Шмидт АрноГадир, или Познай самого себя

Арно Шмидт

ГАДИР

или

Познай самого себя

От переводчика

Произведения Арно Шмидта (1914-1979), человека огромной культуры и вместе с тем экспериментатора, который попытался заглянуть за порог двадцатого столетия, никогда не переводились на русский язык. Немецкий критик Крис Хирте, автор послесловия к "Избранным сочинениям" Шмидта, пишет о его последних романах ("Сон Цеттеля", 1970; "Школа атеистов", 1972; "Вечер с Гольдрандом", 1975; "Юлия, или Картины", 1983, опубликован посмертно в сокращенном варианте), что "их время еще не пришло", что они представляют собой "литературные монументы, превосходящие способности современного читателя к пониманию, терпению и расчетам" и все же являющие собой "позитивный вызов".

Арно Шмидт родился в бедной мещанской семье гамбургского полицейского, не смог из-за недостатка средств получить высшее образование, в период второй мировой войны был призван в армию, потом попал в плен, потом долго скитался по разоренной войной Германии, зарабатывал на жизнь переводами, даже добившись признания как писатель, всегда жил очень замкнуто и скромно в крестьянском доме, который купил в 1958 г. Он был широко образован в области истории, литературоведения, математики; был переводчиком столь высокого класса, что черновики так и не завершенного им перевода джойсовских "Поминок по Финнегану" после смерти Шмидта были изданы факсимильным изданием.

Творчество Шмидта притягательно прежде всего своей парадоксальностью. В его книгах страстность, исповедальный тон, особая яркость метафор, незаметные перетекания прозы в поэзию спонтанны, но одновременно виртуозно точны, продуманны до мельчайших деталей. Свою программу экспериментирования с формой Шмидт изложил в двух небольших эссе 1955 и 1956 гг.: "Прикидки I" и "Прикидки II". Он искал возможности зафиксировать на бумаге сон, "длинную мысленную игру", параллельное существование человека в мире собственных фантазий и мире реальности: традиционные литературные жанры и приемы казались ему не приспособленными для решения подобных задач. Примерно с конца 50-х годов (с момента начала работы над романом "Море Кризисов - тоже захолустье") Шмидт стал экспериментировать с языком, подражая Джойсу. В результате слова оказались окруженными ореолами дополнительных смыслов, вызывающими неожиданные ассоциации, что и сделало его позднюю прозу столь трудной для восприятия (и, кажется, не поддающейся переводу).

Новелла "Гадир" (1948) вошла в первый сборник рассказов Арно Шмидта, опубликованный в 1949 г., однако в ней уже присутствуют почти все характерные признаки шмидтовского текста. Действие новеллы разворачивается в некоей карфагенской крепости, в эпоху Пунических войн. Этот исторический фон воссоздан с превосходным знанием материала. Но образ старика грека, от имени которого ведется рассказ, по сути, есть "автопортрет" тридцатичетырехлетнего Арно Шмидта: не только биография старика во многом перекликается с биографией автора (вплоть до такой детали, как служба в фирме, производящей рабочую одежду); рассуждения героя новеллы о Боге и творчестве, о варварском подходе к культуре, о внутренней свободе и гнете внешних обстоятельств - это мысли, выстраданные самим Шмидтом; даже любовь к математике, даже предпочтение лунного света солнечному - черты натуры Арно Шмидта. И весь этот обширный, волнующий автора материал спрессован в лаконичную форму, построенную по принципам, которые будут объяснены через семь лет, в "Прикидках", построенную так, чтобы можно было передать не только смысл рассуждений или воспоминаний, но и их ритм, - построенную как партитура музыкального произведения.

52 года, 118 дней

Сначала насвистывал один. Когда в следующий раз они протопали мимо меня, ту же песню гнусавили уже вдвоем: "О Мирьям, моя крошка, я с тобой потанцую немножко - та-та, та-та:", дальше шли какие-то невнятные звуки, прищелкиванья и "фта-фта"; второй, по-видимому старший, невесело рассмеялся... Луна сегодня здорово светит; что ни возьмешь в руку, серебрится.

Смена караула прямо под моим зарешеченным окном; вопрос: "Что на фронте?" (значит, где-то идет война); равнодушное бормотание в ответ.

Позже: Карфаген и Рим. Рим, ах да: с этим средних размеров государством Массилия время от времени заключала торговые соглашения; оно, помнится, предусмотрительно отправило посольство к юнцу Александру, открывателю новых земель. (Еще бы! Даже интеллектуалы до сих пор восхищаются его настойчивым стремлением продвинуться дальше на Восток, за Ганг - в Бесконечность, как они говорят, выставляя его этаким образцом чистого научного влечения к непознанному! А на самом деле он получил от Аристотеля точные сведения, что Ойкумена кончается сразу же за Гангом, и вполне расчетливо, с героическим хладнокровием нацелился на Конечное, точнее, на подчинение этого Конечного собственной воле. Он был решителен и жесток, по-плебейски несдержан: мастер управлять толпой, полководец и храбрец, как-никак сын Зевса; но все это достоинства третьей категории. Поклоняться Александру простительно только двадцатилетним; человек, который, взрослея, не избавляется от подобных глупостей, дает повод усомниться в его умственных способностях и силе характера. Будь он даже сыном Аристона.) Кажется, говорят в основном о Сицилии; эти стены сильно искажают звук, к тому же когда долго стоишь на столе и тянешься вверх, к окну, ужасно устаешь. Немедленно сделать несколько упражнений: пока что сил у меня хватает (хотя живу одним хлебом и водой да профильтрованным сквозь решетку воздухом); до острова, думаю, доплыву.

Ближе к утру

Опять о Сицилии; плевать, пусть себе болтают.

52, 119

Нездоровая погода, испарения с моря и лагуны. В камере сыро, и меня знобит, сижу весь закутанный. В это время года одного одеяла мало.

Позже

Казначей Магон, с лязгом отодвинув засов, гаркнул: "Перепиши, старик!" и бросил на пол связку счетов и писем: на это я гожусь, умею красиво писать по-финикийски. Впрочем, и мои тетрадки с математическими и геометрическими записями они регулярно забирают, а потом отсылают в Карфаген, проверить, "нет ли там чего полезного". Зато я узнаю названия всех поселков в округе, имена крестьян, даже количество их скота; когда-нибудь при побеге все это очень пригодится (прутья на окнах из мягкого железа; если не торопиться, их можно перепилить простым гвоздем. А я должен еще раз вырваться на волю!) Собаки! Пятьдесят два года держат меня здесь взаперти, и все потому, что мне удалось тогда прошмыгнуть под видом матроса на их корабль и сделать два рейса на север; Туле, Басилиа, Абалус, Ментономон. Здешним торгашам-негодяям на шарообразность Земли, естественно, наплевать, на сбыт их товаров она не влияет - все-таки надо будет с таинственным видом намекнуть этим свиньям, что в Южном море они могут найти новые ойкумены, а если будут все время держать курс на запад, то доберутся до восточной оконечности нашей собственной - до Индии! Кто же не мечтает о пряностях, золоте, доходах? Они хорошие мореплаватели, блистательные техники, им сопутствует удача; но технократы когда-нибудь угробят этот мир!

