"Траурный кортеж" - читать интересную книгу автора (Доконт Василий)ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯГЛАВА ПЕРВАЯ«А говорят, что после смерти ничего нет. Почему же я чувствую, как меня обмывают перед похоронами?» «— Ага, обмывают! Как бы не так! Это Вас, сир, извините за выражение, подмывают. Обычное для бессознательных раненых дело…» «— Каких это бессознательных раненых? Где они — раненые?» «— Вы — раненый, сир. Были ранены. То есть, пока ещё раненый, до полного выздоровления. Похоже, что скоро Вы придёте в себя». «— А то я — не в себе!» «— Как сказать, сир. Если брать фактическую сторону дела, то Вы, безусловно, в себе. А если подойти к проблеме с умственной стороны, то, можно сказать, и вовсе неизвестно где. Вы меня понимаете, сир?» «— А сама ты себя понимаешь?» «— Как сказать, сир. Если брать…» «— Стоп! Ничего не нужно брать, а то я совсем запутаюсь. Собственно, в себя я, кажется, уже пришёл. Остались пустяки — поднатужиться и открыть глаза. Но неловко как-то: пускай уж домоют. Вот стыдоба-то…» «— Это верно, сир. Позор необыкновенный: такие симпатичные женщины, и должны возиться с Вашим неосторожным поведением в кровати, сир. Где оно, Ваше королевское достоинство?» «— Ты же сказала, что для раненых, бессознательных, это обычное дело. Чего же теперь выговариваешь? Да и с чего ты взяла, что это женщины? Они же молчат! И своих глаз у тебя, Капа, нет. А мои всё ещё закрыты…» «— Вас, сир, наверняка пользуют жрицы Матушки. А разве посмели бы к королю послать какую-нибудь уродину? Уверена, что нет!» «— Мы, что же, победили, Капа?» «— Или кто-то победил за нас. Как Вы себя чувствуете, сир?» «— Понятия не имею. И когда только эта процедура закончится? Мне не терпится открыть глаза!» «— Если они у Вас есть, сир… А что я такого сказала? Ну, шучу, я, сир, шучу. Есть они у Вас, есть! Нельзя так нервничать и волноваться по пустякам, сир. Король должен быть невозмутимым в любой ситуации…» Унизительное мытьё продолжалось ещё некоторое время. Затем на Василия упало нечто мягкое и почти невесомое. «Меня укрыли, — понял король. — Шелковая простыня, наверное». Лёгкие шаги удалились, и тихо скрипнула дверь. Выждав ещё немного, Головин открыл глаза и осторожно огляделся. Кажется, это была его спальня во дворце, с таким трудом отвоёванная у неуступчивого министра скиронского королевского Двора, Астара. В комнате, похоже, никого не было, шторы опущены, и слабый огонёк единственной свечи едва разгонял мрак только в изголовье огромной, словно аэродром, кровати с балдахином. Василий осторожно уселся, преодолевая головокружение, и коснулся ногами мохнатого ковра. Сразу вспомнился, почему-то, мастер Чхоган, старый местный ковродел… «— Из аборигенов, сир, — услужливо подсказала Капа. — Вы ещё обещали подарить ему зеркальце и нитку стеклянных бус…» «— Почему же я не помню? — купился король на розыгрыш Капы, — Когда это я обещал?» «— А в награду за ревматизм, вовремя подсказавший изменение погоды. Неужто забыли, сир? Видать, контузия у Вас, или ещё чего похуже». «— Похуже, чем ты? Вряд ли. Помню я твою песню о фраере… Вот уж не ожидал, что ты так будешь высмеивать умирающего…» «— Ха! Умирающий нашёлся… Подумаешь, с коня один раз упал! Умирающий… Да на вас, сир, ещё пахать и пахать… Нечего раньше времени в гроб ложиться. У Вас в Соргоне недоделанных дел — невпроворот». Василий не стал препираться — пусть себе. Он прошёлся по комнате на дрожащих от слабости ногах, но головокружение, к счастью, прошло. Что-то левая нога слишком уж неудобно чувствовала себя при ходьбе: то ли мышцу потянул в бедре, то ли залежал неудобно. Проведя рукой по бедру, он нащупал длинную впадинку, на ощупь — как след, надавленный складкой одеяла. «Точно, залежал». Повернувшись левым боком к одинокой свече, он посмотрел на свою ногу. Не одеялом это надавило, совсем не одеялом. На бедре у него красовался длинный, сантиметров пятнадцати, шрам, ещё покрытый розовой молодой кожицей. «— Надо же! Где это меня так?» «— Пить надо меньше, — тут же откликнулась Капа, — тогда и спрашивать не придётся». «— Хорошо, что напомнила. Мне не только пить, но и есть ужасно хочется. Что же это меня голодом морят? Как думаешь, Капа?» — король приподнял свечу в поисках хоть чего-то съестного, но не нашёл: на столике рядом с кроватью обнаружились только