"Левиафан" - читать интересную книгу автора (Остер Пол)

4

Прошло почти два года, прежде чем мне довелось снова его увидеть. О его местонахождении знала только Мария, с которой Сакс взял обещание молчать. Многих на ее месте это не остановило бы, но она, дав слово, держала рот на замке, хотя для нее это было сопряжено с реальной опасностью. Время от времени мы с ней виделись, и всякий раз, когда речь заходила о Саксе, у меня складывалось впечатление, что об исчезновении Сакса ей известно не больше моего. Прошлым летом, узнав, как много она от меня скрывала, я пришел в ярость. Я готов был ее убить. Впрочем, это уже моя проблема. Она ничем не заслужила такого к себе отношения — слово есть слово, и, хотя ее молчание дорого ему обошлось, я понимаю, что не вправе ее осуждать. Если кто-то и должен был нарушить молчание, так это Сакс. В конце концов, он заварил эту кашу, а Мария просто его покрывала. Но Сакс словно воды в рот набрал. Затаился и два года не подавал о себе вестей.

Вроде он был жив, но чем дальше, тем больше сомнений на этот счет у нас у всех возникало. Зацепиться-то не за что — так, какие-то обрывки. Из Вермонта уехал, машину бросил, на короткий миг объявился в Нью-Йорке. Остальное — из области догадок. Поскольку в свою бруклинскую квартиру он нагрянул без предупреждения, мы решили, что он хотел сообщить Фанни нечто важное, о чем нельзя было сказать в письме или по телефону, но, увы, до этого так и не дошло. Среди ночи он ворвался в спальню («не в себе, глаза безумные») и, на свою беду («свет был включен, мы с Чарльзом занимались любовью, даже не прикрывшись простыней»), увидел то, что он меньше всего ожидал увидеть. Прежде чем Фанни успела открыть рот, он попятился в прихожую, бормоча на ходу извинения. Она вскочила с постели и бросилась следом, но он уже захлопнул входную дверь и кубарем скатился по лестнице. Голая, она подбежала к окну и громко его окликнула. Сакс на мгновение остановился и помахал ей. «Я вас благословляю!» — крикнул он и, послав ей воздушный поцелуй, скрылся в темноте.

Фанни тут же позвонила нам. Она подумала, что мы следующие. Но нет, мы с Айрис просидели полночи в ожидании Сакса, и все впустую. После этого следы его затерялись. Фанни периодически названивала по вермонтскому телефону — никто не отвечал. С каждым днем наши надежды на то, что он туда вернется, таяли, а панические настроения нарастали. Другого выхода не было — Фанни взяла напрокат машину и на субботу-воскресенье поехала в Вермонт. По приезде она мне позвонила. Ситуация непонятная. Входная дверь не заперта, машина стоит во дворе на своем обычном месте, в холодильнике еда, письменный стол в рабочем состоянии: отпечатанные страницы сложены стопкой, из пишущей машинки торчит незаконченный лист, рядом валяются ручки. Впечатление такое, что он в любой момент вернется. Если бы Бен решил уехать, сказала Фанни, он бы запер дверь на ключ, спустил воду в трубах, отключил электричество. «А главное, он бы забрал с собой рукопись, — добавил я. — Все остальное он мог забыть, но только не рукопись».

Все это не укладывалось в голове. Мы вместе прикидывали и так и этак, но загадка осталась без ответа. С чем был связан столь внезапный отъезд? Был ли он добровольным, или тут замешаны какие-то темные личности? Последний вариант вроде бы исключался, ведь Сакс сумел добраться до Нью-Йорка. Пускай немного не в себе, но целый и невредимый. Но если с ним было все в порядке, то почему он не вернулся обратно в Вермонт? Почему бросил свою машину, одежду, работу? Мы перебирали самые разные варианты, но так и не пришли к удовлетворительному объяснению. Слишком много белых пятен, слишком много в этом уравнении неизвестных. После месяца бесплодных гаданий я посоветовал Фанни объявить Бена в розыск и встретил неожиданное сопротивление. Она больше не имела на него никаких прав, поэтому отказывалась вмешиваться. После ночного инцидента он был волен делать все, что ему заблагорассудится; и вообще, насильно возвращать его в лоно семьи она не собиралась. Ее новый друг Чарльз, с которым к тому времени мы успели познакомиться, парень при деньгах, готов был нанять частного детектива. «Выясним, что с ним, — сказал он. — Никто не собирается возвращать его насильно. Просто надо убедиться, что он исчез, потому что хотел исчезнуть». Мы с Айрис сочли этот план разумным, но Фанни опять же встретила его в штыки: «Он нас благословил, все равно что попрощался. За двадцать лет я его хорошо изучила. Он не хочет, чтобы его искали. Один раз я его уже предала, с меня хватит. Оставим его в покое. Надумает вернуться — вернется. А нам остается только ждать. Поверьте мне, это единственно правильная линия поведения. Мы должны запастись терпением. Свыкнуться с мыслью, что его нет».

Так, в полной неизвестности, прошли два года. Айрис и Чарльз прямо говорили, что Сакса уже нет в живых. У меня на его счет не было ни интуитивных догадок, ни экстрасенсорных прозрений, просто смутное ощущение, что я его больше не увижу. «Смутное», потому что я давно перестал что-либо понимать. В первые месяцы после его исчезновения меня раздирали довольно бурные и противоречивые эмоции, но, когда они сгорели дотла, в душе не осталось ни гнева, ни скорби. Его отсутствие перестало восприниматься как личная трагедия. Мое воображение спасовало. Сакс стал «черной дырой». Из пропавшего друга превратился в пример моих ограниченных способностей проникать в суть вещей, в символ непознаваемости мира. Я выражаюсь туманно, но иначе не получается. Айрис обозвала меня буддистом, и она по-своему права. Христианка Фанни настаивала на том, что Бен рано или поздно вернется, атеисты Айрис и Чарльз яростно доказывали прямо противоположное, и только я как верный последователь дзен, для которого существует лишь Абсолютная Пустота, не мог ничего сказать по этому поводу. Впервые за все время, что Айрис меня знала, я не имел собственного мнения.

А жизнь продолжалась. Вняв призывам, мы постепенно свыклись с мыслью, что Сакса нет. Фанни теперь жила с Чарльзом, и мы с Айрис не могли не признать, что он человек достойный. За тридцать пять, архитектор, разведен, отец двоих сыновей, умен, по уши влюблен в Фанни — не к чему придраться. Со временем мы подружились, и для обеих пар наступила новая эра. Когда год назад Фанни сказала, что не собирается ехать летом в Вермонт (а может, уже никогда туда не поедет), ей пришла в голову мысль, что мы с Айрис могли бы там пожить вдвоем, причем это нам ничего не будет стоить. Мы согласились с условием, что оплатим расходы по содержанию дома: коммунальные услуги, налоги и прочее. Вот как случилось, что я оказался в августе месяце в Вермонте, — тут-то, нежданно-негаданно, и нагрянул Сакс, выпрыгнул, как черт из табакерки, когда я уже не чаял его увидеть. Однажды среди ночи подкатил к дому на разбитом синем «шевроле», провел с нами пару дней и снова исчез. Эти два дня он говорил без умолку, его словно прорвало. Наконец я все узнал из первых рук. Он очень хотел быть правильно понятым, поэтому старался не упустить ни одной существенной детали.

После того как мы с Айрис и Соней от него уехали, он с удвоенным рвением взялся за работу. Наши разговоры о «Левиафане» явно пошли на пользу, и он дал себе слово не возвращаться в Нью-Йорк, пока вчерне не закончит роман. Дело спорилось, и он наслаждался своим монашеским образом жизни, как в лучшие времена. Как-то раз, ближе к вечеру, вздумалось ему прогуляться, вместо того чтобы побросать мячи в баскетбольную корзину. Стояла середина сентября, воздух посвежел, запахло осенью. Он надел шерстяную охотничью куртку и двинулся вверх по склону, в северном направлении. До сумерек оставалось не так уж много времени, так что через полчаса он рассчитывал повернуть назад. Ему захотелось углубиться в лес, полюбоваться первыми желто-красными листьями и закатным солнцем, мелькающим между кронами берез и кленов. Взбираясь на холм, он прикидывал, чем бы побаловать себя на ужин.

В лесу, вместо того чтобы наслаждаться красотами природы и провожать взглядом улетающие на юг стаи, он начал думать о книге. Перебирая в памяти написанные за день страницы, сочинял на ходу новые варианты, намечал план работы на завтра. Под ногами шуршала палая листва, хрустели сухие ветки, а он себе шел и шел, проговаривая вслух целые куски и не замечая ничего вокруг. Сколько он так шагал, неизвестно, но в какой-то момент видимость резко ухудшилась. Солнце село, сгустилась тьма. Он огляделся, пытаясь сориентироваться, но место было незнакомое. Чувствуя себя глупым мальчишкой, он побежал обратно. Через несколько минут окончательно стемнеет, а у него ни фонарика, ни спичек. Чего доброго, придется заночевать в лесу. Он сел на пень и захохотал. Это ж надо, свалять такого дурака! Меж тем наступила безлунная ночь, в двух шагах не видно ни зги. Он еще раз хмыкнул. Пропади оно все пропадом. Ну, померзнет до рассвета — жив будет, не помрет. Словом, растянулся на земле, присыпал себя сверху листьями и ветками и стал думать о книге. И сам не заметил, как уснул.

Очнулся он на рассвете, продрогший до костей, в мокрой от росы одежде. Состояние препаршивое. Уже не до смеха. Все тело ломит, под ложечкой сосет. Одно желание — поскорей добраться до дому. Он пошел, как ему казалось, обратной дорогой, но после часа пути засомневался. Можно было попробовать вернуться на исходное место, но поди его найди — утро пасмурное, небо затянуто облаками. Среди живой природы Сакс чувствовал себя беспомощным, сориентироваться без компаса не мог. Но все-таки это не джунгли. Рано или поздно, если идти по прямой, лес кончится. Надо только выбраться на проезжую дорогу и разыскать ближайшее жилье, а там уж как-нибудь, мир не без добрых людей.

Легко сказать. Проблуждал он часа три-четыре (часов у него не было), все сильнее раздражаясь и кляня себя за преступное легкомыслие. Но стоило ему выбраться из леса, как на душе сразу стало легче. Он стоял на узкой проселочной дороге и успокаивал себя мыслью, что худшее позади. Вышагивая по дороге, он соображал, как далеко от дома его занесло, и сам с собой заключал пари. Если до пяти миль, то он купит Соне подарок на пятьдесят долларов. Если до десяти, то на сто. Свыше десяти — на двести. И так далее. Пока он мысленно задаривал свою крестницу мишками, лошадками и кукольными домиками, сзади послышался шум двигателя. Сакс остановился в ожидании. Это был красный грузовик, ехавший на приличной скорости. Сакс проголосовал. Грузовик промчался мимо, подняв облако пыли, и вдруг резко затормозил. Из-под колес полетела щебенка. Молодой голос пригласил его в кабину.

На вид водителю было двадцать с небольшим. Явно из местных. Здоровенный детина. Дорожный рабочий или слесарь-водопроводчик. Сакс был не слишком расположен к беседе, но парень оказался таким компанейским, что они разговорились. На полу валялась железная бейсбольная бита, и, когда водитель рванул с места, она подпрыгнула и ударила Сакса по лодыжке. Парень извинился за неудобства и представился: Дуайт (позже выяснилась и его фамилия — Макмартин). Заговорили о бейсболе. Дуайт играл за команду, которую спонсировала пожарная часть Ньюфёйна. Неделю назад закончился регулярный сезон, и как раз сегодня вечером состоится первая игра в серии плей-офф — «если не пойдет дождь», несколько раз добавил главный подающий и второй в лиге по хоумранам. Сажень в плечах, он мог поспорить со знаменитым Скоуроном по кличке Лось. Когда Сакс сказал, что постарается выбраться на вечернюю игру, Дуайт со всей серьезностью заявил, что он не пожалеет. Сакс невольно улыбнулся. Помятый, небритый, в налипших на одежду иголках и листьях, с красным носом, напоминавшим подтекающий водопроводный кран, он имел вид бомжа, но Дуайт не лез к нему в душу. Не поинтересовался, кто он и откуда, даже имени не спросил. То ли туповатый, то ли деликатный — так или иначе, Сакс был ему за это благодарен. Он даже пожалел о своей замкнутости в последнее время. Следовало сойтись поближе с соседями, вникнуть в их дела. Он сказал себе, что вечером надо непременно прийти на бейсбол, хотя бы по моральным соображениям. Да и полезно немного отвлечься от романа. Если бы было с кем перемолвиться словечком, его бы давеча не понесло в лес, вот и не заблудился бы.

Когда Дуайт сказал, где они находятся, Сакс ужаснулся. Эк куда его занесло! Надо было ехать на запад через два городка. По прямой-то было всего миль десять, зато в объезд все тридцать. Сакс вдруг решил все рассказать своему спасителю, хотя тот ни о чем не спрашивал. Из благодарности, а может, из желания повеселить. Пусть вечером позабавит своих партнеров по команде — с Сакса не убудет. Классический анекдот о столичном фраере, заблудившемся в трех соснах. Обхохочешься. Однако Дуайт отреагировал с неожиданным сочувствием. Со мной, говорит, случилась похожая история, даже вспоминать страшно. Лет в одиннадцать, вот так же заблудившись, он всю ночь просидел под деревом, дрожа как осиновый лист, в ожидании медведя. У Сакса закралось подозрение, что тот придумал эту историю, чтобы както его поддержать. В общем, парень и не думал над ним потешаться. Наоборот, предложил отвезти домой, хотя сам опаздывал. Лишних полчаса его, Дуайта, все равно не спасут, да и любой другой на его месте наверняка поступил бы так же.

Под колесами уже была мощеная дорога, но Дуайт решил сократить путь и, развернувшись, поехал в обратную сторону. Узкая ухабистая колея пролегала через густой лес. По словам водителя, она должна была вывести на более широкую просеку, а та, в свою очередь, к шоссе, в каких-нибудь четырех милях от дома Сакса. Очень может быть, но проверить это на практике ему не удалось. Впереди поджидал сюрприз, который поставил точку в их приятном путешествии.

Все случилось головокружительно быстро. От усталости Сакс ничего не успел понять — ни тогда, ни спустя два года, когда он мне об этом рассказывал. Дуайт тормознул. Посреди колеи, опершись на капот белой «тойоты», с сигаретой в зубах, стоял высокий стройный мужчина лет двадцати семи в рабочей фланелевой рубашке и мешковатых брюках цвета хаки. Сакс успел обратить внимание на бородку — от его собственной, в недавнем прошлом, она отличалась разве что более темным оттенком. Дуайт вышел узнать, не нужна ли помощь. Ответа Сакс не расслышал, но тон был рассерженный, враждебный. Еще на один вопрос мужчина и вовсе разразился матом. Сакс инстинктивно потянулся за бейсбольной битой, а ют добродушный Дуайт, похоже, опасности не почувствовал. Он сделал еще несколько шагов со словами, что готов помочь. Мужчина распахнул дверцу машины, и через мгновение у него в руке сверкнул пистолет. Раздался выстрел. Здоровяк взвыл и схватился за живот. Прогремел второй выстрел. Дуайт, согнувшись пополам от боли, с воплями и стонами заковылял прочь под яростным взглядом убийцы. Сакс подбежал к мужчине сзади, когда последовал третий выстрел, и со всей силой обрушил на него железную биту. Он хотел раскроить ему череп так, чтобы мозги брызнули, но удар пришелся по касательной. Хрястнула кость, мужчина завалился. Наступила тишина.

Сакс подбежал к лежащему Дуайту. Последний выстрел его добил: пуля разворотила затылок. Сакс опоздал на долю секунды. Сейчас он мог бы перевязывать парня, а не смотреть в остекленевшие глаза. Его колотила дрожь, к горлу подступала тошнота. Он сел на колею и уронил голову на колени. Ветер трепал одежду. Где-то неподалеку громко верещала сойка. Он взял пригоршню земли и стал втирать себе в лицо. Вторую пригоршню он отправил в рот и жевал землю пополам с мелкими камешками. Потом выплюнул эту кашу и завыл, как зверь.

Если бы Дуайт выжил, сказал мне Сакс, все сложилось бы иначе. У него не возникло бы такой мысли — удариться в бега. Но его охватила дикая паника. Рядом лежали два трупа. О том, чтобы обратиться в полицию, не могло быть и речи — один срок он уже отмотал. Кто поверит ему, человеку с сомнительным прошлым? Свидетелей-то нет. История дикая, невероятная. Мысли путались в голове, но одно было ясно: Дуайту уже ничем не поможешь, а свою шкуру еще можно спасти. Значит, надо поскорей убираться отсюда.

Полиция, конечно, вычислит, что тут не обошлось без третьего участника. Парень с пулей в затылке никак не мог проломить череп здоровому мужчине, а потом еще пройти метров семь по дороге. Всех следов своего присутствия, как ни старайся, он не уничтожит. Опытные криминалисты что-нибудь да найдут: след подошвы, волос, клочок одежды. Ну и пусть. Главное — стереть отпечатки пальцев и унести биту, тогда опознать его будет невозможно. В этом вся суть. Сделать так, чтобы этим третьим, исчезнувшим с места преступления, мог быть кто угодно. Тогда он неуязвим.

Сакс протер в грузовике все, к чему мог прикоснуться: приборная доска, сиденье, окно, дверная ручка, внутри и снаружи. Он проделал это три раза, для верности. Прихватив с земли бейсбольную биту, он залез в «тойоту» незнакомца. Ключ торчал в зажигании. Машина завелась с первого раза. Он отдавал себе отчет в том, что следы от колес только подтвердят версию о третьем участнике драмы, но он находился не в том состоянии, чтобы идти пешком. Конечно, это было бы самое разумное: добраться до дому на своих двоих и забыть случившееся, как кошмарный сон. Но поди уйми рвущееся из груди сердце и разбегающиеся мысли. Он жаждал скорости, рева мотора, а главное — поскорее убраться из этого проклятого места. Только так можно было бы унять колотившую его дрожь. Только так можно было справиться с ужасом, распиравшим его бедную голову.

Сакс вырулил на хайвей и часа два с половиной двигался на север вдоль Коннектикут-Ривер, пока не достиг широты города Барре. Вдруг отчаянно засосало под ложечкой. Он не ел вот уже сутки, и, хотя его могло вывернуть наизнанку, стоило рискнуть. Он нашел съезд, проехал минут пятнадцать по двухрядной дороге и оказался в маленьком городке, названия которого не запомнил. В пабе он заказал самое простое — яйца всмятку и тост.

Потом зашел в туалет, набрал в умывальник теплой воды и вымыл голову, очистил одежду от лесного сора и комков грязи. Сразу стало легче. Он заплатил по счету и вышел на крыльцо. Следующий шаг очевиден: развернуться и ехать в Нью-Йорк. Держать в себе такое невозможно. Он должен с кем-то поделиться, и этот «кто-то» — Фанни. Несмотря на все, что между ними произошло за последний год, он жаждал ее увидеть.

Подходя к белой «тойоте», Сакс впервые обратил внимание на калифорнийские номера. Это открытие его поразило. Что еще он упустил из виду? Прежде чем выехать на хайвей и взять курс на юг, он свернул в густой лес. Место было безлюдное. Он настежь распахнул все четыре дверцы, встал на коленки и тщательнейшим образом обследовал салон. В результате пшик. Несколько закатившихся под сиденье монеток, всякий мусор (скомканная обертка от фаст-фуда, корешки билетиков, пустые пачки от сигарет), и ничего — с именем владельца, никаких данных о человеке, которого он убил. В бардачке, кажется, тоже не было ничего, кроме руководства для водителя, коробки с патронами тридцать восьмого калибра и нераспечатанного блока сигарет «Кэмел». Оставался багажник — и вот там Сакса ждали главные открытия.

В багажнике лежали чемоданчик и два баула. В большем — одежда, бритвенные принадлежности и дорожные карты, а на дне, в белом конверте, паспорт. На фотографии Сакс увидел сегодняшнего незнакомца — тот же мужчина, только без бороды. Рид Н. Димаджио. Родился 12 ноября 1950 года в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Паспорт выписан в Сан-Франциско в июле; страницы, где проставляют визы и другие отметки, — пустые. Небось, документ поддельный, подумал Сакс. После того, что этот Димаджио, или кто он там, натворил утром в лесу, напрашивался вывод: Дуайт — не первая его жертва, ну а профессиональный убийца, скорее всего, путешествует по подложным документам. А вот имя, пожалуй что, настоящее, такое не придумаешь. Кому бы оно на самом деле ни принадлежало, за отсутствием других свидетельств Сакс решил исходить из того, что так звали человека, которому он несколько часов назад проломил голову. Пусть будет Рид Димаджио, а дальше время покажет.

Стальной блестящий чемоданчик, в каких фотографы иногда носят свое хозяйство, оказался заперт, и Сакс провозился с ним добрых полчаса. Пока он раскурочивал пружинный механизм с помощью монтировки, в железном ящике погромыхивали какие-то предметы — надо полагать, профессиональный набор: ножи, огнестрельное оружие, патроны. Но когда замки наконец сдались, все оказалось одновременно и прозаичнее, и загадочнее. Полная мешанина: электропровода, будильники, отвертки, микрочипы, мотки проволоки, оконная замазка, черная изолента. Он вертел в руках один предмет за другим, пытаясь понять, как они связаны между собой, но так ни к чему и не пришел. И только позже, ночью, по дороге в Нью-Йорк, его осенило: это была начинка для самодельной бомбы.