Итак,

начнем переписывать (как когда-то, в месяц таргелион, когда я служил в заведении у Грифия - Массилия, "Рабочая и спортивная одежда"). Живы ли еще старый Софрон и Бык Николаус? И директор Ойкандрос: жесткий, холодный, неплохо образованный, но при всем том - гад без души и характера, не стеснявшийся нацепить на себя значок любой партии, стоило ей прийти к власти. Когда мне предстояла встреча с ним, почему-то всегда мерещились пустые круглые комнаты, безжизненно поникшие птичьи головки и склянки с рыбьим клеем; в жизни я никого так не презирал.

Полдень

Только что закончил; для маскировки оставил на столе перед собой два документа.

Стало жарко; море сверкает синевой и белизной. Какое же ревущее чудище должно быть там, наверху, на небе, если оно способно до такой степени раскалить гигантскую Землю; и все же Евдокс Книдский мечтал жить рядом с ним, чтобы изучать его природу. Если когда-нибудь вас спросят, чем греческий дух отличался от варварского, расскажите спросившему вот об этом. И о том, что я, Пифей из Массилии, уже полвека торчу здесь, в крепости Хебар близ Гадира, хотя должен был увидеть север Земли! И даю вам слово: я его еще увижу! Увижу, проскриплю еще хоть пять тысяч лет, лишь бы пережить вас, свиней; и ни одного мало-мальски подходящего для побега случая я не упущу; ни одного!!! (Два ломтя хлеба все еще лежат в тайнике - я только что встал и проверил, - а из разорванного на десяток полос одеяла получится канат; не хватает только напильника или же - ах, да просто любого кусочка стали - проклятие.)

Холодно (мне, по крайней мере; меня знобит).

Сразу же после этого

я задремал (хотя вообще-то такой привычки не имею); естественно, видел себя в конторе у Грифия; Агатон, деревенщина, болтал что-то о сотне синих шалей на продажу и о "задолженностях по поставкам", а я механически вычеркивал заказ из своей карточки (работал тогда счетоводом на складе). Прекрасней всего в этом сне был ясный прохладный воздух летнего утра; все предметы виделись отчетливо и отбрасывали такие тени, какие отбрасывает на белую скатерть просвечиваемый солнцем бокал с вином, - на подобные вещи обращаешь внимание только в молодости.

После полудня

Завтра выдадут новую одежду (то есть меня вызовут к начальству); значит, впервые за последние три года я перешагну порог камеры, пройду знакомым путем до кладовой, потом - десятиминутный врачебный осмотр и снова назад. Какое-никакое, а событие; возможно, на этот раз я что-нибудь найду. Хотя бы новые впечатления.

Небо слепяще-синее и омерзительно безоблачное (лучше уж небо без богов, чем без облаков!).

Ночью

Долго лежал без сна (может быть, разволновался из-за предстоящего дня). Из продолжительности затмений можно было бы, не привлекая никаких иных данных, вывести соотношение величин в Солнечной системе: самые долгие лунные затмения длятся около трех с половиной часов; поскольку же Луна ежедневно смещается приблизительно на двенадцать градусов, для упомянутых трех с половиной часов ее смещение составит, грубо говоря, полтора градуса, а это означает, что тень Земли в момент такого затмения имеет диаметр, равный трем диаметрам полной Луны. Учитывая несоизмеримо большую удаленность Солнца, мы можем считать, что тень Земли приблизительно равна земному диаметру (на самом деле - немного меньше!), а из этого далее следует, что диаметр Луны равен приблизительно трети земного диаметра, то есть, округленно, двум мириадам стадий. Поскольку же мы видим Луну под углом в полградуса мнимой величины, ее удаленность от Земли исчисляется двумястами пятьюдесятью мириадами стадий и т.д. и т.д. Таким образом, мы можем прийти к удивительным выводам относительно нашего расположения в пространстве; удаленность Солнца от Земли превышает эту величину по меньшей мере в сто раз, многие планеты отстоят от нас еще дальше; расстояние до неподвижных звезд вообще превосходит все мыслимые предположения. Некоторые из них горят гневно-красным светом, другие - голубым, как белужья чешуя; Алголь в созвездии Персея периодически меняет свою яркость и всегда пульсирует в одном и том же ритме. Мы еще слишком мало знаем; однако наверняка в неизмеримых глубинах пространства таятся ужасные огненные драконы, шевелящие пламенными, похожими на коробочки кунжута (точнее не скажешь!) языками и неистово бьющие себя в раскаленную грудь огненными кулачищами, - не надо об этом думать, не надо; мы обречены.

Все еще ночь

Банальный обрывок сна: низкорослый кеглеобразный человек в светло-коричневом балахоне - у него пронзительные глаза, правая половина лица изуродована рубцом - угрюмо протягивает мне пару деревянных сандалий. Естественно, все это навеяно известием о предстоящей выдаче одежды; но часто именно в таких эпизодах снов содержится больше всего смысла; раньше мне уже доводилось убедиться в том, что как раз подобного рода чепуха в точности сбывается. Потому что во сне мы действительно прозреваем будущее, из чего следует, что будущее точно предопределено, во всех своих деталях; а это, в свою очередь, означает, что никакой свободной воли нет, то есть в конечном счете получается так: ограниченное (хотя и очень большое) число элементов комбинируется в соответствии с твердыми правилами, а нам (одной из частичек, задействованных в этом процессе) остается лишь констатировать и описывать происходящее.

Ближе к утру меня слегка лихорадило; плохо!

52, 120

Утро проходит; почти полдень; чувствую беспокойство (это понятно, если покидаешь свои стены не чаще чем раз в тысячу дней, так ведь?). В полдень через решетку с шумом влетел кричаще размалеванный желто-коричневый шмель и стал описывать дикие и бессмысленные круги: это чудовище было длиной с мизинец! (Я тут же его умертвил; настиг, с холодным расчетом подкараулив удобный момент, как сама Судьба.) Я ненавижу насекомых первобытной ненавистью; в детстве меня не раз трясло от ярости, когда июньским днем в роще я тихо стоял и слушал, как вверху, в многострадальных древесных кронах, шелестяще чавкают своими челюстями несметные полчища этих мелких тварей - ползают, пробуравливают дырки в листьях, перепиливают веточки, высасывают соки; осы вонзали свои гибкие клинки в тела вздымающихся на дыбы гусениц: и тогда одна пожирала другую. Детьми мы однажды вытащили из глубины - у рифов, что перед бухтой Лакидона, - черную рыбину, которая вся была одной плавучей хищной пастью, сплошь утыканной зубами. С тех пор я знаю: добро есть нечто противоестественное, противное природе богов (и, может быть, даже человека: один лигурийский наемник как-то рассказывал мне, что наверху, на Севере, живут народы, у которых принято перерубать пленным ребра с обеих сторон позвоночника и потом, у еще живых людей, вытягивать наружу легкие - сделав из них как бы крылья; они называют это "вырезать кровавого орла"! И не думайте, что такое бывает только на Севере. Люди и боги могли бы обменяться рукопожатием; они стоят друг друга.)

