находится молодая девушка. – Да, королевское «нам», донесшееся до них из тронного зала Средиземноморья. – Кажется, находится, – ответил он. – Ну и что из этого? – Вы сняли номер на одного человека, – продолжал сердитый голос, – и поэтому там может находиться только один человек. – Хорошо, – сказал Вилли. – Дайте мне двухместный номер! Какой это номер? – Сожалею, но все номера в отеле заняты, – продолжал сердитый голос, – у нас броня до ноября. – Послушай, приятель, давай на минутку представим, что у меня двухместный номер, – сказал Вилли. – Соответствующую надбавку за эту услугу внесите в мой счет. – Боюсь, мы не можем этого сделать, – ответил сердитый голос. – Номер 777 – это одноместный номер, и там может находиться только один постоялец. Вашей даме придется уйти. – Но молодая дама здесь не живет, – не сдавался Вилли. – Она не занимает никакой площади. Она у меня в гостях. Вообще-то она – моя жена! – У вас есть свидетельство о браке, капитан? – Дорогая, – громко обратился к Гретхен Вилли, поднеся телефон ко рту Гретхен. – Ты захватила с собой свидетельство о браке? – Оно дома, – ответила Гретхен почти в трубку. – Ну, сколько раз я говорил тебе, что нельзя путешествовать, не имея такого документа при себе. – Он изображал из себя рассерженного супруга. – Прости меня, дорогой, – робко сказала Гретхен. – Вы слышали? Оно у нее дома, – повторил ее слова в трубку Вилли. – Мы предъявим его вам завтра. – Капитан, в нашем отеле не разрешается находиться дамам, это противоречит правилам нашего отеля, – сказал сердитый голос. – С каких это пор? – осведомился Вилли, закипая от охватывающей его злости. – Ваш притон славится повсюду, от Нью-Йорка до Бангкока, как пристанище сводников, букмекеров, карманников, мелких торговцев наркотиками и скупщиков краденого. Одного честного полицейского достаточно, чтобы вашими постояльцами заполнить все камеры городской тюрьмы. – У нас сменилось руководство, – ответил сердитый голос. – Теперь мы входим в число респектабельных отелей. И заботимся о своей репутации. Если ваша дама не уйдет через пять минут, мне придется подняться к вам. Гретхен, выпрыгнув из кровати, уже натягивала на себя трусики. – Не нужно, прошу тебя, – умоляюще произнес Вилли. Гретхен только нежно ему улыбнулась. – Да пошел ты…– бросил Вилли в трубку. Он начал завязывать шнурки корсета, свирепо дергая их в стороны. – Вот, сражайся за этих подонков, – бормотал он. – В этот час нигде, ни за какие деньги, не найти другого номера, хоть тресни! Вилли бросил на нее гневный взгляд, но тут же расхохотался. – Ладно, – примирительно сказал он. – В другой раз. Но только в следующий раз, ради бога, не забудь захватить свое брачное свидетельство. Они с высокомерным видом, держась за руки, прошли через весь холл, всем своим видом давая понять, что они не сломлены, не побеждены. Половина людей здесь была похожа на местных детективов, поди разберись, кто из них говорил с ними по телефону, чей это был голос. Им не хотелось расставаться, и они пошли на Бродвей. У стойки бара «Недик» выпили по бутылочке оранжада, ощутив во рту слабый вкус тропиков здесь, в этих северных широтах, потом вышли на Сорок вторую улицу, вошли в круглосуточный кинотеатр, сели среди публики – уклоняющихся от призыва юнцов, стариков, страдающих бессонницей, развратников и солдат, коротающих время в ожидании своего автобуса, и стали смотреть Хамфри Богарта в роли герцога Манти в фильме «Окаменевший лес». Картина закончилась, а им не хотелось расставаться, и они остались еще на один сеанс «Окаменевшего леса». Когда они вышли из кинотеатра, то по-прежнему не испытывали ни малейшего желания расставаться и пошли пешком до общежития Ассоциации молодых христианок. Они шли мимо затихших, бурлящих жизнью только днем высотных зданий, которые казались им павшими крепостями. До их квартала было еще далеко. Расстались они только на рассвете, поцеловавшись на прощанье у общежития Ассоциации молодых христианок. Вилли с отвращением взирал на массивное здание с единственной горевшей тусклой лампочкой над входом, бросавшей свет на молодых девушек, возвращающихся с прогулок из центра и мечтающих поскорее добраться до своей кровати. – По-моему, за всю славную историю этой громадины, – сказал вдруг он, – здесь так никого и не трахнули. Как ты думаешь? – Сильно в этом сомневаюсь. – От одной такой мысли мурашки бегут по коже, – мрачно заметил он, покачав головой. – Ну а ты, Дон Жуан? Любовник в корсете. Ну-ка, назови меня дерьмом! – Не принимай все так близко к сердцу, – сказала Гретхен. – У нас впереди не одна ночь. – Когда, например? – Да хоть сегодня, – насмешливо сказала она. – Сегодня, – машинально, спокойно повторил он. – Ладно. Думаю, как-нибудь переживу денек. Займусь делом, затрачу на него несколько часов. Например, стану искать по городу номер в гостинице. Где угодно. Пусть на Кони-Айленде, в Вавилоне, Палм-Бей, но, черт подери, я найду такой номер. Для капитана Эбботта и миссис Эбботт. Захвати свой чемодан, чтобы не вызвать подозрения всяческих королев Викторий1. Набей его до отказа старыми номерами журнала «Тайм», если вдруг мы заскучаем и захотим что-то почитать. Последний поцелуй, и он большими шагами пошел прочь: маленькая, понесшая поражение фигурка в белесом свете зарождающегося рассвета. Хорошо, что сегодня вечером он был в военной форме. Будь он в гражданской одежде, ни один портье в отеле никогда не поверил бы, что он уже достиг брачного возраста и мог жениться. Никаких сомнений. Когда Вилли скрылся из виду, Гретхен поднялась на крыльцо, вошла в общежитие. Старуха, сидевшая за столом у двери, бросила на нее укоризненный, злой взгляд, словно говоря, что она в курсе дела, но Гретхен, взяв ключ, как ни в чем не бывало сказала: – Спокойной ночи. Пробивавшийся через окна слабый свет зари был всего лишь хитроумным оптическим обманом. Томас сидел в большой ванне, в горячей воде, от которой шел пар, с закрытыми от блаженства глазами, словно кот, когда ему чешут за ухом. Клотильда мыла ему голову. Дядя Гарольд, тетя Эльза и обе их девочки уехали в Саратогу, где ежегодно проводили свой двухнедельный отдых, и теперь весь дом находился в полном распоряжении Тома и горничной Клотильды. Было воскресенье. Гараж не работал. Откуда-то издалека до его слуха донеслись глухие удары церковного колокола. Ловкие, проворные пальчики девушки приятно массировали ему голову, нежно гладили по спине, погружаясь в высокую шапку пены. Клотильда даже купила специально для него в аптеке сандаловое мыло за свои деньги. Как только вернется из отпуска дядя Гарольд, Тому придется перейти на свое обычное мыло – «Слоновая кость», за пять центов кусок. Если дядя учует запах сандала, ему несдобровать. – А теперь ополоснись, Томми, – приказала Клотильда. Том немедленно погрузился под воду, а Клотильда принялась старательно своими пальчиками перебирать волосы на его голове, промывая их и удаляя пену. Он всплыл, отплевываясь. – Ну, теперь руку, – сказала Клотильда. Опустившись на колени перед ванной, она стала обрабатывать специальной щеточкой черную, впившуюся в кожу грязь и темную полосочку под ногтями. Клотильда стояла перед ним на коленях голая, с распущенными черными волосами, волнами спадавшими на ее большие, полные груди. Даже сейчас, в этой смиренной позе, она была совсем не похожа на служанку. Она мыла его своими розовыми ручками с розовыми ноготками, и ее обручальное колечко поблескивало в хлопьях пены. После тщательного осмотра она положила щетку на край ванны. – Ну а теперь все остальное, – приказала она. Томас встал в ванной. Клотильда поднялась с колен и начала его намыливать. Какие у нее крутые, крепкие бедра, какие сильные ноги. Смуглая, с плоским носиком, широкими скулами и длинными прямыми волосами, она была одной из тех девушек, которых он видел на картинке в учебнике по истории. На ней индейские девушки приветствуют первых белых переселенцев в густом первозданном лесу. На ее правой руке остался бледный шрам в виде зазубренного полумесяца – дело рук мужа, который ударил ее поленом. По ее словам, это случилось давно, когда она жила в Канаде. Она не любила говорить о своем муже. Стоило Тому поглядеть на нее, как в горле у него появлялся комок, и он не знал, чего хочет больше – смеяться или плакать. Ее по-матерински нежные руки любовно скользили по его мокрому телу и совершали то, чего мать делать никак не должна. Ее пальцы спустились по ягодицам, вместе с душистой мыльной пеной проникли между ног. Когда она прикоснулась к его яичкам, то от охватившего восторга Тому показалось, что он слышит музыку. Звучало множество инструментов – духовые, пронзительные флейты. В доме тетки Эльзы проигрыватель гремел беспрерывно, тут Том впервые услышал и полюбил музыку Вагнера. «Наконец-то мы привели в цивилизованное состояние этого маленького дикаря», – говорила тетка, испытывая законную гордость за свою причастность к случившейся с ним метаморфозой. – Теперь ступни, – сказала Клотильда. Он послушно поставил ногу на край ванны, словно лошадь, которую требуется подковать. Наклонившись, не обращая внимание на мешающие ей волосы, она старательно и ревностно мыльной губкой терла его пальцы, как будто надраивала серебряную утварь в церкви. Теперь он понял, что можно получать удовольствие и от такой невинной процедуры. Наконец она выпрямилась и посмотрела на его блестевшее в легких облаках пара крепкое тело. Она долго изучала его. – Да, у тебя тело подростка, – изрекла она. – Ты похож на святого Себастьяна1. Правда, без пронзающих его стрел. Клотильда не шутила. Она, нужно отдать ей справедливость, никогда не шутила. Ее слова стали первым для него интимным признанием того, что его тело годилось еще и на что-то другое, кроме отправления естественных физиологических функций. Он знал, что он силен и ловок, что его тело как нельзя лучше приспособлено для спортивных игр и для драк, но ему и в голову никогда не приходило, что им, его телом, кто-то может еще и любоваться. Просто смотреть на него. Он стыдился, что пока у него на груди нет волос и что внизу, на лобке, их тоже немного. Быстрым, почти неуловимым движением рук Клотильда завязала узлом свои волосы на затылке. Потом влезла в ванну. Взяв кусок мыла, начала намыливаться, и вскоре густая пена заблестела на ее гладкой смуглой коже. Она мылась методично, не спеша, без тени кокетства. Потом они вместе соскользнули в горячую воду и лежали, обнявшись, рядом. Если бы дядя Гарольд, тетя Эльза и их девочки вдруг заболели в Саратоге и там умерли, то он остался бы в этом доме навсегда. Вода стала остывать, и они вылезли из ванны. Клотильда, взяв в руки большое махровое полотенце тети Эльзы, принялась вытирать его насухо. Когда она стала убирать в ванной комнате и скрести щеткой ванну, он пошел в спальню четы Джордахов и там разлегся на кровати, застеленной свежими, хрустящими простынями. Пчелы жужжали за окнами с непроницаемой для них сеткой, зеленые ставни превращали спальню в таинственный прохладный грот, а стоявшее у стены бюро напоминало корабль, бороздящий зеленоватую поверхность моря. Ради такого дивного дня он был готов на все – сжечь не один, а тысячу крестов. Она вошла к нему, шлепая босыми ногами, с распущенными волосами, теперь уже совершенно с другой целью. На лице ее было мягкое, отстраненное, сосредоточенное выражение, которое ему так нравилось и вызывало в нем томление. Ради него, наверное, он сюда и приехал. Клотильда лежала рядом. От нее исходил аромат сандалового масла. Она осторожно, мягко дотронулась до Тома рукой. В этом прикосновении было столько искренней любви к нему, Томасу, что это легкое любящее движение он не мог сравнить ни с чем – так разительно оно отличалось от незрелой похоти хихикающих близнецов или возбуждения, которое с профессиональным мастерством вызывала у него та продажная женщина с Маккинли-стрит в Порт-Филипе. Он прежде никогда и не помышлял, просто не верил, что кто-то может прикасаться к нему так, как это делала Клотильда. Нежно ее обнимая, Том проник в нее под беспокойное жужжание пчел у окна. Он терпеливо ждал, когда она достигнет пика наслаждения, – ведь теперь он был знатоком этого искусства. Этому она быстро научила его, научило