Второй баул, точнее, красно-бело-синий саквояж на молнии, с пластиковой ручкой, в первую же секунду внушил Саксу такой безотчетный страх, что он решил оставить его напоследок. Там могло быть что угодно. В случае маньяка и убийцы — такое, о чем лучше и не думать. Сакс долго колебался, открывать ли его вообще. Воображение рисовало ему такие страсти, что проще было сразу выбросить эту мерзость. Но он не выбросил.

В последний момент, закрыв глаза, одним движением расстегнул молнию.

Отрезанной головы, равно как и ушей, пальцев или детородных органов, там не обнаружилось. Зато там лежали деньги. Много денег. Столько денег он в жизни своей не видел. Саквояж под завязку был набит деньгами: толстые пачки стодолларовых купюр, перевязанные резинкой, каждая по три-пять тысяч. Сакс насчитал сто шестьдесят не то сто шестьдесят пять тысяч долларов. Его первой реакцией было облегчение, что страхи не оправдались. Затем — шок и растерянность. А затем он решил еще раз пересчитать деньги и вдруг почувствовал, что они ему как родные. Сакс удивительно быстро приноровился к экстраординарной ситуации. Закончив подсчет по второму разу, он уже воспринимал их как свои собственные.

Себе он оставил деньги, паспорт, сигареты и клюшку для гольфа. Остальное раскидал по лесу, а пустые баулы и чемодан выбросил в мусорный контейнер у выезда из городка. Шел уже пятый час, а впереди долгий путь. Следующую остановку он сделал в Спрингфилде, Массачусетс, чтобы поесть и выкурить сигарету Димаджио, и во втором часу ночи добрался до Бруклина. Здесь, на одной из мощеных улочек неподалеку от Гованус-Канал, среди пустых складов, на ничейной земле, где хозяйничали тощие бродячие собаки, он бросил машину, предварительно протерев все поверхности, к которым мог прикасаться. Излишняя предосторожность. Ключ торчит в зажигании, дверцы открыты — можно не сомневаться, что «тойоту» угонят еще до рассвета.

Дальше он шел пешком — в одной руке саквояж, в другой бита. На углу Пятой авеню и Президент-стрит он сунул биту в переполненный мусорный бак со старыми газетами и арбузными корками. Кажется, он все предусмотрел. Ему предстояло пройти еще около мили, но, несмотря на усталость, он зашагал к дому с легким сердцем. Впереди его ждала встреча с Фанни. Когда он ее увидит, худшее останется позади.

Теперь ясно, почему он так растерялся. Сакс не просто не был готов к новой ситуации — он вообще, что называется, не врубился. Его мозг и без того испытывал перенапряжение, а тут еще такой электрошок. Он стремился в тихую гавань, где можно ошвартоваться в любое время, но у причала не нашлось для него свободного места. Фанни, кувыркающаяся в постели с каким-то мужчиной, — эта картина была для него столь унизительна, что его хватило только на то, чтобы пробормотать извинения и пулей вылететь из квартиры. Все произошло слишком быстро. Хотя он вроде бы пришел в себя в тот момент, когда прокричал с улицы свои «благословения молодым», это был не более чем блеф, жалкая попытка сохранить лицо. Ему показалось — рухнуло небо. Из груди вырвали сердце.

Он пробежал квартал, не думая о дальнейшем, с одной мыслью — унести оттуда ноги, но на углу Третьей стрит и Седьмой авеню, увидев телефон-автомат, позвонил мне, чтобы попроситься на ночлег. Линия оказалась занята (я разговаривал с Фанни, которая после бегства Сакса сразу набрала мой номер), и он решил, что мы сознательно сняли трубку. Логично: в два часа ночи мы с Айрис по телефону не болтаем. Поэтому перезванивать он не стал. На сэкономленный четвертак он позвонил Марии. Хотя звонок вытащил ее из глубокого сна, она прочувствовала отчаянность положения и велела ему ехать к ней немедленно. В этот поздний час метро ненадежно, так что, пока он дождался поезда на станции «Гранд-Арми-Плаза» и добрался до ее квартиры в Манхэттене, она уже пила на кухне третью чашку кофе.

Решение ехать к Марии, в общем-то, напрашивалось. Даже из своей лесной глуши Сакс поддерживал с ней связь. Прошлой осенью, когда я вынудил Марию рассказать всю правду, она показала мне больше десятка писем и открыток из Вермонта. Они также разговаривали по телефону. За полгода его отсутствия раз в десять дней до нее так или иначе доходили какие-то сведения. Сакс верил ей, и, после того как отпала Фанни, а вслед за ней и я, Мария стала его последним прибежищем. После рокового падения ей единственной он открывал свою душу, поверял сокровенные мысли. Если разобраться, ближе человека в тот момент у него не было.

При всем при том, как оказалось, он сделал непоправимый шаг. И ведь не сказать, что Мария не горела желанием ему помочь, не отставила бы все дела, чтобы вывести его из кризиса, просто она знала то, чего не знал он, и этого было достаточно, чтобы жуткий случай в лесу обернулся для Сакса самой настоящей трагедией. Если бы в ту ночь он не приехал к Марии, уверен, все разрешилось бы для него наилучшим образом. Отоспавшись, он явился бы в полицию и рассказал все как было. Хороший адвокат вытащил бы его из этой истории. А так к взрывоопасным событиям последних двадцати четырех часов добавился еще один смертоносный ингредиент, и гремучая смесь в колбе угрожающе забурлила и задымилась.

У меня такое и по сей день не укладывается в голове. И это говорю я, человек, который всю жизнь сочиняет истории, ставит вымышленных персонажей в неожиданные, даже невозможные ситуации. Но я должен честно признать: в столь невероятный переплет, в какой попал в ту ночь мой друг Сакс, не попадал ни один из моих персонажей. Я собираюсь об этом рассказать, а самого берет оторопь — неужели такое возможно? Остается в очередной раз признать: нашему воображению не угнаться за реальностью. Как бы мы ни гордились необузданностью своей фантазии, жизнь выкидывает такие номера, что все наши потуги кажутся смешными. После разговора с Марией я раз и навсегда усвоил одну простую истину: произойти может все. И рано или поздно происходит.

Первые часы, особенно болезненные, запомнились им обоим как этакая гроза с пробирающими до дрожи раскатами и проливным дождем слез. Медленно, с запинками и мучительными паузами, Сакс рассказывал Марии о перипетиях страшной ночи, а она обнимала его, как ребенка, с трудом представляя себе, как такое могло случиться. Она поклялась, что будет нема как рыба. Мария намеревалась уговорить Сакса пойти в полицию, ну а пока ей было важно его успокоить и доказать свою преданность. Бен рассыпался на глазах. Стоило ему вспомнить свои «подвиги», как его охватило отвращение. Мария пыталась втолковать Саксу, что это была самооборона и ему не в чем себя винить, но он с ней не соглашался. Что там ни говори, он совершил убийство, вот непреложный факт. Но если бы ты не опередил этого человека, он бы наверняка убил тебя, резонно заметила Мария. Возможно, согласился Сакс, но в конечном счете для меня так было бы лучше. Лучше самому погибнуть от руки убийцы, чем жить с таким камнем на сердце.

Так они вели этот мучительный разговор, приводя друг другу свои аргументы, взвешивая тяжесть преступления и возможных последствий, заново переживая вместе часы, проведенные Саксом за рулем, и сразившую его сцену с Фанни, и ту ночь, что он провел один в лесу. Они перескакивали с темы на тему и снова возвращались к прерванной истории, возбужденные, забывшие про всякий сон, и в какой-то момент Сакс открыл маленький саквояж, чтобы показать свои находки. Сверху лежал паспорт. Бен протянул его Марии как доказательство, что незнакомец в лесу — это реальное лицо с именем, возрастом и местом рождения. Все очень конкретно, сказал он, давая ей паспорт. Если бы речь шла об анониме, можно было бы считать его монстром, говорить о том, что он заслужил такую смерть, но паспорт его демифологизировал: перед нами обычный человек, ничем не выделяющийся из общего ряда. Вот он со всеми анкетными данными. С фотографией. Еще живой, улыбающийся. Эта улыбка доконала Сакса, в чем он и признался Марии. Убеги он хоть на край света, она все равно будет стоять перед его глазами.

И вот Мария открывает паспорт, уже готовая произнести какие-то успокоительные слова, и в это мгновение ее взгляд падает на фотографию. Она вглядывается в нее, в имя владельца, снова в карточку — и чувствует, что голова у нее вот-вот лопнет (ее слова).

— Что-то не так? — спросил Сакс, увидев, как она изменилась в лице.

— О господи, — выдохнула Мария.

— С тобой все в порядке?

— Это шутка, да? Такой дурацкий розыгрыш?

— Я тебя не понимаю.

— Рид Димаджио. Это ведь Рид Димаджио.

— Так здесь написано. Может, это не настоящее его имя.

— Я его знаю.

— Что?!

— Я его знаю. Он был женат на моей лучшей подруге. Я была на их свадьбе. Они назвали дочь в мою честь.

— Рид Димаджио?

— Он самый. Еще бы я его не узнала!

— Но это невозможно.

— По-твоему, я это сейчас придумала?

— Этот человек — убийца. На моих глазах он хладнокровно застрелил двадцатилетнего парня.

— И тем не менее. Он был женат на моей подруге Лилиан Стерн. Собственно, это я их познакомила.

Дело шло к рассвету, но они продержались до девяти, пока Мария не поведала всю историю своей дружбы с Лилиан Стерн. На этом настоял Сакс, который, хоть и валился с ног от усталости, поймал второе дыхание. Он услышал подробный рассказ об их школьных годах в Массачусетсе и переезде в Нью-Йорк, про то, как они на несколько лет потеряли друг друга из виду, а потом совершенно случайно столкнулись в подъезде. Дойдя до приключений с телефонной книжкой анонимного владельца, Мария, рассказывая о том, как ее авантюрная подруга решила выступить в ее роли, разложила на полу целую галерею фотопортретов Лилиан. Так она наконец дошла до Димаджио и бурного романа между ним и ее лучшей подругой. Марии он нравился, но нельзя сказать, что она его хорошо знала. Запомнились какие-то отдельные моменты. Например, он сражался во Вьетнаме, но она не могла сказать, добровольно он пошел в армию или его забрили. На гражданку он вернулся в начале семидесятых, как ветеран-льготник получил бесплатное образование в колледже, и в семьдесят шестом, когда Лилиан с ним познакомилась, новоиспеченный бакалавр поступил в аспирантуру Университета Калифорнии по специальности «Американская история». Они полюбили друг друга и начали встречаться, а затем Лилиан последовала за ним в Беркли. Мария видела его с тех пор дважды: в семьдесят седьмом, на свадьбе, и в восемьдесят первом, когда у них родилась дочь. Через три года они расстались. В тот период подруги перезванивались не часто, и со временем их общение перестало быть насущной потребностью.

В Димаджио никогда не чувствовалась жестокость, сказала Мария, он не производил впечатление человека, способного причинить другому боль, не говоря уже о том, чтобы не моргнув глазом застрелить парня, которого он видел первый раз в жизни. Это не какой-нибудь бандит с улицы, а интеллектуал, ассистент преподавателя, он писал докторскую, подрабатывал на стороне, в свободное время играл на сцене местного театра и снимался в студенческих фильмах. Сбережений Лилиан хватило им на пару лет, но затем наступили трудные времена, они с трудом сводили концы с концами. В общем, на жизнь профессионального киллера не похоже.

С другой стороны, не такую перспективу для подруги Мария когда-то себе рисовала. После бурного водоворота Нью-Йорка — скучная заводь Беркли. Странный выбор. Впрочем, Лилиан уже подумывала о перемене мест, и, когда вспыхнул ее роман с Димаджио («это был пожар», вспоминала Мария), она просто бросилась за ним очертя голову — не столько сознательно выбирая, сколько следуя за судьбой. Понятно, что Беркли не Голливуд. К счастью, ее избранник не был классическим книжным червем в круглых очечках и с впалой грудью. Димаджио был физически крепок и хорош собой, интеллектуально превосходил всех ее знакомых: начитанный, речистый, с собственным оригинальным мнением по любому вопросу. Лилиан, которая за свою жизнь прочитала две книжки, была сражена наповал. Видимо, она решила, что рядом с Димаджио она преобразится, что с его помощью выбьется из посредственности и сумеет добиться чего-то серьезного. Голливуд был всего лишь детской мечтой. Обладая неплохими внешними данными и, возможно, даже способностями, она была слишком ленива и импульсивна, слишком несобранна, лишена честолюбия, чтобы стать настоящей актрисой, — так объясняла Мария Саксу. Поэтому, когда Лилиан спросила у нее совета, она ей сказала без обиняков: забудь про кино и выходи за Димаджио. Так и вышло.

Брак, кажется, был удачным. Во всяком случае, Лилиан никогда не жаловалась. Кое-какие сомнения у Марии появились во время ее второго визита в Калифорнию (Димаджио показался ей замкнутым и надменным, без чувства юмора), но она списала это на трудности, связанные с появлением ребенка, и оставила свои сомнения при себе. А через два с половиной года ее огорошили известием о том, что они готовы разбежаться. Лилиан сказала ей по телефону, что у Димаджио появилась другая женщина. И тут же проговорилась: «Мое прошлое меня таки настигло». Мария почему-то была уверена, что Лилиан сразу рассказала мужу о своей нью-йоркской жизни, однако та решила иначе: будет лучше, если он останется в неведении. Но судьба распорядилась по-своему. Однажды в Сан-Франциско они ужинали в ресторане, и за соседним столиком оказался один из ее бывших клиентов. Мужчина был пьян, и, поскольку Лилиан не реагировала на его масляные глазки, на разные ухмылочки и подмигивания, он встал и громко сказал все, что он о ней думает, прямо при муже. Когда они вернулись домой, Димаджио словно с цепи сорвался. С криками «Грязная шлюха!» он повалил ее на пол и пинал ногами, он швырял об стену посуду. Если бы не спящий в соседней комнате ребенок, он бы, наверно, ее убил. Интересно, что в другом телефонном разговоре, буквально на следующий день, Лилиан даже не вспомнила про эту чудовищную сцену. Теперь она говорила, что у Димаджио «поехала крыша», что он связался с «какими-то радикалами» и ведет себя как «законченный псих». В конце концов ей все это надоело, и она выгнала его из дома. Это была уже третья версия — факты в изложении Лилиан всегда обрастали причудливыми подробностями. Какая-то из этих версий, вероятно, соответствовала действительности. Не исключено, что все три соответствовали действительности, хотя с таким же успехом можно предположить, что все эти версии — чистый блеф. С Лилиан, по словам Марии, ни в чем нельзя быть уверенным. Может, все гораздо проще: она изменяла мужу и он от нее ушел. Или еще что-то.

Официально они не развелись. Димаджио, получив докторскую степень, преподавал в небольшом частном колледже. После разрыва с Лилиан он переехал в однокомнатную квартирку с минимальными удобствами. В течение девяти месяцев, каждую субботу, ровно в десять он заезжал за маленькой Марией и, проведя с ней день, привозил ее обратно к восьми вечера. Однажды утром он не приехал. Никаких объяснений не последовало. Лилиан два дня звонила ему на квартиру, но телефон молчал. В понедельник она позвонила ему на работу и, не застав его и там, связалась с секретаршей. Та сообщила, что Димаджио ушел из колледжа. На прошлой неделе подвел оценки за семестр и взял расчет. Директору сказал, что ему предложили постоянное место в Корнелле, но, когда Лилиан позвонила туда на исторический факультет, выяснилось, что там о нем и не слыхали. А дальше — он словно исчез с лица земли. Не писал, не звонил, не интересовался собственной дочерью. Где он был и что делал, прежде чем в один далеко не прекрасный день объявиться в вермонтском лесу и там найти свою смерть, неизвестно.

Лилиан и Мария постоянно перезванивались. Через месяц после таинственного исчезновения Мария пригласила подругу вместе с дочкой к себе в Нью-Йорк. Она предложила оплатить дорогу, но, так как Лилиан была на мели, обе, поразмыслив, пришли к тому, что деньги лучше потратить на погашение долгов. Мария выслала чек на три тысячи долларов (все, что у нее на тот момент было), а визит отложили до лучших времен. Миновало два года. Мария все собиралась слетать в Калифорнию на пару недель, но работа не пускала. После года телефонное общение пошло на убыль. В какой-то момент, решив, что дела у Лилиан опять плохи, Мария послала ей еще полторы тысячи. «Почему я к ней не выбралась! — с горечью восклицала Мария, обращаясь ко мне. — Я даже толком не знала, что там творится». Только сейчас, когда случилось непоправимое, пришло осознание, что она проявила эгоизм и не вытащила подругу из беды.

Через пятнадцать минут Сакс уже спал на диване. Ему больше не нужно было бороться с усталостью — в голове созрел план, он знал свои дальнейшие действия. История Лилиан и Димаджио открыла ему глаза: пережитый им кошмар подсказывал неожиданный выход сродни маленькому чуду. Важно было принять невероятное происшествие как данность, не бежать от него, а, наоборот, пойти навстречу, вдохнуть в себя, как кислород, дающий силу. То, что еще пару часов назад казалось кромешной тьмой, вдруг ярко высветило дорогу. Он отправится в Калифорнию и вручит Лилиан деньги, найденные в машине. А с ними — всего себя. Такова алхимия наказания. Сделать это — значит обрести покой. Димаджио забрал человеческую жизнь. Он, Сакс, забрал жизнь Димаджио. Теперь его черед: он должен отдать свою жизнь. Таков всеобщий закон. Пожертвовать собой, чтобы разомкнуть дьявольский круг. Вручить деньги Лилиан Стерн, вверить ей свою судьбу. Это ли не покаяние: сознаться, поставить жизнь на кон, пожертвовать всем ради призрачной надежды на милость и прощение.

Марии он ничего этого не сказал. Боялся, что его не поймут, боялся ее запутать или еще больше растревожить. Покидать свое убежище Сакс не спешил. Он нуждался в отдыхе. Никто его не гнал, и за три дня он ни разу не высунул носа из квартиры. Мария покупала ему одежду, приносила продукты и свежие газеты, готовила обеды. Он читал прессу и смотрел телевизор. Спал. Смотрел в окно. И размышлял о всепоглощающем страхе.

В «Нью-Йорк таймс» ему попалась на глаза заметка о двух мертвецах, обнаруженных в Вермонте. Из нее Сакс узнал фамилию Дуайта — Макмартин. Никаких деталей о ведущемся расследовании он не почерпнул. В другой газете, «Нью-Йорк пост», в заметке, озаглавленной «Тайна вермонтского леса», подчеркивался загадочный характер преступления, поставившего местные власти в тупик. Ни слова о третьем участнике, о брошенной в Бруклине белой «тойоте» или предполагаемой связи между Макмартином и Димаджио. В вечерних теленовостях один из общенациональных каналов предложил зрителям топорно сделанное интервью с родителями Дуайта (мать рыдает в камеру, отец стоит рядом с каменным лицом), а также общий план дома Лилиан Стерн («Миссис Димаджио отказалась разговаривать с репортерами»), и опять же никаких подробностей о самом расследовании. По словам представителя полиции, экспертиза показала, что Макмартин умер от пуль, выпущенных из пистолета Димаджио, а вот как погиб он сам, сказать никто не мог. В деле явно замешан третий человек, но кто он и куда скрылся, полиция не имела ни малейшего представления. Намерения, цели неизвестного преступника — сплошные вопросы.

Пока Сакс жил у Марии, она постоянно пыталась дозвониться до Лилиан. Сначала никакого ответа. Затем — бесконечно «занято». Она попросила оператора проверить, не повреждена ли линия. Нет, ответили ей, просто сняли с рычага трубку. После сюжета в вечерних теленовостях все прояснилось: Лилиан решила оградить себя от назойливых репортеров. Так Мария до нее и не дозвонилась. Может, оно и к лучшему. Велико было искушение сказать подруге всю правду: убийца ее мужа — приятель Марии — в данную минуту стоит рядом с ней. И без того ситуация хуже некуда. Что касается Сакса, то он от такого разговора, пожалуй, только выиграл бы.

Мария, так сказать, протоптала бы для него дорожку в Калифорнию и тем самым облегчила выполнение его миссии. Но откуда ей было знать? Он ведь ничего не сказал о своем плане. Даже не попрощался. Когда она в очередной раз вышла в магазин, он оставил на кухонном столе записку: «Спасибо за всё». Стыдно, конечно, но просто так она бы его не отпустила, а врать он не хотел. Поэтому он подхватил свои вещички и был таков. Пешком добравшись до Западного Бродвея, он поймал такси и попросил отвезти его в аэропорт Кеннеди. Через два часа он летел в Сан-Франциско.

Лилиан жила в розовом домишке в бедном квартале, где дворики налезали один на другой, фасады облупились, а из трещин в асфальте вылезал бурьян. Сакс подъехал к дому на арендованном «плимуте» в одиннадцатом часу утра и позвонил в дверь. Никто не отозвался. Хотя он раньше не бывал в Беркли, он не стал осматривать город, а решил дожидаться Лилиан прямо на крыльце. Воздух был напоен непривычными ароматами. Просматривая «Сан-Франциско кроникл», он вдыхал пряные запахи палисандрового дерева, жимолости и эвкалипта — так встречает гостей вечнозеленая Калифорния. Ему было все равно, сколько ждать. С той минуты, когда встреча с этой женщиной стала единственной целью его жизни, время для него остановилось, свелось именно к этому — напряженному ожиданию. Десять минут или десять часов — какая, в сущности, разница. Главное — дождаться.