Охранник

Одежду поменяют только завтра - проклятие!

После полудня потянулись облака; с северо-запада.

Пример Геродота наилучшим образом показывает, что даже великие, образованные, многогранные умы порой впадают в нелепые заблуждения, если им не хватает естественнонаучных - и прежде всего математических - знаний. Он слышал кое-что об округлости Земли, теории, которую за несколько столетий до него разработали и доказали Пифагор, Фалес, Анаксимандр, - и понимал ее только в приложении к нашей Ойкумене! По его мнению, это означало, что Земля в виде круглого диска плавает по поверхности Океана, и он, естественно опираясь на свои глубокие и обширные топологические познания, ополчился против подобных взглядов, торжествуя, доказывал их несостоятельность - и попал впросак! Он ничего в них не понял; прискорбный фарс, и, главное, нам придется сталкиваться с подобным еще не раз. А жаль! Жаркий сухой лоб; руки лениво-вялые и горячие. Собираюсь рано лечь спать.

Ветер разбудил меня среди ночи

Над башней луна золотая пылает; по сказочным пажитям буря гуляет колдует, недоброе замышляет. Я все кувшины с вином таскаю, а оно плещет - не долито до краю. Приблизился Всадник-Луна с Оруженосцем-Звездой: солдаты быстро попрятались за облачной горной грядой. Вот Облачный остров с проливами, для нас, людей, недоступными, утесами серебристыми, что кажутся неприступными. Там, где растет можжевельник, причалила лодка Луны; над бухтою маленький город видит светлые сны; его покой охраняют горы небесной страны. Но я без усилий, как ветер, лечу сквозь воздушный простор, чрез Облачные ворота вступаю в Облачный бор; и все следы моих странствий теряются с этих пор. Я буду бродяжничать вместе с облаками.

Как же, размечтался!

52, 121

Серый рассвет, звезды меркнут. Глотнул воды; чувствую себя плохо (от чрезмерного возбуждения?)

Вдруг

Лязг засовов!!! Быстро спрятать тетрадь!

После возвращения

Дрожу всем телом; я...

Пожалуй, мне нужно прилечь (потрогал лоб: все еще горячий! Очень плохо.)

Безумный восторг захлестывает меня, словно танцора на дионисийском празднике; теперь осталось ждать всего неделю, какое там: четыре дня, а может и всего три!!!

После полудня

Главное - сохранять видимость обычной повседневной рутины; никаких перемен. Работать я смогу только в темноте; днем, значит, буду отсыпаться.

Так вот, нынче утром Шаммай (еще более растолстевший) отворил дверь, лениво проворчал: "Коптишь небо, старая падаль? Ты нам недешево обходишься!.." Указал кивком головы и рукой на выход и для убедительности присвистнул. Я вяло поплелся (глупо представляться не в меру крепким и бодрым); преодолел длинный темный коридор (семнадцать шагов); холодную прихожую; свернул под прямым углом влево (восемь шагов); там была нужная дверь. Он втолкнул меня внутрь: три человека враждебно меня разглядывали; я знал из них только Магона, казначея, того, что развалился за столом перед приходно-расходной книгой. Высокий и тощий (наверное, врач) презрительно нащупал кончиками пальцев мой пульс, сдвинул кустистые брови, послушал, коротко спросил: "Возраст?" и, когда я ответил "девяносто восемь", удивленно посмотрел на Магона, который незаметно кивнул. Пощупав рукой мой лоб (ну как, сынок, горячий?), он обошел вокруг меня, приставил толстое ухо к ложбинке между лопаток, и я механически сделал глубокий вдох. Он еще о чем-то пошептался с Магоном; потом недовольно скривил рот и изрек: "Ему ничего не надо. Через восемь дней сдохнет". "Мм - пару сандалий", - пробормотал М. как-то неуверенно и посмотрел назад: там стоял лицом ко мне низкорослый человек, на вид пройдоха, в светло-коричневом балахоне; человек повернул лисью физиономию - и на тебе: широкий блестящий рубец пересекал ее от уха до пасти. Он почтительно, как подобает вышколенному чиновнику, поклонился - и тогда я увидел это! Прямо передо мной на каменных плитах пола лежал маленький стальной полумесяц, из тех, что носят солдаты на своих кожаных сандалиях, стершийся от времени, но сохранивший светлый и резкий блеск. Человек бросил мне деревянные сандалии, я нагнулся с нарочитой неловкостью, поймал на лету одну, повернувшись, ухватил вторую, уже ощущая в руке прохладу металлической подковки, и, спотыкаясь, вышел (на обратном пути я шагов не считал. Впрочем, говорить об этом излишне).

Час спустя

Подковка превосходная: крепкая, как лезвие ножа, длиной с большой палец и отлично закалена. Я перепилю оба прута внизу, а потом попытаюсь отогнуть их вверх. Если не получится, перепилю и сверху. У меня самая настоящая лихорадка, да и сердце стучит как барабан: сначала придется плыть к острову, примерно пятнадцать-двадцать стадий, то есть два-три часа - но я пока чувствую себя достаточно сильным, приседал же я сегодня. Там, на острове, две усадьбы, значит, должны быть и лодки; возьму одну и доберусь до материка, и так далее, и так далее.

Лучше всего, если бы удалось сейчас заснуть.

Вечером

Не могу спать, не могу. Эти сумерки бесконечны!

Перед глазами проходят целые картины, все слева направо и очень быстро: колышущиеся хлебные колосья, тяжелые и пронзительно-золотые; движущиеся вереницы телег; невнятные выкрики из зияющих солдатских глоток; стремительный пенный след на воде; по левому борту скользит, нескончаемо-зеленый, берег Британики, и разве не мы сами, молокососы, орали "Смерть тимухам", освещаемые полной луной?

Руки кажутся нечувствительными и неприятно-теплыми - раньше я ощущал их такими, только когда бывал сильно пьян. В сумеречных далях все еще не видно ни одной звезды. Ну что же: придется еще какое-то время поиграть с легкомысленными перистыми облаками.

Ночь

и в неутомимых пальцах кусок металла: дело движется! Медленно, конечно, но движется (собственно, пилить можно будет лишь через несколько минут, когда ночной патруль отойдет подальше; как только слышится двойной перебор неторопливых шагов, я вынужден прекращать работу. Кожа на большом и указательном пальцах уже стерлась и покрылась волдырями, но я продолжаю!).