ее дивное тело индианки. Когда после мощного взрыва все кончилось и они тихо лежали, отдыхая, рядышком, в эту минуту он знал, что сделает для этой девушки все на свете – пусть только она попросит. – Полежи здесь. – Последовал поцелуй в шею под подбородком. – Я позову тебя, когда все будет готово. Клотильда выскользнула из-под простыни, и он слышал, как она одевается в ванной комнате, затем тихо спускается по лестнице на кухню. Том лежал на широкой семейной кровати, уставившись в потолок; он испытывал одновременно чувство благодарности к ней и горечь. Как все же противно, когда тебе только шестнадцать. Он ведь ничего не мог для нее сделать. Он мог только принимать этот щедрый дар – ее прекрасное тело, мог незаметно проникать к ней в комнату по ночам, но ведь он не мог погулять с ней в парке, потому что всегда мог отыскаться злой язык, или подарить ей косынку без опасения, что острый глаз тети Эльзы заметит тряпку незнакомого ей цвета в ящике рассохшегося комода в комнате Клотильды за кухней. Разве мог он увезти ее из этого дома, где она находилась на положении рабыни? Ах, если бы ему было двадцать… Святой Себастьян. Она тихо вошла в спальню. – Пойдем, поешь, – позвала она. Том, не вставая с кровати, заявил: – Как только мне исполнится двадцать, я вернусь и увезу тебя отсюда. Она улыбнулась. – Но у меня ведь есть муж, – сказала она, рассеянно теребя пальчиками обручальное кольцо. – Не тяни. Все уже на столе и может остыть. Он пошел в ванную комнату, оделся и спустился на кухню. На накрытом кухонном столе между двумя приборами стояли в вазочке цветы, темно-голубые флоксы. Клотильда занималась и садоводством, умела ухаживать за цветами и знала в этом толк. «Моя Клотильда, – говорила о ней тетя Эльза, – это просто сокровище. В этом году ее розы вдвое крупнее, чем в прошлом». – У тебя должен быть свой собственный садик, – сказал Том, садясь на свое место. Все то, что он не мог дать ей в реальной жизни, он выдумывал, изобретал. Под своими голыми ступнями он чувствовал линолеум, такой холодный и гладкий. Он аккуратно причесал еще мокрые волосы, и его белокурые упругие кудри, темные от воды, тускло поблескивали. Клотильде нравилось, когда все вокруг было опрятным, ухоженным, чистым, когда все сияло и радовало глаз – кастрюли, сковороды, красное дерево, прихожие, ее ухажеры. По крайней мере, хоть это он мог для нее сделать. Она поставила перед ним жирную, густую похлебку из рыбы с овощами. – Я говорю, что тебе нужно завести свой собственный садик, – повторил он. – Ешь свой суп, не разговаривай, – ответила Клотильда, усаживаясь напротив него. За первым блюдом последовало второе – нежная нога ягненка, редкое угощение, с молодой картошкой, посыпанной укропом, пожаренной на одной сковороде с мясом. На столе стояла миска, полная молодых стручков бобов в масле, салат и блюдо с помидорами. На большой тарелке горкой лежало хрустящее, еще горячее печенье, а на другой – большой кусок масла, рядом с ней стоял запотевший кувшин холодного молока из погреба. С серьезным видом Клотильда наблюдала за тем, как Том ест, и только довольно улыбалась, когда он протягивал ей тарелку за добавкой. Когда вся семья уезжала на отдых, она каждое утро садилась на автобус и ехала в соседний город за покупками, где тратила на них свои деньги. Здесь, в Элизиуме, этого делать было никак нельзя – владельцы лавок тут же донесли бы миссис Джордах о том, что ее горничная покупает деликатесы: первосортное мясо, отборные первые фрукты и овощи, чтобы потом у нее же на кухне в ее отсутствие устраивать свои пиры с Томасом. На десерт Клотильда подала ванильное мороженое, которое готовила сегодня утром сама, и горячий жидкий шоколад. Она отлично знала, какой аппетит у ее любовника. Впервые она заявила о своей любви к нему двумя бутербродами с беконом и нарезанными помидорами. Но любовь разгоралась и требовала гораздо больших затрат. – Клотильда, – спросил Том, – почему ты здесь работаешь? – А где же мне работать? – с удивлением вопросом на вопрос ответила она. Она обычно говорила низким, монотонным голосом. В ее речи чувствовался слабый отголосок канадского французского. – Да где угодно. В магазине. На фабрике. Но только не прислугой. – Мне нравится работать в доме. Готовить еду, – сказала она. – Это ведь не так уж плохо. Твоя тетка неплохо ко мне относится. Ценит меня. Она была так добра ко мне, что взяла в свой дом. Я приехала сюда два года назад и не знала здесь ни души, а в кармане не было ни цента. Мне очень понравились ее малышки, они всегда такие опрятные, такие чистенькие. Ну что мне делать в магазине или на фабрике? Я не очень быстро соображаю, медленно складываю и вычитаю цифры и ужасно боюсь всяких машин. Нет, мне больше нравится работать в доме. – Только не в этом доме, – сказал Том. Просто невыносимо видеть, как эти жирные тупицы помыкают ею. Клотильда была у них на побегушках. – Всю эту неделю, – произнесла она, коснувшись его руки, – это наш дом. – Но мы ведь не можем даже выйти погулять вместе, разве не так? – Ну и что с того, – недоуменно пожала плечами Клотильда. – Что мы теряем? – Нам приходиться таиться, будто мы воры, – закричал он, выходя из себя. Он уже сердился на нее. – Ну что из этого? – снова пожала она плечами. – Существует множество приятных вещей, которые нужно скрывать. Таиться. Не всегда хорошо то, что происходит открыто, на глазах у всех. Может, я люблю секреты? – Ее лицо осветила одна из ее редких улыбок, мягкая, нежная. – Сегодня…– упрямо твердил он, пытаясь зажечь в равнодушной душе искру мятежа и возмутить эту кротость, эту покорность, эту податливость. – После такого пира, как этот…– он обвел рукой выставленные на столе яства. – Нет, так не годится. Мы должны с тобой куда-нибудь пойти, что-то предпринять, а не сидеть сиднем дома. – А что предпринять? – с самым серьезным видом, озабоченно спросила она. – Ну, в парке выступает духовой оркестр, – ответил Том. – Можно пойти посмотреть бейсбольный матч. – Мне вполне хватает проигрывателя тети Эльзы, – заявила она. – А если тебе хочется посмотреть бейсбольный матч, ступай посмотри, придешь и расскажешь мне, кто выиграл. Я буду тебя ждать, а тем временем все уберу и вычищу. Когда ты дома, мне больше ничего другого не надо, Томми, пойми меня. – Сегодня я никуда без тебя не пойду, – решительно сказал он, отказываясь от дальнейших уговоров. Он встал. – Я вытру посуду. – Зачем? Это от тебя не требуется. – Нет, я все же вытру, – властным тоном повторил он. – Мой дорогой мальчик, – сказала она и улыбнулась, снова не обнаруживая перед ним никаких амбиций, никакого честолюбия, обезоружив его своей простотой. На следующий день вечером, после работы, по дороге из гаража домой Том проезжал на своем стареньком «Айвер Джонсоне» с вихляющими колесами мимо городской библиотеки. Вдруг, повинуясь какому-то внезапному импульсу, он остановился, слез с седла, прислонил велосипед к ограде и вошел в это хранилище знаний. Вообще-то он почти никогда ничего не читал, его не интересовали даже спортивные страницы газет, и его уж никак нельзя было назвать завсегдатаем библиотек. Может, это у него было своеобразной реакцией на сестру с братом, этих книгочеев, которые всегда и везде совали свой нос в книжки, и, очевидно, поэтому в их головах рождались самые нелепые фантазии, – просто смех! Приглушенный шумок в зале, настороженное, отнюдь не радушное внимание пожилой библиотекарши, его одежда в масляных пятнах – все это отрицательно действовало на него, из-за этого он чувствовал себя не в своей тарелке. Он бесцельно бродил между полками, толком не зная, какую именно информацию он хочет получить из этих тысяч томов. Наконец, Том решил подойти к даме, сидевшей за столом, и навести справки, – другого выхода не было. – Простите, – обратился он к ней. Она штемпелевала формуляры, будто вынося приговоры о разных сроках заключения для книг одним небрежным, порывистым движением тонкого запястья. – Слушаю вас, – она подняла голову, бросив на него явно недружелюбный взгляд, казалось, за милю почуяв книгоненавистника. – Мэм, мне хотелось бы найти что-нибудь о святом Себастьяне, – робея, попросил он. – Что именно хотели бы вы узнать о нем? – Что-нибудь, – ответил он, уже жалея о том, что пришел сюда. – Начните с Британской энциклопедии, – сказала библиотекарша. – Она в справочном зале. Том от САРС до СОРК. – Она, конечно, знала библиотеку как свои пять пальцев. – Большое вам спасибо, мэм. – Теперь он твердо решил перед выходом из гаража переодеваться и смывать мылом фирмы «Койн» хотя бы верхний слой грязи. Зачем давать повод окружающим относиться к тебе как к шелудивому псу, если этого можно избежать? Да и Клотильда будет довольна. На поиски Британской энциклопедии у него ушло минут десять. Том вытащил из плотного ряда книг на полке том от САРС до СОРК, подошел с ним к столу, сел. Он с интересом перелистывал страницы, задерживаясь на несколько мгновений на привлекавших его внимание диковинных названиях: САРАЦИНЫ, САТИРЫ, СВИЩ, СЕБАСТЬЯНО ДЕЛЬ ПЬОМБО, СЕБОРЕЯ. Надо же, чем забивают головы нормальных людей. Ну вот, он наконец нашел – СЕБАСТЬЯН, СВЯТОЙ, христианский мученик. День памяти – 20 января. Всего один абзац. Значит, он не такая уж важная фигура! «После того как лучники оставили его умирать, – читал Том, – одна благочестивая вдова по имени Ирина ночью пришла на место казни, чтобы забрать его труп и предать земле. Обнаружив, что он еще жив, она принесла его в свой дом, где исцелила его раны. После своего окончательного выздоровления он отправился к императору Диоклетиану, чтобы выдвинуть обвинение за незаконную расправу над ним. Рассвирепевший римский император приказал его немедленно увести из дворца и забить до смерти палками». Вот тебе и на, подумал Том. Дважды угрохали человека. Нет, эти католики на самом деле все спятили. Но он до сих пор не понимал, почему Клотильда назвала его святым Себастьяном, когда он стоял перед ней голый в ванне. Он читал дальше: «К святому Себастьяну обращаются обычно, чтобы защитить себя от чумы. Молодой и красивый воин, он всегда был излюбленным персонажем религиозной живописи и, как правило, на полотнах изображался обнаженным, пронзенный стрелами; он истекает кровью от тяжелых, но не смертельных ран». Том задумчиво закрыл книгу. «Молодой и красивый воин, на полотнах изображался обнаженным…» Теперь все ясно. Клотильда. Его чудесная Клотильда! Она не говорит ему о любви, но выражает ее к нему так, как умеет: своей религией, приготовленной специально для него пищей, своим телом – в общем, всем на свете. До сегодняшнего дня он считал себя забавным, нагловатым парнишкой с лицом простофили. И вот – святой Себастьян. В следующий раз, когда он увидит этих чистоплюев Рудольфа и Гретхен, он сможет не тушуясь смотреть им в глаза. «Зрелая, опытная женщина, старше меня, сравнила меня со святым Себастьяном, молодым и красивым воином». Вот так! Впервые после своего отъезда из дома он пожалел, что сегодня вечером не увидит ни сестру, ни брата. Он встал, поставил книжку на место и хотел уже уйти, как вдруг его осенило: может, имя Клотильда тоже принадлежит святой? Среди толстых томов нашел тот, на корешке которого значилось КАСТ – КОЛД. Теперь, когда стал поопытнее в этом деле, Том довольно быстро нашел то, что искал. «КЛОТИЛЬДА, святая (ум. 544) – дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков». Том представил себе, что вот сейчас его Клотильда хлопочет, вся в поту, над жаркой плитой на кухне Джордахов или стирает подштанники дяди Гарольда, и сразу помрачнел. Дочь бургундского короля, супруга Хлодвига, короля франков. Родители, по-видимому, никогда не задумываются, давая имена своим детям. Он дочитал абзац до конца. Судя по всему, Клотильда ничем особенно не отличилась: обратила в свою веру мужа, строила церкви, помогала людям – в общем, все такое, и поссорилась со своей семьей. В энциклопедии не уточнялось, за какие заслуги она была причислена к лику святых. Том отложил книгу. Как ему сейчас захотелось пойти поскорее домой, к Клотильде. Но он все же остановился перед столом библиотекарши и сказал ей: – Благодарю вас, мэм. – Он почувствовал приятный запах. На столе у нее стоял горшок с