подсвечник с пятью свечами да оплавленный кусок металла непонятного назначения. Запалив от одинокой свечи — свечи на подсвечнике, король уселся разглядывать странную железяку. А что ещё прикажете делать голодному королю? «— Могли бы и позвать кого-нибудь! Небось, корона не упадёт, — съязвила недовольная Капа. — Под дверями спальни народу видимо-невидимо. Аж сюда слышно, как сопят». «— Потом, Капа, позже. А знаешь, дорогуша, эта железяка сильно напоминает мне рукоять моего меча: смотри, и в руку как раз ложится, — с рукой тоже было не всё в порядке: кожа на ладони показалась пересохшей и шершавой, и Василий долго рассматривал ладонь, розовую, как у младенца. — Похоже, и здесь у меня шрам. На всю ладонь — от ожога. Это, и в самом деле, мой меч, Капа… Это когда Маска долбанула, помнишь?». «— Ещё бы, сир. Она — ка-а-ак жахнет, а все — ка-а-ак попадают… Просто жуть, сир». Король взял подсвечник и пошёл к зеркалу — искать на лице следы от взрыва. Следов оказалось немного, всего один. Зато на всё лицо. «— Здорово, вождь краснокожих! — приветствовал Василий своё краснорожее, хоть прикуривай, отражение. — И как только глаза остались целы?» Отражение криво улыбнулось ему из зеркала и подмигнуло левым глазом с опалёнными ресницами. От бровей тоже мало что осталось, а седая раньше борода, пригорев, приобрела какой-то рыжевато-красный оттенок, словно напиталась огнём, опалившим короля. От созерцания собственного обожжённого лица Василия оторвал капризный голос Капы: «— Сир, Вы ведёте себя вызывающе! Здесь же дамы!» «— К чему это ты?» «— К тому, что кому-то пора надеть штаны. Ещё и в зеркало пялится!» Только тут Василий сообразил, что всей одежды на нём — одна гномья тонкая металлическая рубаха под названием «чешуя», снять и надеть которую он сам не может: есть в ней хитрый гномий секрет, известный только гному Эрину, да магу-зодчему Бальсару. И если он, король, в ней сейчас, когда после ранения валяется в кровати, то значит снять её с его королевского тела некому. Ни Эрин, ни Бальсар не позаботились раздеть короля… Живы ли они оба? Не на шутку встревоженный судьбой своих друзей, король едва не выскочил за дверь, в кабинет, как был, если бы не Капа: «— Штаны же, сир!» В ногах кровати, на длинной лавке, нашлись и штаны, и прочая одежда, и сапоги, и полный доспех с мечом и кинжалами. Всё было новое, с иголочки, и, как и прежде — гномьего производства. Торопливо облачившись, король застегнул пояс с мечом, мимоходом отметив, что оружие отлично сработано и будет, пожалуй, получше того, оплавленного. Глянув мельком в зеркало, король под Капино: «- Вам бы красным светом в светофоре подрабатывать!» открыл дверь, ведущую в кабинет: — Ну, здравствуйте, господа! Рад вас видеть! Кабинет был ярко освещён утренним зимним солнцем, и короля по глазам, видимо, ещё не совсем здоровым, ударило резкой болью. Сквозь выступившие слёзы Василий едва разглядел, что в кабинете почти никого нет. Лишь двое, сидя в креслах, как раз и издают расслышанное Капой через дверь сопение. Только здесь, в кабинете, это сопение оказалось храпом, громким и очень знакомым храпом: неудобно скрючившись в креслах, заливисто храпели Бальсар с Эрином. Значит, живы. Оба. И маг, и гном. Король не стал здороваться снова, чтобы не будить, а, утерев болезненные слёзы, подошёл к столу за вином и закусками. «— Это — непорядок, сир! Мы с Вами тут, понимаешь ли, при смерти, а они дрыхнут без задних ног. Эх, палача бы сюда! Ну, позовите же кто-нибудь палача!» «— Зачем тебе палач, хрустальная ты моя? — король усиленно набивал желудок, в котором, казалось, отродясь, не побывал ни один кусочек пищи. Преимущество разговоров с Капой в том и состояло, что полный рот им совершенно не мешал. - Чем палач может тебе помочь?» «— Разбудит Ваших ленивых подданных, и мы, наконец, узнаем подробности сражения. Вам хорошо, Вы всё это время без сознания провалялись, а я ждала, мучалась. Да, прекратите же Вы есть, сир! Пора выслушивать доклады». «— И сколько же времени я был без сознания?» «— Много, сир, много. Мне надоело ждать. Ну, почему я такая несчастная, что без Вашей помощи не могу общаться с людями?» «— С людьми, Капа, с людьми». «— Какая разница, сир, если всё равно не могу… Кстати, Вы сами будете виноваты, сир…» Неосторожен тот мужчина, который не слушает женщину. И не