Спустился вниз (пауза)

Когда я был молод, луна представлялась мне плодом с пенно-шелковистой мякотью и зазубренной серебряной косточкой в середине - плодом, висящим в переплетении усиков и извилистых стеблей. Сейчас посреди моей камеры застыла куском стекла световая лужа: была бы она круглой, я бы уплыл на ней, как на глыбе льда, в черную бесконечность, подгоняемый молниеносно-быстрым течением, словно последний человек на Земле (или первый: интересно, что хуже?). Пора взбираться на стол и приниматься за работу!

Над вершиной горы Матос появилась Утренняя звезда

Один

прут

уже

перепилен.

52, 122

Два часа провалялся, закутанный в одеяло; потом, чтобы не привлекать внимания, все-таки сел за стол. Голова лежит на ладони (тяжелая, как метательное ядро). Попытаюсь сэкономить еще кусок хлеба; надеюсь, до вечера рука более-менее подживет, и я смогу ею работать (или придется перепиливать прут слева направо; собственно, а почему бы и нет?).

Быстро накорябал в "официальной" тетради несколько формул, о навигации на большом круге и т. д. (им всегда требуются "прикладные" науки: тоже очень характерно для варварского духа). Хотя, если быть справедливым, не только для варварского: в этой связи можно вспомнить о судьбе моей книги про периоды. Одному издателю она показалась слишком длинной; другому - излишне смелой в своих философских выводах (я там кое-что ввернул против государственной религии); у третьего подошли к концу запасы папируса; четвертый хотел напечатать, для любителей сенсаций, только рассуждения о крайнем Севере - в виде своего рода милетских новелл (был, кстати, в восторге: как же, влияние Луны на движения Мирового океана! Подобные темы всегда его привлекали!) - в конце концов я позволил Диагору сделать копию книги для себя лично, "первое и единственное издание в двух экземплярах", после чего опять, на свою беду, отправился в Гадир. Думаю, немногое из "Периодов" сохранится для потомков; плевать: и без того в мире больше книг, чем глаз, способных их прочесть.

Стук отворяемого оконца

Ах да, вода и ячменный хлеб. Плюс к этому всегда свежий воздух и днем, без ограничения, свет. Ладно, теперь уж ждать недолго! - между прочим, многие бы еще спасибо сказали (мой папаша, к примеру, когда служил в Массилии, постоянно твердил: другим живется гораздо хуже! Глядя, с какой жадностью я, подросток, глотаю пищу, он всегда недовольно ворчал: "Погоди, когда-нибудь у тебя не будет чем набить брюхо!" Правда, сам спускал две трети жалования в портовых кабаках - с гетерами самого низкого пошиба. Да уж, мои родители, вообще родители... Это особый разговор!)

Ощущение, будто спина восковая и по ней струится ледяная вода; я болезненно возбужден (что неудивительно). Сегодня даже болтовня дозорных кажется раздражающе громкой; проклятые скоты. Надеюсь, веревка из одеяла выдержит, если разрезать его на десять полос; восемь полос, конечно, было бы надежнее, принимая во внимание ветхость этой дерюги, но высота внешней, обращенной к морю стены не менее тридцати стоп; в случае чего можно будет подвязать плащ.

Поем немного; мне нужны силы для предстоящего побега (и, главное, для теперешнего ожидания - с каким комфортом это свинорылое солнце развалилось в студенистой облачной луже!!! Хоть бы вспомнилось какое ругательство покрепче, чтоб тебя притушить: в Туле один северный варвар употреблял словечко "скрамасакс" - выговаривается трудно, как все языческие слова, но зато слух режет потрясающе; попробую? Ну да! Хоть руками отгоняй его прочь - подальше в туманное марево! Уф!)

Ненавижу

Аппий Клавдий Каудекс. Квэкс, квэкс. Консул Аппий Клавдий. Чушью занимаюсь; нервы расшалились, как у новиция в Элевсине: хватит, пора к окну; все услышанное может пригодиться!!!

Факты таковы

Карфагенская пехота под водительством (некоего) Ганнона при Регии - или при Мессане: упоминались оба названия - была наголову разбита римлянами. "Консул" значит что-то вроде "суфета" (а "каудекс" что значит - "высунь хвостик"?! Хорошая кличка для здоровенного негра; правда, я латынь знаю плохо; мне больше нравится переводить "каудекс" как "готовый сгореть" . Все шутишь, Пифей!)

Жду у окна

(вместо того чтобы отдохнуть!) И сердце стучит, как копыта рысака; но солнце наконец закатилось за ограду.

Тело ощущает себя каким-то грибом: будто я могу осторожно зажать его в кулаке и раз - (все что угодно, начинающееся с "раз..."); правая рука вроде опухла в суставе (может, я потому так копаюсь в своих ощущениях, что слишком долго не было никаких других объектов для наблюдения - только я сам да еще пара звезд. Надеюсь, что дело в этом; потому что болезнь - о ней лучше не думать. А сейчас еще ветер ворвался в окно, издевается надо мной).

Комната постепенно погружается в темноту; еще полчаса.

Размытые силуэты барок на море: их шесть (в том месте, где бьют холодные ключи!), вместительные грузовые посудины с серебряными парусами. Мне бы увидеть кого из капитанов, уговорить отправиться на север, и в путь, нахлобучу на голову ветер, как войлочную шляпу.

Еще пятнадцать минут.

В плену я с самого детства: неотесанные родители, чьи мечты никогда не подымались выше приличной обстановки для гостиной и одежды "как у всех"; вусмерть изработавшиеся, известково-серые учителя; бедность окружала меня, как неструганый дощатый забор; потом полурабская служба в Грифиевой костедробилке; потом много лет принудительная солдатская лямка и безумие массилийской войны; потом побег с переодеванием к финикийцам, вечная угроза, что примут за шпиона и убьют, каторжный матросский труд: день-деньской гнешь спину и все-таки (ты ведь ученый!) украдкой бросаешь ненасытные взгляды на проплывающий мимо берег Британики - а пустотелая деревяшка выгибает бока. Как мыслитель неизвестен или презираем; хор греческих философов обозвал меня "Филопсевдесом"; жизнь стесненного в средствах частного лица; а потом в довершение всего эти последние пятьдесят два года: "Попробуйте сами жить ради Истины! Вы обязательно будете вознаграждены!" Все, пора: давай, сталь, вгрызайся в железный брус!

Как молоток

стукнулся подбородок о тощую грудь: прут наконец прогрызен. Я тут же рухнул на стол бесчувственной грудой костей, замотанных в грубую холстину; только голова, сама по себе, все еще парила, коварная и неутомимая, над столешницей (я видел, так покачиваются головы гадюк - малейший шорох, и старые змеи просыпаются); потом опустилась и она, покрытый снегом спящий вулкан: с быстротой молнии полетел Пифей, юноша, в горячечный сон!