В «Кроникл» обнаружилась статья про Димаджио, из которой можно было узнать немало интересного. Согласно местным источникам, он был связан с леворадикальной группой экологов, посвятивших себя закрытию АЭС и борьбе с крупными перерабатывающими заводами и прочими «осквернителями Земли». Автор статьи высказывал предположение, что Димаджио погиб при исполнении некой акции протеста. Тут же следовало решительное опровержение со стороны председателя местного отделения общества «Дети планеты», который утверждал, что их организация принципиально выступает против любых форм насилия. В статье высказывалось и другое предположение: Димаджио действовал по собственной инициативе, этакий отступник, выбравший свои методы борьбы. Хотя это были домыслы, Сакса еще раз резануло: Димаджио не уголовник, а человек идеи, максималист с завихрениями, возмечтавший переделать мир. Это не отменяло того факта, что он убил невинного парня, просто ситуация теперь выглядела более драматичной. В сущности, он и Сакс были единомышленниками. В другое время и при других обстоятельствах они могли бы подружиться.

Сакс скоротал час с газетой, потом бросил ее и превратился в праздного зеваку. Мимо проехал десяток машин. Что касается прохожих, то они были очень пожилыми либо очень юными: маленькие дети в сопровождении мамаш, старый негр с палочкой, седая азиатка с ходунком. В час дня Сакс ненадолго отлучился купить фаст-фуд, чтобы поесть на своем посту. Он ждал Лилиан часам к шести, после работы, хотя с таким же успехом она могла нигде не работать или вообще уехать из города. Если так, то он зря прилетел, но, чтобы в этом убедиться, оставалось только сидеть и ждать. Незаметно наступил вечер, проплывающие облака потемнели на глазах, и Сакса охватило беспокойство. Пять… шесть… семь часов. В половине восьмого он еще раз сходил в соседнюю забегаловку и тут же вернулся на ступеньки. Она могла пойти в ресторан или встретиться с друзьями, да мало ли что! Он должен ее дождаться. Заговорить с ней, прежде чем она войдет в дом. Это его единственный шанс.

Но когда она наконец появилась, Сакс был застигнут врасплох. После полуночи он уже перестал надеяться, и бдительность притупилась. Он привалился плечом к чугунной решетке, закрыл глаза и, кажется, задремал, когда до его слуха донеслось тихое урчание двигателя, работающего на холостом ходу. Открыв глаза, он увидел машину на другой стороне улицы, прямо напротив подъезда. Через мгновение мотор заглох и передние фары погасли. На всякий случай Сакс поднялся на ноги. Сердце у него колотилось, кровь стучала в висках.

Женщина со спящим ребенком на руках пересекала улицу, даже не глядя в сторону дома. Она что-то прошептала на ухо ребенку. Сакс вдруг понял: его просто не видно, он сливается с темнотой, и заговорить сейчас с ней — значит напугать ее до полусмерти. Он заколебался, а она уже шла по дорожке к дому, и ее лицо по-прежнему скрывала темень. Наконец он решился и шагнул ей навстречу.

— Лилиан Стерн?

Услышав себя, он сам испугался. Вместо теплой, дружеской интонации — жесткий, вызывающий тон, в котором при желании можно услышать скрытую угрозу.

Женщина тихо ахнула и остановилась. Понадежнее перехватив ребенка, она набросилась на Сакса, и, хотя говорила она негромко, ее голос звенел от гнева и досады.

— Убирайтесь с моего крыльца, мистер, и побыстрее. Я не собираюсь ни с кем разговаривать.

— Два слова, — сказал Сакс, спускаясь со ступенек и успокаивая ее жестом. — Я жду вас здесь с десяти утра. Мне надо с вами поговорить. Это очень важно.

— Никаких газетчиков.

— Я не газетчик. Я ваш друг. Вы можете ничего не отвечать, просто выслушайте меня.

— Все вы одним миром мазаны. Грязные ищейки.

— Вы ошибаетесь. Я друг Марии Тернер. Это она дала мне ваш адрес.

— Мария? — Голос ее тут же смягчился. — Вы знаете Марию?

— Да, хорошо знаю. Если вы мне не верите, позвоните ей, а я здесь подожду.

Он спустился с крыльца, а женщина снова двинулась вперед — имя Марии, как по волшебству, тотчас вывело ее из оцепенения. Они сделали несколько встречных шагов по дорожке, вымощенной плиткой, и остановились нос к носу. Наконец Сакс получил возможность разглядеть Лилиан. Он сразу узнал необыкновенное лицо, впервые увиденное на фотографиях Марии: эти темные глаза, эту шею, эту короткую стрижку, эти полные губы. Глядя на нее с высоты своего роста, он подумал, что она еще красивее, чем на снимках.

— Кто вы такой, черт возьми? — спросила она.

— Меня зовут Бенджамин Сакс.

— И что вам, Бенджамин Сакс, от меня надо? Почему вы среди ночи торчите возле моего дома?

— Мария несколько дней пыталась с вами связаться, но так и не дозвонилась. Пришлось ехать самому.

— Из Нью-Йорка?

— У меня не было выбора.

— Вот как? Это еще почему?

— Потому что я должен вам сообщить нечто важное.

— Мне это не нравится. С меня хватит плохих новостей.

— Это не плохие новости. Странные — да, невероятные — пожалуй, но уж никак не плохие. Для вас так очень хорошие. Я бы даже сказал, потрясающие. Ваша жизнь может повернуться на сто восемьдесят градусов.

— Не слишком ли вы самоуверенны?

— Просто я знаю, о чем говорю.

— И это не может подождать до утра?

— Нет. Мы должны поговорить прямо сейчас. Дайте мне полчаса, а затем я уйду. Обещаю.

Ни слова не говоря, Лилиан Стерн вытащила из кармана плаща связку ключей, поднялась на крыльцо, открыла входную дверь. Сакс последовал за ней в темную прихожую. Все сразу пошло не по сценарию. Хотя его и впустили в дом, однако, стоя на пороге, пока Лилиан на втором этаже укладывала дочь спать, он не был до конца уверен, что у него хватит духу выложить всю правду. Тогда зачем было лететь за тридевять земель…

Он услышал, как она прикрыла дверь детской и, вместо того чтобы спуститься вниз, перешла в другую комнату. Прозвучало: «Мария», и тут же дверь захлопнулась. Дальнейший телефонный разговор просачивался в виде отдельных слов и вздохов, перемежаемых долгими паузами. Как ни хотелось Саксу расслышать реплики Лилиан, очень скоро ему пришлось отказаться от всяких попыток. Чем дольше длился разговор, тем сильнее он нервничал. Чтобы как-то себя занять, он решил осмотреться. Во всех трех комнатах на первом этаже царила мерзость запустения. На кухне в мойке громоздилась гора посуды. В гостиной валялись на полу подушки и перевернутые стулья, обеденный стол лежал на ковре — столешница отдельно, ножки отдельно. Пепельницы были заполнены окурками. Сакс выключал свет и шел дальше. Дом, от которого веяло унынием и тоской, произвел на него удручающее впечатление.

Телефонный разговор продолжался минут пятнадцать или двадцать. Когда Лилиан положила трубку, Сакс уже вернулся в прихожую и ждал под лестницей. Через какое-то время она спустилась вниз, хмурая, озабоченная, с подрагивающей нижней губой, напоминавшей о недавних слезах. Она была босиком, с ярко-красными ногтями. Плащ и платье сменились черными джинсами и белой футболкой. Она явно избегала встречаться с ним взглядом. Сакс посторонился. Лилиан прошла мимо и уже на полпути в кухню бросила через плечо:

— Мария передает привет. Она не понимает, что вы здесь делаете.

Не дожидаясь ответа, она вошла в кухню. На всякий случай Сакс двинулся за ней. Лилиан щелкнула выключателем и при виде этого бардака тихо застонала. Стоя спиной к гостю, она открыла шкафчик, достала бутылку «Джонни Уокера» и налила себе виски. В ее действиях сквозила откровенная враждебность. Она не спросила, хочет ли он выпить, даже не предложила ему сесть. Сакс испугался, что не сумеет переломить ситуацию. В конце концов, никто его сюда не звал, и вот он здесь, однако сильный мандраж и скованность мешают ему начать этот нелегкий разговор.

Лилиан отхлебнула виски и смерила его колючим взглядом.

— Мария не понимает, что вы здесь делаете, — повторила она хрипловатым голосом, лишенным всякого выражения, и все же в нем легко читалось презрение и даже брезгливость.

— Да, — согласился Сакс— Она не в курсе.

— Говорите, что вам нужно, и уходите. Я понятно выражаюсь? Чтобы через десять минут вас тут не было.

— Я не доставлю вам никаких хлопот.

— Если я позвоню в полицию, от вас останется мокрое место. Вы что, с дуба упали? Застрелили моего мужа и еще хотите, чтобы я принимала вас с распростертыми объятиями?

— Я не застрелил вашего мужа. Я никогда не держал в руках огнестрельного оружия.

— Мне наплевать, что вы там держали. И нечего меня впутывать в это дело, понятно?

— Мы оба оказались впутаны в это дело, вы и я.

— За прощением приехали? Решили бухнуться на колени, чтобы я отпустила вам грехи? Вы ошиблись адресом. Здесь не церковь, и я не пастор.

— Отец вашей дочери погиб, а вам как будто наплевать?

— Мои чувства — не ваше дело.

— Мария упомянула про деньги?

— Какие деньги?

— Разве она вам не сказала?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— У меня есть для вас деньги, вот почему я здесь. Я должен их вам отдать.

— Не нужны мне ваши деньги. Ничего мне от вас не нужно. Уходите.

— Вы прогоняете меня, даже не выслушав.

— Почему я должна вам верить? Я не знаю, чего вам от меня нужно, но что-нибудь да нужно. Просто так деньги не предлагают.

— Лилиан, вы меня совсем не знаете. Не имеете обо мне ни малейшего представления.

— Почему же. Я услышала про вас достаточно, и вы мне не нравитесь.

— Я не для того сюда приехал, чтобы вам понравиться. Я приехал вам помочь, а что вы обо мне думаете, дело десятое.

— Вы ненормальный. И говорите вы, как законченный псих.

— Отрицать свершившийся факт — вот что было бы ненормально. Я у вас взял и хочу вернуть долг. Очень просто. Поймите же, я вас не выбирал, так сложились обстоятельства, и теперь слово за мной.

— Вы вроде Рида. Еще один сукин сын с хорошо подвешенным языком и дурацкими теориями. Ничего у вас не выйдет, профессор. Нет никакого долга. Не знаю, что вы там вбили себе в голову, а я вам ничего не должна.

— Правильно. Вы — нет. Это я вам должен.

— Чушь собачья.

— Вас не интересуют мои резоны — ради бога. Но что мешает вам взять деньги? Не для себя, так для вашей девочки. Мне ничего от вас не надо. Просто возьмите деньги.

— И что будет?

— Ничего не будет.

— Я стану вашей должницей, да? Вы ведь этого хотите? После того как я возьму ваши деньги, вы будете считать меня своей собственностью.

— Собственностью? — У Сакса вдруг сдали нервы. — Моей собственностью? Да вы мне даже не нравитесь! После такой встречи — глаза бы мои на вас не глядели!

Лилиан улыбнулась. Это была непроизвольная реакция, такая разрядка после невероятного напряжения. Улыбка мелькнула и исчезла, но он воспринял это как обнадеживающий знак. Что-то сдвинулось с мертвой точки. Между ними впервые возник какой-то контакт.

Нельзя было терять ни секунды. Он попросил ее немного подождать, а сам пошел за деньгами. Дальше объясняться не имело смысла. Довольно абстрактных рассуждений, теперь нужны доказательства. Пусть деньги говорят сами за себя. Только так она может ему поверить: посмотрев на них, потрогав руками.

Но, дойдя до машины, он понял, что все не так просто, как ему казалось. Стоило ему открыть багажник, как его порыв куда-то пропал. До сих пор Сакс представлял себе это так: он отдает ей саквояж и уходит. Такой картинный жест, почти как в кино. Ангел небесный пролил на нее золотой дождь и, прежде чем она успела что-то осознать, улетел обратно. Только сейчас, столкнувшись с Лилиан лицом к лицу, он понял всю абсурдность своих фантазий. Ее враждебность напугала и деморализовала его. Было совершенно непонятно, что последует дальше. Вручить все деньги значит полностью отдать ей инициативу. Такая ошибка может обернуться чем угодно. В лучшем случае Лилиан унизит его, швырнув деньги ему в лицо. В худшем — возьмет их, а потом позвонит в полицию. Угроза уже прозвучала, и в ее нынешнем состоянии озлобленности и мнительности ничто не помешает ей эту угрозу осуществить.

В конце концов Сакс отсчитал пятьдесят стодолларовых бумажек, сунул деньги в разные карманы пиджака, застегнул молнию на саквояже и захлопнул багажник. Теперь — прыжок в неизвестность с закрытыми глазами. Повернувшись, он увидел в дверном проеме освещенную фигурку: Лилиан, подбоченясь, пристально следила за его действиями. Он пересек лужайку под ее немигающим взглядом, неожиданно возбужденный этой неопределенностью, в предвкушении самого ужасного, что может сейчас произойти.

Она пропустила его в дом, вошла следом и закрыла за собой дверь. В этот раз он не стал ждать приглашения, прошел на кухню и сел на шаткий деревянный стул. Лилиан села напротив. Уже никаких улыбок или хотя бы искорки любопытства в глазах. Ее лицо превратилось в маску. Он ждал какого-то сигнала или знака, который позволит ему начать, но перед ним была глухая стена. Он не мог до нее достучаться, не мог проникнуть в ее мысли. Оба как в рот воды набрали в надежде, что другой заговорит первым. В молчании Лилиан чувствовалось упорное отторжение. Чтобы не задохнуться или не закричать, Сакс смахнул со стола все, что на нем было; грязные тарелки, кружки из-под кофе, пепельницы и столовые приборы с грохотом полетели на пол, покрытый зеленым линолеумом, брызнули осколки. Он смотрел ей прямо в глаза — ее лицо не дрогнуло, как будто ничего не произошло. Непередаваемое мгновение, картинка на века. Он почувствовал, как по коже бегут мурашки, — это был озноб куража пополам со страхом. Он достал из карманов две пачки денег и пододвинул к ней.

— Вот, — сказал он. — Они ваши.

Она глянула на пачки, но брать их в руки не стала.

— Сотенные купюры. Или только сверху?

— Не только. Здесь пять тысяч.

— Это, конечно, деньги, даже для богатенького Буратино, но все же не те деньги, которые поворачивают жизнь на сто восемьдесят градусов.

— Это только начало. Можно сказать, задаток.

— Понятно. А дальнейший расчет?

— Тысяча в день. Тысяча долларов в день, на неопределенный срок.

— Неопределенный — это сколько?

— Долго. Хватит на всё. Чтобы выплатить долги и бросить работу. Перебраться в хороший дом. Купить новую машину и обновить гардероб. И еще останется столько, что вы не будете знать, на что их потратить.

— Вы, часом, не ангел-хранитель?

— Я просто ваш должник.

— А если я вам скажу, что меня это не устраивает? Может, я предпочла бы получить все сразу?

— С этим я и приехал, но ситуация немного изменилась, поэтому в ход идет запасной вариант.

— Мне казалось, вы стараетесь быть со мной любезным.

— Да. Но мне хочется, чтобы вы тоже были со мной любезны. При таком раскладе нам будет проще сохранять равновесие.

— Не доверяете, я вас правильно поняла?

— Вы заставили меня понервничать. Да вы это и сами знаете.

— Я что-то не очень поняла насчет ежедневных выплат. Вы каждое утро в назначенный час будете, как почтальон, вручать мне конверт и уезжать? Или завтрак с нами тоже входит в ваши планы?

— Я уже сказал, мне от вас ничего не надо. Эти деньги ваши без всяких обязательств.

— Когда имеешь дело с таким умником, не мешает на всякий случай уточнить. Я не знаю, что вам говорила обо мне Мария, но мой передок не продается. Ни за какие деньги, понятно? Насильно в постель меня никто не уложит. Я трахаюсь, с кем хочу и когда хочу, так что ангел-хранитель может спрятать подальше свою волшебную палочку. Надеюсь, все ясно?

— Я не вхожу в ваши планы, вы не входите в мои, куда уж яснее.

— Вот и отлично. А теперь дайте мне время подумать.

Я валюсь с ног и иду спать.

— О чем тут думать, вы уже знаете ответ.

— Даже если знаю, оставим это на завтра. У меня был тяжелый день. А теперь оцените мою любезность: я позволяю вам провести ночь в гостиной на диване. Ради Марии. Время позднее, и номер в мотеле вы сейчас не найдете.

— Вы не должны создавать для себя неудобства…

— Я никому ничего не должна, просто я так решила. Хотите — оставайтесь, не хотите — не надо. Только решайте быстро, потому что я иду спать.

— Спасибо, это очень любезно с вашей стороны.

— Скажите спасибо Марии. В гостиной страшный бардак. Если что-то будет мешать, можете сбросить на пол. Вы мне уже продемонстрировали, как вы это умеете.

— Обычно я не столь примитивен в общении.

— Главное, никакого общения со мной. Вход на второй этаж воспрещен, verstehen?[19] У меня в тумбочке лежит пистолет, и, если что не так, я умею с ним обращаться.

— Зачем убивать курицу, которая несет золотые яйца?

— Курица здесь, а яйца там. В багажнике машины. Яйца все равно достанутся мне, даже если курица погибнет.

— Опять угрозы?

— Я не сторонница угроз. Просто хочу, чтобы вы обращались со мной любезно. Очень любезно. И не строили на мой счет никаких иллюзий. В таком случае между нами возможны деловые отношения. Я ничего не обещаю, но, если вы будете вести себя прилично, возможно, я даже сумею побороть свои предубеждения.

Утром он проснулся оттого, что кто-то пыхтел у его щеки, как паровоз. Он открыл глаза и увидел маленькую девочку. Она стояла перед диваном на коленях, разглядывая его очень внимательно и буквально нос к носу. За ее спиной брезжил слабый свет, и Сакс подумал, что еще и семи нет. Он спал меньше четырех часов и сейчас был не в состоянии пошевелить пальцем. Он хотел снова закрыть глаза, но устремленный на него взгляд не позволил это сделать. Он напрягся и сообразил, что перед ним дочь Лилиан Стерн.

— Привет, — сказала она, восприняв его улыбку как приглашение к разговору. — Я думала, ты никогда не проснешься.

— И давно ты так стоишь?

— Примерно сто лет. Я спустилась за своей куклой и увидела тебя. Ты такой длинный, ты знаешь это?

— Знаю. Про таких говорят «жердь».

— Мистер Жердь, — задумчиво произнесла девочка. — Хорошее имя.

— А тебя, конечно, зовут Мария.

— Не все. Вообще-то мне больше нравится Рапунцель.[20] Правда, лучше?

— Намного. И сколько же вам лет, мисс Рапунцель?

— Пять и три четверти.

— Пять и три четверти. Отличный возраст.

— В декабре будет шесть. Мой день рождения сразу после Рождества.

— Значит, ты получаешь подарки два дня подряд. Надо быть очень смышленой, чтобы так подгадать.

— Некоторым везет. Так говорит моя мама.

— Если тебе пять и три четверти, ты, наверно, уже ходишь в подготовительную школу?

— Конечно. Мы занимаемся в классе сто четыре у мисс Каку. Все ее называют мисс Куку.

— Она похожа на ведьму?

— Я бы не сказала. Она еще не такая старая. Правда, нос у нее длинный-предлинный.

— Тебе, наверно, надо собираться в школу, если ты не хочешь опоздать?

— Глупенький, сегодня же суббота.

— У меня ветер гуляет в голове. Даже не помню, какой сегодня день.

Сакс уже окончательно проснулся. Он спросил, как насчет завтрака, и, услышав в ответ, что Мария умирает с голоду, без лишних слов влез в туфли. Он заглянул в ванную, после чего отправился на кухню. Первое, что он увидел, были пачки денег — они лежали там, где он их вчера оставил, пять тысяч долларов. Странно, что Лилиан не забрала их. Что это было: рассеянность как следствие усталости или обдуманный шаг? Пользуясь тем, что девочка в ванной, Сакс убрал деньги в шкафчик.

С завтраком сразу вышла заминка. Молоко скисло (отпала каша из кукурузных хлопьев, заказ № 1), а яиц в холодильнике и вовсе не нашлось (отпали гренки и омлет, заказ № 2 и № 3). После того как из пакета с белым хлебом он выбросил четыре заплесневелых ломтя, они сошлись на тостах с клубничным джемом. Из морозилки Сакс извлек покрытый снегом пластиковый контейнер с апельсиновым соком. Настоящего кофе он не нашел, но после тщательных поисков наткнулся на банку растворимого без кофеина. Выпив горьковатой бурды, он закатил глаза и схватился руками за горло, что вызвало у Марии радостный смех. Вдохновленный своим успехом, он согнулся пополам и начал выписывать кренделя, издавая при этом жуткие сдавленные звуки. «Яд… — прошептал он и повалился на пол. — Эти негодяи меня отравили!» Мария так и зашлась, но стоило ему сесть на место, как ее веселье сменилось озабоченностью.

— Это понарошку, — успокоил он ее.

— Я знаю, — ответила она. — Просто не люблю, когда люди умирают.

С опозданием он осознал свою ошибку, но дело уже было сделано.

— Лично я не собираюсь умирать, — сказал он.

— Все умрут, и ты тоже.

— В смысле, не сегодня. И не завтра. Я надеюсь еще долго пожить в ваших краях.

— Поэтому ты здесь спал? Ты будешь жить с нами?

