"Траурный кортеж" - читать интересную книгу автора (Доконт Василий)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «КОРОНА И РАТТАНАР!»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Зимний сосновый лес полон сказочного волшебства, особенно ночью, когда стволы могучих сосен видятся почти чёрными на фоне искрящегося в звёздном свете снега. Кажется, будто тысячи одетых в тёмное великанов сошлись посмотреть на дерзких козявок-людей, пробирающихся через их ледяные владения.

Они не страшат, не пугают, не бросаются на усталых путников. Просто стоят и смотрят, изредка, ради шутки, стряхивая на них снежные сугробы со своих высоких, в мохнатой хвое, шапок. И молча улыбаются, глядя, как эти козявки барахтаются, выбираясь из снежных завалов, озябшие и злые на неуместные великаньи шутки. И, выбравшись, движутся, спешат дальше, к неведомой великанам цели, оставляя за собой глубокую борозду на мягкой снежной перине…

Пятеро закутанных в белое людей бегом передвигались по зимнему лесу, смешно задирая ноги, обутые в тупоносые кавалерийские сапоги, и пар от глубокого, из-за бега, дыхания намерзал ледяными сосульками на бородах и усах бегущих людей. Сквозь прорехи в белых, изодранных о кусты и завалы, покровах временами тускло отсвечивал металл доспехов, и тогда можно было понять, что бежали солдаты, и дело, заставившее их бежать через лес, ночью, по глубокому снегу — дело срочное, дело военное, и нет силы иной, кроме смерти, чтобы остановить этот неистовый бег.

По борозде, пропаханной ими в снежной целине, легко прослеживались все препятствия, преодолённые ими на трудном пути через зимний лес, и все неприятности, случившиеся с ними от самого его, пути, начала, которым служил глухой частокол постоялого двора «Голова лося».

Вот первая серьёзная преграда — бурелом, сквозь который солдатам пришлось перебираться. Обходить было далеко, да ещё и через овраг, которому не видно ни конца, ни края, и глубина которого неизвестна: под снегом как определишь?

Здесь, на буреломе, кто-то из них напоролся на острый сук и был ранен: капли замёрзшей крови хорошо видны на снегу даже сейчас, при тусклом свете звёзд. И, верно — один из солдат отставал всё больше и больше. Он уже не бежал — устало брёл, еле переставляя ноги, и товарищам приходилось постоянно останавливаться и ждать его. И было им совсем не до сказочных чудес ночного зимнего леса: чувствовалось, что они напряжены и полны досады на непредвиденные задержки.

Сильнее всех нервничал главный среди солдат. Как ни странно, но он был и самым молодым из них. Усы только едва пробиваись на его мальчишеском пухлом лице, и, если бы не намёрзший от жаркого дыхания лёд, и вовсе не были бы видны. Следов же бороды — нет и в помине.

Раненый понял причину волнения своих сослуживцев и глухо процедил сквозь сцепленные от боли зубы:

— Идите, не ждите меня. Время… Не теряйте впустую время…

Главный, с облегчением и радостно кивнул (радостно — оттого, что это решение принял не он), и отдал приказ одному из здоровых солдат:

— Останься с ним и помоги сделать перевязку. Разведите костёр, но только где-нибудь в укрытии, чтобы огонь не было видно издалека.

И трое не стали больше ждать, трое побежали дальше.

А вот место, где борозда пересекла замёрзший ручей, и лёд, местами, на ручье взломан — ясно, что кто-то провалился, продавил своим весом ледяной панцирь над никогда не спящей водой, и продолжал теперь путь с мокрыми ногами. Хоть и не глубок ручей, но в зиму, в мороз, и той небольшой порции воды, что набралась за голенища кавалерийских сапог солдата, с лихвой достаточно, чтобы оставить его без ног. В лучшем случае, с отмороженными пальцами.