Опередить преследователей. Через высокие гулкие залы устремились они в погоню. Стены красного мрамора с матово-желтыми прожилками, без видимых зазоров между плит; часто расставленные группами по нескольку штук вазы в рост человека, тулова которых оплетены спускающимися из горловин вьюнками; статуи обращали ко мне свои высокомерные обезьяньи морды; крылатые быки с подстриженными клинописными бородами и ассирийскими ликами; на круглых лбах, мнилось, начертаны тайные письмена, но знак мне дарован не был. Только задев треножник и услышав звон, я заметил, что сжимаю в руке стальной ключ в форме иероглифа "анх"; выхватил из-за пазухи потемневший ломкий папирус и на бегу прочел осыпающиеся, ветхие золотые буквы: впереди, через одну залу, меня уже караулило охочее до крови карфагенское отродье. Я откинул раздувшиеся занавеси (они прикрывали пилястр), повернул четырехгранный стержень ключа в восьмой розетке лотосового фриза и проскользнул сквозь стену, которая милосердно расступилась: порфир снова беззвучно сомкнулся за моей спиной. Я задвинул железный засов и остановился перевести дух в узком, как трещина, проходе; круто вниз уходила мраморная лестница, шелковисто-серый тусклый свет беззвучно наполнял шахту. Я нашел в свитке новое указание и стал осторожно спускаться; после восьмидесяти трех ступеней "анх" опять отворил стену. С трудом я протиснулся в узкую дыру у самого пола, тщательно закрыл отверстие каменной пробкой и, заложив ее поперечным брусом, поднялся на ноги в залитом золотистым светом квадратном помещении. В стены были вделаны высокие плиты из камня мягких тонов, покрытые письменами на арамейском, халдейском, персидском... Иероглифы обращали ко мне соколиные свои головки, и, пораженный, я прочитал рядом с ними две светло-коричневые греческие строки:

... Вечер. Распахнуты окна. Плывут облака неустанно.

Дева кувшин наклонила над мраморной чашей фонтана...

Потом папирус повлек меня дальше; снова я пробирался по освещенным пустым комнатам, проникал за каменные квадры, бесшумно и мгновенно сдвигавшиеся в сторону; все глубже вниз ввинчивались лестницы, как бы приглашая меня следовать за их изгибами; все больше становилось боковых помещений, наполненных всякими диковинами, которые я видел только сквозь дверные проемы: картинами, свитками, сосудами, другими творениями человеческих рук и ума (чтобы рассмотреть их, не хватило бы целой жизни). Но я не отклонялся от своего пути; я уже давно сбежал по винтовой лестнице, долго и упорно вглядывался в немой узор каменной кладки, пока наконец не обнаружил слева на высоте своей головы косой четырехугольник с загнутой внутрь вершиной, вновь вставил ключ, шесть раз повернул его, вновь прошел под мраморными сводами и очутился на крошечной каменной площадке, прилепившейся к стене, вдоль которой тянулся узкий канал - бесконечный и мрачный, он уходил куда-то вдаль. На совершенно неподвижной и темной, но шелковисто-блестящей воде слегка покачивался челн из черного дерева, в который я незамедлительно прыгнул; надежно и легко легло в мою руку весло. Возбужденный и подавленный благоговейным чувством, я заскользил по каналу меж черными гладкими яшмовыми стенами (на которые изредка падал откуда-то сверху светлый луч), непропорционально высокими; их перекрывал неумолимо ровный потолок. Проходили часы; меня все больше угнетали тишина и замкнутость этого геометрически правильного пространства; влево под прямым углом торжественной нескончаемой чередой отходили одинаковые каналы; в любом месте я мог нащупать веслом, на глубине не более человеческого роста, плоское дно. Один раз я отворил в нише левой боковой стены длинную узкую дверь и, пригнувшись, протиснулся в проход; каменная плита встала на место, и я оказался в полной темноте; затем я до изнеможения долго спускался на бурлящей водяной подушке вниз, во второй лабиринт, похожий на первый; углубился в него, лавировал, молчал; безысходность сомкнулась вокруг Пифея, Пифея, Пифея...

Уже вторая половина дня (значит, 52, 123)

Проклятая неосмотрительность: я все еще лежал на столе! Надеюсь, никто меня не видел. Взял тетрадь в руку, будто в задумчивости, и расхаживаю туда-сюда, время от времени прислоняясь к стене, якобы погруженный в размышления (на самом деле я полирую чудное стальное лезвие; оно должно быть достаточно острым, чтобы я смог быстро разрезать шерстяное одеяло, - полагаю, восьми полос хватит; на остаток я использую плащ, все равно в нем плыть неудобно).

Если бы только не было этой гадкой дрожи; первый раз в жизни чувствую себя "дряхлым" (что неудивительно, принимая во внимание ночную нагрузку для мускулов. Лучше, пожалуй, сяду).

Все еще день

Я тут же снова задремал - сидел в Массилии в тесной темной кухне с родителями, у деревянного стола; они ссорились, переругивались; отец прямо-таки кипел от негодования, с напыщенным видом отдавая мне, взрослому мужчине, какие-то нелепые распоряжения, страшно выкатывал глаза, кривил рот, изрыгал грубую солдатскую брань; я этого не спустил и рубанул ему прямо в круглую скандальную морду нечто такое, что он сразу замолк, совершенно сбитый с толку, сник и сидел смирно, будто штаны потерял, хм?! Я проснулся и снова испытал, как прежде в подобных случаях, восхитительное чувство гордости и облегчения, освобожденно рассмеялся, запрокинув голову (ничего себе было детство у этого Пифея. Да и сам он вырос малый не промах, а?!).

Руки так и чешутся, как взгляну на прутья решетки: смогу ли их отогнуть? Если да, то я исчезну уже сегодня ночью. Выпью-ка я остатки воды (или вылью на голову: она как огненный шар. Так назывался кабак в Афинах, возле библиотеки, - "У большого огненного шара"; хозяин с непоколебимой уверенностью рассказывал всем посетителям, что когда-то в этом доме останавливался Гомер; с тесного двора видно было окно комнаты с "мемориальной табличкой" внутри!).

У меня больше нет терпения, чтобы спокойно думать о чем-то, никакого терпения.