— Вряд ли. Но я буду твоим другом. Твоим и маминым.

— Ты мамин новый мужчина?

— Нет, просто друг. Если она мне позволит, я постараюсь ей помочь.

— Это хорошо, ей нужна помощь. Она грустная, потому что сегодня закопают папу.

— Это она тебе сказала?

— Нет, но я видела, как она плачет.

— Так вы сегодня идете смотреть, как папу закопают в землю?

— Нам дедушка с бабушкой не разрешили.

— А где они живут? Здесь, в Калифорнии?

— Нет, где-то далеко. Туда надо лететь самолетом.

— Наверно, на Восточном побережье.

— Мейплвуд. Знаешь, где это?

— Мейплвуд, Нью-Джерси?

— Я не знаю. Очень далеко. Папа говорил, что это на другом конце света.

— Тебе становится грустно, когда ты думаешь о папе?

— Да. Мама говорила, что папа нас больше не любит, но я все равно хотела, чтобы он к нам вернулся.

— Он тоже хотел, я уверен.

— И я так думаю. Просто у него не получилось приехать. Произошел несчастный случай, и, вместо того чтобы вернуться к нам, он отправился на небеса.

Такая маленькая, подумал Сакс, а держится как взрослая, даже оторопь берет. Она смотрела на него не мигая, ни тени растерянности — совершенно бесстрашный взгляд. Она в точности копировала поведение старших, и его поразил диссонанс между детской наивностью и абсолютным самообладанием. Это бесстрашие не вызывало ничего, кроме жалости, и как было бы здорово отмотать время назад и увидеть перед собой обычного ребенка, а не эту пятилетнюю женщину с желтенькой заколкой, повисшей на кудряшках, и выпавшими молочными зубами.

Когда они доедали свои тосты, Сакс посмотрел на кухонные часы: всего-навсего половина восьмого. Он спросил Марию, долго ли еще будет спать ее мама, и, когда услышал, что еще часа два или три, у него вдруг родилась идея. Он предложил устроить для мамы маленький сюрприз. А что, если им за это время убрать весь первый этаж? Мама спустится вниз, а все комнаты сияют, как новенькие! Она сразу повеселеет, правда? Девочка тоже так думала. Эта идея захватила ее. То, что появился человек, который сразу взял быка за рога, подействовало на нее окрыляюще. «Только тихо, — Сакс приложил палец к губам. — Будем бесшумны, как эльфы».

И закипела работа. Они двигались по кухне, как в синхронном танце: убрали стол, собрали с пола осколки посуды, наполнили раковину пенной жидкостью. Чтобы не греметь, грязные тарелки они мыли руками, предварительно очистив их пальцами от объедков, которые отправлялись в мешок для мусора. Точно так же они поступали с окурками в многочисленных пепельницах. Работка та еще, и они то и дело обменивались гримасами отвращения. Но Мария от него не отставала, и, после того как кухня обрела приличный вид, она с тем же энтузиазмом перешла в гостиную. Было уже около девяти, и в струящемся через окна солнечном свете роились бесчисленные пылинки. Они тихо обсуждали фронт работ, когда Мария вдруг показала пальцем на окно. Сакс повернулся и увидел на лужайке перед домом моложавого, но уже лысеющего мужчину в клетчатом галстуке и коричневом вельветовом пиджаке. Он стоял с таким видом, словно решал, не пора ли подняться по ступенькам и позвонить в дверь. Сакс потрепал Марию по волосам и сказал, что она заслужила еще стакан сока. Пить ей не хотелось, но, чтобы его не огорчать, она кивнула и с очевидной неохотой пошла на кухню. А Сакс, стараясь не скрипеть дверью, вышел на крыльцо, оставив дверь открытой.

— Чем могу помочь? — спросил он.

— Том Мюллер, газета «Сан-Франциско кроникл», — отозвался мужчина. — Я хотел бы переговорить с миссис Димаджио.

— Извините, но она не дает интервью.

— Это не интервью, просто я хочу с ней поговорить. Мою газету интересует ее точка зрения. Мы ей заплатим как за эксклюзив.

— Без вариантов. Миссис Димаджио не будет ни с кем разговаривать.

— Вы не считаете, что она сама могла бы мне это сказать?

— Нет, не считаю.

— Вы пресс-секретарь миссис Димаджио?

— Я друг семьи.

— Вот как. И вы уполномочены говорить от ее имени?

— Именно. Я защищаю ее от ребят вроде вас. А теперь, когда мы внесли ясность, вам лучше уйти.

— И как же мне с ней связаться?

— Напишите ей. Так это обычно делается.

— Отличная мысль. Я напишу ей письмо, а вы его выбросите непрочитанным.

— Жизнь состоит из разочарований, мистер Мюллер. Вам правда лучше уйти. Вы же не хотите, чтобы я вызвал полицию? Позвольте вам напомнить, что вы находитесь на территории миссис Димаджио.

— Я знаю. Спасибо, приятель, за помощь.

— Не расстраивайтесь. И это пройдет. Через неделю ни один человек в Сан-Франциско не вспомнит про эту историю, а если услышит имя Димаджио, то решит, что речь идет о Джо.[21]

На этом они расстались, но Сакс не уходил. Репортер сел в машину, завел двигатель. Проезжая мимо дома, он показал средний палец. Сакс равнодушно пожал плечами — непристойный жест лишь доказывал, кто на самом деле выиграл этот раунд. Он вспомнил слова репортера и невольно улыбнулся. Пресс-секретарь миссис Димаджио? Скорее, вышибала. Нельзя сказать, что это не доставило ему удовольствия.

Вернувшись в дом, он увидел на лестнице Лилиан в белом махровом халате. Растрепанная, с опухшими веками, она еще не до конца стряхнула с себя сон.

— Я, видимо, должна вас поблагодарить, — сказала она, пробежавшись пальцами по коротким волосам.

— За что? — Он сделал вид, что не понял.

— Избавили меня от этого типа. Ловко это у вас получилось. Впечатляет.

— Ах, это? Плевое дело, мэм. Работа наша такая — никого не пущать.

Его скороговорочка «под малограмотного швейцара» вызвала у нее мимолетную улыбку.

— Если эта работа вас устраивает, считайте, что она ваша. В любом случае у вас это гораздо лучше получается.

— Я же сказал, со мной можно иметь дело. — Он заговорил своим нормальным голосом. — Дайте мне шанс, и я вам еще пригожусь.

Прежде чем она успела ему ответить, из кухни выбежала Мария.

— Привет, малыш, — обратилась к ней Лилиан. — Сегодня ты ранняя пташка?

— А что мы тут делали! — заявила Мария с места в карьер. — Ты, мамочка, глазам своим не поверишь!

— Я должна принять душ и привести себя в порядок, а потом спущусь. Ты помнишь, что мы сегодня идем к Билли и Дот? И желательно не опаздывать.

Лилиан приводила себя в порядок не меньше получаса, и за это время Сакс с Марией устроили аврал в гостиной: выбросили старые газеты и журналы в кофейных пятнах, разложили по местам диванные подушки, пропылесосили ковер, посеревший от сигаретного пепла. Почувствовав себя в цейтноте, они засуетились, забегали, как персонажи старой немой ленты.

Когда Лилиан наконец спустилась, она не могла не заметить разительной перемены, но ожидаемого восторга — хотя бы ради Марии — не выказала.

— Мило, — сказала она, на пару секунд задержавшись взглядом на комнате. — Очень мило. Надо мне почаще залеживаться по утрам. — Она улыбнулась и ушла на кухню. По крайней мере, мимоходом чмокнула Марию в лоб, и на том спасибо.

Но затем она отослала дочь наверх переодеваться, и Сакс почувствовал себя лишним. Лилиан существовала в собственном мирке, как будто его и не было, хотя он стоял здесь же, в дверях. Она достала из морозилки пакет настоящего кофе (и как он его не заметил?), поставила чайник на огонь. Одета она была по-домашнему: темные брючки, белая водолазка, туфли без каблуков. Правда, губы накрасила и глаза подвела, даже надушилась. Но что из этого следовало? Ее поведение оставалось для него загадкой — то она открытая, то замкнутая, только что была «здесь», а через минуту мысли ее где-то далеко. Чем больше он пытался в этом разобраться, тем меньше понимал.

Даже после того, как он был приглашен на кофе, Лилиан продолжала хранить молчание, так что оставалось только гадать, рада она неожиданной компании или тяготится его присутствием. Не представляя, о чем говорить, Сакс заметил, что деньги, оставленные на кухонном столе, пришлось спрятать. Он открыл шкафчик и показал на полку. Лилиан равнодушно хмыкнула и тут же уставилась в окно, выходившее во дворик. Не смутившись, Сакс поставил свою кружку и объявил, что готов вручить ей сегодняшний взнос. Не дожидаясь реакции, он пошел к машине за деньгами, а когда через несколько минут вернулся, Лилиан по-прежнему стояла у окна, погруженная в свои мысли. Он подошел к ней, показал тысячу долларов и спросил, куда их положить. Куда хотите, был ему ответ. Ее безразличие начало его раздражать, и, вместо того чтобы оставить деньги на столе, он открыл морозилку и положил туда пачку. Желаемый эффект был достигнут. Лилиан озадаченно посмотрела на него и спросила, зачем он это сделал. Вместо ответа он достал из шкафчика вчерашние пять тысяч и присоединил их к тысяче со словами:

— Замороженные активы. Поскольку я так и не услышал, нужны ли вам эти деньги, мы ваше будущее ненадолго заморозим. До весны. Не возражаете? Весной, когда все зацветет, откроете холодильник и обнаружите, что вы богатая женщина.

В уголках рта зародилась слабая улыбка — Лилиан смягчилась, позволила втянуть себя в эту игру. Она сделала глоток кофе и ответила ему в тон:

— Как можно играть «на интерес», если с вклада не капают проценты?

— Чтобы играть «на интерес», надо проявить интерес к игре.

— Я не сказала, что она мне безразлична.

— Вы и обратного не сказали.

— Когда не говорят «нет», иногда подразумевается «да».

— Или ничего не подразумевается. Поэтому нам лучше закрыть эту тему. Пока вы не определитесь, будем делать вид, что ничего не было.

— Как скажете.

— Чем меньше слов, тем нам обоим спокойнее.

— Хорошо. Однажды я открою глаза и вас не увижу.

— Совершенно верно. Джинн уберется в свою бутылку, и вы о нем благополучно забудете.

Его тактика сработала в том смысле, что атмосфера немного разрядилась. Но чего он добился практически? Довольно скоро, когда в кухню вприпрыжку вбежала Мария в бело-розовом джемпере и туфельках из настоящей кожи, выяснилось, что результат не так уж и мал. Возбужденная и запыхавшаяся, она спросила мать, идет ли Бен с ними в гости. «Нет» вроде бы прозвучало как реплика, что ему пора уходить со сцены, то бишь перебираться в какой-нибудь мотель, но неожиданно последовало приглашение задержаться на неопределенное время. Вернутся они поздно, а пока он может побриться и принять душ. Если же он захочет уйти, то достаточно просто захлопнуть входную дверь. Сакс не сразу нашелся что ответить, между тем Лилиан увела девочку в ванную, а когда они оттуда вышли, уже как-то само собой подразумевалось, что они уезжают, а он остается. Ситуация вдруг повернулась на сто восемьдесят градусов, и, хотя разумного объяснения у него не было, возражать он, понятно, не стал. Через пять минут Лилиан с девочкой сели в давно не мытую синюю «хонду» и исчезли в ярких лучах полуденного солнца.

В ванной комнате на втором этаже он провел около часа — сначала долго принимал ванну, потом брился. Было как-то странно стоять голым в окружении кремов и лосьонов, губных помад и карандашей для глаз, всевозможных лаков для ногтей и флакончиков с духами. Эта близость одновременно возбуждала и отталкивала. Он оказался в святая святых, где совершались самые интимные ритуалы, но и в ее будуаре дистанция между ними не сократилась ни на йоту. Он мог обнюхать и потрогать ее бутылочки, вымыть голову ее шампунем, побриться ее лезвием, даже почистить зубы ее зубной щеткой, — это лишь доказывало, как мало для нее значили все эти мелочи.

Расслабленный, несколько сонный после ванны, он побродил по комнатам второго этажа, высушивая волосы полотенцем. Комнат было три: детская, спальня Лилиан и совсем клетушка, которая в прошлом, видимо, служила Димаджио кабинетом. Помимо письменного стола и книжного шкафа там обнаружилось столько всякой рухляди (картонные коробки, старая одежда и сломанные игрушки, черно-белый телевизор), что Сакс, сунув туда нос, тут же снова закрыл дверь. Следующей была детская, царство кукол и книжек с картинками, плюшевых зверей и настольных игр, а также детсадовских фотографий на стенах. Несмотря на беспорядок, детская выгодно отличалась от спальни Лилиан. Вот где был вселенский бардак! Постель разобрана, где попало висит одежда и нижнее белье, на портативном телевизоре — две кофейные чашки со следами губной помады, на полу валяются книжки и модные журналы. Прочитав несколько названий (иллюстрированное руководство по восточному массажу, исследование феномена реинкарнации, пара детективных романов, биография Луизы Брукс), Сакс невольно задумался, что может означать такой винегрет. Словно в трансе, он начал один за другим выдвигать ящики с нижним бельем и не спеша перебирать трусики и лифчики, комбинации и чулки. Точно так же он обследовал платяной шкаф. Затем, вспомнив вчерашние угрозы, он переключился на прикроватные тумбочки. Лилиан блефовала — никакого пистолета он не обнаружил.

Телефон был выключен. Стоило только его включить, и он так затрезвонил, что Сакс подскочил от неожиданности. Поднимать трубку он не стал, а просто решил подождать, пока гудки смолкнут. Ждать пришлось долго — чуть ли не двадцать звонков. Когда телефон наконец замолчал, Сакс схватил трубку и набрал номер Марии Тернер в Нью-Йорке. Теперь, когда встреча с Лилиан состоялась, он больше не мог откладывать этот разговор. Пора внести ясность, а главное, облегчить совесть. Он должен с Марией объясниться, принести ей извинения за свой внезапный отъезд.

Сакс предполагал, что она может на него сердиться, но к такому холодному душу он не был готов. Услышав его голос, Мария разразилась бранью, и самыми мягкими именами, которыми она его наградила, были «идиот», «сволочь» и «подлый обманщик». Он никогда не слышал, чтобы она с кем-нибудь так разговаривала, ее возмущение достигло таких пределов, что несколько минут он не мог слова вставить. Сакс был раздавлен. Молча стоя под этим шквальным огнем, он только сейчас осознал то, чего по своей душевной близорукости не понял раньше. Мария влюбилась, и распекала она его не как друг, которому он дал повод (сбежал и даже толком не поблагодарил), а как оскорбленная женщина, брошенная им ради другой. То, что этой «другой» оказалась ее ближайшая приятельница, лишь усугубляло ситуацию. Когда Саксу все же удалось вклиниться, он попытался развеять ее подозрения. Меня сюда привели иные мотивы, сказал он, между мной и Лилиан ничего нет и не могло быть, — но прозвучало это не слишком убедительно, и к прочим его титулам добавился еще один — «наглый лжец». Они, скорее всего, разругались бы насмерть, если бы Сакс вовремя не прикусил язык, и под конец ее гордость одержала победу над гневом, и поток обвинений сам собой иссяк. Она вдруг начала над ним смеяться, а заодно и над собой, потом без всякого перехода разрыдалась, и тут Саксу сделалось совсем скверно, едва ли не так же, как ей. Но вот буря немного улеглась, и разговор вошел в нормальное русло. Никаких особых результатов он не дал, но из него, по крайней мере, ушла враждебность. Мария просила его позвонить Фанни — просто сообщить, что он жив, — но Сакс сказал «нет». Пришлось бы рассказать ей про Димаджио, а он не хочет ставить ее под удар. Чем меньше она знает, тем для нее спокойнее. Зачем без надобности впутывать ее в эту историю? Затем, что она твоя жена, резонно заметила Мария. Полчаса они ходили по кругу, тщетно пытаясь переубедить друг друга. Такие слова, как «морально» и «аморально», теряют всякий смысл на фоне субъективных оценок и произвольных интерпретаций. К чему был весь этот спор? С таким же успехом каждый сразу мог оставить свое мнение при себе. Мария первая не выдержала:

— С тобой говорить бесполезно. Ты меня не слышишь.

— Я тебя слышу, — возразил Сакс, — просто я с тобой не согласен.

— Бен, ты только усложняешь себе жизнь. Чем больше ты замыкаешься в своей раковине, тем труднее будет тебе из нее выйти.

— Я не собираюсь из нее выходить.

— Кто знает. Если они тебя выследят, тебе придется выйти из раковины.

— Никогда они меня не выследят. Разве что ты меня сдашь, но, думаю, ты этого не сделаешь. Я ведь могу на тебя рассчитывать?

— Да, ты можешь на меня рассчитывать, но я не единственная, кто в курсе твоих дел. Теперь и Лилиан все знает, а я не поручусь, что она будет держать язык за зубами.

— Она не проболтается. Это не в ее интересах. Она слишком много может потерять.

— Ты говоришь о здравом смысле, но это Лилиан. У нее мозги устроены иначе. Она играет по другим правилам. Если ты этого еще не понял, тебя ждут серьезные неприятности.

— Ну, с неприятностями у меня полный порядок. Одной больше, одной меньше.

— Бен, уезжай, все равно куда. Садись в машину и, пока Лилиан не вернулась, — подальше от этого дома.

— Не могу. Раз уж ввязался, должен закончить. Это мой шанс, я не могу его упустить из-за каких-то призрачных страхов.

— Тебя затягивает в омут.

— Уже затянуло, и теперь я хочу из него выбраться.

— Есть более простые способы.

— Только не для меня.

На другом конце линии повисла долгая пауза, слышалось прерывистое дыхание. Когда Мария снова заговорила, голос ее дрожал:

— Не знаю, жалеть тебя или вопить от бессилия.

— Не надо ни того, ни другого.

— Ну да. Я просто должна выкинуть тебя из головы, ты это хотел сказать? Тоже выход.

— Тебе решать, Мария.

— Само собой. Тебе тоже — вылезать из омута или еще глубже в него погружаться. Что ж, мое дело тебя предупредить. Я говорила с тобой по-дружески.

Этот разговор перевернул ему душу. Последние слова Марии были как прощание — она от него отступилась. Теперь уже не имело значения, чем были вызваны их разногласия, — ее ревностью, или серьезной озабоченностью, или тем и другим. Важен результат: он больше не сможет к ней обратиться. Даже если она на это не намекала, даже если она была бы рада снова его услышать, между ними повисла плотная завеса неопределенности. Как он теперь обратится к ней за поддержкой, если общение с ним причиняет ей такую боль? Он зашел слишком далеко, сам того не желая, и вот потерял своего последнего союзника, единственного человека, на которого всегда мог рассчитывать. Он провел в Калифорнии всего один день — и уже сжег за собой мосты.

Можно было, конечно, перезвонить и попытаться исправить положение, но Сакс этого не сделал. Он вернулся в ванную, оделся, причесался щеткой Лилиан и принялся за генеральную уборку. До девяти вечера, с короткими перекусами (баночный суп, ливерная колбаса, орешки), он превращал запущенное жилище в образец домашнего уюта. Он, конечно, ничего не мог поделать со старой мебелью, трещинами на потолке или проржавевшим умывальником, но остальное было в его власти. Он драил и мыл, скоблил и чистил комнату за комнатой, этаж за этажом. Привел в порядок туалеты, рассортировал столовые приборы, сложил и спрятал в стенные шкафы одежду, собрал в большой ящик раскиданные повсюду детали «лето» и ампутированные руки-ноги некогда здоровых кукол, расставил по местам игрушечные чайные сервизы. В кухонном шкафчике нашлись гвозди и шурупы, что позволило ему починить обезноженный стол в столовой. Единственным, к чему он не прикоснулся, был кабинет Димаджио. Еще раз совать туда нос ему не хотелось, но, даже преодолей он себя, Сакс все равно не знал бы, как поступить со всем этим хламом.

Между тем его время истекло. Лилиан ясно дала ему понять, что к их возвращению он должен исчезнуть. Следовало сесть в машину и отправиться на поиски какого-нибудь мотеля, но вместо этого он снял туфли и прилег на диване в гостиной. Он решил немного отдохнуть после утомительного рабочего дня. Но вот стрелки часов достигли десяти, а он все не трогался с места. Он понимал, что с Лилиан шутки плохи, но как же ему не хотелось покидать эту безопасную бухту, сама мысль о бесприютном плавании в ночи наполняла его страхом. Да, он своевольничал, но, кто знает, может, это сойдет ему с рук? Наверно, она будет шокирована, застав его дома, зато он расставит все точки над /: так просто она от него не отделается, он стал неотъемлемой частью ее жизни. Реакция Лилиан покажет, дошло ли это до нее.

Сакс решил так: когда она войдет, он притворится спящим. Однако девочки вернулись гораздо позже, чем планировалось, и к тому времени он уснул по-настоящему. Непростительная оплошность — дрыхнуть посреди гостиной с полной иллюминацией, но, как ни странно, обошлось. В полвторого ночи его разбудила хлопнувшая входная дверь. На пороге стояла Лилиан с Марией на руках. Их взгляды встретились, и ему показалось, что по лицу Лилиан пробежала улыбка. Не говоря ни слова, она поднялась на второй этаж. Уложит дочку и спустится вниз, подумал он. И в очередной раз ошибся. Он слышал, как Лилиан приводила себя в порядок в ванной, как затем ушла к себе и включила телевизор. Доносились невнятные голоса и какая-то музыка. Он сидел на диване и ждал, что вот-вот она появится на лестнице и между ними состоится решающее объяснение, но прошло полчаса, телевизор замолчал, а Лилиан все не спускалась. И тогда он понял, что никакого объяснения не будет, — она легла спать. Это была его маленькая победа, но что из нее следует? Он выключил свет, растянулся на диване и еще долго лежал в темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к тишине в доме.