нарциссами, и эти зеленые стебли с белыми цветами на них были аккуратно обложены многоцветными камушками гальки. Под влиянием минуты, не подумав, он спросил: – Вы не могли бы выписать мне формуляр? Строгая дама с удивлением посмотрела на него. – У вас когда-нибудь был формуляр? – спросила она. – Нет, мэм, не было. Прежде у меня не было времени на чтение. Библиотекарша бросила на него любопытный взгляд, вытащила из ящика пустой формуляр, спросила, как его зовут, сколько ему лет и где он живет. Она как-то странно, задом наперед печатными буквами записала сведения о нем, стукнула штемпелем, ставя дату, и протянула формуляр ему. – Можно мне взять книгу прямо сейчас? – Пожалуйста, если хотите. Том снова подошел к полке, где хранилась Британская энциклопедия, вытащил уже знакомый ему том САРС – СОРК. Ему хотелось еще раз повнимательнее прочесть абзац о святом Себастьяне, выучить его наизусть. Но когда он подошел к столу библиотекарши, чтобы расписаться за полученную книгу, она нервно затрясла головой. – Немедленно положите ее обратно, – потребовала она. – Из справочного зала книги не выдаются. Он вернулся в справочный зал, положил том на место. Все вокруг тявкают: «читай! читай!» – с отвращением размышлял он. И вот когда ты, наконец, соглашаешься, говоришь: «О'кей, буду читать!» – они тычут тебя носом в какие-то правила. Тем не менее, выходя из библиотеки, он несколько раз с удовлетворением похлопал себя по карману, с удовольствием чувствуя под ладонью упругий картон формуляра. На обед Клотильда приготовила жареного цыпленка под яблочным соусом с пюре и пирог на десерт. Они сидели за столом и ели, много не разговаривали. Когда закончили и Клотильда убирала грязную посуду со стола, он, подойдя к ней, обнял ее и сказал: – Клотильда, дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков. Она от удивления вытаращила на него глаза. – Что-что ты сказал? – Мне захотелось выяснить происхождение твоего имени, – объяснил он. – Я сходил в библиотеку. Оказывается, ты – королевская дочь, и к тому же еще и жена короля. Она долго смотрела на него, обнимая обеими руками за талию, потом поцеловала нежно в лоб в знак благодарности, словно он принес ей какой-то очень дорогой подарок. В плетеной корзинке, выделявшейся белым пятном на зеленой влажной траве, уже барахтались две рыбины. В речке на самом деле было полно рыбы, как и говорил Бойлан. На границе его поместья, там, где втекала речка, стояла дамба. От нее речка, извиваясь, текла по территории, принадлежащей Бойлану, до другой дамбы, на противоположном краю его поместья. Оттуда она, разделяясь на несколько рукавов, низвергалась водопадами в Гудзон. Рудольф в старых вельветовых бриджах, больших, не по ноге, резиновых сапогах пожарника, купленных на распродаже, шел по берегу, продираясь через колючие кусты и цеплявшиеся за него сплетенные ветви. От конечной остановки местного автобуса добираться было довольно далеко, приходилось взбираться вверх по крутому склону, но все же дело стоило того. Ничего себе, теперь у него есть личная речка, в которой видимо-невидимо форели. Он уже несколько раз приходил сюда, но никогда не видел ни Бойлана, ни кого-нибудь еще на этой территории – от реки в любом ее месте до главного особняка было не меньше пятисот ярдов. Всю ночь шел дождь, и в сереющем вечернем воздухе висела дождевая изморось. Вода помутнела от грязи, и форели не было видно – где-то притаилась. Но какое все же удовольствие – спокойно, не торопясь, идти вверх по реке, забрасывать тихо-тихо блесну там, где хотелось, где не было ни души, слышать лишь умиротворяющее журчание воды, скатывающейся с валунов, – разве это не благодать? Занятия в школе начнутся через неделю, и он хотел использовать последние деньки каникул на всю катушку. Он уже подходил к двум декоративным мостикам, переброшенным через речку, то и дело забрасывая наудачу блесну, когда услыхал звуки чьих-то шагов по гравию. К мостику вела узкая, заросшая сорняками тропинка. Быстро смотав леску, он стал ждать. Тедди Бойлан без головного убора, в замшевой куртке, с пестрым шотландским шарфом, намотанным на шее, в крагах для верховой езды шел по тропинке. Поднявшись на мостик, он остановился. – Хелло, мистер Бойлан, – окликнул его Рудольф. Когда он увидел хозяина, то немного сдрейфил: может, он уже забыл о своем приглашении приходить сюда порыбачить, а может, пригласил из вежливости, а на самом деле сам этого совсем не хотел? – Ну как, клюет? – спросил Бойлан. – Две уже в корзине. – Неплохо для такого пасмурного дня, – сказал Бойлан, глядя на помутневшую от грязи воду. – Тем более на блесну. – А вы удите? – Рудольф подошел ближе к мостику, чтобы говорить потише, не распугивая рыбу. – Когда-то давно, – ответил Бойлан. – Не буду мешать. Я решил прогуляться. Возвращаться буду по этой тропинке. Если вы к тому времени не уйдете, то, может, составите мне компанию и выпьете со мной у меня дома? – Благодарю вас, – сказал Рудольф. Он еще не знал, как долго он будет здесь. Махнув ему на прощанье, Бойлан продолжил прогулку. Рудольф поменял блесну, вытащив новую из-за широкой черной ленты своей видавшей виды старой фетровой шляпы, которую он надевал во время дождя или когда удил рыбу. Не теряя зря времени, привязал леску, сделав несколько маленьких узелков. Может, когда-нибудь он станет хирургом и будет накладывать пострадавшим швы такой же прочной ниткой, как леска. «Думаю, сестра, пациент будет жить». Сколько же еще лет до этого? Три года в медучилище, потом четыре на медицинском факультете, потом два – стажировка студентом в больнице. Откуда взять на учебу деньги? Не морочь себе голову, Рудольф. Забудь об этом! С третьей попытки рыбина заглотнула блесну. Послышался хлесткий удар по воде, и в мутной, сероватой ряби показалось грязное желтовато-белое пятно. Он чувствовал, что у него на крючке крупная добыча. Вел ее осторожно, подальше от острых камней и колючих кустов, вросших корнями в речку, словно на якоре. Дважды рыбина, казалось, была уже у него в руках и дважды срывалась, уходила вместе с леской. На третий раз она, должно быть, устала от борьбы. Он вошел в воду со своим бреднем. Холодная, ледяная вода хлынула через край его резиновых сапог пожарника. Ему все же удалось загнать рыбину в сеть, и в этот момент он внезапно почувствовал на себе пристальный взгляд Бойлана. Он вернулся и теперь стоял на мостике, не спуская с него глаз, с интересом наблюдая за его действиями. – Браво! – одобрительно крикнул он, когда Рудольф вышел на берег с уловом, а вода фонтанчиками вырывалась из его сапог. – Отличная работа! Рудольф ударил форель о камень, потом бросил тушку в корзинку к двум ее сородичам. К нему подошел Бойлан. – Я бы никогда не смог этого сделать, – сказал Бойлан. – Убить кого-то собственными руками. – На руках у него были перчатки. – Они выглядят акулами в миниатюре, не находите? Рудольф считал, что они выглядят так, как и должны, как форель. – Я никогда в жизни не видел акулу, – признался он. Он сорвал несколько папоротников и обложил ими рыбу в корзинке. У отца теперь на завтрак будет форель. Он очень любил эту рыбу. В счет возврата вложенных им денег на покупку удочки с катушкой. – Вам никогда не приходилось удить рыбу в Гудзоне? – спросил Бойлан. – Довольно редко. Иногда в разгар рыболовного сезона в нее заходит алоза. – Когда мой отец был еще мальчиком, то ловил даже семгу в Гудзоне. Можете себе представить, что в этой реке водилось в те времена, когда на ее берегах обитали индейцы? До прихода к власти этих Рузвельтов1. Медведи, рыси, лоси никого не боялись, подходили к самой воде. – Да, лосей теперь приходится видеть крайне редко, – сказал Рудольф. Ему никогда и в голову не приходило вообразить себе, что представляла из себя эта широкая река Гудзон, когда по ней взад и вперед сновали каноэ племени ирокезов. – Лоси наносят ущерб урожаю, большой ущерб. Рудольфу хотелось сейчас сесть на землю, снять резиновые сапоги, вылить из них холодную воду. Но для чего? Все равно носки промокли насквозь. Ему не хотелось, чтобы Бойлан увидел заштопанные матерью носки, не хотелось унизиться перед ним. Словно прочитав его мысли, Бойлан сказал: – Нужно вылить воду из сапог. Она небось холодная? – Да, не теплая, – сказал Рудольф, стаскивая с ноги один сапог, за ним второй. Бойлан не подал вида, будто ничего и не заметил. Он стоял, оглядывая заросшие леса, окружавшие владения его семьи со времен Гражданской войны. – Мы привыкли отсюда смотреть на дом. Раньше здесь не было даже подлеска. Десять садовников обрабатывали землю, трудились не покладая рук, зимой и летом. А теперь сюда приходят только люди из рыболовного надзора штата, да и то раз в год. Больше я никого не пускаю. Какой смысл? – Он внимательно разглядывал густую листву дуба с подлеском, кусты кизила без цветочков, почерневшую ольху. – Жалкие остатки первозданного леса, – продолжал он. – «Где только не мерзок человек!» Кто это сказал? – Лонгфелло, – ответил Рудольф. Он натянул сапоги на мокрые носки. – Вы много читаете? – Мы проходим это в школе, – объяснил Рудольф, не желая хвастаться своими знаниями перед Бойланом. – Как приятно видеть, что наша система образования не относится пренебрежительно к нашим родным птичкам и нашей родной дикой природе, достойной возвышенного описания! Опять эта заумная речь, подумал Рудольф. На кого он хочет произвести впечатление? Рудольф очень не любил произведения Лонгфелло. Но что это Бойлан возомнил о себе, почему он чувствует над ним свое превосходство? Скажи-ка, приятель, какие стихи ты сам сочинил? – Между прочим, кажется, в доме где-то лежат высокие болотные резиновые сапоги, до бедер. Бог ведает, по какой надобности я их купил. Если они вам подойдут, я вам их подарю. Может, пойдем примерим? Рудольф собирался идти домой. Во-первых, до остановки автобуса – путь неблизкий, а во-вторых, он сегодня приглашен в дом Джулии на обед. После обеда они пойдут в кино. Но болотные резиновые сапоги… Они, если новые, стоят не меньше двадцати долларов. – Благодарю вас, сэр, – сказал он. Они пошли к дому по заросшей тропинке. – Давайте я понесу вашу корзину, – предложил Бойлан. – Она не тяжелая, – отказался Рудольф. – Прошу вас, уступите, – настаивал Бойлан. – Я таким образом почувствую, что сделал сегодня что-то полезное. А он нерадостный, удивился Рудольф. Он такой же нерадостный, как и моя мать. Он отдал корзинку с рыбой Бойлану, и тот повесил ее на плечо. Дом Бойлана возвышался на вершине холма: громадная бесполезная, никому не нужная крепость из готического камня, беспорядочно заросшая плющом, – крепость от натиска Биржи и рыцарей в латах и шлемах. – Смешно выглядит, не правда ли? – пробормотал Бойлан. – Да, – тихо отозвался Рудольф. – А вы словоохотливый мальчик, – засмеялся Бойлан. – Входите же. – Он открыл перед ним массивную дубовую входную дверь. Через нее входила и моя сестра, подумал Рудольф. Нужно повернуться и уйти. Но он не ушел. Они вошли в просторный темный холл с мраморным полом, с широкой винтовой лестницей, ведущей наверх. Тут же появился пожилой слуга в пиджаке из шерсти ламы альпаки и галстуком на шее, будто одно появление Бойлана вызывало невидимые могучие волны, выгонявшие его слуг из их нор. – Добрый вечер, Перкинс, – сказал Бойлан. – Познакомьтесь, это мистер Джордах, молодой друг нашей семьи. Перкинс вежливо поклонился. Он был похож на англичанина. И у него было такое самодовольное лицо, словно он – король этой страны. Он взял у Рудольфа затрепанную фетровую шляпу и торжественно положил ее на стол возле стены, словно возложил венок на королевскую усыпальницу. – Перкинс, будь любезен, сходи в оружейную комнату, там должны быть мои старые высокие болотные сапоги. Мистер Джордах – рыбак, – пояснил он. Он открыл крышку корзины. – Вот, посмотри! Перкинс посмотрел рыбу. – Довольно крупные, сэр. Истинный поставщик короне его величества. – На самом деле? – Они оба играли перед ним в какую-то непонятную игру, правила которой были незнакомы Рудольфу. – Отнеси их нашему повару. Узнай, не приготовит ли он нам ее на обед. Вы, надеюсь, останетесь с нами на обед, Рудольф? Рудольф колебался, не зная, что ответить. Ему придется отказаться от свидания с Джулией. Но, с