Но не до этого было солдатам, им некогда останавливаться, чтобы обсушиться или, хотя бы, сменить носки. Солдаты бежали дальше, продираясь сквозь чащу мелких сосенок. Летом здесь, наверное, полно маслят, и этот густой соснячок вызывает радостные крики у местных грибников. Но сейчас — это преграда, разрывающая в клочья белую ткань, маскирующую солдат на ослепительно белом снегу.

А это место ещё одной трагедии: невысокая гранитная горка, которую никак не обойти, и подниматься солдатам пришлось по склону, весь день обогреваемому солнцем. Снег здесь подтаивал под солнечными лучами и превращался к ночи в гладкое зеркало льда. И заскользил обледенелый сапог, побывавший в ручье… И свалился солдат, не устоял. И упал неудачно — хрустнула кость правой ноги, застрявшей между камнями. Ойкнул солдат и потерял сознание. А нога его изогнулась под неестественным углом и в неположенном месте. Перелом. Такая вот беда.

Главный замер в растерянности: новая задержка, когда каждая минута дорога.

Да и не справиться им вдвоём с раненым. Такого богатыря и вчетвером бы не унесли. Эх, Ставр, Ставр… Как же ты — так?!

— Помоги, Ахваз, — второй солдат склонился над зажатой камнями ногой Ставра, — Давай, освободим ему ногу. Потом ты уйдёшь, один. Один ты быстрее доберёшься. Как думаешь, далеко ещё?

— За полчаса добегу, не больше. Уже близко, рядом уже…

Не вынимая мечей из ножен, ими, как рычагами, расширили щель, зажавшую ногу Ставра, и уложили его на охапку сосновых веток. Ахваз развёл костерок, пока его товарищ закреплял шину на место перелома.

— Переобуй его: в моём мешке найдёшь всё необходимое. А я обязательно пришлю кого-нибудь. Только не дай костру погаснуть…

Ахваз легко взобрался по скользкому склону и скрылся за вершиной горушки.

Оставшийся солдат принялся мастерить над раненым шалаш: пусть до заставы скиронарской пограничной стражи и полчаса быстрого бега, но когда та помощь придёт — одни соргонские боги знают.

Молодость… Молодость… Молодость… Время благородных надежд и достойных свершений, пора бескомпромиссных решений и неудержимой энергии. чувственных увлечений и отчаянных поступков. Единственным крупным недостатком, присущим этому времени в жизни каждого человека можно считать только нехватку жизненного опыта, но и это, как говорится, дело наживное. Молодость Ахваза и была, как это ни странно звучит, причиной, по которой он был лучшим следопытом в раттанарской дворцовой страже.

Сын потомственного лесника, а, значит, и прекрасного охотника, Ахваз во всякое время года чувствовал себя в любом лесу, как дома, и по молодости своей и недавнему сроку службы не утратил ещё способности мыслить инициативно, с выдумкой — качество, не так уж часто встречающееся у старослужащих солдат.

Приходится признать, что отменная дисциплина в армейском подразделении достигается, в основном, ежедневной муштрой, призванной выработать у солдата определённые навыки, Главный из них — умение подчиняться, и муштрой выбивают из солдата (да-да, именно — выбивают) множество привычек, присущих гражданскому человеку. Особенно — глупую привычку единолично распоряжаться собственной жизнью.

Капитан Паджеро, командир дворцовых стражей из королевства Раттанар, хорошо знал, как быстро армия обламывает самобытность приходящих в неё людей, и всячески оберегал таланты, появляющиеся в его отряде. Это не означало, что солдат получал послабления по службе, быстро приводящие в упадок всякое понятие о дисциплине. Нет, капитан не заводил любимчиков и был одинаково строг и требователен со всеми своими стражами. Просто он умел уважать в солдате чувство собственного достоинства и старался добиться от него добровольного, осознанного подчинения армейским порядкам, подчинения, опирающегося на воинский долг и гордость за своё нелёгкое военное ремесло.

— Мы требуем от наших солдат готовности в любой момент времени отдать свою жизнь по нашему приказу, — говорил капитан своим офицерам. — Так давайте научим их понимать и причины, по которым мы вправе требовать подобной жертвы.