Все-таки как грамматики пo шло и нелогично мыслят, насколько они неотесанны в философском плане: называют "я был" первым, или несовершенным прошедшим временем; "я имею быть (сделавшим то-то и то-то)" - вторым, или совершенным (а "я имел быть (...)", что еще куда ни шло, - третьим, или сверхсовершенным). Между тем объяснить всю эту систему так просто: у человека есть три временных плана переживаний - неопределенное будущее ("я буду"); интенсивное, но очень тесно ограниченное настоящее ("я есмь"); богатое воспоминаниями, наполненное образами, гарантированное, а потому многоступенчатое прошлое ("я был" и проч.). Это "я был", собственно, и является формой замкнутого в себе, уже не воздействующего на настоящее, прошлого, то есть "совершенного" прошедшего времени. Напротив, "я имею быть (...)" (как со всей очевидностью следует из факта включения в эту конструкцию формы настоящего времени "я имею"!) представляет собой самое недавнее, еще полностью связанное с настоящим и воздействующее на него прошлое! (Пример: я врываюсь, не успев перевести дух, в комнату к другу и спешу сообщить ему: "Послушай, намедни имею я быть пришедшим на агору..." и т.д.); то есть это как раз и есть "первое", "недавнее", еще "несовершенное" прошедшее время! А дураки грамматики только на основании более сложного устройства этой формы сделали тупоумный вывод, что она выражает большую временную отдаленность события!!! Наверное, должно пройти не одно тысячелетие, прежде чем из учебников исчезнут подобные ложные понятия.

Красивый долгий закат

(которому нет конца! это все глупости, можно подумать, я хоть что-нибудь о чем-нибудь знаю!)

Сначала полежать минутку-две: я вдруг перестал чувствовать, покоится ли моя правая рука на груди, или она вытянута вдоль тела, или - всякое ощущение мускулов пропало.

Появились звезды

Да! Да!!! Они отгибаются! Внутрь и вверх (правда, старый стол нестерпимо заскрипел, когда я подставил плечо под свободный конец и с силой стал отжимать прут). Теперь разрезать одеяло и плащ и связать полосы.

Хорошо; стоп. (Остаток плаща я потом намотаю на голову; взять хлеб, стальное лезвие, свою тетрадь.) Веревка обернута вокруг туловища. В проеме окна я смогу сесть на корточки.

Спокойно!

Спокойно!!! Как долго сегодня двое караульных обходят один круг: четыреста восемнадцать ударов пульса - во второй раз четыреста семьдесят (или сердце бьется быстрее?) Еще раз посчитать. Проход внизу довольно узкий, неполных две сажени; напротив почти на высоте окна внешняя стена крепости. Я должен попытаться из положения на корточках одним прыжком перемахнуть туда; потом спуститься вниз к морю.

Спокойно: они возвращаются: четыреста девяносто, девяносто один, девяносто... Ладно.

Теперь еще досчитать до ста; потом прыгать.

Теплая; вода будет теплая. Сорок. Бороду мог бы и обрезать. Будет мешать; вся пропитается влагой. Пятьдесят. Веревку нужно будет обмотать вокруг камня, завязать и утопить, иначе они - шестьдесят - сразу нападут на след. Первые две-три стадии плыть совершенно бесшумно - семьдесят - лучше под водой. Надежно ли я закрепил веревку на прутьях? Восемьдесят. Осторожно выдвинуться вперед: подушечки пальцев на ногах должны упираться в самый край. Девяносто. Руки рядом со ступнями, чтобы оттолкнуться. Оттолкнуться: Сто!!!

Остров и полночь

(и свобода!!!). Однако легкое сердцебиение. Покрытый шрамами серебряный шар в зените, обтекаемый облаками.

Прыжок вполне удался: я упал грудью на верх стены, подтянулся, нащупал середину веревки, зацепил ее за ближайший зубец и спустился вниз, держась за двойной канат; когда я встал на галечную осыпь, оставались еще лишних две стопы. Наверху снова протопали часовые - только бы они не подняли глаза, почуяв неладное, на полуоткрытую бойницу - мне пришлось засунуть кулак себе в глотку, чтобы сдержать бешеную злобу! Потом противный фальцет сладострастника прогнусавил: "Сегодня ночью или никогда..." Я кивнул, пригасив огонь в глазах, и криво ухмыльнулся: все проделано отлично! Я действовал не хуже Симболлека из четвертой филы! Затем дернул за свободный конец; тряпичный канат шурша упал вниз; я обмотал его крест-накрест вокруг большого камня, взял камень под мышку и шагнул в море, сразу погрузившись в воду до подбородка (вполне терпимая вода; правда, я от такого отвык). Я отпустил глыбу, еще раз проверил направление на остров и лег на воду плашмя, как щепка. Дело пошло; руки и ноги сразу поймали давно забытый ритм (сначала медленный, медленный...) Да, я еще не разучился плыть равномерно и красиво. Но длилось это чересчур долго; мне часто приходилось ложиться на спину, я задыхался и сплевывал воду (прямо в три тысячи звездных рож); потом, переворачиваясь, снова вытягивался ложечкой, начинал двигать ногами. Наконец черные очертания острова приблизились, я нащупал каменистое дно, вода меня больше не несла, и я с трудом потащился через прибрежную полосу песка к кустарнику.

Это было около часа назад; теперь нужно взять себя в руки и заняться поисками лодки.

Ярчайший лунный свет, сквозь чешую облаков

Несмотря на спешку, я наслаждался ароматом кустов (какой контраст со спертым воздухом моей клетки!). Вторая усадьба вроде побольше первой - и побогаче; окруженный изгородью сад, цветущий горошек (и лук, восковые бобы) в лунном свете (надеюсь, у них нет собаки!) В ночном (полном духов!) фруктовом саду колышется развешанное на веревках белье (сплошь женские тряпки; ничего для меня). Обрамленная кустарником тропинка спускается к берегу, надеюсь, к мосткам и лодке. Проклятье:

Там вроде кто-то шепчет; впереди?

Он сказал

"Послушай, я всегда этого ждал! Всегда! Чего ради я оставался бы у равнодушного Сиалтиэля, если бы не хотел видеть тебя! Твои волосы, твои глаза, твой рот..." Он замолчал и нерешительно поднял руку, с трогательной неловкостью коснулся ее кудрей, повторил глухо: "Твои волосы", неуловимым движением дотронулся до ее правой брови после слов "Твои глаза"; потом рука упала вниз, и я скорее угадал, чем услышал: "Твой рот..." Она улыбнулась насмешливо и растроганно, лукаво запрокинула свое лунноцветное лицо, и ее расширившиеся темные зрачки устремили взгляд высоко поверх его головы, туда, где небожителей череда по мраморным перепутьям бредет, не оставляя следа. (Да, и лучше вам немного поторопиться, почтеннейшие; иначе великий бог Аксиокерс сыграет с вами злую шутку; я стою в кустах, десять шагов отделяет меня от вас и вдвое большее расстояние - от лодки, в которой он, возможно, и появился, желая, чтобы его почтили. И я мерзну, как молодой пес! Ах, второй акт - только бы он оказался последним...)

Она провела рукой по волосам

и сказала рассеянно: "Уже поздно, Бостар; ты должен спешить".