После этой ночи о его переезде в мотель никто не заикался. Сакс прочно обосновался в гостиной на диване. Как-то само собой вышло, что он теперь член семьи, это произошло естественным образом, и обсуждать сей факт было так же бессмысленно, как дерево за окном или камешек на тротуаре. Сакс получил то, о чем мечтал. Но его роль в доме оставалась неопределенной. Все решалось по умолчанию, поскольку прямых вопросов следовало избегать. Он должен был сам обо всем догадываться, с полувзгляда, по неопределенному жесту или исходя из уклончивой фразы определить свое место в доме. Он не столько боялся совершить непоправимую ошибку (хотя в любой момент ситуация могла перевернуться, и тогда Лилиан, не задумываясь, вызвала бы полицию), сколько хотел продемонстрировать образцовое поведение. Не для того ли он здесь — чтобы переписать судьбу набело и жить по справедливости, в согласии с собой? И произойти это должно было с помощью той, кого он избрал инструментом своего перерождения. Оно представлялось ему путешествием, таким долгим нисхождением в темный колодец души, оставалось лишь выяснить, в правильном ли направлении он двигается.

Все было бы проще, будь на месте Лилиан другая женщина, но каждая ночь, проведенная с ней под одной крышей, была для него нелегким испытанием. Ему отчаянно хотелось до нее дотронуться. Наверно, потому, говорил он себе, что его удел — любоваться ее внешностью, в остальном она для него недоступна. Будь она более открытой, более общительной, вероятно, появился бы повод поразмышлять о других ее качествах, и ее женский магнетизм перестал бы на него так действовать. Но, отгороженная от него стеной, она была «просто» эффектной физической оболочкой, обладавшей невероятной силой воздействия: эта плоть дразнила и манила, сердце выпрыгивало из груди, а возвышенные мысли засыхали на корню. Добавился новый элемент — его собственное тело, и уравнение оказалось Саксу не по зубам. Формула, которую он так удачно вывел, больше не годилась. Прямой путь обернулся лабиринтом, из которого надо было лихорадочно искать выход.

Но Лилиан не должна была подозревать, в каком смятении он находится. В этих обстоятельствах он выбрал единственно возможную тактику: отвечать на ее безразличие олимпийским спокойствием, делать вид, что он абсолютно счастлив положением вещей. В ее обществе он держался легко и непринужденно, был дружелюбен и предупредителен, часто улыбался и ни на что не претендовал. Зная, что Лилиан с самого начала относится к нему настороженно, считая способным на некие поползновения (виноват, еще как способен!), он избегал смотреть на нее как-то «не так». Одна ошибка могла стать для него последней. Слишком опытна была Лилиан в таких делах. Она привыкла к оценивающим взглядам мужчин и легко распознала бы в его глазах характерный блеск. Хотя при ней он находился в постоянном, почти непереносимом напряжении, он держался молодцом и не терял надежды. Ни о чем не просил, ни на чем не настаивал и только про себя молился о том, чтобы рано или поздно эта крепость пала. Другого оружия в его распоряжении не было, зато уж этим единственным Сакс пользовался при каждом удобном случае: он демонстрировал такую покорность, такое беззаветное самоуничижение, что его показная слабость превратилась в своего рода силу.

За первые две недели она, кажется, ни разу к нему не обратилась. Сакс понятия не имел, с чем были связаны ее частые и долгие отлучки, и, хотя он дорого дал бы, чтобы это узнать, никаких вопросов, во избежание возможных осложнений, он не задавал. Осторожность превыше знания, вот и держи свое любопытство при себе. Обычно Лилиан уезжала из дому часов в девять-десять, а возвращалась вечером, иногда за полночь. Случалось, приехав к вечеру, чтобы переодеться, она снова исчезала. Пару раз объявилась под утро и, приняв душ, тут же уехала. Можно было предположить, что она проводит вечера с мужчинами, — возможно, с одним, возможно, с разными, — но что она делала днем? Наверно, она где-то работала, но где? С таким же успехом она могла кататься по городу на машине, или сидеть в киношке, или часами глядеть на бухту.

При этом загадочном образе жизни Лилиан держала его более или менее в курсе своих внезапных появлений — скорее ради дочери, нежели для его спокойствия. Говорила она туманно («Сегодня я вернусь поздно» или «Увидимся утром»), но все же это помогало ему как-то планировать время и поддерживать в доме подобие нормального распорядка. Поскольку она часто отсутствовала, забота о Марии почти целиком легла на плечи Сакса. Удивительное дело, с ним Лилиан была холодна как лед, а при этом без колебаний оставляла дочь на его попечение. Значит, подсознательно он вызывал у нее доверие. Это вселяло надежду, хотя Сакс понимал, что его используют, перекладывая родительскую ответственность на плечи так удачно подвернувшегося простака. Но ясно было и другое: с ним она чувствует себя в безопасности, она знает, что он ей друг.

Мария была его утешительным призом, золотой медалькой на шее. Он провожал ее в детский сад и забирал домой, кормил и купал, причесывал и укладывал спать. Он воспринимал эти маленькие радости как приятную неожиданность, и, по мере того как он становился неотъемлемой частью домашней рутины, крепла их дружба. В прошлом Лилиан прибегала к услугам соседки, милейшей миссис Сантьяго, но у той самой была большая семья, и она не могла уделять достаточно внимания чужой девочке. На третий день после появления Сакса Мария твердо заявила, что к миссис Сантьяго она больше не пойдет. С ним ей гораздо лучше, и, если он не против, они будут вместе играть. Сакс ответил, что он «за». Они шли по улице домой, и в тот момент, когда он ответил согласием, детская ручка уцепилась за его большой палец. Какое-то время они шли молча, а потом Мария сказала:

— У миссис Сантьяго есть дети, а у тебя ни мальчика, ни девочки, да?

Сакс с сожалением помотал головой.

— Разве это правильно? Одним все, а другим ничего? Он снова мотнул головой.

— Вот видишь. Теперь у тебя буду я, и всем будет хорошо.

В ближайший понедельник он обзавелся абонентским ящиком на почте, вернул взятую напрокат машину и купил сильно подержанный «бьюик-скайларк» меньше чем за тысячу долларов. Во вторник и среду он открыл одиннадцать сберегательных счетов в разных местных банках. Он посчитал, что это благоразумнее, чем вывалить перед кассиром сто пятьдесят с лишним тысяч сотенными купюрами. Заботился он и о том, чтобы по возможности не обращать на себя внимание, когда будет снимать деньги для Лилиан. Реже появишься — меньше засветишься. Он планировал посещать каждый банк раз в одиннадцать дней, но, когда выяснилось, что для получения тысячи долларов требуется подпись менеджера, он перешел на другую схему: заезжать в два банка и снимать в банкоматах по максимуму, пятьсот «зеленых». Пятьсот в неделю — сущий пустяк, никто ничего не заподозрит. Новый план себя оправдал — гораздо спокойнее всовывать в щель пластиковую карту и пробегать пальцами по клавишам, нежели иметь дело с живым кассиром.

Начало было нервотрепательным. Он подозревал, что деньги Димаджио имели криминальное происхождение, а значит, по компьютеру во все американские банки уже могли разослать серийные номера украденных купюр. Перед ним стояла дилемма: рискнуть и сунуться в банк или держать огромную сумму дома. Сакс выбрал первое. Он пока не знал, насколько Лилиан можно доверять, а бросать наживку в сто пятьдесят тысяч тоже было, по меньшей мере, глупо. Всякий раз, впервые переступая порог очередного банка, он мысленно видел, как кассир, взглянув на предложенные ему купюры, с извинениями уходит и через минуту возвращается вместе с полицейским. Но ничего не случилось. Все, с кем он имел дело, были в высшей степени обходительны. Пересчитав бумажки со скоростью роботов, они улыбались, пожимали ему руку и говорили, что они счастливы иметь дело с таким клиентом. За открытие счетов свыше десяти тысяч долларов он получил в качестве бонусов пять тостеров, четыре мини-транзистора, портативный телевизор и американский флаг.

К началу второй недели его жизнь вошла в колею. Отведя Марию в детский сад, он возвращался пешком домой, мыл посуду, затем садился в машину и ехал в два банка по списку (иногда в три, если у него самого заканчивались деньги). Покончив с этим, он заходил в бар-эспрессо на Телеграф-авеню, садился в уголке и, попивая капуччино, прочитывал от корки до корки «Сан-Франциско кроникл» и «Нью-Йорк тайме». «Дело Димаджио», как ни странно, прошло почти незамеченным. «Тайме» забыла про него еще до отъезда Сакса из Нью-Йорка. Что касается «Кроникл», то ее интереса тоже хватило ненадолго. После двух-трех статей об экологическом движении и обществе «Дети планеты» (за подписью все того же Тома Мюллера) имя Димаджио исчезло с газетных полос. Хотя Сакса это не могло не радовать, он прекрасно понимал, что в любой момент тучи снова могут сгуститься. Вот почему каждое утро начиналось с чтения газет. Это стало для него религией, его ежедневной молитвой. Проштудируй, затаив дыхание, очередной номер. Убедись, что ты не объявлен в розыск. И до следующего утра живи в свое удовольствие.

Остальной день был посвящен хозяйственным делам. Сакс, как любая американская домохозяйка, покупал продукты (важно было, например, не промахнуться с ореховым маслом для Марии), прибирал дом, стирал белье в прачечной самообслуживания. Идя за девочкой в детский сад, он заходил в магазин игрушек и покупал какую-нибудь мелочь — куколку, яркую ленту, книжку с картинками, цветные карандаши, чертика на резиночке, сережки на липучках или, на худой конец, жвачку. Это был не подкуп, а естественное проявление чувств, и чем ближе он ее узнавал, тем больше ему хотелось доставить ей радость. Сакс никогда раньше так близко не общался с детьми, и сейчас он не переставал удивляться, каких это требует усилий. Надо было постоянно приспосабливаться к жизни этого маленького существа. Впрочем, стоило Саксу уяснить для себя некоторые психологические тонкости, и выполнение невинных прихотей Марии стало доставлять ему удовольствие. Даже когда она вроде бы находилась далеко, он все равно был при деле. Эти постоянные заботы оказались не только отличным лекарством от скуки, но и спасали от тяжелых мыслей о собственной персоне.

Каждый день, открывая морозилку и докладывая в пластиковый пакет очередную тысячу, Сакс проверял, не взяла ли что-то Лилиан на свои нужды. Прошло уже две недели, а она так и не потратила ни одной бумажки. Ее самоустраненность, полное безразличие к деньгам ставили Сакса в тупик. Означало ли это, что она не принимает его условия? Или ему таким образом давали понять, что позволение жить в ее доме не имеет под собой финансовой подоплеки? Обе эти взаимоисключающие гипотезы имели право на существование, и ему оставалось только гадать, что же Лилиан думает на самом деле.

Его крепнущая дружба с Марией как будто не производила на нее никакого впечатления. Ни приступов ревности, ни хотя бы ободряющей улыбки. Появившись гостьей в доме и застав их вдвоем на диване за чтением книжки, или рисующими на полу, или устраивающими чаепитие для чинно сидящих кукол, Лилиан бросала «привет», целовала дочь в щечку и тут же уходила к себе, чтобы переодеться и снова уехать. Она была этаким призраком, прекрасным видением, которое появлялось и исчезало, не оставляя следа. Хотелось верить, что она отдает себе отчет в своих поступках, что ее загадочное поведение имеет какие-то разумные объяснения, но Саксу они были неведомы. Возможно, она его просто испытывала, провоцировала этой игрой в «ку-ку!», чтобы посмотреть, надолго ли его хватит. Возможно, она хотела проверить, сломается ли он или окажется таким же крепким орешком, как она сама.

А затем, без видимой причины, все изменилось. В один прекрасный день Лилиан привезла кучу продуктов и с порога объявила, что их ждет грандиозный ужин. Она была чрезвычайно оживленной, сыпала шутками и щебетала без умолку. Столь разительной перемене Сакс мог найти только одно объяснение: Лилиан обкурилась травкой. Они ни разу не садились за стол втроем, но она вела себя так, будто это обычный семейный ужин. Выгнав Сакса из кухни, Лилиан развернулась вовсю, и через два часа последовало приглашение на великолепное рагу из ягнятины и овощей. Хотя на Сакса эта метаморфоза произвела сильное впечатление, он, помня, что ей предшествовало, предпочел не слишком доверять своим глазам. Вдруг это западня, хитрая уловка с целью притупить его бдительность? Поэтому, как ему ни хотелось разделить с Лилиан ее беспечную веселость, он не позволял себе расслабиться. Он был скован и застенчив, с трудом подбирал слова. Куда только подевался тот непринужденный, легкий тон, в каком он с самого начала разговаривал с хозяйкой дома? И получилось, что за столом болтали девочки, а он превратился в стороннего наблюдателя, чтобы не сказать манекена. Когда Лилиан предложила ему еще вина, он замотал головой, в душе обзывая себя болваном и невежей.

— Не бойтесь, — сказала она, наполняя его бокал, — я вас не укушу.

— Знаю, — ответил Сакс— Просто я подумал…

— Много думать вредно, — перебила она его. — Хорошее вино. Пейте и получайте удовольствие.

Но очень скоро все это показалось ему сном. Утром Лилиан уехала ни свет ни заря и вернулась только через сутки, и всю эту неделю она где-то пропадала. Сакс окончательно запутался. Он уже сомневался даже в собственных сомнениях. Вся эта безумная ситуация, похоже, его надломила. Зря он не послушался советов Марии Тернер. Нечего ему здесь делать, надо сваливать, пока не поздно. В какой-то момент он даже подумал о том, чтобы прийти в полицию с повинной. По крайней мере, покончит с мучительной неопределенностью. Чем швырять деньги на ветер из-за какой-то вздорной бабы, лучше потратить их на хорошего адвоката. Глядишь, отмазал бы от тюрьмы.

И вновь его ждал сюрприз. Сакс уже засыпал, когда на втором этаже послышались шаги. Он решил, что это Марии понадобилось в туалет, но кто-то уже спускался по лестнице. Пока он успел сообразить, что к чему, щелкнул выключатель, и в глаза ему ударил свет. Он инстинктивно закрылся рукой, а через несколько секунд разглядел Лилиан в махровом халате, сидящую в кресле напротив.

— Нам надо поговорить, — сказала она.

Он молча смотрел, как она достала из кармана сигарету и закурила. От ее самоуверенности и вызывающего поведения не осталось и следа, в голосе чувствовалась какая-то нерешительность и даже уязвимость. Она положила спички на кофейный столик перед собой. Машинально проводив взглядом ее руку, Сакс обратил внимание на спичечную обложку — ярко-зеленые буквы на розовом фоне. Это была реклама секса по телефону, и в тот миг его словно озарило: нет ничего бессмысленного, все на свете взаимосвязано.

— Я больше не хочу, чтобы вы думали обо мне как о чудовище, — начала Лилиан.

В последующие два часа он узнал о ней больше, чем за эти недели. Она говорила с ним так, что накопившиеся в нем обиды быстро куда-то улетучились. Нет, она ни за что перед ним не извинялась, и нельзя сказать, чтобы он верил каждому ее слову, просто при всей своей настороженности и подозрительности он понял: ей пришлось так же несладко, они оба в равной степени измучили друг друга.

Но он это понял не сразу. Вначале ее исповедь показалась ему театральной игрой с целью пощекотать ему нервы. Он даже всерьез решил, что она прознала о его намерении тихо смыться — как будто она умела читать чужие мысли! Отсюда он сделал вывод: она пришла, чтобы его задобрить и не дать ему уехать, пока он сполна не рассчитается. Голова у него пошла кругом, и, если бы Лилиан сама не заговорила о деньгах, он бы еще долго продолжал заблуждаться на ее счет. Именно в этот момент разговор повернул в новое русло. Ее слова настолько не вязались с его представлениями о ней, что Сакс устыдился и с этой минуты начал по-настоящему слушать ее, не отвлекаясь на собственные фантазии.

— Вы дали мне уже около тридцати тысяч, — сказала Лилиан. — С каждым днем сумма растет, и вместе с ней растет мой страх. Я не знаю, как долго вы собираетесь заниматься благотворительностью, но и этих денег более чем достаточно. Мне кажется, мы должны остановиться, пока не поздно.

— Мы не можем остановиться, — возразил Сакс. — Это только начало.

— Боюсь, я этого не выдержу.

— Выдержите, Лилиан. Такого сильного человека я еще не встречал. Выдержите, если не будете постоянно себя изводить по этому поводу.

— Я не сильный человек и не добрый человек. Когда вы меня узнаете поближе, вы еще пожалеете, что переступили порог моего дома.

— Эти деньги связаны исключительно со справедливостью, которая должна быть одна для всех, добрых и недобрых.

И тут она заплакала, не отворачивая лица и не смахивая слез, как будто их и не было. Это был отважный плач, Лилиан одновременно обнажала боль и отказывалась признавать себя побежденной, что вызывало у него безусловное уважение. Пока она не замечала этих слез, они ее не унижали.

Говорила по большей части Лилиан, как бы нанизывая на длинный шампур бесконечный ряд сожалений и самооговоров, перемежаемых колечками дыма. Хотя Сакс с трудом поспевал за странной логикой, он Лилиан не перебивал из опасения, что одно неверное слово или не вовремя заданный вопрос могут выбить ее из заданного ритма. Она несла что-то про некоего Фрэнка, потом перескочила на Терри, а затем стала рассказывать про последние годы своего брака. Так она вышла на тему полицейского расследования (после обнаружения тела Димаджио ее допрашивали), но, оборвав себя на полуслове, заговорила о том, что хотела уехать из Калифорнии и начать все заново. Уже, можно сказать, собралась, когда он, Сакс, свалился как снег на голову и поломал все ее планы. Она окончательно запуталась: куда бежать и откуда? Он ждал продолжения, но тут Лилиан ни с того ни с сего начала хвалиться, как она в одиночку тянет семью. Она работала профессиональной массажисткой и попутно снималась для каталогов крупных магазинов, что позволяло им сводить концы с концами. Эту тему она бросила так же неожиданно, как начала, словно посчитав ее неважной, и опять полились слезы.

— Все образуется, — утешал ее Сакс, — вот увидите. Худшее — позади, только вы этого пока не осознали.

Видимо, это было то, что она хотела услышать, потому что разговор закончился на мажорной ноте. Ни к чему конкретно они не пришли, просто Лилиан успокоилась, ее тронули слова ободрения. Перед тем как уйти наверх, она приобняла его в знак благодарности, и ему пришлось сдержаться, чтобы не ответить излишне пылким ответным объятием. И все же то было ни с чем не сравнимое мгновение, краткий миг настоящей близости. Ощущая под халатом голое тело, он целомудренно поцеловал ее в щечку и при этом подумал: «Начинается новый период наших отношений. Все, что случилось до этой минуты, вычеркнуто и забыто».

Утром Лилиан, как всегда, уехала из дому, пока Сакс отводил девочку в детский сад. Зато на кухонном столе его ждала короткая записка, дававшая пищу самым смелым, самым несбыточным надеждам. «Спасибо за эту ночь. XXX». Вместо имени она поставила значки поцелуев, и этот вроде бы пустяк согрел его душу. Даже если это произошло без задней мысли, чисто рефлекторно, как люди часто подписываются, все равно здесь просматривался скрытый намек. Тот же секс-код — три X — был замечен им этой ночью на спичечной обложке в ее руках, и одно предположение, что она сделала это сознательно, с целью вызвать у него такую ассоциацию, подействовало на Сакса возбуждающе.

После этой записки он сделал то, чего делать не следовало. Он понимал, что это ошибка, что он потерял голову, но остановиться уже не мог. Покончив с утренними обязанностями, он нашел в телефонном справочнике адрес массажного салона (Шаттак-авеню, в северной части Беркли), где работала Лилиан, и поехал туда, не удосужившись заранее позвонить и записаться на прием. Он хотел сделать ей сюрприз, непринужденно так, по-приятельски, зайти и переброситься с ней несколькими словами. Если в этот момент у нее не будет клиента, он попросит сделать ему массаж. Вполне законный предлог понежиться под ее пальцами. А пока длится приятная процедура, он может успокаивать себя мыслью, что помогает ей зарабатывать на жизнь. Он уже заготовил фразу: «Никогда не отдавал себя в руки профессионала и вот решил попробовать, что это такое». Он без труда нашел нужную вывеску, но, когда он спросил Лилиан Стерн, хозяйка салона обдала его холодом.

— Лилиан Стерн ушла отсюда еще весной, и с тех пор я ее не видела.

Вот уж чего он не ожидал. Сакс вышел на улицу с ощущением, что его предали. Она соврала ему на голубом глазу. В тот вечер Лилиан домой не приехала, и слава богу, — встретившись с ней лицом к лицу, он не испытал бы ничего, кроме неловкости. Да и что он мог ей сказать? Признайся Сакс в том, где был, и на их отношениях пришлось бы поставить крест. А может, оно и к лучшему. Все сразу встало на свое место. Надо быть поосторожнее со своими чувствами. Импульсивные поступки, порывы энтузиазма — обо всем этом надо забыть. Сакс получил хороший урок, и теперь важно было его не забыть.