имеет значения, есть у неё тело, или нет. Василий убедился в этом, когда потянулся за кувшином с вином: рука неловко дёрнулась, и не взяла кувшин, а сбросила его на пол. Мраморная плита на полу кабинета пыталась смягчить удар, как могла, но ничего из этого не вышло. Кувшин разбился, и громким своим звуком «крак!» разбудил обоих королевских соратников. «Не забыть сказать Астару, чтобы постелил здесь ковры, — подумал король, беря другой кувшин. — А ты, Капа, если ещё раз вмешаешься в мои действия, когда не надо…» «— А когда надо — можно?» «— Когда надо — можно, само собой». И король отвлёкся от разговора с Капой, чтобы выпить вина и обнять своих единственных в Соргоне друзей, единственных, кто знал его, Василия, обычным ещё человеком, и общался с ним не только через барьер власти. К тому же, как это не странно звучит, Эрин и Бальсар были ещё и единственной связью с миром Василия, потому что только они, побывав в Чернигове, могли разделить воспоминания короля о прошлой его жизни. Ну, кроме Капы, конечно. Радость всех троих от встречи была неподдельная, и нечего удивляться, что вволю наобнимавшись, принялись они незаметно вытаскивать соринки из глаз, тщательно пряча неожиданную свою чувствительность. Странные, всё же, существа эти мужчины. «— Хватит, сир, прекращайте телячьи нежности. Задавайте уже вопросы… Сколько же мне ещё ждать?» Но ждать бедной Капе всё равно пришлось. Скрипнула дверь приёмной, мелькнуло чьё-то лицо, и радостный крик разрушил и робкую нежность дружеской встречи, и нетерпеливые Капины мечты. — Король очнулся! Его Величество уже на ногах! — донеслось до Василия из приёмной через неплотно закрытую дверь в кабинет. Голос был молодой, звонкий и незнакомый королю. Трудно было даже определить, кто кричит: мальчишка или девушка. И повалили в кабинет раттанарские подданные — увидеть своего короля, и повалила союзная знать Скиронара — увидеть короля, которому только предстояло стать их королём. Были здесь все: и раттанарский посланник барон Брашер, и служитель Разящего Бушир, и министр Астар со своим зятем — лейтенантом Даманом, и барон Крейн, и многие-многие другие. Даже неуравновешенный барон Пондо старательно изображал своё счастье от встречи с Василием. — Рады видеть Вас, Ваше Величество! — Рады видеть вас в полном здравии, сир! — Как ваше здоровье, Ваше Величество? Приветствия посыпались на короля радужным конфетти, и, чёрт побери, это было Василию приятно. «— Не такой я здесь и чужой, Капа! Похоже, что они действительно рады тому, что я жив». «— Ещё бы не рады: есть на кого ответственность свалить. А чужим в Соргоне Вы быть не можете — благодаря мне: Хрустальная Корона никогда не станет для них чужой». — Здравствуйте, господа, здравствуйте, — король возобновил прерванное объятиями мага и гнома поглощение еды. — Извините, что приветствую вас, не отходя от стола, но я голоден, будто несколько дней не ел… «— А будто ел!» «— Несколько дней!?» «— А будто нет!» «— Что же мы время теряем? Каждый час на счету!» «— Не мы теряем, а Вы теряете. Сколько раз говорить: задавайте вопросы, сир!» — Прошу, господа, присоединяйтесь, — продолжал король. — Принесите, кто там есть, стулья: здесь почти не на чем сидеть. — Но я не вижу среди вас ни барона Готама, ни сына его, Брея, — король подождал, пока расселись, и стал осторожно, обиняками, выяснять, что творится в Скироне: ему не хотелось выглядеть полным незнайкой в глазах таких ненормальных, как Пондо. Конечно, надо бы принимать посетителей по одному, чтобы заслушать их подробные доклады, но ситуация сложилась странная. Выставить сейчас из кабинета всех лишних не представлялось правильным, да и неловко как-то было. Приходилось выкручиваться. — Неужели мы потеряли их? — Слава богам, Ваше Величество, они живы, — отвечал королю Крейн, негласный лидер Баронского Совета. Опытный интриган, он не упустил случая бросить лёгкую тень на репутацию Готама. — Причина, по которой их нет здесь — упрямство барона. Он заявил, что не покинет палатки с ранеными, пока всех не поставят на ноги. Сын, естественно, поддержал отца. — Что ему делать в палатке с ранеными, и что это за палатка? — Бандиты, которым Вы, Ваше Величество, доверили оружие накануне битвы, как Вы, наверное, знаете, были с позором изгнаны горожанами из Скироны. Для тех из них, кто был ранен, и поставили