И ещё одно запомните, господа: солдат, ни при каких обстоятельствах, не должен усомниться в вашей готовности отдать, в случае надобности, и свою жизнь, жизнь командира. Требовать от солдат большего, чем от самих себя, мы не имеем права. Я хочу, чтобы мы, все, могли полагаться друг на друга: офицеры на солдат, солдаты — на офицеров. Мне кажется, что это главное условие высокой боеспособности нашего отряда — отряда раттанарской дворцовой стражи.

И капитан терпеливо и настойчиво проводил в жизнь своё понимание армейской службы, и обучал стражей всему, что считал необходимым для солдат знать и уметь в боевой обстановке.

Боевой опыт, приобретенный в постоянных стычках с гоблинами во время длительной службы на побережье, капитан перенёс на подготовку солдат дворцовой стражи — элитного войска, казалось бы, самой судьбой предназначенного, в основном, для парадов и официальных приёмов. Считалось, что у выслужившего срок заградителя было два пути в дальнейшей жизни — отставка или перевод в королевскую охрану, где можно было служить беззаботно, не напрягаясь особо, в сытости и довольстве. Быть дворцовым стражем в то время значило быть сибаритом, лениво зевающим на посту в промежутках между столичными удовольствиями.

С приходом Паджеро кончилась армейская синекура под крылышком раттанарских королей. Требования нового командира к уровню подготовки дворцовых стражей были не менее суровы, чем в заградотрядах, где от этого, зачастую, зависела жизнь солдата. Он безжалостно гонял своих подчинённых на занятиях по рукопашной и мастерству стрельбы из лука, проводил плановые и внеплановые учения и тревоги, обучал искусству преодоления препятствий и умению наладить нормальный быт в походных условиях. Новшества приживались тяжело, со скрипом, но со временем никто уже и не представлял, что служба в дворцовой страже может быть иной.

Казалось бы, что делать среди королевской охраны следопыту? Зачем нужен разведчик дворцовой страже, которая редко бывает за оградой дворцового комплекса раттанарских королей и за пятьсот лет своего существования только однажды принимала участие в битве — у Белого Камня, в незапамятные времена Фурида Первого? Тем не менее, столкнувшись на вербовочном пункте с переполненным военной романтикой, и оттого рвущимся на побережье Ахвазом, капитан Паджеро, правда, не без труда, переманил его в дворцовую стражу.

И настало время, когда пригодилась, пришлась кстати прозорливость капитана: угодившему в ловушку вместе со своей свитой королю Фирсоффу срочно понадобилась помощь. А кто может лучше Ахваза пересечь зимой незнакомый лес и выйти к заставе скиронарской пограничной стражи? И сделать это точнее и быстрее, чем он? Потому и был Ахваз главным в пятёрке разведчиков, посланных за помощью к пограничникам. Пока их было пятеро. Теперь он остался один.

И он бежал — спешил, торопился выполнить поручение короля Фирсоффа, и вовсе не из-за обещанных королём сержантских нашивок. Молодость щепетильна в вопросах чести, и на подвиг её толкают не обещанные призы и награды, а желание проверить свои силы в преодолении опасностей и решении трудноразрешимых задач. И, конечно же — ответственность за чужие судьбы. Когда в твоих руках неожиданно оказываются жизни свыше полутора сотен людей, а тебе всего лишь еле-еле двадцать — будешь и нервничать, и торопиться.

Последняя преграда на пути к заставе — широкое гнилое болото, перед которым и мороз спасовал: проплешины жидкой вонючей грязи трупными пятнами всё ещё покрывали большую часть заболоченной равнины, и не было уверенности, что участки, покрытые снегом, намного твёрже этих проплешин. Срубив небольшую сосенку — мечом, за два удара — Ахваз сделал из неё слегу[1] и двинулся через болото.

Через, примерно, полчаса к посту на въезде в пограничный форт вышел перемазанный болотной грязью человек и потребовал отвести его к офицеру.