(Да, надеюсь, он последует этому совету!) Ее профиль стал более решительным и настороженным, более твердым; она небрежно придвинулась к нему вплотную, вызывающе вздернула подбородок, дугою выгнула брови и, недобро усмехнувшись, подставила губы; она не смотрела на него, просто ждала - и тогда он наконец потянулся к ней! (А я скромно опустил глаза долу: почему бы мне хоть раз не поступить, как подобает мужчине?) Она с облегчением вобрала в легкие воздух и вывернулась из его рук: "До завтра", пружинистой походкой пошла по гравийной дорожке назад к дому, легко, как перышко, перескочила через старую изгородь, на прощанье махнула еще раз рукой и проскользнула в дом. Он скрестил руки на груди, провожая глазами дивное видение, - тогда я занес кулак с зажатым в нем камнем... (юноша был как раз моего роста).

Я придвинул губы к светлому пушку его бороды

("и о вещах неслыханных шептали уста бородатого мужа едва опушенной щеке" - это не обо мне, так, вспомнилось когда-то прочитанное...) Я же всего-навсего - шепнул следующее: "Мне нужны только твоя одежда и две золотые монеты. Ничего более". И снова наклонился над ним: "Да, еще одно: дальше поцелуев не заходи, если не хочешь беды. Слышишь, счастливчик?" (Все ж таки не удержался, ввернул про "неслыханные вещи"!) Он застонал, но кивнул (а шишка в его возрасте исчезнет через три дня).

В лодке

Пурпурный плащ выглядит роскошно, придает мне внушительный вид; и я наконец по-настоящему согрелся. Вишь ты: белым платочком машут из окна дома чего же мне еще желать?! Я с достоинством - положение обязывает - шевельнул в ответ своей левой бледной рукой: итак, все участники недавней сцены довольны.

А теперь за весла! (Хлеба неплохо бы раздобыть.)

Искьерда (гнездо турдетанов)

Светлеет на востоке, розовое на сером. (Уже 52, 124 - или нет: Нет! 0, 1!!!)

Усадьбы раскинулись на побережье, некоторые - выше по склону. Но мне придется сначала подняться в горы, вверх по почти отвесной стене, чтобы они потеряли в лесу всякий след; потом переодеться, и в гавань, в Гадир - на всякий случай покрасить волосы в черный цвет; ясное дело! - потом наймусь на корабль, что идет к северу; и дезертирую в Ментономон, исчезну в сияющих лесах, в залитых солнцем просеках, как пылающий Фаэтон, мой брат (он небось и дряхлому родственнику был бы рад).

Ноги затекли - наплавался и насиделся; но теперь пора - подъем.

При переодевании

Я пересек прибрежную улицу и по отходящей от нее тропе быстро поднялся к самому дальнему двору. Росинки покачивались в траве, розоватые (ржавые) на матово-зеленом; стоял собачий холод. Как я и ожидал, деревенские работяги уже проснулись: старик отец со смиренно склоненной головой, рядом с ним три дюжих сына-сыровара; лоток с маслом охлаждался в воде, круглые сыры были уложены рядами (у меня слюнки потекли - я бы все это лопал, пока пузо не треснет!). Я с холодной доброжелательностью приблизился к ним в своем роскошном наряде, коротко спросил, как их зовут, снисходительно пошутил, со скучающим видом оглянулся (песье мое счастье! Край солнца уже показался над холмами - надо спешить). Потом вдруг оценивающе оглядел старшего из оболтусов, деланно рассмеялся и предложил: "Послушай, поменяемся на сегодня одеждой, а?!" Сунул ему большую золотую монету и с нетерпением благородного вельможи кивнул в сторону амбара. Он не понял; отец толкнул его и шепнул короткую фразу на тягучем иберийском диалекте: "Давай, ступай с ним!"

Готов

А крепкая эта хламида из грубого синего льна! (За дверью старик тихо сказал: "Он небось из высшего сословия, из судей - у господ свои причуды, нашему брату не понять". И, не выражая никакого недовольства, направился к сараю с инструментами, стал с шумом рыться в своей рухляди.) Я прихватил короткий кинжал, отрезал и положил в мешок половину крестьянского сыра, сверху два куска плотного масла, мешок завязал веревкой и перекинул через плечо. Когда я, ухмыляясь и дожевывая, вышел наружу, плоская солнечная голова, налитая кровью и еще не вполне проснувшаяся, уже вальяжно покоилась на голых холмах (сейчас они там, в Хебаре, все обнаружат при утреннем обходе...). Я крикнул, как бы между прочим, в трухлявое старческое лицо (интересно, чтo бы они сказали о моем собственном?): "Поберегите мои вещички - после полудня я за ними пришлю. И..." Я скорчил наигнуснейшую финикийскую гримасу: "Никому ни слова! Кто бы ни спрашивал!" (Беззубая собака не посмела ухмыльнуться - нет; он только дотронулся до шляпы, так-то.) Теперь бы только перемахнуть через изгородь половчее.

Передышка через три часа (шикарная - на верхушке дерева)

Я едва успел углубиться на двести шагов в молодую рощу пробковых дубов, как меня будто толкнули в спину - туп, туп (звук доносился совершенно отчетливо с моря, с расстояния в триста стадий, барабанная дробь, сигнал тревоги; ну да, ведь сейчас утренний штиль), лубб - дуп, туп, туп. Они уже бегут по проходам. Я тоже бежал между искривленными, застывшими в неподвижности древесными стволами вверх, в гору. ("Даруй нам легкий путь, о камень серый, твердый...") Через десять минут я оглянулся: тонкая борозда на море!

Посчитать. До Гадира (чтобы сообщить о бегстве и взять ищеек) час с четвертью; назад в камеру, чтобы собаки взяли след: час; до острова: полчаса; найти след и того парня, на которого я напал: четверть часа; сюда, на материк: полчаса; найти и взять след: полчаса. Итого, у меня форы четыре часа. Значит, в ближайшие два часа я должен как можно скорее карабкаться на гору.

Чтобы они потеряли след, я сразу же вошел в прохладный, чистый как стекло горный ручей, который протекал слева от меня. (Прохладный? Эта навозная жижа оказалась ледяной!) Я стоял и смотрел (а ноги коченели), смотрел вниз, содрогаясь от отвращения, но надо было идти. Я выдержал час; потом ухватился за ближайшую крепкую ветку, нависавшую над ручьем, подождал, пока стечет вода, и полез на дерево. (Я высушил, размял, растер ноги, теперь на них падает солнце: но они потеряли всякую чувствительность! Жуткое дело!)

Смотрю вниз

Они все еще движутся: лососи, их миллионы. Вода так и кипит (и привкус у нее рыбный!). Над поверхностью возникают спинные плавники, сами спины; всплеск, и они переворачиваются на плоскую сторону, то правую, то левую. Рыба теряет свой блеск, темнеет, становится зеленовато-серой, чешуя на брюхе стерта; выныривают окровавленные плавники, появляется вся нижняя половина тушки, темная, сине-красная, потом она становится иссиня-черной, поднимаются израненные бока; смотреть на это мерзко, как на незаживающие цинготные язвы на телах голодных животных, - сырая губчатая дикая плоть. Мириады голов, странно горбоносых, с зияющими пастями и мощными зубами. Груды рыбьих трупов гниют в лужах - о боги!