Но он его забыл уже на следующий день. Уложив Марию в постель, он устроился на своем диване в гостиной с книжкой о реинкарнации. То, что Лилиан увлекается такой белибердой, приводило его в ужас, и сейчас он переворачивал страницы с этаким мстительным сарказмом: дескать, это ли не доказательство ее ограниченного ума и обывательских интересов? Невежественная баба, чья голова забита модными выдумками и плохо переваренными идеями, — и от этого человека он ждет какого-то понимания? Он уже собирался с гримасой отвращения бросить книжку на столик, когда в дом вошла Лилиан, хмельная, раскрасневшаяся, в коротеньком черном платье в облипочку… и он невольно расплылся. Лилиан была убийственно хороша. Она стояла прямо перед ним, и он не мог отвести от нее восхищенных глаз.

— Салют, малыш, — весело сказала она. — Ты по мне скучал?

— Смертельно, — произнес он ей в тон. — Двадцать четыре часа в сутки.

Сказано как будто в шутку, с такой наигранной бравурностью, но в том-то и дело, что это была чистейшая правда.

— Это хорошо, потому что я по тебе тоже скучала. Она хохотнула и с раскинутыми руками крутанулась на носочках вокруг своей оси, как модель перед камерой.

— Как тебе мое платье? Шестьсот баксов на сейте. Ничего покупочка?

— Оно стоит этих денег. И размерчик подходящий. Еще бы на размер меньше — и что бы я делал со своим воображением? С таким же успехом ты могла бы вообще ничего не надевать.

— В этом весь смысл. Простенько и соблазнительно.

— Насчет «простенько» не уверен, а вот «соблазнительно» — это в самую точку.

— Но не вульгарно, правда?

— Нисколько. Оно слишком хорошо сшито, чтобы быть вульгарным.

— Ты меня успокоил. Мне сказали, что оно вульгарно, и, прежде чем его снять, я решила проверить на тебе.

— Снять? Уже? Ты хочешь сказать, что дефиле закончено?

— Именно это я и хочу сказать. По-твоему, старая больная женщина должна крутиться перед тобой до утра?

— Жаль. Я только начал получать удовольствие.

— Иногда до тебя доходит, как до жирафа, ты это знаешь?

— Возможно. В сложных материях я разбираюсь довольно неплохо, а вот с простыми бывает затык.

— К примеру, снять с девушки платье. Если ты будешь долго собираться, я сделаю это сама, но ты много потеряешь.

— Это точно. Тем более дело, по-моему, нехитрое. Ни пуговиц, ни крючочков, ни молнии. Потянуть снизу вверх — и все дела.

— Или сверху вниз. Выбор за вами, мистер Сакс. Через несколько мгновений платье валялось на полу.

В том, как Лилиан на него набросилась, было сочетание неистовства и игры. Она словно совершала короткие набеги на врага, и, надо сказать, враг сразу сдался на милость победителя. Сакс знал, что она навеселе, но даже если дело было только в этом, в градусах, да еще, возможно, в скуке, он не возражал. Другого такого случая, скорее всего, больше не представится, и после четырех недель бесплодного ожидания чуда он не собирался упускать свой шанс.

Они занялись любовью на диване, а продолжили в спальне. Даже после того как алкоголь перестал действовать, пыла у нее не убавилось — Лилиан отдавалась ему с таким самозабвением и внутренней сосредоточенностью, что если у него и были какие-то сомнения в ее искренности, они должны были рассеяться. Она его выпотрошила, разобрала по косточкам. Но это еще не самое удивительное. Проснувшись наутро и обнаружив, что лежат в одной постели, они занялись тем же, и в какой-то момент, когда первые лучи солнца еще не дотягивались до самых темных углов, Лилиан сказала, что любит его, и ее глаза не обманывали.

Он гадал, чем была вызвана такая метаморфоза, но спросить прямо не решался, просто молча принял как данность. Его подхватила волна невыразимого блаженства, а куда она понесла, не суть важно. В одну ночь они с Лилиан стали парой. Она снова занялась домом и вспомнила про материнские обязанности. Теперь она постоянно была рядом, и в ее взгляде он читал слова, услышанные от нее в их первую ночь. Миновала неделя, и с каждым днем крепла его уверенность в том, что это всерьез и надолго. Он устроил для нее настоящие загулы по магазинам — платья и туфли, шелковое белье, рубиновые серьги, жемчужное ожерелье. Они кутили в дорогих ресторанах, болтали обо всем подряд, строили планы и трахались до полного изнеможения. Так хорошо просто не бывает, но он уже не соображал, как должно быть. Если на то пошло, он вообще ничего не соображал.

Трудно сказать, как долго это могло бы продолжаться. Если бы речь шла только о них двоих, возможно, из этой гремучей смеси, из этой вулканической лавы, несмотря ни на что, и вышло бы нечто путное. Возможно, на новом месте они смогли бы начать новую жизнь. Однако вмешались другие реалии. И двух медовых недель не прошло, как набежали первые тучки. Любовь любовью, но они нарушили семейное равновесие, отчего пятилетняя Мария была не в восторге. Хотя она снова обрела мать, зато потеряла лучшего друга, а в таком возрасте это равносильно крушению целого мира. Почти месяц они с Саксом прожили в своем маленьком раю. Она была его единственной и неповторимой, он нежил и баловал ее, как никто и никогда. И вдруг, без всякого предупреждения, ее бросили. Он перебрался в мамину постель и, вместо того чтобы проводить с ней, Марией, все свое время, пропадал неизвестно где, а ее оставлял на каких-то беби-ситтеров. Она не могла простить матери, что та вклинилась между ними, и не могла простить Саксу его измены. В общем, через три или четыре недели такой жизни ласковый и отзывчивый ребенок превратился в маленького тирана, поминутно закатывающего истерики со слезами.

В воскресенье утром Сакс предложил по-семейному провести день в Розарии.[22] В кои-то веки Мария пребывала в хорошем расположении духа. Лилиан положила в багажник старое стеганое одеяло, и они отправились в другой конец города. Поначалу все шло отлично. Пока утренний туман рассеивался, Сакс с Лилиан валялись на одеяле, а девочка мирно устроилась на качелях. Даже когда через какое-то время она сорвалась с «лианы» и в слезах прибежала к ним, казалось, не было серьезного повода для беспокойства. Лилиан прижала дочь к себе и с особой нежностью поцеловала красную метку на виске. Проверенное лекарство, подумал Сакс. Однако в данном случае оно не сработало. Хотя это была обычная царапина, Мария не успокаивалась, хуже, закатила такую истерику, что начала захлебываться. Лилиан, сохраняя спокойствие, снова прижала ее к себе, но девочка вырвалась с криком, что ей сделали больно, и со злостью оттолкнула мать. В глазах Лилиан промелькнула обида, а потом и гнев. Назревала война. Метрах в двадцати от них, на прогулочной дорожке, остановилась тележка мороженщика, и Сакс, пустив в ход свою самую любезную улыбку, спросил Марию: «Мисс, как насчет мороженого? Оно приятно остудит вашу светлость». Не дожидаясь ответа, он побежал к цветастому зонтику. Выбирать пришлось из шестнадцати сортов. Несколько растерявшись, он остановился на смеси фисташкового и тутти-фрутти. По крайней мере, название должно ее позабавить. Ничего подобного! Мария, по лицу которой продолжали течь слезы, хотя уже только ручейками, подозрительно посмотрела на зеленый шарик, потом осторожно надкусила и тут же выплюнула с такой гримасой, словно ее хотели отравить: «Фу!» Истерика вошла в новую фазу: девочка в ярости запустила мороженым в Сакса. На рубашке остались жирные следы. Лилиан подлетела к дочери и залепила ей пощечину.

— Мерзавка! — закричала она. — Неблагодарная свинья! Я тебя убью! Ты меня поняла? Убью на месте, и никто тебе не поможет!

Мария попятилась и не успела закрыться рукой, как получила еще одну увесистую оплеуху.

— Прекрати! — Голос Сакса задрожал от гнева. Он с трудом сдержался, чтобы не швырнуть Лилиан на землю. — Не смей трогать ребенка, слышишь?

— А вы кто такой, мистер? — вспыхнула она. — Это мой ребенок, и я буду делать с ним все, что сочту нужным!

— Не смей ее бить, я этого не позволю.

— Она получит по заслугам, а ты, умник, прикуси язык.

Дальше — больше. Минут десять они собачились, и, если бы не десяток людей вокруг, один бог знает, как далеко они бы зашли. В конце концов оба сумели взять себя в руки и даже поцеловались в знак примирения. Инцидент вроде был исчерпан. Они втроем сходили в кино, потом поужинали в китайском ресторане, потом вместе уложили Марию спать. Все худшее осталось позади. Но это им только казалось. На самом деле это было началом конца. До отъезда Сакса оставалось пять недель. От былой идиллии ничего не осталось.

16 января 1988 года перед зданием суда в городке Тернбулл, Огайо, взрывом бомбы была уничтожена небольшая статуя Свободы. Все сошлись на том, что это хулиганская выходка подростков, обычный акт вандализма без политической подоплеки, но, поскольку речь шла о национальном символе, средства массовой информации отреагировали на событие. Не прошло и недели, как при аналогичных обстоятельствах взлетела на воздух статуя Свободы в Данбурге, Пенсильвания. Небольшой взрыв среди ночи, никаких жертв. Неизвестно, стоял за этим один человек или вторая акция была просто копией первой — так называемое подражательное преступление. В тот момент общественность эти события не слишком взволновали, но известный сенатор от консервативной партии сделал публичное заявление, в котором осудил «эти безобразные выходки» и призвал виновных к порядку. «Это не смешно, — сказал сенатор. — Вы не просто уничтожили собственность, вы осквернили национальную реликвию. Американцы любят свою статую, и подобные „шутки“ не вызывают у них ничего, кроме возмущения».

Около ста тридцати масштабных моделей статуи Свободы стоят в публичных местах по всей Америке — в парках, перед городскими ратушами, на крышах общественных зданий. В отличие от флага, который раскалывает нацию в не меньшей степени, чем ее объединяет, статуя как символ не вызывает споров. Одни американцы гордятся своим флагом, другие его стыдятся; кто-то считает его святыней, а кто-то готов на него плюнуть, или вывалять его в грязи, или даже сжечь. Статуе Свободы это не грозит. Последние сто лет она возвышается над политическими и идеологическими бурями, стоя незыблемо на пороге страны как олицетворение лучшего, что в нас есть. Она связана не столько с реальностью, сколько с надеждой, не столько с фактами, сколько с верой, и едва ли сыщется человек, готовый осудить то, что она собой отождествляет: демократию, свободу, равенство перед законом. Это лучшее, что Америка предложила миру, и, как бы мы ни сокрушались по поводу ее неспособности соответствовать этим идеалам, сами идеалы хороши. Они согревали сердца миллионов людей. Они подарили всем нам надежду, что когда-нибудь мы будем жить в более достойном мире.

Через одиннадцать дней после пенсильванского взрыва пришел черед статуи в одном из городских парков штата Массачусетс. На этот раз взрыву сопутствовало послание. Утром следующего дня в офис газеты «Спрингфилд рипабликэн» позвонил неизвестный и зачитал следующий текст: «Проснись, Америка. Хватит проповедовать одно, а делать другое. Если ты не хочешь, чтобы на воздух взлетали статуи, докажи, что ты порываешь с лицемерием. Сделай для своих граждан что-нибудь получше, чем бомбы. Иначе мои бомбы будут продолжать взрываться». И подпись: Призрак Свободы.

В последующие полтора года в разных концах страны были взорваны еще девять статуй. У всех это на слуху, и нет надобности подробно распространяться обо всех подвигах Призрака. В некоторых городах возле статуй был поставлен круглосуточный караул из числа добровольцев Американского легиона, представителей «Клуба лосей»,[23] школьников-футболистов и членов местных организаций. Но не везде граждане проявили должную бдительность, и Призрак все так же оставался неуязвимым. После очередного его удара наступала достаточно долгая пауза, и у многих возникало ощущение, что в этом деле поставлена точка. Но затем, как снег на голову, он обрушивался на новый город, в тысяче миль от прежнего, и устраивал очередную заварушку. Возмущенных его действиями хватало, хотя кое-кто разделял его взгляды. Их было меньшинство, но Америка страна большая, так что на круг выходило не так уж мало. Для них Призрак сделался таким современным Робин Гудом. Я думаю, главную роль в этом сыграли заявления, с которыми он регулярно выступал после каждого взрыва. Всегда краткие, они раз от разу все лучше — точнее, поэтичнее, оригинальнее — выражали его разочарование страной. «Каждый одинок, — начиналось одно из посланий, — поэтому нам не к кому больше обратиться, кроме как друг к другу». Или: «Демократия сама в руки не плывет. Если за нее не бороться день за днем, мы рискуем ее потерять. В нашем распоряжении одно оружие — Закон». Или: «Забывая о детях, мы убиваем себя. Мы существуем в настоящем лишь постольку, поскольку наша вера обращена в будущее». В отличие от типичных террористов с их громогласной риторикой и воинственными требованиями, Призрак не просил невозможного. Все, чего он хотел, это чтобы Америка заглянула в себя и очистилась. В этом смысле в его призывах слышалось что-то библейское; то был не крик политического активиста, а скорее тихий голос измученного пророка. В сущности, он просто говорил вслух то, о чем про себя думали многие, и в некоторых кругах люди открыто его поддерживали. От его бомб никто не пострадал, рассуждали они, и если эти пустячные взрывы заставили кого-то пересмотреть свои взгляды на жизнь, так, может, игра стоила свеч?

Откровенно говоря, я не очень-то следил за развитием этой истории. В мире происходили вещи поважнее, и всякий раз, когда это имя, Призрак Свободы, попадалось мне на глаза, я от него отмахивался как от психа, еще одной проходной фигуры в анналах американского безумия. Даже прояви я больший интерес, поди догадайся, что Призрак и Сакс — одно лицо. Это было слишком круто для моего воображения, слишком невероятно, поэтому сомневаюсь, что я увидел бы какую-то связь. А с другой стороны (странно, да?), если кого-то я и вспоминал, читая про подвиги Призрака, так это Сакса. Со дня его исчезновения прошло около четырех месяцев, когда появились первые статьи о взрывах, и по ассоциации со статуей Свободы в моей памяти сразу возникал он. Тут все переплелось: его исторический роман, и обстоятельства его падения два года назад, и когда-то мною услышанный рассказ его матери об их путешествии на остров Бедлоу. Каждый раз, читая о Призраке, я думал о Бене. Меня захлестывали воспоминания, и сердце щемило от желания его увидеть.

Но этим все и ограничивалось. Призрак был не более чем знаком потери моего друга, катализатором моей личной боли, на него самого я год с лишним не обращал никакого внимания. Поворот случился весной восемьдесят девятого, когда я включил телевизор и увидел, как на площади Тяньаньмэнь протестующие китайские студенты сняли покрывало с довольно грубой имитации статуи Свободы. В тот момент я понял, что недооценивал силу воздействия этого символа. Он воплощал не только американскую — всечеловеческую идею, и Призрак сыграл важную роль в возрождении идеи свободы. Напрасно я от него так легко отмахнулся. Он вызвал подземный толчок, и теперь поднявшиеся волны накатывали по всей линии побережья. Что-то произошло и в самом воздухе. Я гулял по весеннему городу, и мне казалось, асфальт вибрирует под ногами.

Какое-то время назад я начал новый роман, и, когда мы с Айрис проводили лето в Вермонте, я уже ни о чем другом не в состоянии был думать. Даже то, что я работал во флигеле Сакса, в ситуации, располагающей к мистике, не могло выбить меня из ритма. Приходит момент, когда книга завладевает тобой, когда придуманный тобой мир становится важнее реального. Я даже не задумывался, что сижу на. стуле Сакса, пишу за столом Сакса, дышу тем же воздухом, каким дышал Сакс. Я просто-напросто получал удовольствие от его незримого присутствия. Известие, что я пишу в его кабинете, думаю, Сакса обрадовало бы. А для меня он был таким гостеприимным домовым; злые духи не жили под этой крышей. Я чувствовал себя здесь желанным. И хотя я разделял точку зрения Айрис, что Сакса мы уже не увидим, ибо его нет в живых, ощущение, что мы понимаем друг друга с полуслова, осталось.

В начале августа Айрис, забрав Соню, уехала в Миннесоту на свадьбу подруги детства. Дэвид должен был вернуться из летнего лагеря в конце месяца. Так я оказался один на один со своим романом. Без Айрис уже на второй день моя жизнь идет наперекосяк: в холодильнике пусто, работы невпроворот, бессонные ночи, беспричинная тревога. С Айрис я всегда легко засыпаю, но стоит ей куда-то уехать, как я не могу сомкнуть глаз. Зажигаю ночник и до двух-трех часов утра маюсь без сна. Об этом можно было бы не говорить, если бы этот привычный цикл не повторился прошлым летом в Вермонте, почему я и бодрствовал, когда пожаловал ночной гость. Я читал в постели какой-то дурацкий детектив, неизвестно кем сюда привезенный, и вдруг услышал шуршание покрышек на проселочной дороге. Часы показывали без десяти два. Я ожидал, что машина проедет мимо, но она замедлила ход, свет от дальних фар полоснул по моему окну, передний бампер зацепил кусты боярышника перед домом, и через несколько секунд машина стояла во дворе. Я быстро натянул брюки и побежал на первый этаж. Мотор заглох. Думать было некогда. На кухне я схватил со стола самый большой нож и замер в ожидании грабителя или маньяка. Так прошло десять или пятнадцать секунд. Мои нервы были на пределе.

Неизвестный вошел в дом и первым делом повернул выключатель. Я не успел выскочить из засады — передо мной стоял Сакс. Но прежде чем до меня это дошло, какую-то долю секунды я уже считал себя покойником. Он сделал пару шагов в сторону кухни и, увидев меня с ножом в руке, готового к прыжку, остановился как вкопанный.

— Господи, — выдохнул он. — Это ты.

Я хотел что-то сказать, но слова застряли в горле.

— Я увидел свет в окне, — продолжал он, явно не понимая, как я здесь оказался, — и решил, что это Фанни.

— Это не Фанни, — с трудом выдавил из себя я.

— Теперь вижу.

— И передо мной — не ты. Я, наверно, сплю. Все знают, что ты умер. Лежишь в лесу, в яме, присыпанный землей и грудой прелых листьев.

Я пришел в себя не сразу, но все же довольно быстро. Если не считать прибавившихся седых волос, Сакс не изменился — тот же ясный взгляд, такой же поджарый. Вероятно, это помогло мне взять себя в руки. Я увидел не потустороннего призрака, а своего прежнего друга, оживленного и словоохотливого. Мне понадобилось минут пятнадцать, чтобы свыкнуться с мыслью: передо мной живой Сакс.

Прежде чем мы сели, он несколько раз извинился за свою неадекватность — очень уж неожиданным для него оказалось мое присутствие в доме. В данных обстоятельствах можно было не извиняться.

— Это из-за ножа. Если бы я наткнулся на человека, желающего меня пырнуть, я бы тоже малость ошалел.

— Ты только не подумай, что я тебе не рад. Просто я не ожидал тебя здесь застать.

— А с чего бы тебе радоваться? Сто лет не виделись и еще столько же могли не увидеться.

— В тебе говорит обида, я понимаю.

— Не думаю. Во всяком случае, до сих пор так не думал. Поначалу — да, ты меня разозлил, но через пару месяцев это прошло.

— А потом?

— Потом появился страх за тебя, и это чувство вытеснило все остальные.

— А Фанни? Ей тоже было за меня страшно?

— Фанни смелая. Она не переставала верить, что ты жив.

Сакс улыбнулся, довольный моим ответом. До этого момента можно было лишь гадать, надолго ли он приехал, но тут он подвинул стул и уселся с таким видом, будто принял важное решение.

— Что курим? — спросил он с улыбочкой.

— То же, что всегда. «Шиммельпеннинкс».

— Ну что ж, выкурим твои сигары под бутылочку винца.

— Ты, наверно, устал.

— А как ты думаешь? Проехать четыреста миль. Но ты ведь хочешь поговорить, а?

— До утра терпит.

— Утром у меня может не хватить пороху.

— У тебя есть силы на разговор?

— У меня есть силы на разговор. Вообще-то я не собирался открывать рот, пока не увидел тебя с ножом.

Я давно живу под девизом: «держи свои мысли при себе». А сейчас передумал. Не потому, что не в силах больше жить с этим грузом, просто решил: кто-то должен знать, на случай, если со мной что-то случится.

— А почему с тобой должно что-то случиться? — спросил я.

— Я нахожусь на грани, удача в любой момент может от меня отвернуться.

— Зачем тогда мне рассказывать?

— Ты мой лучший друг, и ты умеешь хранить секреты. — Он выжидающе смотрел мне в глаза. — Ты ведь умеешь хранить секреты?

— Наверно. По правде сказать, мне никогда не доверяли настоящих секретов, так что у меня не было случая проверить.

Так все началось — с загадочных фраз и намеков на фядущую катастрофу. Я принес из кладовки бутылку виски, взял из сушилки два стакана, и мы отправились во флигель, где я держал сигары. Пять часов, преодолевая усталость с помощью сигар и спиртного, Сакс рассказывал мне свою сагу. Мы как сели друг против друга, разделенные письменным столом со всеми моими черновиками, так ни разу и не встали с кресел. Неровное пламя свечей бликовало на лицах и окружающих предметах. Он говорил, я слушал, и постепенно передо мной разворачивалась картина дотоле скрытой от меня жизни — той самой, о которой я сейчас повествую. Еще до того, как он открыл рот, я знал, что речь пойдет о чем-то экстраординарном, иначе зачем было уходить в подполье и создавать у нас впечатление, что его уже нет в живых? И раз уж Сакс вернулся, я был готов к самым невероятным, самым фантастическим откровениям, к событиям, до которых сам я никогда бы не додумался. Я, конечно, не ждал именно такого поворота, но что-то в этом роде напрашивалось, поэтому, когда Сакс начал свой рассказ с вопроса: «Тебе о чем-нибудь говорит такое имя — Призрак Свободы?» — я даже глазом не моргнул.