Лейтенант Баер, на заставе скиронарской пограничной службы, встретил разведчика неприветливо. Он был в стельку пьян, но говорил нормальным, не заплетающимся языком, и Ахваз, по неопытности, так и не понял этого:

— Не знаю, кем вы там служите, и в раттанарской ли армии, но я не стану поднимать людей для проверки такой ненадёжной информации. Ваш внешний вид не соответствует моему пониманию, каким должен быть солдат. Я знаком с капитаном Паджеро лично, и уверен: он никогда бы не допустил подобного разгильдяя в отряд дворцовой стражи. Подумаешь — с королями беда! Да какое мне до них дело! Ни мне до них, ни им до меня… Чем обязан лично я королю Шиллуку? Можете не гадать: ничем абсолютно. Если бы не мой дядя на хорошей должности в военном министерстве, так и сгнил бы я здесь, на заставе, — Баер скорчил гримасу, словно дразня уже мёртвого короля. — Забыл сказать: я больше не пограничник. В моём кармане лежит назначение на капитанскую должность в городскую стражу Скироны. Столица, солдат, это вам не наше захолустье. Эх, и погуляю! А вам, с вашими баснями, следует обратиться к новому командиру этого сброда — лейтенанту, как его там… Блавин… Блавис… В общем, нечто сходное. Но его нет: поехал, служака, знакомиться со своим участком границы… Чудак на букву «м»: что же там зимой увидишь? Вот вернётся он через неделю и сразу рассмотрит твою просьбу. А я завтра с утра — тю-тю. Понял, солдат?

— Раттанарский король тоже исчез с монет! Вот только что! — прокричал в открытую дверь кабинета пробегавший по коридору пограничник.

Ноги у Ахваза подкосились, и он в рыданиях рухнул на пол. Всё оказалось напрасно: и нечеловечески трудный бег по заснеженному лесу, и сломанная нога Ставра, и долгая попытка убедить этого щеголеватого офицера в необходимости спешить на помощь попавшим в засаду королю Фирсоффу и его людям. Плакал Ахваз некрасиво, по-детски, размазывая по лицу слёзы и грязь, и сразу стало видно, что ему — не больше двадцати лет, и что лучший следопыт раттанарской дворцовой стражи — всё ещё, по сути, мальчишка, и не умеет сдерживаться ни в горе, ни в радости.

— Ну, завыл… — Баер брезгливо поморщился, — И кто набирает таких сопляков в солдаты… Эй, кто там! Уберите отсюда этого рёву!

Никто не откликнулся на зов Баера, но некоторое время спустя в кабинет быстрым шагом вошёл другой офицер:

— Ну и дела сегодня творятся! Мне пришлось вернуться… Что здесь происходит, Баер? Вы обещали мне, что не станете вмешиваться в дела моего пограничного отряда, — слово «моего» получилось у вошедшего офицера острым, словно лезвие ножа: режь, что хочешь. — Что с тобой, солдат? Почему ты так оборван и грязен? Э, да на тебе не наша форма! Ну-ка, доложи чётко и ясно, что случилось, и по какому случаю эти слёзы…

Лейтенант Блавик, новый командир пограничной заставы, был не из тех Блавиков, что купались в роскоши и считали себя более достойными трона, чем любой из избранников Короны, и потому были в вечной оппозиции королевской власти. По расположению своих поместий они прозывались Блавики-южные, чтобы как-то отличать их от других Блавиков — рода захудалого, но не менее заносчивого и капризного, прозванного Блавики-северные, к которым лейтенант не относился тоже. Он не только не был бароном или баронетом, но и вовсе не был дворянином по происхождению: так случается иногда, что самые громкие имена королевства каким-то непостижимым образом, по прихоти Судьбы или из-за чьей-то мудрёной шутки, вдруг прилипнут, приклеятся к низкородному, невзрачному человеку.

Подкидыш, приютский сирота, Блавик не имел слишком большого выбора по выходу из приюта: для необученного какому-либо мастерству подростка в жизни есть только два пути, две дороги. Это либо солдатчина, либо — разбойничье ремесло. В отличие от своих высокопоставленных тёзок, будущий лейтенант не тяготел к чужому имуществу и, едва шагнув за приютские двери, направился к ближайшему вербовочному пункту.