другой стороны, он ловил рыбу в речке, принадлежащей ему, Бойлану, и, возможно, получит болотные сапоги. – Вы не разрешите мне от вас позвонить? – спросил он. – Пожалуйста! – Повернувшись к Перкинсу, Бойлан добавил: – Скажи повару, что за обедом нас будет двое. Все, Аксель Джордах, не будет тебе на завтрак форели. – Принесите пару шерстяных носков для мистера Джордаха и чистое полотенце. Он промочил ноги. Конечно, он пока по молодости на это не обращает внимания, но лет этак через сорок, когда он, страдая от ревматизма, будет подходить к пылающему камину, как мы сейчас, Перкинс, тогда он вспомнит этот день. – Да, сэр, – согласился с ним Перкинс, отправляясь то ли на кухню, то ли в оружейную. – Думаю, лучше всего снять ваши сапоги прямо здесь, так будет удобнее, – сказал Бойлан. Таким образом он вежливо давал Рудольфу понять, что ему не хочется, чтобы он оставлял за собой мокрые следы по всему дому. Рудольф покорно стащил с себя сапоги, снова продемонстрировав штопаные носки. Еще один немой укор! – А теперь прошу сюда, – сказал Бойлан, толкнув высокие створки деревянных дверей, ведущих из холла. – Надеюсь, что Перкинс догадался развести огонь в камине. Знаете, в доме прохладно даже в самые солнечные дни. В лучшем случае здесь постоянно царит ноябрьская осенняя погода. Но в такой день, как сегодняшний, когда идет дождь, можно просто окоченеть от холода. – Рудольф в носках прошел через дверь. Бойлан любезно придержал ее. Комната, в которую они вошли, оказалась самой большой из всех, которые Рудольфу приходилось когда-либо видеть. Холодной ноябрьской погоды здесь не чувствовалось. Темно-бордовые тяжелые бархатные шторы, задернутые на высоких окнах, аккуратно расставленные книги на полках вдоль стен и везде картины – портреты напомаженных светских дам в дорогих туалетах девятнадцатого века, солидных стареющих джентльменов с бородками, написанные маслом потрескавшиеся холсты пейзажей соседней с Гудзоном долины, которую рисовали, когда на этом месте была фермерская земля и рос густой лес. Рояль с множеством разбросанных на его крышке музыкальных альбомов в кожаных переплетах, стол у стены, заставленный бутылками с напитками. Большая кушетка, несколько глубоких кожаных кресел, маленький журнальный столик с кипой разных журналов. Громадный выцветший персидский ковер, которому было, как минимум, несколько сот лет, показался неискушенному глазу Рудольфа просто потрепанным и выцветшим. Перкинс и в самом деле разжег огонь в камине. Три полена потрескивали на железной решетке в камине, а шесть или даже семь зажженных лампочек давали комнате приятное, мягкое вечернее освещение. Рудольф тут же решил, что в один прекрасный день он будет жить вот в такой просторной, уютной комнате, как эта. Обязательно будет. – Какая чудесная комната, – искренне вырвалось у него. – Слишком большая для одинокого человека, – отозвался Бойлан. – Ходишь по ней, словно в колокол гремишь. Сейчас я налью нам с вами виски. – Спасибо, – поблагодарил его Рудольф. Он вспомнил, как заказывала виски его сестра в баре, в Порт-Филипе, перед своим отъездом. Теперь она в Нью-Йорке, и все из-за этого человека. Хорошо это или плохо? У нее теперь есть работа, писала она. Пока репетирует роль в одной пьесе, даст ему знать, когда состоится премьера. Теперь у нее – другой адрес. Она выехала из общежития Ассоциации молодых христианок. Просила не говорить об этом ни слова ни матери, ни отцу. Ей платили по шестьдесят долларов в неделю. – Вы хотели позвонить, – сказал Бойлан, разливая по стаканам виски. – Телефон на столе, у окна. Рудольф поднял трубку, подождал ответа на коммутаторе. Красивая блондинка с давно вышедшей из моды прической улыбалась ему с фотографии в серебряной рамке, стоящей на рояле. – Номер, пожалуйста, – сказала телефонистка. Рудольф назвал номер телефона Джулии. Он рассчитывал, что ее не будет дома, и он оставит сообщение для нее. Какая трусость. Еще одно очко против него в его книге о нем самом. Раздалось всего два гудка, и он услыхал голос Джулии. – Джулия…– начал он. – Руди! Ты? – Ей явно было приятно слышать его голос, и это еще один горький ему упрек. Хорошо, если бы этот Бойлан не торчал в эту минуту в комнате. – Джулия, – сказал он, – я по поводу сегодняшнего вечера. Тут кое-что произошло… непредвиденное… – Что произошло? – сказала она безжизненным, холодным тоном. Просто поразительно, как это у такой красивой, молодой девушки, умеющей нежно, словно соловей, петь, голос вдруг становился холодным, безжизненным, металлическим, похожим на глухой стук тюремных ворот, захлопывающихся за спиной нового заключенного. – Сейчас я тебе этого сказать не могу, но… – Почему ты мне не можешь объяснить все сейчас? Рудольф обернулся, посмотрел на спину Бойлана. – Просто не могу и все. В конце концов, разве нельзя перенести наш выход в кино на завтра? Там крутят тот же фильм и… – Пошел к черту!.. – Она повесила трубку. Он, потрясенный ее поступком, немного подождал. Как же девушка могла быть… могла быть такой… дерзкой, такой решительной? – Ладно, Джулия, – сказал он в молчавшую трубку. – Увидимся завтра. Гуд-бай! – Неплохое представление он разыграл, нужно сказать. Он положил трубку на рычаг. – Вот ваше виски, – крикнул ему с другого конца комнаты Бойлан. Он не сказал ни слова по поводу телефонного звонка. Рудольф подошел, взял свой стакан. – Будем здоровы, – сказал Бойлан, выпивая виски до дна. Рудольф заставил себя сказать: – Будем здоровы! От виски ему стало тепло, да и на вкус этот крепкий напиток не так уж плох. – Первый за весь день, – сказал Бойлан, погремев кубиками льда в стакане. – Благодарю вас за то, что присоединились. Я ведь не пьяница-одиночка, и мне просто необходима сегодня ваша компания. Весь день заедала тоска. Да вы садитесь, садитесь. – Он рукой указал на одно из кресел возле камина. Рудольф сел, а он стоял с другой стороны его, опершись на каминную доску. На ней стояла глиняная китайская лошадка, упитанная, со свирепым, воинственным видом. – Весь день меня терзали эти агенты из страховой компании, – продолжал Бойлан. – Ну, по поводу того глупого пожара, который произошел здесь, в моем поместье, в День победы, вернее, в ночь победы. Вы видели, как горел здесь, на холме, большой крест? – Слышал об этом, – ответил Рудольф. – Интересно, почему поджигатели облюбовали мое поместье? – притворно удивлялся Бойлан. – Я не католик, и, само собой, не черный, и не еврей… По-видимому, ку-клукс-клан в наших краях очень плохо обо всем осведомлен. Агенты из страховой компании неоднократно спрашивали меня, нет ли у меня каких личных врагов. Может, вы слышали что-нибудь об этом в городе? – Нет, – старательно избегая смотреть ему в глаза, сказал Рудольф. – Конечно есть, как не быть, враги, я имею в виду. Но ведь они себя не рекламируют, – убежденно сказал Бойлан. – Жалко одного: крест был далеко от дома. Я был бы рад, если бы все здесь сгорело… Почему вы не пьете? – Я пью, я люблю пить медленно. – Мой дед строил дом на века. Я живу здесь в одиночестве. Эти века, видимо, закончатся вместе со мной, – сказал Бойлан и рассмеялся. – Извините, если слишком много болтаю. У меня так мало возможностей поговорить с людьми вокруг. Они ведь не имеют ни малейшего представления о том, о чем ты им говоришь. – Почему же в таком случае вы здесь живете? – с максималистски юношеской логикой напрямик спросил Рудольф. – Потому что я обречен, – ответил Бойлан, разыгрывая перед ним смешную мелодраму. – Я прикован к скале, и жадный орел выклевывает мою печень. Вы знаете, о ком идет речь? – О Прометее. – Только подумайте! Мифологию тоже изучают в школе? – Да, изучают. «Я очень много знаю, мистер Бойлан» – так и подмывало его добавить. – Бойтесь семьи. Это страшно – постоянно жить с ощущением, что нужно платить за их возлагаемые на тебя надежды. – Он быстро опорожнил свой стакан и отошел от каминной доски к столу у стены, чтобы налить себе второй. – Вы привязаны к семье, Рудольф? У вас есть такие предки, которых вам не хотелось бы разочаровывать? – У меня нет никаких предков, – мрачно ответил Рудольф. – Вот истинный американец, – похвалил его Бойлан. – А, вот и сапоги. В комнату вошел Перкинс. В руках он держал высокие, до бедер, болотные резиновые сапоги и пару шерстяных носков голубого цвета. – Положите все там, пожалуйста, Перкинс, – сказал Бойлан. – Слушаюсь, сэр. – Перкинс поставил сапоги рядом с Рудольфом и повесил полотенце на спинку кресла. Носки положил на край стола рядом с креслом. Рудольф снял мокрые носки. Он хотел было засунуть их в карман, но Перкинс вежливо взял их у него. Интересно, для чего ему пара мокрых штопаных носков в таком богатом доме? – подумал Рудольф. Он вытер влажные ноги пахнущим лавандой полотенцем. Натянул сухие и такие мягкие шерстяные носки. Встав с кресла, обул высокие болотные сапоги. На колене одного из них увидел треугольную дырку. Он не стал привлекать к ней внимание хозяина, – это невежливо. – Они мне как раз впору, – радостно сказал Рудольф. Пятьдесят долларов! Самое меньшее, подумал он. В этих сапогах он чувствовал себя д'Артаньяном. – Кажется, я купил их еще до войны, – сказал Бойлан. – Когда жена ушла от меня. Тогда мне казалось, что следует заняться рыбной ловлей, чтобы успокоить нервы. Рудольф бросил на него быстрый взгляд, чтобы удостовериться, уж не шутит ли он. Но в глазах этого серьезного человека не было ни искорки смеха. – Тогда же я завел себе пса. Для компании. Чтобы не скучать. Громадного ирландского волкодава. Его звали Брут. Очаровательное животное. Он жил у меня пять лет. Мы так трогательно привязались друг к другу. Но потом кто-то отравил собаку. Кто-то из моих вассалов. – Он, фыркнув, засмеялся. – Вы, Рудольф, знаете, что означает слово «вассал», не так ли? Эти школьные вопросики начинали уже его раздражать. – Представьте себе, знаю. – Само собой, – подхватил Бойлан. Он не стал просить Рудольфа объяснить значение этого иностранного заимствования. – Да, у меня, несомненно, есть враги, должны быть. А может, он просто гонял чьих-то кур? Рудольф, стащив сапоги, держал их в руках, не зная куда девать. – Поставьте их куда-нибудь, – сказал Бойлан. – Перкинс отнесет их в машину, когда я повезу вас домой. А это что? – Он увидел дырку на сапоге. – Пустяки. Эту дырку можно легко заклеить, – поспешил сказать Рудольф. – Нет, нет. Этим займется Перкинс. Ему нравится все чинить. – Бойлан говорил это с таким видом, словно если Рудольф починит рваный сапог сам, то тем самым лишит несчастного слугу одного из его самых приятных удовольствий. Бойлан снова стоял у стола-бара. Этот напиток, казалось, не был для него слишком крепким. Он плеснул себе в стакан еще виски. – Не хотите ли осмотреть дом, Рудольф? – Он все время называл его только по имени. – Охотно. – Рудольфу не терпелось узнать, что представляет из себя оружейная. Единственную подобную комнату он видел когда-то в Бруклине, куда ездил на легкоатлетический матч. – Очень хорошо. Это может оказаться вам весьма полезным, когда вы и сами обзаведетесь потомством. У вас будет в голове ясная идея о том, в каком духе следует воспитывать своих потомков. Берите свой стакан и пойдемте. В холле стояла громадная бронзовая статуя, изображающая тигра, когтями разрывающего спину плавающего индийского буйвола. – Вот вам произведение искусства, – сказал Бойлан насмешливо. – Если бы я был патриотом, то велел бы ее переплавить на пушку. – Он открыл перед ним две створки громадных дверей, украшенные резными купидончиками и гирляндами цветов. – Это бальный зал, – сказал он, включая свет. Зал был почти таких же размеров, как их школьный спортзал. Задрапированная простынями громадная стеклянная люстра свешивалась с потолка с высоты двухэтажного дома. На ней горело всего несколько лампочек, и через грязные запыленные простыни пробивался тусклый свет. У обитых деревом покрашенных стен стояло много, несколько дюжин, накрытых чехлами стульев. – Отец мне рассказывал, что однажды на бал мать пригласила семьсот человек. Оркестр играл вальсы. Двадцать пять вальсов подряд. Неплохо? Почище любого клубного сборища, да? Что скажете, Рудольф? Кстати, вы еще играете в ресторанчике «Джек и Джилл»? – Нет, наш трехнедельный