Вы, собаки!!!

Я отрекаюсь от того, кого именуют Богом, - что бы под этим ни подразумевали! Кем бы ни был Творец или Верховный правитель Вселенной! (Дерево колышется подо мной, так сотрясает меня безумная мятежная ярость!) Видите это, вы, чванящиеся своими молитвами раскормленные свиньи?! Таков последний итог вашей тошнотворной мудрости?! Так значит, это и подобное этому допускается в мире, сотворенном вашим Драконом?! Я проклинаю вас, изверги с проповедями на устах: и призываю к бунту против вас! К мятежу добра против Природы и Бога: я обращаюсь к молодым всего мира! (Впрочем, такое обращение уже звучит в Олимпии: как призыв состязаться в прыжках и бить друг другу морды! - У, у!)

Осенний туман опустился

на светлый полдень; теплый и густой, зеленоватый от смазанных силуэтов растений: теперь вы меня не найдете. Живее! Пифей!

Высоко справа конус горы кажется чудовищно неустойчивым.

Вечером

начинается буря.

Я давно обогнул гору: внизу раскинулся Гадир с его прямыми улицами и стаями голубей над предместьями.

Восемь судов стоят на якоре в главной гавани, покачиваясь на волнах; два из них - с острова Эритрея; черный, тот, что слева в первом ряду, далеко внизу подо мной (в часе ходьбы отсюда): там я и попытаю счастья. Для начала. Сегодня рано стемнело.

Последние сумерки

Мглистый сырой ветер захлестывает гору, воет, катится над стонущими лесами. Я глубоко втянул в легкие воздух и, ни о чем не думая, счастливый, с хрипом выпустил его наружу: на свободу. Широким шагом двинулся сквозь туман: на свободе! Сверху в облаках что-то грохнуло; капли дождя застучали по лбу; сердце бешено колотилось: свобода! Мои поросшие седым волосом ноги выделывали танцевальные фигуры: свобода! Свобода! Я больше не служу у Грифия; далеко позади осталась тюрьма! Я, Пифей, обрел свободу и шагаю по облакам!!!

По шею

кто-то высунулся из расселины скалы и недоуменно уставился на мой орущий рот: я замахнулся кинжалом - прочь с дороги! Думаешь, я позволю себя провести?! Давай, вали отсюда!

Пока буду спускаться с горы к берегу, мне еще достанется от бури (а ноги уже как лед! Проклятая утренняя прогулка по руслу ручья!) Лубб-дуп, лубб-дуп (на этот раз стучит мое сердце).

На берегу

С содроганием провел подковой вокруг подбородка, отбросил срезанную бороду, лихо сдвинул шапку набекрень: чем не молодой матрос?

(Надеюсь, они меня все-таки возьмут, я не покажусь им полной развалиной, проклятье, сейчас все решится!)

Пора, Пифей, тянуть время бессмысленно (корабль совершенно черный).

"Эй! Хозяин!"

Он подошел к поручням, высокий (и тощий), в черном развевающемся плаще, с длинным бледным лицом (не финикийского типа!). Я крикнул сквозь шум воды: "Вы зайдете в Ментономон? Вам не пригодятся лишние руки?" Он утвердительно кивнул на оба вопроса и молча указал на доску, по которой я молодцевато поднялся на борт, после чего нарочито сильно хлопнул его по плечу.

Почему они сразу же стали отчаливать?

Может, они таким образом хотели меня поймать? Я на всякий случай зажал в кулаке кинжал и враскачку, широко расставляя ноги, двинулся вперед...

Вздымается вверх и снова опускается

форштевень! И я покачиваюсь вместе с ним. (Уже совсем темно; вынужден прекратить писать.)

Вот оно, счастье! Пифей, ты - дитя на коленях волн! Меня подбрасывают меня роняют вниз!

Меня подбрасывают

Ночь сгущается.

Ничего больше не вижу.

***

Гискону, великому суфету, суфету моря, моему господину, так говорит твой раб Абдихиба, милостью твоею комендант крепости Хебар близ Гадира: к твоим ногам я припадаю семижды семь раз, я буду точно следовать твоим повелениям, я буду строить твой храм, я буду исполнять твои приказы. Пусть у тебя, господин, все будет благополучно; твоему дому, твоим женам, твоим сыновьям, твоим вельможам, твоим лошадям, твоим боевым колесницам, твоим землям пусть будет даровано много, много благополучия. Да ниспошлет Молох еще больше силы твоим кулакам, чтобы они, как скалы, отражали разбойных римских собак.

Облава на горных львов, относительно которой ты распорядился, была проведена; наш дневной рацион состоял из хлеба, вина и вареного мяса, не считая горных козлов, которых ловили для меня, и того, что добывали мои собаки.

Подати селений поступают регулярно: пятьсот шекелей серебра приготовлено для тебя, восемьдесят мотков кожаных веревок и бычьих сухожилий - для лучников. Меня оклеветали перед моим господином, обвинив в том, что я вовремя не доставил метательные ядра для твоих наемников с Балеарских островов: знай же, что у меня не хватает ремесленников; однако почти десять тысяч ядер уже готовы. Ты только прикажи: должен ли я все это прямо сейчас отправить в Дрепанон или в твой карфагенский арсенал?

Дозволь мне повысить в звании солдата Хаккадоша; он проявляет усердие, способности и рвение в делах службы; кстати, ему принадлежит главная заслуга в том, что прошлой весной нам удалось найти и изловить разбойника, который воровал животных из твоих здешних стад. Он немного умеет писать и, как должно, чтит богов.

Два дня назад сдох, наконец, тот нечистый, необрезанный, обуза для всех, которого нам, из неясных соображений, с незапамятных времен вменили в обязанность кормить. Он так и остался сидеть за столом и уже начал вонять; на нем не было никаких ран; в левой руке он сжимал старую металлическую накладку от сандалий; дорогое одеяло эта собака разодрала на полосы, как и свой плащ; свою бороду неверный отвратительно обкорнал: ему было около ста лет. Я посылаю тебе, как всегда, то, что он написал. Мы выбросили старую падаль в море. Не забирай у меня больше солдат, мой господин; иначе эта область не будет принадлежать моему господину, ведь иберы опустошают всю округу; тех, кого удается поймать, мы отсылаем в цепях на серебряные рудники. Так пишет тебе Абдихиба, раб рабов у ног великого суфета; я касаюсь ступеней твоего трона моим недостойным челом, моя спина да будет скамеечкой для твоих ног; располагай мною и моим домом, моими женами, моими дочерьми и рабынями, моими сыновьями, моими рабами, моим скотом, моим имуществом - располагай всем, о возлюбленный Молоха, о отрада для праведных, о мой господин!