Скиронар — королевство внутреннее, и количество солдат, посылаемых им на побережье, сильно ограничено. От желающих вкусить военных подвигов и славы в боях с гоблинами — отбоя нет. Пробиться на побережье можно только по очень большой протекции, либо имея выдающиеся в военном деле заслуги. У сироты Блавика не было ни того, ни другого, и попал он на службу в пограничный отряд — службу, надо сказать, малопрестижную и опасную.

Любое государство не терпит внутренних конкурентов ни в политике, ни в экономике, и каждый товар, проданный беспошлинно, то есть без учёта государственного аппетита на доходы с чужого труда — острый нож ему в самое сердце. Такие преступления, как контрабанда, изготовление фальшивых денег и неуплата налогов преследуются с особой тщательностью. Это потому, что оплата сонма государственных чиновников зависит, прежде всего, от содержимого королевской казны, и недоплатить королю — значит залезть в карман этой ораве паразитов, ничего не производящих, кроме бесконечного числа никому не нужных бумаг: инструкций, указаний, разъяснений к инструкциям, разъяснений к указаниям, и прочая, и прочая, и прочая… Удивительно, но в просвещённых, так сказать, цивилизованных, странах наказание за убийство часто оказывается намного меньшим, чем за выше названные преступления. С чего бы это, а?

На границе служить можно по-разному, и опасности, подстерегающие пограничника, так же различны, как и выбранные им способы службы. Можно найти общий язык с контрабандистами и получать от них взятки, рискуя угодить вместе с ними на каторгу. Можно объявить безжалостную борьбу нарушителям торговых законов королевства и вести на них охоту, поставляя казне конфискованные товары и каторжников — на казённые рудники. Таких ретивых служак контрабандисты преследуют своей местью, и, надо сказать, небезуспешно. Можно служить честно, но без чрезмерного рвения, понимая, что кушать надо всем, и большинство контрабандистов занимаются своим нелёгким промыслом не от хорошей жизни. Откуда она, хорошая жизнь в горах, где нет ни плодородной земли — растить хлеб, ни богатых пастбищ — держать скотину? Травы здесь чахлые, едва-едва на пару овец или коз. А будешь ли с этого сыт? Но даже и в этом случае жизнь пограничника полна опасностей: служба есть служба, и не избежать, всё равно, ни конфискаций, ни стычек, с защищающими свой товар и свободу контрабандистами. Такая служба превращается в уважительное соперничество, в полную опасностей игру, нередко, со смертельным исходом. Что тут поделаешь — таковы в ней, в этой игре, правила, продиктованные тяжёлой жизнью на границе.

Солдат Блавик служил честно, но без ненужного усердия, и пользовался уважением и начальства, и товарищей-солдат, и даже контрабандистов. По службе он продвигался медленно, но всегда — заслуженно. Исключением было получение офицерского патента, и не потому, что Блавик был его недостоин. Просто шансов стать офицером у безродного сироты было не очень много, точнее — почти совсем не было. Поспособствовал случай: барон Крейн однажды натолкнулся на его имя в списке произведенных в сержанты капралов, и принял участие в его судьбе.

Причиной, правда, было желание Крейна досадить обоим баронским родам — что Блавикам-южным, что Блавикам-северным, которые всегда были недовольны королями, а, значит, и самим Крейном, кормящимся около трона. Вряд ли бароны Блавики были бы счастливы, узнав о существовании простолюдина, носящего их родовое имя. Вот и появился на свет лейтенант Блавик, командир пограничной заставы на границе с Аквиннаром. И Крейн, в столице, с нетерпением ждал, когда же разразится буря негодования в обоих баронских домах.