— Так вот чем ты занимался, — сказал я, опережая объяснения. — Значит, этот большой оригинал, взрывающий статуи, не кто иной, как ты. Неплохая работенка — поди, заполучи такую. Но кто выбрал тебя в качестве мировой совести? Последний раз, когда мы виделись, ты писал роман.

Чтобы ответить на мой вопрос, ему потребовалась целая ночь, и все равно остались пробелы, которые мне самому предстояло заполнить. Идея вызревала в его голове поэтапно, начиная с момента оплеухи, полученной маленькой Марией в Розарии, и заканчивая разрывом с Лилиан. А в промежутке его медленно, но властно увлекала тропа Димаджио, пока образ жизни человека, которого он убил, не превратился в навязчивую идею.

— Однажды я набрался духу и вошел в его комнату, — сказал Сакс— С этого, думаю, все началось. Я сделал первый шаг к действию. Раньше я боялся даже дверь открыть. От одной мысли, что я там могу найти, мурашки пробегали по коже. И вот однажды Мария была в детском саду, Лилиан куда-то ушла, а я маялся, места себе не находил. И наконец решился. Как и следовало ожидать, личных вещей Димаджио там не осталось — ни писем, ни документов, ни дневников или телефонных книжек, никаких свидетельств его семейной жизни. Зато я наткнулся на несколько его книг. Три или четыре тома Маркса, биография Бакунина, памфлет Троцкого о расовых отношениях в Америке и прочее в том же духе. А в нижнем ящике письменного стола я нашел его диссертацию в черном переплете. Ключевой момент. Если бы не эта диссертация, скорее всего, ничего бы не было.

В исследовании на четырехстах пятидесяти страницах переоценивались биография и сочинения Александра Беркмана, — продолжал Сакс. — Наверняка тебе приходилось слышать это имя. Анархист Беркман стрелял в Генри Клея Фрика, чей дом на Пятой авеню сейчас превращен в музей. Дело было в тысяча восемьсот девяносто втором году во время забастовки сталелитейщиков, когда Фрик вызвал целую армию полисменов и те открыли огонь по безоружным рабочим. Двадцатилетний Беркман, еврейский радикал, выходец из России, отправился в Пенсильванию, чтобы убить толстосума-капиталиста. Фрик выжил после покушения, а Беркман угодил за решетку на четырнадцать лет. Выйдя на свободу, он выпустил книгу «Тюремные мемуары анархиста», продолжая активно заниматься политикой, в основном вместе с Эммой Голдман. Он издавал газету «Мать земля», пропагандировал доктрину о свободе воли, выступал застрельщиком рабочих забастовок. Когда Америка вступила в Первую мировую войну, его снова посадили в тюрьму, на этот раз за антивоенную агитацию. После отсидки его и Эмму Голдман выслали в Россию. Во время прощального ужина пришло известие, что только что умер Фрик. Реакция Беркмана была короткой: «Бог его депортировал». Неплохо сказано, да? В России он быстро расстался со своими иллюзиями. Большевики, по его мнению, предали идеалы революции, заменив одну форму деспотии другой, и после Кронштадтского мятежа в двадцать первом году он решил вторично эмигрировать. Последние десять лет жизни он провел на юге Франции. При всей своей работоспособности (он опубликовал книгу «Азбука коммунистического анархизма», занимался переводами и издательской деятельностью, даже успевал писать за других) он бы не прожил без помощи друзей. В тридцать шестом году, тяжелобольной, уставший от подачек, он выстрелил себе в висок.

Хорошая была диссертация. Немного нескладная и дидактичная, но зато страстная и глубокая — умное, серьезное исследование. Уже тот факт, что Димаджио оказался человеком неординарным, вызывал уважение. Зная его дальнейшую деятельность, я воспринимал это как нечто большее, чем академический опус. Это была важная фаза в его духовном развитии, попытка сформулировать собственные идеи о политическом переустройстве. И без прямых деклараций чувствовалось: он одобряет Беркмана и убежден, что некоторые формы политического насилия морально оправданы. При правильном подходе оно может стать эффективным инструментом для раздувания социальных конфликтов и, попутно, просвещения общества в вопросах институциональной власти.

После этого я уже не мог остановиться. Димаджио не выходил у меня из головы: я сравнивал себя с ним, я задавался вопросом, почему случай нас свел на лесной дороге в Вермонте. Это было какое-то космическое притяжение, действие высшей силы. От Лилиан я знал, что он был солдатом во Вьетнаме и что война вывернула его наизнанку, домой он вернулся с новым взглядом на Америку, на большую политику, на собственную жизнь. Поразительная штука: из-за этой войны я, пацифист, оказался за решеткой, а он, отвоевав, пришел к тем же убеждениям. Мы оба стали писателями, оба считали, что страна нуждается в фундаментальных переменах. Вот только я скис, начал пописывать пустые статейки и претенциозные эссе, а Димаджио продолжал развиваться, двигаться вперед и нашел в себе смелость осуществить свои идеи на практике. Я не хочу сказать, что надо сжигать поселки лесозаготовителей, просто я завидовал человеку дела. Сам я пальцем не пошевелил для достижения какой-нибудь цели. Только и умел брюзжать да возмущаться, так сказать, пылал праведным гневом, а голову пускай подставляют другие. Я был лицемером, в отличие от Димаджио, и, сравнивая себя с ним, я испытывал чувство стыда.

Моим первым побуждением было написать о нем, как он написал о Беркмане, — только лучше, глубже, тоньше. Я хотел посвятить ему такую большую элегию в форме книги. Сделать это не столько для него, сколько для спасения своей души, тогда его смерть была бы не напрасной. Мне пришлось бы переговорить с множеством людей, в поисках информации исколесить всю страну, встретиться с его родней, товарищами по оружию, друзьями и подружками, членами общества «Дети планеты» и еще бог знает с кем. На такую книгу могли уйти годы, но в этом-то и заключалась главная интрига: Димаджио не покинет нас, покуда им занимаются. Я как бы отдавал ему свою жизнь, взамен же он возвращал мне мою собственную. Я не рассчитываю на твое понимание — сам с трудом себя понимаю. Когда двигаешься наугад, когда хватаешься за соломинку, любой мираж кажется спасительным оазисом.

Из этой затеи ничего не вышло. Несколько раз я начинал беглые заметки, но дальше — не мог сосредоточиться, собраться с мыслями. Не знаю, в чем тут было дело. То ли еще надеялся вернуть Лилиан, то ли потерял веру в себя как в писателя. В общем, стоило мне взять ручку, как меня прошибал холодный пот и темнело в глазах. Как тогда, на пожарной лестнице. Такие же паника и беспомощность, такое же искушение уходом в небытие.

А затем случилось вот что. Я шел к своей машине по Телеграф-авеню и вдруг увидел знакомое лицо. Это был Кэл Стюарт, редактор нью-йоркского журнала, в котором я опубликовал пару статей в начале восьмидесятых. Впервые со времени приезда в Калифорнию возник человек из моей прошлой жизни, и от одной мысли, что меня сейчас окликнут, я оцепенел. Стоит хоть кому-то узнать мое местонахождение, и мне конец. Я нырнул в ближайшую дверь и оказался в букинистическом магазине — шесть или семь залов, высокие потолки. С колотящимся сердцем я укрылся в последнем зале за стеллажами. Меня окружали тысячи томов, миллионы слов, целая вселенная литературного вторсырья — выброшенные книги, проданные книги, никому не нужные книги. По случайности я попал в американскую секцию, и когда мой взгляд скользнул по корешкам, как вы думаете, какое название бросилось мне в глаза? «Новый колосс», моя собственная надгробная плита на этом кладбище. Столь невероятное совпадение явилось для меня страшным ударом, я воспринял это как знамение.

Почему я купил книгу? Не могу тебе сказать. Притом что я не собирался ее перечитывать, мне важно было ею обладать. Как предметом, как физическим объектом. Каких-то пять долларов за первое издание в твердом переплете, с фиолетовым форзацем и даже в суперобложке с моей фотографией: портрет художника в безмозглой молодости. Сфотографировала меня, как сейчас помню, Фанни. В объектив смотрит бородатый, длинноволосый двадцатисемилетний оболтус с неправдоподобно честным и одухотворенным выражением лица. Ты знаешь это фото. В тот день, увидев его, я чуть не расхохотался.

Когда опасность миновала, я вышел на улицу, сел в машину и поехал домой. Из Беркли пора сматываться, и поскорее. После того как я чуть не столкнулся нос к носу с Кэлом Стюартом, я вдруг осознал всю уязвимость своего положения. Дома я сел в гостиной и положил перед собой купленную книгу. В голове ни одной свежей мысли. Вроде надо уезжать, но как бросить Лилиан? Я уже почти потерял ее, но расстаться с ней насовсем было выше моих сил. Сидя на диване, я тупо пялился на суперобложку своего романа, как человек, уткнувшийся в глухую стену. Я так и не начал писать книгу про Димаджио; я потратил больше трети шальных денег; я окончательно потерял веру в себя. Раздавленный этими тяжелыми мыслями, я ничего не видел перед собой. Так прошло, наверно, около часа, а затем этот детский рисунок статуи Свободы на супере — помнишь? — зацепил-таки мое внимание, и в мозгу сработала какая-то пружинка. Так мною впервые овладела эта идея, а дальше пошло-поехало, и очень скоро у меня созрел в подробностях довольно сумасшедший план.

В тот же день я закрыл несколько банковских счетов, а утром ликвидировал остальные. Для осуществления моего плана требовалась наличность, а значит, следовало пересмотреть прежние обязательства: деньги, предназначенные для Лилиан, теперь нужны были мне самому. Угрызения совести по поводу нарушенного слова мучили меня не слишком долго. Я уже выдал ей шестьдесят пять тысяч, немалые деньги, она и на это-то не рассчитывала. А что касается остатка, девяносто одной тысячи, то я ведь не собирался потратить его на себя. Моя цель была продумана еще глубже, чем мой план. Эти деньги пойдут не только на продолжение дела Димаджио, но и на реализацию моих собственных убеждений; я хоть раз займу гражданскую позицию, реально сделаю что-то, вместо того чтобы только языком молоть. Неожиданно моя жизнь обрела смысл; я говорю не о последнем ее отрезке, а о жизни в целом. Все чудесным образом сошлось — побудительные мотивы, серьезные амбиции. Эта идея должна была собрать воедино осколки моего «я». Чтобы это «я» наконец ощутило себя как единое целое.

Не могу тебе передать, как я был счастлив. Я освободился, у меня словно выросли крылья. Нет, у меня не возникло желания бросить Лилиан и Марию, но были вещи поважнее, и, как только я это понял, все мои душевные терзания куда-то отступили. Я уже не чувствовал себя привороженным. Я очистился, воспрянул, восстал из пепла. Что-то вроде религиозного перерождения. Как будто я услышал глас Божий. Мои повседневные заботы канули в небытие. Мне предстояло нести миру слово святой истины.

Возвращаясь мысленно назад, я вижу, какой глупостью было связывать с Лилиан какие-то надежды. Мой вояж в Калифорнию выглядел чистейшим безумием, актом отчаяния. Из этой затеи могло бы что-то получиться, если бы я не влюбился в Лилиан, а так… Я поставил ее в безвыходную ситуацию, и она сломалась. Она нуждалась в деньгах, но стыдилась их брать. Я пробудил в ней алчность, которая ее постоянно унижала. Она желала быть любимой — и ненавидела себя за ответное чувство. Могу ли я после всего этого винить ее за то, что она поджаривала меня на раскаленных углях? Лилиан — дикарка. Раскаленный провод в красивой обмотке. Бесстрашная, необузданная, непредсказуемая. А повернуться другой своей стороной у нее просто не было возможности.

В конечном счете удивительно не то, что я ушел, а то, что я так долго продержался. Обстоятельства моего появления были столь необычны и даже пугающе опасны, что это, как мне кажется, подействовало на нее возбуждающе. Это ее засосало: не я, а та атмосфера зловещей неизвестности, которая меня окружала. Сама ситуация была чревата романтическими поворотами, и она не устояла, зашла гораздо дальше, чем намеревалась. Это чем-то напоминало довольно странные обстоятельства, при которых она познакомилась с Димаджио. А закончилось это, как известно, браком. В нашем случае все закончилось медовым месяцем, точнее, двумя неделями безоблачного счастья. Дальнейшее — неважно. У нашей связи не было будущего. Рано или поздно Лилиан принялась бы за старое. Но пока эта идиллия продолжалась, она, я не сомневаюсь, любила меня. Как только у меня возникает хотя бы тень сомнения, я себе напоминаю: она могла донести на меня в полицию, но она этого не сделала. Даже после того, как я сказал ей, что деньги закончились. Даже после того, как я уехал. Определенно, я для нее что-то значил. Это доказывает только одно: то, что случилось со мной в Беркли, действительно случилось.

Я ни о чем не жалею. Даже если когда-то жалел, то это прошло. Все забыто — было и прошло. Труднее всего было уехать от маленькой Марии. Я не думал, что это на меня так подействует, но я скучал по ней гораздо дольше, чем по Лилиан. Каждый раз, когда я попадал на Запад, мне хотелось доехать до Калифорнии, чтобы проведать Марию. Но я этого не сделал. Я боялся увидеть Лилиан и поэтому держался подальше от Калифорнии. За восемнадцать или девятнадцать месяцев, что я там не был, Мария, скорее всего, забыла обо мне. Одно время, пока мы с Лилиан не разругались, я даже собирался удочерить ее. Это пошло бы нам обоим на пользу, но что сейчас сотрясать воздух! Видно, не суждено мне было стать отцом. Не сложилось с Фанни, не сложилось с Лилиан. Стежки-дорожки. Столько шансов, столько манков… Но потом жизнь несет тебя дальше — и ты остаешься с носом. Я стал, кем я стал, и уже ничего не поправишь. Так все сложилось, Питер. И будет так, пока я сам не перережу ниточку.

Сакс начинал заговариваться. Уже рассвело, и птичий хор из жаворонков, пересмешников и прочих голосистых представителей пернатых гремел в полную силу. Сакс проговорил столько часов подряд, что уже плохо соображал. В утреннем свете я видел, что глаза у него слипаются. Продолжим после, сказал я. Если ты прямо сейчас не ляжешь спать, через какое-то время ты просто вырубишься, а я не уверен, что у меня хватит сил перенести тебя в дом.

Я постелил ему в одной из свободных спален на втором этаже, опустил жалюзи и после этого ушел на цыпочках к себе. Я сомневался, что смогу уснуть. Слишком много информации предстояло переварить, слишком много образов вертелось в мозгу… Но стоило мне только добраться до подушки, как я начал проваливаться в сон. Как будто меня огрели дубинкой по голове. Некоторые истории до того ужасны, что их невозможно впустить в себя, от них можно только бежать в безоглядную тьму.

Я проснулся в три часа пополудни. Сакс спал еще часа два, и все это время, чтобы его не беспокоить, я болтался во дворе. Сон меня не освежил. Я был слишком потрясен, чтобы привести в порядок свои мысли. Единственное, что заставило меня немного собраться, так это необходимость продумать меню нашего ужина. Я ломал голову над каждым пунктом, взвешивал все «за» и «против», как будто от этого зависели судьбы мира: запечь цыпленка в духовке или зажарить на гриле; подать в качестве гарнира рис или картошку; ограничиться вином в буфете или еще докупить? Даже странно, как зримо все это отложилось в моей памяти. Несколько часов назад Сакс рассказал мне, как он убил человека, как он два года был в бегах, а я думал о гарнире! Я делал вид, что жизнь продолжается как ни в чем не бывало и что она по-прежнему состоит из бытовых мелочей. Потому и делал вид, что в душе знал — это не так.

И вторую ночь мы провели в разговорах. На этот раз мы расположились перед домом, на тех самых андирондакских стульях, на которых сиживали не единожды за эти годы, два голоса без тел, съеденных кромешной тьмой и проступающих лишь тогда, когда кто-то чиркал спичкой. Помню тлеющие концы сигар, мерцающих светлячков в кустах, необъятное небо в звездах — сколько раз я наблюдал эту картину! Природа успокаивала меня, но еще больше успокоил меня Сакс. Продолжительный сон восстановил его силы, и с первой минуты он стал хозяином положения. Голос его звучал твердо и располагал к доверию. В ту ночь он мне рассказал про статую Свободы, и это не было похоже на признание преступника. Он гордился собой, он был в ладу с собой, он говорил с убежденностью художника, осознающего, что им создано главное творение его жизни.

Это была невероятная сага о путешествиях и лицедействе, о безумствах и чудесных спасениях. Кто бы мог предположить, что каждый взрыв требовал титанических усилий: не одна неделя тщательного планирования и подготовки, изощренная система приобретения компонентов для самодельной бомбы, сочинение алиби, обман десятков людей, бесконечные разъезды. Выбрав город, он должен был прожить там какое-то время, не вызывая подозрений. Для начала следовало придумать себе имя и легенду, а так как все это было одноразового использования, следовало иметь неистощимое воображение. Имена он выбирал самые незамысловатые, неброские (Эд Смит, Эл Гудвин, Джек Уайт, Билл Фостер) и во внешности раз от разу что-то менял (то бороду отпустит, то волосы перекрасит, то очки нацепит, то сменит цивильный костюм на рабочую одежду — все эти детали использовались в различных комбинациях). Но главным, конечно, было найти объяснение своему приезду на несколько дней именно в этот город, где его никто не знал. Однажды он предстал университетским профессором, проводящим социологическое исследование жизненных ценностей в американской глубинке — исследование, которое должно было стать основой будущей книги. В другой раз он выступил в роли усыновленного некогда ребенка, который трогательно ищет своих биологических родителей. Еще он был бизнесменом, изучающим возможности инвестиций в местную недвижимость. А также вдовцом, который, потеряв в автокатастрофе жену и детей, решил перебраться в другой город. Когда же о Призраке заговорили повсюду, он, словно в насмешку, приехал в маленький городок в Небраске под видом газетного репортера, собирающего материал о жителях мест, где есть своя копия статуи Свободы. «Что вы думаете об этих взрывах? — спрашивал он людей на улицах. — Что значит лично для вас статуя Свободы?» Для меня это был удар по нервам, признался мне Сакс, но оно того стоило.

Он сразу для себя решил, что лучший способ произвести на незнакомых людей благоприятное впечатление — это открытость. Вместо того чтобы таиться и по целым дням где-то отсиживаться, он первым заговаривал с людьми, очаровывал их, внушал им, что он свой в доску. Дружеский тон давался Саксу легко, это помогало ему раскрепоститься, давало необходимую свободу действий. Люди знали, зачем он здесь, и никого не настораживали его прогулки по центру; и то, что он по нескольку раз в день проходил мимо статуи, оставалось незамеченным. Как и его разъезды после полуночи, когда он изучал движение редких машин и высчитывал вероятность быть увиденным в момент, когда станет закладывать бомбу. В конце концов, разве можно было ругать его за то, что он желал хорошо осмотреться в городе, где он решил поселиться? Он отдавал себе отчет в том, что это довольно сомнительный предлог, но без ночных вылазок было никак нельзя, ведь он заботился не только о собственной шкуре, но и о том, чтобы кто-нибудь случайно не пострадал. Бомж, заснувший на пьедестале, обнимающаяся юная парочка неподалеку, мужчина, выгуливающий собаку на поводке, — осколок камня или кусок железа способен убить любого из них, и тогда конец прекрасной идее! Вот чего Сакс больше всего опасался, вот почему предпринимал всяческие меры предосторожности. Бомбы он изготовлял маленькие, меньше, чем следовало бы, и часовой механизм ставил минут на пятнадцать-двадцать от момента закладки взрывчатки (он закреплял ее на короне статуи с помощью клейкой ленты), хотя это увеличивало риск. Конечно, за двадцать минут кто-то мог пройти мимо, и все-таки с учетом позднего времени и провинциальности городка опасность была невелика.

В ту ночь, наряду со всем прочим, Сакс обрушил на мою голову массу технических подробностей — своего рода ускоренный курс подготовки взрывника. Признаюсь, в основном вся эта информация в одно ухо влетела, в другое вылетела. Во всем, что касается техники, я полный профан, и при моем невежестве мне трудно было вникнуть в суть дела. Я понимал отдельные слова — часовой механизм, порох, взрыватель, но в целом для меня это была китайская грамота. Впрочем, даже у меня создалось впечатление, что Сакс проявлял немалую изобретательность. Не полагаясь на готовые рецепты, а также постоянно думая о том, чтобы тщательнее замести следы, он покупал исключительно доморощенные исходные материалы, мастерил свои бомбы из подручных средств, какие можно найти в любой лавчонке. Он максимально осложнил себе задачу: специально ехал куда-то за будильником, потом в другой магазин за пятьдесят миль, чтобы купить моток проволоки, потом еще куда-то за клейкой лентой. Любая покупка не превышала двадцати долларов, и расплачивался он только наличными — в магазинах, ресторанах, мотелях. Здравствуйте — до свидания. Он словно растворялся в воздухе. Задачка не из простых, но результат налицо: за полтора года подрывной деятельности он не оставил после себя ни одной улики.