контракт истек. – Какая очаровательная девушка. Эта малышка… как ее зовут? – Джулия. – Ах, да, Джулия. По-моему, я ей не понравился, так? – Она мне ничего не говорила. – В таком случае скажите ей, что я нахожу ее просто очаровательной. Передадите? Она этого вполне достойна. – Скажу непременно. – Можете себе представить, семьсот гостей. – Он, подняв руку, словно обнимая за талию партнершу, сделал несколько вальсовых па. Виски от его резкого движения выплеснулось ему на руку. Вытащив из кармана носовой платок, он вытер вязкую жидкость. – Знаете, на меня был большой спрос на вечеринках дебютанток. Может, я сам как-нибудь дам бал. Накануне годовщины сражения при Ватерлоо. Вам, конечно, об этом тоже известно? – Да, известно, – невольно повторил за ним Рудольф. – Храбрые офицеры Веллингтона. Я ходил на «Бекки Шарп»1 несколько раз. – Он хотел сказать, что читал и Байрона, но не хотел показывать этого перед ним. – А вы читали «Пармскую обитель»? – Нет. – Почитайте, только когда станете немного старше, – посоветовал Бойлан, бросая прощальный взгляд на сумрачный бальный зал. – Ах, бедняга Стендаль, гнить заживо в захолустном итальянском городке Чивитавеккья, умирать в безвестности, чтобы быть признанным последующим поколением. Хватит тебе, подумал Рудольф, вижу, что ты читал книгу. Но одновременно с этим Рудольф был, конечно, и польщен. Ведь они не просто болтали, а вели ученую литературную беседу. – Порт-Филип – вот моя Чивитавеккья, – сказал Бойлан. Они снова вернулись в холл, и Бойлан выключил люстру. Он вглядывался в темноту с белеющими простынями. – Приют ночных сов, – мрачно прокомментировал он. Не закрывая двери, он повел Рудольфа в глубь дома. – А это – библиотека, – он приоткрыл дверь. Рудольф заглянул внутрь. Еще одна громадная комната, вдоль стен которой уставлены полки с книгами. Чувствовался запах кожи и пыли. Бойлан закрыл дверь. – Целые собрания в кожаных переплетах. Весь Вольтер. Ну и все в этом роде. Киплинг. Он открыл перед ним еще одну дверь. – Оружейная. – Включил свет. – Кто-нибудь другой назвал бы это собрание арсеналом, но мой дедушка был человеком широкой души. Комната с блестящими панелями из красного дерева, полки с пистолетами, охотничьими ружьями за стеклом под замком, охотничьи трофеи, выстроившиеся рядами на стенах, оленьи рога, чучела фазанов с длинными блестящими хвостами. Оружие поблескивало свежей смазкой. Нигде ни пылинки. Шкафы из красного дерева с надраенными до блеска бронзовыми круглыми ручками, очень похожие на каюту на большом корабле. – Вы умеете стрелять, Рудольф? – спросил Бойлан, усаживаясь верхом на кожаный стул, сделанный в виде седла. – Нет, – признался Рудольф. У него чесались руки – так ему хотелось прикоснуться ко всем этим прекрасным ружьям, пощупать их. – Я научу вас, если пожелаете, – пообещал Бойлан. – На участке есть тир. Правда, живности в этих местах осталось мало – кролики, изредка попадаются лоси, олень. Когда наступает охотничий сезон, я то и дело слышу ружейную пальбу возле дома. Браконьеры, конечно, но что прикажете с ними делать? – Он обвел долгим взглядом оружейную. – Очень удобно для самоубийства, – мрачно произнес он. – Да, в этих местах когда-то было полно самой разнообразной дичи: перепела, куропатки, дикие голуби, лоси. Сколько лет я не держал в руках ружье, уже и не припомню. Может, если стану обучать вас, и возродится угасший интерес. Мужественный спорт, спорт для настоящих мужчин. Мужчина, извечный охотник! – Тон, которым он произносил эти высокие слова, показывал, что он прежде всего имеет в виду себя. – Когда вы будете прокладывать в обществе свой путь наверх, то вам совсем не помешает репутация отличного стрелка. Я знал в колледже одного молодого человека, который удачно женился на громадном состоянии в Северной Каролине только потому, что у него был зоркий глаз и твердая рука. Ему достались заводы по переработке хлопка. Отсюда и деньги. Его фамилия – Ривз. Из бедной семьи, но он обладал обходительными манерами, и это ему сильно помогло. Вы хотите стать богатым, Рудольф? – Да, несомненно. – Чем же вы собираетесь заняться после окончания колледжа? – Пока не знаю, – ответил Рудольф. – Все зависит от того, что подвернется в будущем. – Я бы посоветовал вам заняться юриспруденцией. Наша страна – страна адвокатов. И с каждым годом это становится все заметнее. Ваша сестра как-то говорила, что вы были президентом школьного дискуссионного клуба. – Я и сейчас его президент. – При упоминании имени сестры он насторожился. – Может, я отвезу вас как-нибудь в Нью-Йорк и мы там вместе навестим ее, – предложил Бойлан. Выходя из оружейной, Бойлан сказал: – Я прикажу Перкинсу, пусть приведет в порядок тир, закажет несколько мишеней. Как только все будет готово, я вам позвоню. – У нас нет телефона. – Да, как же я мог забыть, – спохватился Бойлан. – Как-то раз я пытался найти ваш номер в телефонном справочнике. Напрасный труд. В таком случае, я передам вам записку. Кажется, я запомнил ваш адрес. – Он рассеянно поглядел на мраморную лестницу. – Там, наверху, ничего интересного. Одни спальни. Большинство закрыто. Гостиная матери, где она любила посидеть. Сейчас там уже никто не сидит. Прошу меня простить. Я пойду наверх, переоденусь к обеду. Это займет несколько минут. А вы не скучайте один. Чувствуйте себя как дома. Налейте себе еще виски. – Он казался таким тщедушным, таким хрупким, когда поднимался по крутой лестнице, ведущей на верхние этажи, которые, конечно, не вызывали у его юного гостя абсолютно никакого интереса, если только этот юный гость не интересовался кроватью, на которой его родная сестра лишилась невинности. Рудольф вернулся в гостиную. Перкинс накрывал обеденный стол перед камином. Жестами священнослужителя он передвигал бокалы и фужеры. Торжественно, как в Вестминстерском аббатстве. Там, где покоятся в могилах великие английские поэты. Бутылка вина высовывается из серебряного ведерка со льдом. – Я позвонил в мастерскую, сэр, – сообщил ему Перкинс. – Сапоги будут готовы к следующей среде. – Благодарю вас, Перкинс, – сказал Рудольф. – Очень рад вам услужить, сэр Дважды он назвал его «сэром» за какие-то двадцать секунд. Перкинс вернулся к своим священным дарам. Рудольфу очень хотелось в туалет, но он не осмеливался обратиться с прозаическим вопросом к такому важному человеку, как Перкинс. Он неслышно выскользнул из комнаты, не человек, а роскошный «роллс-ройс». Рудольф подошел к окну, чуть отдернул штору, выглянул в окно. Со стороны долины из густеющей темноты надвигались на особняк клубы густого тумана. Вдруг он вспомнил своего брата Тома, как тот подглядывал в щелку на голого Бойлана с двумя стаканами виски в руках. Рудольф потягивал виски. Этот крепкий шотландский напиток постепенно действовал на него. Может, в один прекрасный день он вернется сюда и купит этот особняк, все это поместье, вместе с Перкинсом и всем остальным в придачу. Это ведь Америка! В гостиную вернулся Бойлан. Он лишь сменил замшевую куртку на вельветовый пиджак. На нем по-прежнему шерстяная рубашка в клетку, шотландский теплый шарф на шее. – У меня, к сожалению, не было времени, чтобы принять ванну, – извинился он. – Не хотелось заставлять вас ждать. – Он снова подошел к своему бару. От него исходил запах дорогого одеколона. – В столовой ужасно холодно, – сказал Бойлан, поглядывая на стол перед камином. Он налил себе еще виски. – Там когда-то обедал президент Тафт1. Обед для шестидесяти важных персон. – Бойлан подошел к роялю, сел на скамеечку, поставив стакан рядом с собой. Взял наобум несколько аккордов. – Вы случайно не играете на скрипке, Рудольф? – Нет, к сожалению, не умею. – Может, еще на каком-нибудь музыкальном инструменте, кроме трубы? – Нет, вряд ли. Могу сыграть какую-нибудь простенькую мелодию на пианино, да и то фальшиво. – Жаль, конечно. А то могли бы сыграть дуэтом. Но, по-моему, никаких дуэтов для фортепиано и трубы не существует. – Бойлан заиграл. Рудольф был вынужден признать, что играл он хорошо. – Иногда устаешь от этой музыки в консервной банке, – пожаловался он. – Узнаете, Рудольф? – Он продолжал играть. – Что это? – Нет, не узнаю. – Шопен, ноктюрн ре-бемоль мажор. А знаете, как называл музыку Шопена Шуман? – Нет, откуда? – Рудольфу так хотелось, чтобы он только играл и закрыл рот. Ему эта музыка очень нравилась. – «Пушка, перелитая в цветы», что-то в этом роде. Надеюсь, я не ошибаюсь, это слова Шумана. Если приходится каким-то образом описывать музыку, то почему бы и не так оригинально? Вошел Перкинс. – Кушать подано, сэр, – объявил он. Бойлан оборвал музыку, встал со скамеечки. – Рудольф, не хотите ли в туалет, да и помыть руки? Наконец-то. – Да, конечно, благодарю вас. – Перкинс, проводите мистера Джордаха, покажите, где у нас все это находится. – Прошу за мной, сэр, – пригласил его Перкинс. Когда они с Перкинсом вышли из гостиной, Бойлан снова сел за рояль и продолжил играть с того места, где остановился. Ванная комната помещалась возле входной двери и представляла собой большую просторную комнату с окном из витражного стекла, что придавало ей какую-то религиозную атмосферу. Унитаз, похожий на трон. Краны умывальника, казалось, были сделаны из чистого золота. Рудольф мочился под звуки ноктюрна Шопена. Он уже сожалел, что согласился остаться на обед. У него сложилось такое ощущение, что Бойлан пытается заманить его в ловушку. Этот человек непрост, ах как непрост, думал он. Все эти его ухищрения, игра на рояле, высокие болотные сапоги, виски, поэзия, оружие, сгоревший крест, отравленная собака. Рудольф чувствовал себя пока неспособным до конца раскусить его. Но сейчас он вполне понимал, почему его сестра решила бежать от этого человека. Когда он возвращался в гостиную через холл, ему с трудом удалось подавить в себе порыв немедленно убежать отсюда, открыть входную дверь и убежать. Он, конечно, пошел бы на это, если бы мог незаметно забрать свои сапоги. Но нельзя же идти на автобусную остановку в носках и ехать в таком виде домой. Причем не в своих носках, а в носках, подаренных Бойланом. Пришлось вернуться в гостиную, и он стоял, наслаждаясь музыкой Шопена. Бойлан, закончив играть, встал и, слегка коснувшись локтя Рудольфа, подвел его к столу, где уже Перкинс разливал по бокалам белое вино. Форель лежала в глубоком медном блюде в густом бульоне. Рудольф сразу огорчился: ему нравилась жареная форель. Они сели напротив друг друга. Перед каждым стояло по три высоких стакана и множество самых разнообразных ножей. Перкинс переложил рыбину на серебряный поднос с маленькими вареными картофелинами. Он стоял за спиной Рудольфа, и тот старался обслуживать себя очень осторожно, так как терялся от обилия всех этих приспособлений на столе, хотя и старался вовсю, чтобы показать, что не тушуется, что все это ему хорошо знакомо. Форель была ярко-голубой. – «Tluite au bleu», – сказал по-французски Бойлан. Рудольф с удовлетворением заметил, какой у него сильный акцент, сколь разительно его французский отличается от того, который он слышал от мисс Лено. – Мой повар умеет готовить рыбу. – Голубая форель, – перевел Рудольф. – Так они готовят такую рыбу во Франции. – Ему не терпелось утереть нос Бойлану, коли тот затронул эту тему, наказать его за его отвратительный акцент. – Откуда вы знаете? – Бойлан бросил на него испытующий взгляд. – Вы когда-нибудь были во Франции? – Нет, не был. Выучил в школе. Мы издаем небольшую газету на французском языке, она выходит каждую неделю для наших учеников, и там есть рубрика, посвященная кулинарии. Бойлан щедрой рукой накладывал себе еду на тарелку. Он явно не страдал отсутствием аппетита. – Tu parles francais? Рудольф сразу заметил, что Бойлан употребил местоимение «tu», перешел с ним на «ты». В какой-то старинной французской грамматике он вычитал, как одному ученику преподавательница вдалбливала в голову, что, мол, форма местоимения «tu» второго лица единственного числа употребляется только в разговоре с прислугой, детьми, младшими офицерами и выходцами из социальных низов. – Un petit peu1. – Moi… j'еtais en France quand j'еtais jeune, – сказал Бойлан с режущим ухо акцентом. – Аvec mes parents. J'ai vеcu mon premier amour a Paris. Quand