Поездку по участку границы, который охраняла его застава, Блавик считал делом необходимым. Зима не будет длиться вечно, а едва сойдёт снег — двинутся через горы по тайным тропам караваны контрабандистов с запретными и беспошлинными товарами. И лейтенант обязан был и сам подготовиться к этому, и подготовить к весне свою заставу. К тому же, ему не хотелось общаться с безобразно пьяным Баером, имевшим всего одну извилину в голове и дядю в военном министерстве в Скироне. Общение с пьяным и напыщенным дураком могло окончиться поединком, а Блавик не желал начинать свою офицерскую службу со скандала. В одном пьянчуга Баер был прав — объезжать участок границы сейчас, после обильных снегопадов, не имело смысла. Но Блавик и не собирался делать этого сегодня. Сначала он хотел осмыслить свои впечатления и от доставшихся ему солдат, и от местного населения. Граница — не только горы и проведенная по карте линия. Граница, прежде всего — люди, живущие на стыке двух государств.

Наскоро приняв у Баера заставу и бегло познакомившись с её личным составом, он приказал седлать, и отправился проверять посты, по зимнему времени, размещённые в окрестных деревушках, в надежде, что к его возвращению и следа не будет от этого столичного хлыща. Но сделать Блавик успел немного: весь день сыпал мелкий противный снежок, от которого становится мокрым лицо, и кожа стынет, леденеет даже при слабом ветре, и щёки становятся пунцово-красными, обожжённые морозным воздухом.

В такую погоду хочется забиться куда-нибудь в тепло, поближе к жаркому огню, и медленно, мелкими глотками, цедить подогретое вино, кутаясь в меховое покрывало. Когда-нибудь, в старости, если, конечно, доживёт, он, вышедший на пенсию заслуженный офицер, именно так и будет коротать зимние дни. Хорошо бы ещё и пару надёжных, испытанных друзей, тут же, рядом, за одним с ним столом. А сейчас… Сейчас — служба. Терпи, лейтенант. Терпи и — мёрзни.

Три деревушки горцев, которые лейтенант успел посетить до того, как пропали с монет портреты всех, кроме раттанарского, королей, были, внешне, знакомы ему по прежней службе, на границе с Ясундаром. Те же, сложенные из дикого камня, маленькие домики, и такие же неуклюжие хозяйственные постройки — из того же материала. Для подобных поселений название «деревенька» совершенно не годится, поскольку деревянных стен здесь никогда не водилось. Разве что, на почти плоских кровлях, да на дверях и оконных ставнях можно увидеть замшелые, почерневшие от времени доски.

Горцы, в какой бы стране они не жили, всегда имеют общие черты между собой, что в быту, что в характере, и сильно отличаются от населения равнинного. Горы накладывают свой отпечаток на души людей, живущих среди снежных лавин и камнепадов. У них нет сеньоров, и не висит над ними долг вассальной клятвы.

Горы с давних времён были убежищем для независимых, свободолюбивых и крепких, как сами горы, жителей Соргона. Загребущие руки баронов так и не дотянулись до этих мест, и даже подданство Короне приобрело здесь вид воинственного нейтралитета. Малейшее неуважение к обычаям и нравам местных жителей способно было вызвать возмущение, часто перерастающее в восстание, которое не столько убыточно для любого королевства само по себе из-за слабо развитой экономики горных районов (что они есть в составе королевства, что их нет — без разницы), сколько унизительно для престижа королевской власти. Трудно поддерживать порядок в стране, имея где-то в горах, в труднодоступном месте, независимое, не подчиняющееся селение, а то и — несколько.

В государстве как в армии: главное — не высовываться, не мозолить глаза начальству. Оно на многое закроет глаза, если делать всё тихо и, внешне, благопристойно. Хочешь делать что-либо недозволенное — делай, но только не в наглую, не демонстративно. И не попадайся на этом. А попался — всё, не обессудь. Попался — получай по заслугам. Жители приграничных районов принимали такое положение вещей, как само собой разумеющееся, и спокойно, деловито занимались недозволенным промыслом, перевозя, перенося, перетаскивая через горы из одного королевства в другое любые, пользующиеся спросом, товары, минуя королевского сборщика налогов.