На южной окраине Чикаго он под именем Александра Беркмана снял дешевую квартиру, но это было не столько жилье, сколько временное пристанище между разъездами, и проводил он там не более трети своего времени. Я невольно поеживался, представляя себе его образ жизни: бесприютность, смена личин, одиночество. Но когда я сказал ему об этом, он только пожал плечами, как будто все это не имело никакого значения. Он был слишком занят делом, слишком погружен в собственный мир, чтобы задумываться о таких пустяках. Единственной проблемой, которую он сам себе создал, была его растущая популярность. С тех пор как имя Призрака появилось у всех на устах, находить новые объекты для атаки становилось все труднее. Они чаще всего охранялись, и если раньше на подготовку у него уходило до трех недель, то теперь чуть ли не два с половиной месяца. Один взрыв в то лето ему даже пришлось отменить в последнюю минуту, еще несколько он перенес на зиму в надежде, что морозы поколеблют решимость ночных дозоров. Но все эти препятствия с лихвой компенсировались его растущим влиянием. О Призраке Свободы заговорили газеты в своих редакционных статьях и священники в своих проповедях. Его обсуждали радиослушатели в прямом эфире, изображали политические карикатуристы, его предавали анафеме как социальную язву и превозносили как народного героя. В киосках продавали футболки и значки с надписью «Призрак Свободы», появились соответствующие анекдоты, а пару месяцев назад в каком-то ночном шоу в Чикаго две стриптизерши устроили маленький спектакль: неотразимый Призрак сначала раздел, а затем и совратил статую Свободы. На такой резонанс, признался мне Сакс, он никак не рассчитывал. Ради дела он готов был терпеть любые неудобства, переносить все невзгоды. Уже позже я понял: это были слова фанатика, отказавшегося от всякой личной жизни. Но он говорил с таким счастливым лицом, с такой увлеченностью, без тени сомнения, что в тот момент до меня это как-то не дошло.

О многом мне тогда хотелось его спросить, в голове вертелись самые разные вопросы, но наступил рассвет, и у меня уже просто не было сил продолжать разговор. Я хотел спросить про деньги (сколько у него осталось, и что он собирается делать, когда они закончатся); я хотел узнать подробности его разрыва с Лилиан Стерн; я хотел расспросить про Марию Тернер, и Фанни, и рукопись «Левиафана» (на которую он даже не взглянул). Ему следовало прояснить для меня сотню всяких мелочей, я чувствовал себя вправе знать всю правду, но давить на него не стал. Об остальном поговорим за завтраком, сказал я себе, а сейчас — спать!

Когда я проснулся, Сакса в доме не было, как и его машины во дворе. Я решил, что он поехал в магазин и сейчас вернется, но, прождав больше часа, я понял, что понапрасну теряю время. Даже не верилось, что он мог уехать не простившись. Хотя почему бы и нет? С другими он поступал именно так, — чем я лучше! Он сбежал от Фанни, от Марии, от Лилиан. Вероятно, я был последним в череде брошенных, еще одним человеком, которого он вычеркнул из списка.

В половине первого я отправился в кабинет к своему роману. Чем слоняться без дела и, как дурак, каждую минуту прислушиваться, не едет ли машина к дому, я решил, что работа поможет мне немного отвлечься. Тут-то я и нашел его письмо. Сакс положил его на мою рукопись, и стоило мне сесть за стол, как я сразу его увидел.

«Извини, что улизнул по-тихому, — писал Сакс, — но, в сущности, уже все сказано. Лучше уехать сейчас, во избежание осложнений. Ты бы наверняка попытался отговорить меня от этого (как друг, чувствующий свою ответственность), а у меня нет ни желания, ни сил с тобой препираться. Что бы ты обо мне ни думал, я благодарен тебе за то, что ты меня выслушал. Я должен был кому-то об этом рассказать, и уж кому, как не тебе. Если придет время, ты поведаешь эту историю другим, и они меня поймут. Твои книги тому порукой. В конечном счете, ты единственный, Питер, на кого я могу положиться. Ты пошел гораздо дальше меня. Твое простодушие и упорство, с каким ты идешь к цели, достойны восхищения. Моя беда в том, что у меня никогда не было твоей веры. Мне хотелось чего-то еще, а чего — я и сам не знал. Теперь знаю. После всех передряг я наконец нашел, во что верить, а это главное. Делать свое дело. Пожалуйста, не осуждай меня и тем более не жалей. Я в порядке. Лучше не бывает. Пока могу, буду давать им прикурить. В следующий раз, когда усльшгишъ про очередную выходку Призрака Свободы, надеюсь, ты от души повеселишься. Вперед и выше, старина! Увидимся на страницах дурацких газет. Бен».

Я перечитал это письмо, наверно, раз двадцать или тридцать. От меня уже ничего не зависело, и потребовалось время, чтобы осознать бесповоротность его исчезновения. Сначала я испытал обиду и досаду на то, что он со мной так обошелся. Но постепенно, вчитываясь в текст, я, сам того не желая, вынужден был признать правоту Сакса. Каждый последующий разговор был бы тяжелее предыдущего. Я и вправду намеревался с ним поспорить и попытаться отговорить его от продолжения акций. Почувствовав это, он предпочел уехать, чтобы не дать конфликту разгореться. Вполне понятное желание. Зная, что эта встреча, скорее всего, последняя, и дорожа нашей дружбой, он не захотел закончить на минорной ноте. В этом и заключался смысл записки. Подвести черту, не ставя точку. Расстаться, не прощаясь.

Жить ему оставалось десять месяцев, но он больше не давал о себе знать. За это время Призрак Свободы «выстрелил» еще дважды, в Виргинии и в Юте, но я по этому поводу не веселился. Теперь, когда я был в курсе происходящего, я не испытывал ничего, кроме бесконечной печали. За эти десять месяцев мир перевернулся. Пала Берлинская стена, Гавел стал президентом Чехословакии, «холодная война» внезапно закончилась. А Сакс, одинокая песчинка в американской пустыне, по-прежнему вел свою войну на уничтожение, разъезжая по ночам на украденной машине. И куда бы его ни забросила судьба, отныне я был с ним вместе. Я дал обет молчания, и чем дольше оставался ему верен, тем меньше я себе принадлежал. Из непонятного упрямства я никому не сказал об этой встрече. Ни Айрис, ни Фанни с Чарльзом, ни одной живой душе. Я принял на себя всю тяжесть этого молчания, и оно меня едва не раздавило.

В начале сентября, через пару дней после нашего с Айрис возвращения в Нью-Йорк, я заглянул к Марии Тернер. Хотя бы с ней я мог отвести душу, поговорить о Саксе, но и от нее я скрыл многие обстоятельства. Так, вместо того чтобы рассказать о его посещении, я соврал, будто он мне позвонил и мы час проболтали по телефону. В тот день мы с Марией исполнили такое мрачное танго. Я обвинял ее в ложно понятой дружбе, в том, что она, по сути, предала Сакса, пообещав ему молчать, тогда как с полным основанием мог адресовать эти обвинения себе. Нам обоим доверили тайну, и, хотя меня посвятили в разные подробности, я вовсе не собирался делиться ими с Марией. Пусть считает, что я знаю не больше того, что знает она. После моих признаний она охотно раскрылась, не считая нужным и дальше водить меня за нос. Она положила карты на стол, и в тот день я узнал о ее отношениях с Саксом то, чего сам он мне никогда не рассказывал. Среди прочего она познакомила меня с пресловутыми фотографиями из серии «Четверги с Беном». А еще, что важнее, я узнал, что год назад, примерно через шесть месяцев после внезапного отъезда Сакса из Калифорнии, она была у Лилиан Стерн в Беркли. Из слов Лилиан следовало, что Бен навещал ее потом дважды. Разумеется, это противоречило тому, о чем мне говорил сам Бен, но когда я обратил на это внимание Марии, она лишь пожала плечами.

— Лилиан, как тебе известно, не единственная врушка, — сказала она. — После того, что между ними было, никому из них нельзя верить.

— Я не говорю, что Бен не мог соврать, — возразил я. — Вопрос — зачем?

— Похоже, там не обошлось без угроз. Возможно, ему было совестно тебе в этом признаться.

— Угроз, говоришь?

— По словам Лилиан, он грозился выкрасть ее дочь.

— С какой стати?

— Ему явно не нравилось, как Лилиан ее воспитывает. Он считал, что она на нее дурно влияет, что ребенок растет в нездоровой обстановке. Он выступил в роли блюстителя нравственности, и все кончилось безобразной сценой.

— На Бена это не похоже.

— Как бы там ни было, Лилиан отнеслась к его угрозам всерьез. После его повторного визита она тут же отправила девочку самолетом к своей матери на Восточное побережье, где та и живет до сих пор.

— Ты не допускаешь варианта, что Лилиан захотела избавиться от девочки? Что Мария ей мешала?

— Все возможно. Я просто передаю тебе ее слова.

— А что с деньгами, которые он ей оставил? Она их на что-нибудь потратила?

— На себя — нет. Эти деньги она положила в банк на имя Марии.

— Интересно, сказал ли ей Бен, откуда у него эти деньги? Честно говоря, я так и не понял, а ведь это обстоятельство могло наложить отпечаток на их отношения.

— Чего не знаю, того не знаю. Интереснее другое: откуда они взялись у Димаджио? И кто, спрашивается, разъезжает по городам и весям с такими сумасшедшими деньгами?

— Деньги ворованные, считал Бен. По крайней мере, вначале. Позже он начал склоняться к тому, что Димаджио получил их от какой-то организации. «Дети планеты» или еще какой-то. Например, террористической. ООП, ИРА, да мало ли. Он всерьез полагал, что Димаджио был связан с боевиками.

— У Лилиан на этот счет была своя точка зрения.

— Не сомневаюсь.

— Кстати, весьма любопытная. По ее мнению, Димаджио был тайным агентом не то ЦРУ, не то ФБР. Одним словом, рыцарь плаща и шпаги. Она считает, что его завербовали во Вьетнаме, а потом оплатили его учебу в колледже и в аспирантуре, чтобы у него был приличный послужной список.

— Ты говоришь, что он был «крот»? Агент-провокатор?

— Это не я говорю, а Лилиан.

— По-моему, она хватила через край.

— Скорее всего. Но это еще не значит, что она ошибается.

— У нее есть доказательства или это так, гадание на кофейной гуще?

— Я ее не спрашивала. Вообще мы на эту тему особенно не распространялись.

— Почему бы тебе не спросить ее сейчас?

— Мы с ней не очень-то поддерживаем отношения.

— Вот как?

— Последний мой визит к ней получился довольно бурным, и с тех пор мы ни разу не созванивались.

— Так вы рассорились?

— Можно и так сказать.

— Из-за Бена, не иначе. Ты его все еще любишь? Представляю, каково тебе было выслушивать ее рассказы про то, как он от нее без ума.

Мария отвернулась, и я понял, что попал в точку, хотя из гордости она ни за что в этом не призналась бы. Она быстро взяла себя в руки и посмотрела на меня с насмешливой улыбкой:

— Я любила только тебя, Chiquito.[24] Но ты женился на другой. Когда сердце девушки разбито, что ей остается делать?

Я упросил ее дать мне адрес и телефон Лилиан. В октябре должна была выйти моя новая книга, и мой издатель запланировал для меня чтения в разных городах. Последней остановкой в этом турне значился Сан-Франциско, и грех было бы не воспользоваться случаем увидеться с Лилиан. Я мог только гадать, знает ли она, где находится Сакс (а даже если знает, захочет ли раскрыть мне этот секрет), но, при всех обстоятельствах, нам было о чем поговорить. Как минимум, увижу ее своими глазами и смогу составить собственное впечатление. Все, что я о ней знал, исходило от Сакса или Марии, но в этой истории она была слишком важной фигурой, чтобы полагаться на чужие мнения. Я позвонил ей на следующий же день. Дома ее не оказалось, и я оставил запись на автоответчике. К моему удивлению, она мне перезвонила. Разговор вышел короткий, но дружеский. Она знала, кто я такой. Бен не только рассказывал ей обо мне, но даже давал ей один из моих романов, который, по ее признанию, она так и не прочла. Я не решился задавать ей вопросы по телефону. Установить с ней контакт уже было удачей, поэтому я просто поинтересовался, не согласится ли она встретиться со мной в конце октября, когда я окажусь в ее краях. Она заколебалась, но под моим напором уступила. Позвоните мне из гостиницы, сказала она, и мы где-нибудь посидим. Вот так просто. У нее был интересный голос, глубокий, хрипловатый. Если бы она стала актрисой, этот голос зрители наверняка бы запомнили.

Полтора месяца я жил ее обещанием. Когда в начале октября в Сан-Франциско случилось землетрясение, я первым делом подумал, не придется ли мне отменять визит. Сейчас мне самому стыдно за мою бесчувственность, но в тот момент других мыслей у меня не было. Рухнувшие хайвеи, горящие дома, раздавленные и изуродованные тела — все эти ужасы что-то значили для меня лишь постольку, поскольку они могли воспрепятствовать моей встрече с Лилиан Стерн. К счастью, помещение театра, где я должен был читать отрывки из моей книги, не пострадало, и моя поездка состоялась. Зарегистрировавшись в гостинице, я поднялся в номер и сразу позвонил в Беркли. В трубке раздался незнакомый женский голос. Я попросил к телефону Лилиан Стерн и в ответ услышал, что она уехала в Чикаго через три дня после землетрясения. И когда же она вернется? Женщина не знала. Это ее так напугало землетрясение? Нет-нет, она давно запланировала эту поездку. Еще в начале сентября она дала объявление о сдаче дома внаем. А ее адрес в Чикаго? Она мне его не оставила, а за аренду я плачу ее агенту. Я попытался не выдать своего разочарования. Если она даст о себе знать, говорю, я буду вам очень признателен, если вы поставите меня в известность. Я продиктовал ей свой нью-йоркский адрес. Звоните за мой счет, говорю, в любое время суток.

Как же ловко Лилиан обвела меня вокруг пальца! Она заранее знала, что я ее здесь не застану, и, стало быть, наша встреча с самого начала не входила в ее планы. Я ругал себя за простодушие, жалея о потраченном впустую времени и своих надеждах. Для очистки совести я позвонил в чикагскую справочную, но информацией о Лилиан Стерн они не располагали. Я связался с Марией Тернер и попросил у нее адрес матери Лилиан, но она тыщу лет не видела миссис Стерн и понятия не имела, где та сейчас живет. Я уткнулся в тупик. Лилиан стала для меня такой же недостижимой, как и Сакс. Некоторым утешением для меня прозвучало слово «Чикаго». Наверняка у нее были свои резоны не встречаться со мной… Может, она прикрывала Сакса? Если так, то они были гораздо ближе, чем мне казалось. Не исключено, что его поездка в Вермонт сыграла в этом благоприятную роль. Что, если он нагрянул в Калифорнию и уговорил ее уехать с ним вместе? Он сказал мне, что в Чикаго у него съемная квартира, а Лилиан сказала своей жиличке, что она уезжает в Чикаго. Что это, простое совпадение или кто-то из них двоих (а может, и оба) солгали? Мне хотелось — в интересах Сакса — думать, что они снова вместе — двое, живущие вне закона, колесят по стране и замышляют очередной теракт. Призрак Свободы и его напарница. По крайней мере он не одинок. Я предпочитал видеть рядом с ним любимую женщину — все лучше, чем та жизнь, которую он мне обрисовал. Если Лилиан такая бесстрашная, какой ее представлял Сакс, может, ей хватило безрассудства броситься с ним в этот омут?

Больше ничего узнать мне не удалось. Прошло восемь месяцев, и, когда в конце июня мы с Айрис снова приехали в Вермонт, я уже не надеялся увидеть своего друга. Из множества возможных сценариев самым вероятным казался такой: Сакс сгинул окончательно. Сколько еще будут продолжаться взрывы? Когда все это кончится? Ответа я не знал. Даже если все кончится, скорее всего, я никогда об этом не узнаю. В том смысле, что для меня эта история будет тянуться вечно и отравлять меня своим ядом. Оставалось только смириться, привыкнуть жить с ощущением неопределенности. Как я ни жаждал развязки, рассчитывать, что я ее дождусь, не приходилось. Я задержал дыхание, но долго ли можно так выдержать? Рано или поздно приходится снова вдохнуть воздух — даже если он заражен, даже если он несет тебе смерть.

Статья в «Таймс» застигла меня врасплох. Я настолько привык к неизвестности, что ничего другого уже и не ждал. На безлюдной дороге в Висконсине от взрыва погиб человек… может, Сакс, а может, и нет. Поверил я лишь тогда, когда ко мне пожаловали агенты ФБР, и то не сразу; окончательно меня убедила обнаруженная в кармане убитого телефонная книжка с моим нью-йоркским номером. После этого я мысленно увидел картину, и эта картина навеки отпечаталась в моем мозгу: яркая вспышка — и моего несчастного друга разносит в мелкие клочки.

Агенты пришли ко мне два месяца назад. На следующее же утро я засел за эту книгу и с тех пор писал в состоянии паники, не зная, сколько времени у меня в запасе и успею ли я закончить. Как я и предсказывал, фэбээровцы вплотную занялись моей скромной персоной. Они поговорили с моей матерью во Флориде, и с моей сестрой в Коннектикуте, и с моими друзьями в Нью-Йорке. Все лето после их визитов мне звонили разные люди, обеспокоенные тем, что я влип в какую-то историю. Пока еще не влип, но ждать недолго. Как только мои новые знакомцы Уорти и Харрис поймут, что я с ними был, мягко говоря, не слишком откровенен, у них сразу появится на меня зуб. От меня уже ничего не зависит. Надо думать, предусмотрена какая-то статья за сокрытие от органов важной информации, но мог ли я поступить иначе! Ради Сакса я должен был помалкивать, и я должен был ради него написать эту книгу. Он не побоялся доверить мне свою историю, и я бы сам себе не простил, если бы спасовал в такую минуту.

Черновой вариант, написанный за месяц, получился совсем короткий — такой скелет будущей книги. Пользуясь тем, что дело продолжало оставаться открытым, я начал заполнять пробелы, и в результате каждая глава выросла более чем вдвое. Я намеревался постоянно возвращаться к рукописи и с каждым вариантом добавлять новый материал, пока полностью не выскажусь. Теоретически этот процесс мог растянуться на месяцы, а то и годы. Но, как выяснилось, два месяца — это все, чем я располагал. Переписывая рукопись по второму разу и дойдя до середины четвертой главы, я был вынужден остановиться. Произошло это вчера, и я до сих пор не могу прийти в себя от неожиданности развязки. В деле поставлена точка, и, стало быть, в книге поставлена точка. Эти последние страницы я дописываю только для того, чтобы рассказать, как они докопались до истины, чтобы зафиксировать на бумаге этот маленький сюрприз, последний поворот, венчающий мою историю.

Этот орешек разгрыз Харрис, тот, что постарше, более разговорчивый агент, расспрашивавший меня про мои сочинения. Он таки пошел в магазин и купил несколько моих книг, как и обещал во время июльского визита. Уж не знаю, собирался ли он их читать или действовал по наитию, но приобретенные им экземпляры оказались с моим автографом. Наверно, у него отложились в памяти мои слова о том, что какой-то странный тип расписывается за меня на моих книжках, и дней десять назад он позвонил мне и поинтересовался, не бывал ли я в таком-то книжном магазине в маленьком городке неподалеку от Олбани. Нет, ответил я, никогда не был в этом городке. Он поблагодарил меня и повесил трубку. Я не стал врать, поскольку не видел в этом необходимости. Он ведь не спрашивал меня о Саксе. Он ищет человека, который зачем-то за меня расписывается, ну и пусть себе ищет! Я решил, что он оказывает мне услугу, а на самом деле дал ему ключ к разгадке. Он тут же передал книги в лабораторию криминалистики ФБР, и после тщательной экспертизы там обнаружили на страницах самые разные отпечатки пальцев. Одни из многих «пальчиков» принадлежали Саксу. О существовании Бена они давно знали, и для дотошного Харриса не составило труда соединить концы. Отсюда потянулась длинная цепочка, и когда агент Харрис вдруг пожаловал ко мне вчера, он уже успел сложить эту головоломку. Сакс погиб от взрыва бомбы в Висконсине. Сакс убил Рида Димаджио. Сакс был Призраком Свободы.

Харрис пришел ко мне без своего хмурого напарника. Айрис с детьми уехали в бассейн, и я опять оказался дома один. Стоя на крыльце, я смотрел, как он выходит из машины. Харрис был в оживленном, даже приподнятом настроении, не то что в прошлый раз, и приветствовал он меня как старого знакомого или коллегу по работе, одним словом, как человека, вместе с которым он бьется над разгадками бытия. Он сразу объявил, что у него есть новости и что, вероятно, они будут мне небезынтересны.

— Мы идентифицировали человека, который расписывался на ваших книгах. Им оказался ваш друг Бенджамин Сакс. Почему он это делал, как вы думаете?

Сдерживая слезы, я спустился с крыльца, а он стоял и ждал.

— Наверно, потому, что соскучился, — ответил я. — Уехал в долгое путешествие и забыл купить открытки. Наверно, таким образом он поддерживал со мной связь.

— Да он шутник, ваш друг, — отозвался Харрис. — Может, расскажете мне о нем немного?

— О, это будет целая история, — сказал я. — Поскольку его больше нет в живых, теперь это уже можно рассказать.

Я повел его во флигель через двор, освещенный горячим летним солнцем. Мы молча поднялись в кабинет, и там я передал ему рукопись этой книги.