c'иtait? Mille neuf cent Vingt-huit Vingt-neuf. Comment s'appelait-elle? Anne? Annette? Elle иtait dеlicieuse1. Она, конечно, могла быть восхитительной, эта первая любовь, думал Рудольф, испытывая ужасную радость от собственного снобизма, но ей явно не удалось избавить этого человека от ужасного акцента. – Tu as l'envie d'y aller? En France?2 – спросил Бойлан, явно проверяя его. Он ведь сказал, что немного говорит по-французски, и Бойлан не хотел дать ему возможность улизнуть, не ответив на брошенный ему вызов. – J'irai, je suis sыr3, – продолжал Рудольф, стараясь говорить так, как мисс Лено произнесла бы эту фразу. – Боже, – удивился Бойлан. – Да вы говорите как настоящий француз. – У нас хорошая учительница. – Последний букет, брошенный в сторону мисс Лено, этой французской шлюхи… – Может, стоить попытать счастья на дипломатической службе? – рассуждал Бойлан. – Там вы сможете воспользоваться связями светских молодых людей. Только будьте осторожны и не женитесь прежде на богатой девушке. В таком случае придется заплатить за это дорогую цену. – Он сделал глоток вина из бокала. – Я хотел жить в Париже, очень хотел. Но у моих родителей было другое мнение на сей счет. Скажите, мой акцент на самом деле режет ухо? – Он просто чудовищен, – не пожалел его самолюбия Рудольф. – Ах, эта честность молодости, – засмеялся Бойлан. Но тут же стал серьезен. – Может, в этом отличительная особенность всей вашей семьи? Ваша сестра под стать вам, Рудольф. Они посидели молча. Рудольф наблюдал, как ловко орудует Бойлан вилкой и ножом. Важная персона с прекрасными, отточенными манерами. Перкинс убрал грязные тарелки с рыбными костями и поставил на стол второе блюдо – отбивные с тушеной картошкой и зеленым горошком. Рудольф подумал, что неплохо было бы привести на кухню Бойлана его мать – поучиться, как нужно готовить. Перкинс, можно сказать, не разливал по бокалам красное вино, он священнодействовал на этой торжественной церемонии. Интересно, подумал Рудольф, что Бойлану известно о его сестре Гретхен? Вероятно, все. А кто застилает кровати наверху? – Твоя сестра уже нашла работу или еще нет? – спросил Бойлан, словно их беседа текла, как и прежде, без пауз. – Она мне говорила, что хочет стать актрисой. – Не знаю, – уклончиво ответил Рудольф, не собираясь говорить ничего о сестре. – От нее давно не было известий. – Будет ли ей сопутствовать успех, как вы думаете? – спросил Бойлан. – Вы видели, как она играет? – Только раз. На школьной сцене. – Изуродованный, нещадно искалеченный Шекспир в костюмах, сшитых своими руками. Человек семи пядей во лбу. Тот мальчик, который играл роль Жака1, постоянно нервно теребил себя за усы, словно желая удостовериться, крепко ли они приклеены. Необычная, странная, очень красивая Гретхен была совсем не пара своему партнеру, которого она страстно сжимала в своих объятиях и говорила красивые слова о любви. – У нее есть талант? – Думаю, что да. У нее действительно что-то есть. Когда она выходила на сцену, все в зале тут же прекращали кашлять и чихать. Бойлан засмеялся. Рудольф понял, что сейчас он похож на маленького мальчишку. – Ну, я хотел сказать…– Он попытался вернуть свои утраченные позиции. – То есть можно было сразу почувствовать перемену атмосферы в зале. Публика сосредоточивала все свое внимание на ней, чувствовалось, что зрители только на ее стороне и что для них, зрителей, другие актеры на сцене рядом с ней попросту не существуют. Мне кажется, такое можно объяснить только талантом. – Да, вы, конечно, правы, – кивнул Бойлан. – Она потрясающе красивая девушка. Но, конечно, братья обычно не замечают красоты сестры. – Ну почему же? – возразил Рудольф. – Выходит, вы заметили? – рассеянно спросил Бойлан. Казалось, он уже утратил всякий интерес к затронутой теме. Он сделал знак Перкинсу, чтобы тот убрал со стола грязную посуду, а сам подошел к проигрывателю и поставил Второй фортепьянный концерт Брамса, причем на полную громкость. Им стало трудно говорить, и они промолчали до окончания трапезы. Пять сортов сыра на деревянном блюде. Салат. Пирог со сливами. Стоит ли удивляться, что у Бойлана «животик». Рудольф украдкой посмотрел на часы. Если ему удастся смыться отсюда пораньше, то, может, он еще успеет на свидание к Джулии. Конечно, идти в кино уже поздно, но он хотя бы сможет загладить свою вину перед ней, доказать, что умеет держать данное слово. После обеда Бойлан налил себе бренди и, поставив рядом маленькую чашечку кофе, завел какую-то симфонию. Рудольф чувствовал, что очень устал после целого дня рыбной ловли. После двух стаканов виски все расплывалось у него перед глазами и очень хотелось спать. Громкая музыка его подавляла. Бойлан по-прежнему был отменно вежлив, но не больше. По-видимому, он разочаровался во мне из-за того, что я ничего не рассказал ему о Гретхен, сделал вывод Рудольф. Бойлан сидел в глубоком кресле, с закрытыми глазами, сконцентрировавшись на музыке, и время от времени подносил к губам стаканчик с бренди. Он мог прекрасно обойтись и без него, Рудольфа, подумал он с отвращением, или довольствоваться компанией своего ирландского волкодава. По-видимому, они вместе провели не один приятный вечер наедине друг с другом, пока злобные соседи не отравили пса. Может, он хочет предложить мне место своей подохшей собаки? Игла проигрывателя попала в поцарапанную бороздку пластинки и теперь надоедливо щелкала. Бойлан, сделав нетерпеливый, раздраженный жест, встал, выключил проигрыватель. – Прошу меня простить, – извинился он перед Рудольфом. – Вот вам месть нашего века машин несчастному Брамсу. Может, отвезти вас в город? – Благодарю вас. – Рудольф встал, всем своим видом давая ему понять, как он ему признателен за такое предложение. Бойлан посмотрел на ноги Рудольфа в носках. – Ах, – воскликнул он, – как же вы выйдете на улицу в носках? – Ну, если вы отдадите мне мои сапоги. – По-моему, они еще не высохли. Минутку. Посмотрю, что можно для вас подыскать. – Он вышел из комнаты, поднялся к себе наверх. Рудольф долгим, внимательным взглядом обвел комнату. Как замечательно быть богатым! Интересно, попаду ли я сюда еще раз, увижу ли эту громадную комнату? – подумал он. Томас однажды тоже видел ее, но его сюда не пригласили. Богач Бойлан спустился в гостиную с голой жопой, и эта штуковина у него свисала чуть ли не до колен, ну, как у жеребца-производителя, налил в два стакана виски и пошел к ней наверх по лестнице. «Гретхен, тебе принести выпивку наверх или ты спустишься вниз?» Теперь, когда у него появилась возможность видеть и слушать Бойлана, он понял, что кривляния Тома, его карикатурное изображение этого человека, имитируемый им его голос – все точно соответствовало действительности. Вопросы, которые он задает, совсем, по сути дела, не вопросы. Рудольф покачал головой. Интересно, что думает себе Гретхен? «Мне это понравилось» – снова слышал он ее голос, когда они вдвоем сидели в баре «Порт-Филипского дома». «Мне это понравилось больше всего на свете. Такого я прежде никогда не испытывала». Рудольф, не находя себе места, нервно заходил по комнате. Посмотрел на название симфонии, которую только что выключил Бойлан. Шуман. Третья (Рейнская) симфония. Ну вот, по крайней мере, он сегодня узнал что-то полезное. Теперь он непременно вспомнит эту музыку, если снова услышит. Он взял со столика серебряную зажигалку длиной с целый фут, долго ее разглядывал. На ней – монограмма: «Т. Б.» Он с умыслом приобретал такие дорогие вещицы для всяких пустяков, для чего бедным служат гораздо более дешевые приспособления. Подумаешь, зажечь сигаретку! Он, щелкнув, открыл ее. Она плюнула в него струйкой пламени. Горящий крест на холме. Враги повсюду. Он услыхал шаги Бойлана по мраморному полу в холле. Торопливо погасив зажигалку, положил ее на место. Вошел Бойлан. В руках у него была небольшая сумка и пара мокасин цвета красного дерева. – Вот, Рудольф, примерьте! – сказал он. Мокасины были старые, но надраенные до блеска, с толстыми подошвами и кожаными шнурками. Они ему отлично подошли. В самый раз. – Эй, – удивленно сказал Бойлан, – да у вас такая же узкая ступня, как и у меня. Подарок одного аристократа другому. – Я верну вам их через пару дней, – сказал Рудольф, когда они отъезжали от дома. – Не беспокойтесь, – снисходительно ответил Бойлан. – Мокасины старые, как этот мир. Я их не ношу. Аккуратно сложенная удочка, корзинка для рыбы и его бредень лежали на заднем сиденье «бьюика». Резиновые сапоги пожарника, действительно еще мокрые внутри, – на полу за передним сиденьем. Бойлан забросил сумку на заднее сиденье. Рудольф забрал и свою поношенную фетровую шляпу со стола, но не осмелился надеть ее на голову – очень стеснялся в упор глядевшего на него Перкинса. Бойлан включил радиоприемник, поймал джаз из Нью-Йорка. Поэтому они не разговаривали дорогой, до самой Вандерхоф-стрит. Когда подъехали к их пекарне, Бойлан приемник выключил. – Ну, вот вы и дома, – сказал он. – Большое вам спасибо, спасибо за все, – сказал Рудольф. – Это вам спасибо, Рудольф, – ответил Бойлан. – Это был такой приятный день для меня, словно свежий глоток воздуха. – Заметив, что Рудольф положил ладонь на ручку дверцы, он, наклонившись к нему, мягко ее сжал. – Да, не могли бы вы сделать для меня одно одолжение? – Само собой. – Вот в этой сумке…– Бойлан, не отнимая рук от руля, чуть повернулся назад, чтобы показать ему, что кожаная сумка лежит там, на заднем сиденье. – Тут кое-что для вашей сестры, она очень хотела ее иметь. Не могли бы вы передать ее ей? – Ну, – неуверенно сказал Рудольф. – Не знаю, когда я ее увижу. – Это не к спеху, – сказал Бойлан. – Это то, что ей очень нужно, я знаю. Но спешить некуда. – О'кей, – согласился Рудольф. Он твердо решил не давать Бойлану адрес Гретхен и не собирался ничего рассказывать о сестре. – Передам, когда ее увижу. – Вы очень любезны, Рудольф. – Он посмотрел на часы. – Еще не поздно. Не хотите ли поехать со мной, выпить где-нибудь? Так не хочется возвращаться в свой постылый дом и коротать там время в одиночестве. – Знаете, мне приходится ужасно рано вставать по утрам, – объяснил Рудольф. Ему, как раз наоборот, сейчас очень хотелось побыть одному, чтобы проанализировать свои впечатления о Бойлане, верно оценить все таящиеся опасности и возможные преимущества от знакомства с этим человеком. Ему сейчас не требовалось никаких новых впечатлений – для чего ему лишняя ноша? Пьяный Бойлан, Бойлан несет какую-то чушь в незнакомой компании в баре. Бойлан напропалую флиртует с женщиной или пристает с непристойным предложением к матросу. Вдруг его осенило: а не педик ли он, этот Бойлан? Может, он незаметно пристает к нему самому? Эти тонкие, холеные руки на клавиатуре рояля, эти подарки, его одежда, смахивающая на броский наряд, ненавязчивые легкие прикосновения. – Что значит «рано»? – спросил Бойлан. – Я встаю в пять утра. – Боже мой! – удивился Бойлан. – Чем же может заниматься человек, встающий в пять утра, ума не приложу. – Я развожу на велосипеде клиентам отца свежие булочки, – объяснил Рудольф. – Ах вон оно что! – протянул Бойлан. – Я, конечно, понимаю, что кто-то должен развозить клиентам булочки. Но вам, Рудольф, не очень-то подходит занятие поставщика булочек. – Но это не самое главное в моей жизни, – возразил он. – Ну а что для вас главное в жизни, Рудольф? Бойлан рассеянно выключил передние фары. В салоне было темно, так как они стояли прямо под уличным фонарем. В подвале не было света. Отец еще не приступил к ночной смене. А если задать такой вопрос его отцу, то скажет ли он, что главное в его жизни – это выпекать булочки? – Пока не знаю. – И, не сдержавшись, спросил: – А ваше? – Тоже не знаю, – загадочно ответил Бойлан. – Пока не знаю. Может, у вас возникла какая-то идея? – Нет, ничего. – Этот человек рассыпался у него на глазах, на миллион мелких осколков. Рудольф чувствовал, будь он постарше, то, вероятно, мог бы собрать все эти осколки в одно целое, единое. – Как жаль, – покачал головой Бойлан. – А я-то думал, что зоркие глаза молодости способны увидать во мне то, что я сам не замечаю. – А кстати, сколько вам лет? – спросил Рудольф. Бойлан все время разглагольствует о прошлом, о далеком прошлом, словно он