Борьба с контрабандистами в соргонских горах имела ряд негласных правил. Когда, по какому такому соглашению или договору противоборствующие на границе силы достигли определённого компромисса, видимо, не удастся установить ни историкам, ни социологам, но контрабандой, почему-то, считались только товары, находящиеся в пути, на горной тропе. Едва тюки с товарами оказывались за оградой селения, внутри неё, имеется в виду, как понятие «контрабанда» таинственным образом исчезало, испарялось, и те же пограничники охотно покупали нужные им вещи, не слезая с усталых от долгой погони лошадей. И часто можно было наблюдать, как преследователи и преследуемые весело и дружно, вместе, отмечают неудачу первых и достигнутый вторыми успех в ближайшей таверне, а то и просто посреди улицы, сразу же по завершении противоборства.

В каждом селении нового командира пограничников встречали с любопытством: а ну-ка, поглядим, что ты есть за человек, какой имеешь характер и как нам обводить тебя вокруг пальца? Выждав, пока лейтенант познакомится со своими солдатами, горцы обступали офицера и тянули его в трактир — выпить для согрева и за знакомство, и вели с ним долгую и подробную беседу, стараясь вызнать сильные и слабые стороны нового своего противника, а, может быть, и врага. Блавик не имел ничего против дотошных горцев и на вопросы отвечал откровенно. Сам он тоже не терялся и задавал не менее прямые, что называется, в лоб, вопросы своим собеседникам. В разгар такой беседы и случилось происшествие с монетами.

Портреты всех соргонских королей, кроме одного только Фирсоффа Раттанарского, исчезли с монет враз, одновременно — случай для Соргона небывалый, и лейтенанту пришлось, как представителю власти, объяснять уже это странное происшествие: местным жителям, почему-то, казалось, что он-то должен знать, что происходит. С трудом выбравшись из толпы возбуждённых горцев, Блавик двинулся в обратный путь, на заставу.

На возвращение ушло часа четыре, а то и больше. В горах, на что не посмотришь, кажется — рукой подать. А добираться до цели иной раз приходится не один день. Мощёных дорог и хорошо наезженных трактов здесь не встретишь. В горах широкой дорога считается уже тогда, когда по ней могут проехать два всадника рядом, но это — редкая роскошь. В основном, пробираться приходится гуськом и часто вести коня на поводу. Узкие тропы всё время меняют направление, и никогда нет уверенности, что вернуться удастся тем же маршрутом, которым добирался до нужного места. Причина проста: обвалы и лавины, часто меняющие узор горных тропинок совершенно непостижимым образом — попробуй, разберись, куда за столь короткое время делся единственный безопасный путь?

К тому же, звёздный свет недостаточно ярок для путешествий по горам. Того и гляди: оступишься — и поминай, как звали. Если бы не луна, осветившая вторую половину пути, добираться пришлось бы намного дольше. А тут повезло: спускаться получилось следом за лунным светом, который, как и солнечный, приходит в мир, начиная со снежных шапок горных хребтов. Когда добрались до заставы, та была уже ярко освещена луной, и Блавик с удовольствием и некоторой даже гордостью отметил отсутствие паники среди своих солдат, несмотря на гибель последнего из королей — Фирсоффа Раттанарского.

При виде спокойного и решительного лица прибывшего командира заставы Ахваз сразу успокоился и смог подробно и толково объяснить и своё задание, и причины, его вызвавшие. Презрительно поглядев на впавшего в пьяный сон Баера, Блавик приказал трубить тревогу.

Через десять минут пограничники рысью выехали из ворот форта походной колонной — по пяти всадников в ряду, следом за передовым разъездом, что во главе с Ахвазом галопом унёсся разведывать дорогу. Раттанарец так и не переоделся, успел лишь вымыть от болотной грязи лицо и руки, и выделенный ему конь всё время оглядывался на всадника: что за чучело сидит на его спине? И недовольно фыркал, подёргивая ушами.