жил во времена индейцев, президента Тафта, когда наша планета была более зеленой. Вдруг Рудольфу показалось, что Бойлан не столько стар, сколько старомоден. – Догадайтесь! – сказал Бойлан веселым тоном. – Не знаю. – Рудольф колебался. Все мужчины, которым за тридцать пять, для Рудольфа выглядели на одно лицо, были одного возраста, ну, конечно, за исключением седобородых стариков, которые передвигались, тяжело опираясь на трость. Он уже давно перестал удивляться, когда читал в некрологе, что несчастный отправился на тот свет в возрасте тридцати пяти лет. – Пятьдесят? – сказал он наобум. Бойлан засмеялся: – Ваша сестра была куда добрее по отношению ко мне. Значительно добрее. Опять все возвращается к Гретхен, с раздражением подумал Рудольф. – Ну так сколько же вам? – Сорок. Мне сорок. Только что исполнилось. И вся моя жизнь – еще впереди, – не скрывая иронии, сказал Бойлан. – Увы! Скажите, Рудольф, а как вы будете выглядеть, когда вам стукнет сорок, не пробовали себе представить? – спросил он беззаботно, легко, словно шутя. – Ну, как мне сейчас? – Нет, не пробовал, – ответил Рудольф. – Мудрый молодой человек. Вам конечно же не хочется быть таким, как я. Я вас правильно понял? – Да, – искренне ответил Рудольф. Сам напросился, кто его тянул за язык. Ну вот – получай! – Почему же? Я вам не нравлюсь? Да? – Немного, – сказал Рудольф. – Но только не поэтому. – Почему же вы не хотите быть таким, как я, смею вас спросить? – Мне хотелось бы иметь такой же большой дом, как у вас. Столько же денег, как у вас, ваши книги, вашу машину. Мне хотелось бы научиться так разговаривать, как разговариваете вы, – только не все время, само собой разумеется, знать столько, сколько знаете вы, ездить в Европу, как путешествуете вы… – Но… – Но, несмотря на все это, вы ведь очень одиноки, – продолжал Рудольф. – Всегда грустны, печальны, всегда чем-то огорчены. Жизнь вам не доставляет радости. – Ну а когда вам исполнится сорок, вы не будете таким, не будете печальным, огорченным, безрадостным? – Нет, конечно. – У вас наверняка будет красивая, любящая жена, – продолжал Бойлан, словно читал сказочку на ночь малышу, – она будет всегда ожидать вас на вокзале, когда вы будете возвращаться с работы в городе, у вас будут очаровательные детишки, которых вы будете крепко любить и в порыве патриотизма провожать на фронт, когда начнется следующая война. – Я не собираюсь жениться, – отрезал Рудольф. – Ах вон оно что! – протянул Бойлан. – Вы изучили этот институт брака, знаете, что это значит на самом деле, без прикрас. Я был другим человеком. Мечтал о женитьбе. И я на самом деле женился. Я рассчитывал, что в этом моем дворце, расположенном на высоком холме, будут радостно звенеть детские голоса. Как видите, я не женат, и в моем доме не звенят детские веселые голоса, вообще ничьи голоса не звучат. Но все равно, еще не поздно…– Из золотого портсигара он вытащил сигарету, из кармана – зажигалку, щелкнул ею. Она осветила его волосы, показавшиеся Рудольфу седыми, морщинистое лицо с глубокими бороздками, скрытыми тенями. – Сестра вам говорила, что я сделал ей предложение? – Да. – Она объяснила, почему она мне отказала? – Нет. – Она вам сказала, что была моей любовницей? Это слово обидело Рудольфа, оно показалось ему очень грязным. Если бы он прямо сказал: «Я ее трахнул», то в этом случае Бойлан был бы менее неприятен, а Гретхен в таком случае не казалась бы одним из предметов собственности Теодора Бойлана. – Да. – Вы меня осуждаете? – спросил Бойлан охрипшим, суровым тоном. – Да, не одобряю. – Почему же? – Потому что для нее вы очень старый. – Да, в этом моя беда, – сказал Бойлан. – Не ее беда. Моя. Увидите ее, передайте, пожалуйста, что мое предложение остается в силе. – Нет. Бойлан сделал вид, что не расслышал его резкого ответа. – Скажите ей, – продолжал он, – что я не могу ложиться в постель без нее. Это просто невыносимо. Хочу вам признаться, Рудольф. В тот вечер в ресторанчике «Джек и Джилл» я оказался совершенно не случайно. Я не посещаю подобные заведения, думаю, вам это известно. Я решил разыскать вас. Я стал бывать в тех местах, где вы играли на трубе. Я следил за вами. Я искал Гретхен. В голове у меня мелькнула дурацкая мысль, что в брате я найду хоть что-нибудь от сестры. – Мне пора спать, – грубо оборвал его откровения Рудольф. Он, открыв дверцу, вылез из машины. Взял с заднего сиденья свою удочку, корзинку для рыбы, бредень, резиновые пожарные сапоги. Напялил на голову свою смешную фетровую шляпу. Бойлан сидел на своем сиденье и курил, разглядывая сквозь облачко дыма ровную линию фонарных огней Вандерхоф-стрит, словно на практике проверял верность теории перспективы, сказанную однажды учителем рисования: параллельные линии не пересекаются в бесконечности или, может быть, все-таки пересекаются. – Прошу вас, не забудьте сумочку, – напомнил ему Бойлан. Рудольф взял сумку. Легкую, будто она пустая и внутри ничего нет. Какая-то новая научно разработанная «адская машинка». – Благодарю вас за ваш такой приятный для меня визит. Кажется, я получил от него все, что можно. И всего-то ценой пары старых болотных сапог, которые я больше не ношу. Я сообщу вам, когда будет готов тир. Ступайте, ступайте, юный неженатый разносчик булочек. Я буду думать о вас на заре, часов в пять утра. – Бойлан завел мотор и резко сорвал машину с места. Рудольф смотрел вслед автомобилю, на красные задние огни, стремительно удалявшиеся в бесконечность, эти два огонька-близнеца, два сигнала, предупреждающие об опасности. Рудольф отворил дверь рядом с пекарней, занес сумки в прихожую. Включил свет, посмотрел на сумку. Замочек открыт. Кожаный ремешок свисал с ручки. Он открыл сумку, надеясь, что мать не слышит его возни. Там находилось, небрежно брошенное на дно, ярко-красное платье. Рудольф вытащил его, поднес поближе к лицу. Кружева. Глубокое декольте. Он представил, как сестра наденет его и всем открыто продемонстрирует свои женские прелести. – Рудольф, это ты? – раздался сверху тревожный голос матери. – Да, мам, я. – Он торопливо щелкнул выключателем. – Я сейчас вернусь. Забыл взять вечерние газеты. – Подняв сумку с пола, он торопливо вышел из прихожей: обязательно нужно опередить мать. Он побежал в соседний дом, к Бадди Уэстерману. Дом у Уэстерманов большой, просторный. Мать Бадди позволяла их группе «Пятеро с реки» репетировать в подвале дома. Рудольф свистнул. Мать у Бадди веселая, радушная женщина, любила их компанию и всегда угощала ребят то молоком, то чашечкой кофе после репетиций. Но сегодня Рудольфу не хотелось встретиться с ней. Он запер замочек, свешивающийся с ремешка ручки, положил ключик в карман. Бадди сразу же отозвался на свист, вышел из дома. – В чем дело? Уже так поздно! – Послушай, Бадди, – сказал Рудольф, – не сможешь ли подержать эту сумку для меня пару дней, а? – Он протянул Бадди сумку. – Купил подарок для Джулии и не хочу, чтобы увидела мать. – Заведомая ложь: в квартале было известно, какие скупердяи все Джордахи, и к тому же Бадди знал, что мать Рудольфа не одобряла встреч сына с девушками. – Ладно, сохраню, – беззаботно пообещал Бадди. Он взял из его рук сумку. – Я тоже тебя когда-нибудь выручу! – Мне от тебя ничего не нужно, кроме одного – не фальшивь, когда играешь «Звездную пыль». – Бадди считался лучшим музыкантом в их джазе и поэтому позволял себе делать иногда подобные критические замечания. – Что-нибудь еще? – Нет, это все. – Между прочим, я видел сегодня Джулию, – бросил Бадди. – Проходил мимо кинотеатра. А она входила. С каким-то незнакомым парнем. Он старше тебя. Приблизительно года двадцать два. Я спросил: «Где же Рудольф?», она ответила, что не знает и знать не хочет. – Не может быть! – обиделся Рудольф. – Нельзя же быть постоянно в полном неведении, вот что я скажу тебе, Рудольф. Ладно, до завтра! Рудольф пошел к вагону-ресторану «Эйс», чтобы купить там вечернюю газету. Он сидел за столиком со стаканом молока и двумя земляными орешками, читал спортивный раздел. Накануне днем «Гиганты» выиграли. Если не считать этого важного спортивного события, каким был для него этот день? Удачным или несчастливым? Он этого не мог сказать. Том поцеловал Клотильду и пожелал ей спокойной ночи. Она, проведя теплой ладонью по его щеке, нежно ему улыбнулась. Она лежала в кровати под одеялом, волосы разметались на подушке. На ночном столике горела лампа, чтобы он вышел из ее комнаты, не расквасив себе нос, или не налетел на кого-нибудь из домочадцев. Том бесшумно затворил за собой дверь. Полоска света в щели двери пропала – Клотильда выключила лампу. Он, пройдя через кухню, вышел в коридор и стал медленно подниматься по темным ступенькам, держа в руках свитер. Из спальни дяди Гарольда и тети Эльзы не доносилось ни звука. Обычно там стоит такой храп, что сотрясается весь дом. По-видимому, сегодня дядя Гарольд уютно спал на боку. Никто из их родственников в Саратоге не умер. Дядюшка потерял три фунта веса и ничего там не пил, кроме воды. Томас по узенькой лестнице прошел на самый верх, к себе на чердак, открыл дверь, включил свет. На его кровати в своей полосатой пижаме сидел дядюшка Гарольд собственной персоной. Моргая на свет, он ласково улыбнулся. Во рту его зияла большая дыра: четырех передних зубов не было, а мост он снимал на ночь. – Добрый вечер, Томас, – сказал дядя. Без переднего моста речь дяди была невнятной, он шепелявил. – Привет, дядя Гарольд, – поздоровался Томас. Он, конечно, понимал, что волосы у него взъерошены и от него пахнет духами Клотильды. Интересно, что дяде понадобилось в его комнате в столь поздний час? Прежде он к нему никогда не поднимался. Том понимал, что сейчас ему нужно быть очень осторожным, подбирать правильный ответ и нужную интонацию. – Уже довольно поздно, ты не находишь, Томми? – сказал дядя Гарольд низким голосом. – На самом деле? – переспросил Том. – Знаете, не посмотрел даже на часы. – Он стоял возле двери, стараясь держаться подальше от дяди. Почти голая комната. У него немного личных вещей. На комоде – книжка из библиотеки «Всадники из Перпл-Сейджа»1. Ее ему посоветовала почитать библиотекарша. Роман непременно понравится, заверила она его. – Уже довольно поздно, ты не находишь, Томми? – Массивный дядя Гарольд, казалось, заполнял собой всю маленькую комнатку. Он сидел в своей полосатой пижаме посередине кровати, и от его веса она сильно прогнулась. – Почти час ночи, – продолжал дядя Гарольд. Из его рта вылетали мелкие капельки слюны: так проявлялось отсутствие верхних зубов. – Поздно, нужно заметить, тем более для такого парня, как ты, с молодым, растущим организмом, которому приходится вставать очень рано и трудиться целый день. Развивающемуся организму, Томми, требуется полноценный, продолжительный сон. – Я не знал, который сейчас час, – оправдывался Томми. – Чем же ты занимался в час ночи, Томми, какие нашел для себя развлечения? – Бродил по городу, – отважно соврал он. – Ах, эти яркие огни, – сказал дядя Гарольд. – Яркие огни городка Элизиума, штат Огайо! Том притворился, что хочет спать, зевнул, потянулся. Бросил свитер на спинку стула. – Как хочется спать! Скорее бы в постель! – Томми, тебе нравится у нас в доме? – зашепелявил дядя Гарольд, брызгая слюной. – Конечно, нравится, а почему вы об этом спрашиваете? – Тебя здесь вкусно кормят, так же, как и всех членов нашей семьи, не так ли? – С едой у вас все в порядке, – согласился Том. – Хороший дом, прочная крыша над головой, – из-за дырки во рту у дяди получилось не «крыша», а «срыша». – Жаловаться не на что, – понизил голос Томас, чтобы, не дай бог, не приперлась сюда еще и тетушка Эльза и не приняла участие в ночной беседе. – Ты живешь в приятном, чистом доме, – продолжал нудеть дядя Гарольд, – все здесь относятся к тебе, как к родному, как члену нашей семьи. У тебя даже есть свой велосипед. – Жаловаться не на что, – повторил Том. – У тебя хорошая работа. Ты получаешь хорошую зарплату, как взрослый мужчина. А кругом всем грозит безработица. К нам приезжают миллионы людей, не имеющих работы, но ты механик, и тебе работа гарантирована всегда. – Да, я могу сам о себе позаботиться, – сказал Томас. – Ты, конечно, можешь позаботиться о себе самом, кто говорит другое? Но