Блавик забрал с собой почти всех, кто был под рукой — что-то около трёх с половиной сотен солдат, да два десятка людей с носилками и вьючными лошадьми отправил по следам Ахваза — подобрать раненых. Только послал их по безопасной тропе, вокруг болота, которое даже у местных жителей считалось непроходимым. В стенах форта остались одни часовые и бесчувственное тело будущего капитана столичной городской стражи Баера.

Неистовая скачка передового разъезда скиронарских пограничников оборвалась минут через сорок, когда конь одного из них, оскользнувшись на жёлтого цвета наледи посреди дороги, упал, придавив всадника.

Ахваз удивлённо огляделся: дорога впереди была старательно загажена. Такой она обычно остаётся после прохождения немереного численно коровьего стада или табуна лошадей. Но оставленные следы не были ни коровьими, ни конскими.

— Словно человеческий табун прошёл, — проговорил Ахваз.

Соргонская молва упрямо считает этот момент временем рождения термина «табун лысых» и уверенно приписывает его авторство именно Ахвазу. Справедливости ради, следует отметить, что Ахваз к этому моменту не только ничего не знал об облике лысых, но даже и не подозревал об их существовании. Но разве поспоришь с молвой? Опытный разведчик и следопыт сразу определил две вещи: первое — следы ведут в сторону постоялого двора «Голова лося», второе — выходят из бокового ответвления дороги. Один из пограничников, перехватив его взгляд, догадливо пояснил:

— Эта дорога ведёт в имение барона Фалька.

— С ним потом разберёмся. Поторопимся, ребята, — голос Ахваза сорвался на просящий тон, но сам он резко вскочил в седло и, не дожидаясь остальных, погнал коня в сторону постоялого двора. Пограничники поскакали следом.

Постоялый двор «Голова лося» в лунном свете выглядел жутко: груда углей на месте бревенчатого дома гостиницы и сорванные ворота, одна створка которых, упавшая, была погребена под санными возками, санями и грудой различного хлама, составляющих баррикаду, а вторая всё ещё, хотя и еле-еле, держалась на одной петле. Разбросанные повсюду бесформенными кучами тела лысых оборванцев дополняли картину хаоса, всегда сопутствующего неудержимому разгрому.

Единственным свидетельством хоть какого-то действия организующей силы в этом беспорядке, оставшемся после визита на постоялый двор госпожи Смерти, был длинный ряд раттанарцев у стены уцелевшего трактира. Правда, и они все были мертвы.

Пограничники, спешившись, стали растягивать баррикаду, чтобы открыть проезд за ограду постоялого двора, а нетерпеливый Ахваз полез по мёртвым телам лысых, мимолётно отметив одеревенелость трупов: мороз сделал своё дело. Уже, будучи на той стороне баррикады, он заметил свет, пробивающийся сквозь щели в заложенных столами окнах трактира.

Не раздумывая, Ахваз кинулся к трактирной двери и дёрнул её за ручку. Дверь не поддалась. Забыв обо всех возможных опасностях, подстерегающих там, за дверью, Ахваз, что было сил, стал колотить в неё, чем ни попадя.

— Откройте, это я, Ахваз! Я помощь привёл! Эй, живые, откройте! Я с пограничниками!.. Мы приехали вас спасать…

Пограничники, расчистив дорогу, въезжали во двор и присоединялись к Ахвазу.

Каждый вновь прибывший начинал стучать, крича что-нибудь ободряющее. От грохота и шума, поднятого у дверей трактира, с ближайших сосен осыпались снежные шапки.

— Отставить шум! — скомандовал Блавик. — Всем отойти от трактира! Кричать и стучать только Ахвазу!

В трактире долго не отзывались, потом чей-то усталый голос произнёс:

— Выйди на свет, против первого окна. Хочу посмотреть, что ты за Ахваз.

Солдат подчинился. Он подошёл к указанному окну и принялся подставлять лицо под слабые лучики света, стараясь доказать, что это именно он, Ахваз. Потом внутри загремело, упало что-то тяжёлое, и в открывшихся дверях появился маг-лекарь раттанарской дворцовой стражи Баямо, с перевязанной окровавленной тряпицей головой.