ты ведь плоть от моей плоти, кровь от моей крови. Я принял тебя безропотно, без возражений, когда твой отец попросил меня приютить тебя. Там, в Порт-Филипе, ты попал в беду, и я, твой дядюшка, ни о чем тебя не спрашивал, не задавал лишних вопросов. Разве не так? Тетя Эльза тоже радушно приняла тебя. – Там, дома, действительно был небольшой шум, – объяснил Томас, – но вообще-то ерунда, ничего серьезного. – Я сказал, что не задавал лишних вопросов, – повторил дядя Гарольд, великодушно отбрасывая от себя всякую мысль о допросе с пристрастием. Его пижамная куртка расстегнулась. Теперь вперед выкатился круглый животик, обнажив несколько слоев складок – вместилище не одного десятка кружек пива и толстых сосисок под резиновыми подтяжками брюк. – И что я требую взамен этому? Чего-то невозможного? Недостижимого? Благодарности? Ничего подобного. Только одного – крошечный пустяк. Чтобы молодой парнишка вел себя прилично, не задерживался нигде допоздна, ложился спать в положенное время. В постель, в свою постель, Томми. Ах, вон оно в чем дело! Этот сукин сын наверняка пронюхал о них с Клотильдой. Но он промолчал. – У нас чистый, порядочный дом, Томми, – продолжал свою нотацию дядя Гарольд. – Нашу семью повсюду уважают. Твою тетку принимают в самых лучших семьях. Ты ужасно удивишься, когда узнаешь, каким доверием я пользуюсь в банке, мне всегда готовы там предоставить любой кредит. Мне предлагали баллотироваться в законодательное собрание штата Огайо от республиканцев, хотя я не коренной житель этой страны. У моих дочерей – прекрасные, изысканные наряды, вряд ли кто одевается лучше, чем они. Они учатся. Хотят стать топ-моделями. Поинтересуйся, так, между прочим, попроси, и я покажу тебе табели их успеваемости, ты узнаешь, какого высокого мнения об их успехах преподаватели. По выходным они ходят в воскресную школу. Я сам их туда отвожу. Нежные, юные, чистые души, и они, как ангелочки, спят в комнате прямо под твоей, Томми. – Я все понимаю, – сказал Томас. Пусть этот старый идиот выговорится. – Ты не гулял по городу до часа ночи, не надо мне лгать. Я знаю, где ты был, – с печальным укором в голосе сказал дядя. – Мне захотелось чего-нибудь выпить. Я решил взять бутылочку холодного пива из холодильника. На кухне я услыхал шум. Томми, мне даже стыдно говорить, какой шум я услыхал. Мальчик твоего возраста! Присутствие в доме моих дочерей, этих ангелочков! Немыслимо! – Ну и что из этого следует? – грубо спросил Томми. Его затошнило от мысли, что дядя подслушивал, как они занимались любовью с Клотильдой! – Ну и что из этого следует? – возмутился дядя Гарольд. – Больше тебе сказать мне нечего? Что из этого следует? А? – А что вы хотите от меня услышать? – Тому так хотелось сказать дяде, что он любит Клотильду, что в его гнусной жизни с ним никогда не происходило ничего подобного, что Клотильда тоже его любит и что если бы он, Том, был сейчас старше, он сбежал бы из этого чистого, проклятого дома с их уважаемыми всеми домочадцами, с его бледными, худосочными девицами, будущими топ-моделями. Но конечно же он не мог ничего такого сказать. Он вообще ничего не мог сказать. Кажется, у него отсох язык. – Я хочу услышать от тебя, что сделала с тобой эта грязная, невежественная, но себе на уме девка? – прошипел дядя Гарольд. – Ты должен пообещать мне никогда к ней не прикасаться. Ни в моем доме, ни где-нибудь еще. Понял? – Я не собираюсь вам ничего обещать, – упрямо возразил Томас. – Как видишь, я с тобой предельно вежлив, – сказал дядя Гарольд. – Я с пониманием отношусь к этой щекотливой теме, говорю тебе тихо, как здравый, умеющий понимать и прощать мужчина, Томми. Нам не нужен скандал. Я не желаю, чтобы тетя Эльза узнала о том, что ты осквернил наш чистый дом, какой страшной опасности подвергались здесь ее дочери… Ах, мне трудно подыскать нужные слова, Томми. – Я не собираюсь ничего вам обещать, – твердо повторил Томас. – О'кей, ты не собираешься мне ничего обещать, – отозвался дядя Гарольд, но уже гневным тоном. – Можешь мне ничего не обещать. Вот что я тебе скажу. Сейчас я выйду из твоей комнаты и немедленно зайду в комнатку за кухней. Она-то уж мне все пообещает; все, смею тебя в этом заверить! – Вы так думаете? – спросил Томас, и его голос ему самому показался каким-то высоким, почти детским. – Да, я так думаю, Томми, – повторил его дядя шепотом. – Она пообещает мне все на свете. Ей ничего другого не остается. Если я ее выгоню, куда она пойдет? Вернется в Канаду к своему мужу-пьянице, который вот уже два года ищет ее, чтобы избить до смерти? – Повсюду полно работы. Для чего ей возвращаться в Канаду? – Ты так думаешь? Тоже мне нашелся авторитет по международному праву, – упрекнул его дядя Гарольд. – Ты считаешь, что все так просто? Ты думаешь, что я не обращусь в полицию? Так? – Какое отношение ко всему этому имеет полиция? – Томми, ты уже не маленький ребенок, – ответил, едва сдерживая ярость, дядя Гарольд. – Ты раздвигаешь ноги замужней женщине, как взрослый мужчина, но на плечах у тебя голова ребенка. Она развратила несовершеннолетнего, погубила его нравственность. Не забывай, Томми, что ты еще пока несовершеннолетний. Тебе только шестнадцать лет. А это – преступление, Томми. Серьезное преступление. Даже если они не отправят ее в тюрьму, ее вышлют из страны как нежелательную иностранку, которая занимается развращением несовершеннолетних детей. Клотильда не гражданка Америки. Ей придется вернуться в Канаду. Об этом напишут в газетах. А там ее будет ждать муженек. Да, да, – повторил дядя Гарольд. – Клотильда мне пообещает все. Все, понимаешь? – Он встал. – Мне, конечно, жаль, Томас. Это не твоя вина. Весь этот разврат у тебя в крови. Твой отец был большой охотник до шлюх. Его знал весь город. Мне было стыдно здороваться с ним на улице. А твоя мать, чтобы ты знал, была незаконнорожденным ребенком. Ее воспитали монахини. Поинтересуйся как-нибудь, кем был ее отец. Или мать. Ну а теперь ложись, Томми. Тебе нужно поспать. – Он снисходительно похлопал его по плечу. – Ты мне нравишься. И я хочу, чтобы из тебя получился настоящий мужчина. Ты – надежда нашей семьи. Я забочусь только о тебе, все это в твоих интересах. А теперь давай ложись спать. Дядя Гарольд прошлепал босыми ногами к двери – настоящий уродливый великан, любитель пива, в пижаме в полоску. Он был уверен, что сейчас все на его стороне и он может испробовать любое оружие. Томас выключил свет. Упал лицом вниз на кровать. Изо всех сил ударил кулаком по подушке. На следующее утро он спустился пораньше, чтобы поговорить с Клотильдой до завтрака. Но дядя Гарольд был уже в столовой, сидел, читал газету. – Доброе утро, – поднял он на мгновение на него глаза. Зубной мост у него был на месте. Он шумно втягивал в себя кофе из чашки. Вошла Клотильда с апельсиновым соком для Томаса. Она на него даже не смотрела. Смуглое, замкнутое лицо. Дядя Гарольд не глядел в ее сторону. – Просто ужас, что там происходит в Германии, – возмущался дядя. – Они, эти русские, насилуют немок прямо на берлинских улицах. Сто лет они ждали такого подходящего случая. Люди живут в подвалах. Если бы я не встретил твою тетю Эльзу и мы не приехали сюда, в эту страну, то не знаю, что со мной произошло бы, где бы я находился сейчас. Только один Бог ведает. Снова вошла Клотильда, принесла яичницу с беконом для Тома. Он внимательно посмотрел ей в лицо: не появится ли на нем какой условный знак. Нет, ничего. Закончив завтракать, Томас встал из-за стола. Он вернется сюда попозже, когда никого в доме, кроме Клотильды, не будет… Дядя Гарольд оторвался от газеты. – Скажи Коэну, что я буду в девять тридцать, – сказал он. – Мне нужно сходить в банк. И передай, что я пообещал мистеру Данкану, что его машина будет готова днем, вымытая и протертая. Томас кивнул, вышел из столовой. Навстречу ему вошли с лестницы две дочери, бледнолицые, пышные девицы. – Мои ангелочки, – ласково обратился к ним дядя Гарольд. Они поцеловали отца. – Доброе утро, папочка! Шанс встретиться с Клотильдой появится у него часам к четырем. В этот день дочери дяди Гарольда обычно посещали зубного врача, чтобы проверить состояние зубов, и тетя Эльза возила их на прием на втором семейном автомобиле. Дядя Гарольд сейчас наверняка торчит в демонстрационном зале. Клотильда будет одна. – Вернусь через полчаса, – предупредил он Коэна. – Нужно кое с кем встретиться. Коэну это не понравилось, он бросил на него подозрительный взгляд. Клотильда поливала лужайку, когда он, вертя педали велосипеда, подъехал к ней. Был яркий, солнечный день, и вокруг шланга то и дело вспыхивали разноцветные маленькие радуги. Небольшая лужайка с большой тенистой липой. На Клотильде белый халат. Тете Эльзе ужасно нравилось наряжать в белые халаты своих слуг, как нянечек в больнице. Живая реклама царящей в доме чистоты. У нее всегда такая чистота, хвасталась тетка, что можно есть прямо с пола! Клотильда, бросив на Томаса осторожный взгляд, продолжала заниматься своим делом – поливать лужайку. – Клотильда, пошли в дом, – сказал Томас, – нам нужно поговорить. – Разве ты не видишь, что я поливаю лужайку? – Повернув рукав, она направила струю на клумбу с красивыми петуниями перед самым домом. – Да ты хоть посмотри на меня, – сказал он. – По-моему, сейчас ты должен быть на работе, – отвернулась Клотильда в сторону. – Он приходил к тебе сегодня ночью? Мой дядюшка? – Ну и что? – Почему ты его впустила? – Это его дом, разве у меня есть право не впускать его? – с мрачным видом ответила девушка. – Ты что-нибудь ему пообещала? – Голос у Томаса вдруг сорвался, и он пронзительно закричал, но ничего не мог с собой поделать. – Какая разница? Возвращайся на работу. Нас могут увидеть. – Ты что-нибудь ему пообещала? – повторил свой вопрос Томми. – Я сказала ему, что больше не стану с тобой встречаться, – тихо, равнодушно сказала Клотильда. – Ты не могла это ему сказать. – Томас бросил на нее умоляющий взгляд. – Нет, сказала, – настаивала она на своем. Клотильда вертела в руках шланг с бьющей струей. На пальце поблескивало обручальное кольцо. – Между нами все кончено. – Нет, не кончено! Кто тебе это сказал? – Ему хотелось схватить ее в объятия, сильно встряхнуть. – Уходи к чертовой матери из этого дома. Найди себе другую работу. Я тоже уйду, и мы… – Не неси вздор, – резко оборвала она его. – Он рассказал тебе о совершенном мной преступлении. – В голосе ее прозвучала издевка. – Он добьется моей депортации из страны. Мы ведь с тобой не Ромео с Джульеттой. Ты – простой мальчишка, я – повариха! Возвращайся на работу, кому я говорю? – Неужели ты не могла ему возразить? – Томас пришел в полное отчаяние. Как бы сейчас не сорваться, не расплакаться перед ней, Клотильдой, вот здесь, прямо на лужайке перед домом. – Нечего с ним разговаривать. Он ведь настоящий дикарь, – объяснила ему Клотильда. – Он ревнует. Ну а когда в человеке дает о себе знать ревность, то с таким же успехом можно говорить со стеной, с деревом. Результат один и тот же. – Ревнует? – ничего не понял Томас. – Что ты имеешь в виду? – Он два года пытается влезть в мою кровать, – спокойно сказала Клотильда. – Ночью, когда его жена крепко спит, он спускается ко мне и начинает царапаться в дверь, как котенок. – Ах он жирный негодяй! – возмутился Том. – В следующий раз я его буду поджидать у твоей двери. – Ничего ты не сделаешь. В следующий раз он опять придет, вот увидишь. И ты прекрасно об этом знаешь. – И ты его впустишь? – Я только служанка, – ответила она. – И моя жизнь – это жизнь служанки. Я не хочу терять свою работу, не хочу возвращаться в Канаду. Забудь об этом. Alles kaput*1. Как нам было хорошо эти две недели. Ты очень хороший парнишка. И мне жаль, что у тебя из-за меня такие серьезные неприятности. – Ладно, ладно, – закричал он. – Я и пальцем больше не коснусь ни до одной женщины, если только ты…– Он вдруг стал задыхаться, слова не вылетали у него из глотки. Подбежав к своему велосипеду, он вспрыгнул на седло, помчался назад. Клотильда осталась на лужайке. Она теперь поливала розы. Он ехал не оглядываясь. Он не видел слез отчаяния на ее смуглом лице. Святой Себастьян, пронзенный множеством стрел, ехал к гаражу. Палки лучников он испробует позже. |
||
|