палатку на поле боя, чтобы не пускать их обратно… — Что ж, разумно. И много их, раненых? — Шестеро, Ваше Величество. Готам приказал поставить там же и свою койку, и койку сына, хотя у него в городе прекрасный дом, и лечиться дома ему было бы гораздо удобнее. — Барон ранен? — Я бы сказал — изранен, и довольно сильно, — это Эрин счёл необходимым внести поправку в недобросовестное изложение Крейна. — Как и его сын. Как и те солдаты — солдаты, а не бандиты, с которыми барон разделил палатку. — Вот как! А где разместили остальных? Я помню, их было что-то около двух сотен. — Больше никого не осталось, сир, — поддержал гнома Бальсар. — Только эти шестеро. Остальные погибли на позиции Готама: среди них не оказалось ни одного сбежавшего. В отличие от городских стражей. — Навещу Готама, но позже. А что, этот… Котах… он жив? — Разбойник уцелел для виселицы, Ваше Величество, — Крейн продолжал гнуть своё, не забывая, впрочем, наблюдать за реакцией короля. — Зря наши горожане отпустили его и других бандитов… Не понимаю, почему барон Готам так за них держится. — Вы хотите сказать, барон, что Готам совершает необдуманные поступки? — Неосторожные, я бы так сказал, Ваше Величество. Очень-очень неосторожные. Зачем лишний раз дразнить скиронцев и подстрекать их к недовольству баронами? — Действительно, барон. Я помню, как горожане совсем недавно рыдали от радости, что над ними властвует Баронский Совет, такой надёжный защитник и охранитель от неприятностей. А этот дерзкий Готам портит полные взаимной любви отношения… Придётся мне наказать его. Как вы думаете, господа? — Я — за! Я согласен с Вами, Ваше Величество, — поторопился с одобрением Пондо, не обратив внимания на напряженную тишину, повисшую над столом. — Весь Баронский Совет поддержит Ваше решение… — А вас, барон Пондо, я награжу, пожалуй. Вы какой награды ждёте за ваши подвиги в последние дни? — Подвиги!? Я!? — барон растерялся от неожиданного намерения короля: лицо Василия было серьёзно, ни намёка на возможный розыгрыш. В голосе короля не слышно было ни насмешки, ни издёвки. Даже тени иронии не уловило бы самое чуткое ухо. И, тем не менее, что-то явно было не так, и слова Василия прозвучали как-то не по настоящему. Не захотелось барону получать награду, предложенную королём, заопасался он. Пондо попытался встретиться взглядом с Крейном, в надежде на подсказку. Но тот, более сообразительный, отвернулся к окну, рассчитывая, что король удовлетворится одним Пондо. Каким бывает Василий, когда зол или недоволен, барон Крейн уже видел, и потому старательно прикусил язык, которому так неосторожно дал волю. Пондо же усиленно пытался найти в своей жизни хоть что-нибудь напоминающее подвиг. — Не-е-ет, Ваше Величество, не надо! Награды я не заслужил, — выдавил он через силу. — Вы, по-прежнему, скромны, барон. И, как всегда, бескорыстны, — король неторопливо насыщался, изредка поглядывая на Пондо, и тот трусливо ёжился от этих взглядов. — Раз вы не желаете награды, то, может, назовёте наказание, которое было бы справедливым в случае с бароном Готамом? — Я, Ваше Величество, погорячился, необдуманно сказал, — процедив эту фразу, Пондо почувствовал, что избежал большой опасности. — Готама не за что наказывать, — уже совсем бодро закончил он, увидев на лице Василия добродушную улыбку. — Обратите внимание, барон: когда вы не слишком торопитесь высказаться, а тщательно обдумываете свои слова, то и результат получается почти безвредный для вас, — то ли похвалил, то ли обругал король барона, но тот предпочёл не задумываться над этим, и лишь согласно кивнул головой. — Вы, барон Крейн, солидарны с Пондо? — продолжал Василий приводить в чувство интриганов. — Или у вас другое мнение? — Я не осуждаю Готама, Ваше Величество. Я просто пытался подробно ответить на Ваш вопрос, почему его нет здесь. За эти пять дней он всего один раз покидал палатку — вчера, когда досыпали курганы над погибшими… «— Целых пять дней! Надо же! Капа, я что, был так плох?» «— Не знаю, сир, но дозваться до Вас я никак не могла. Может, жрицы Матушки Вас приспали, чтобы легче было лечить. Ну, и страхов же я натерпелась, думала уже света белого не увижу. Вы, когда так отключаетесь… Когда Вы так отключаетесь, сир, я ничего не чувствую, никакой связи с миром. Была только я, и ничего больше. Знаете, как страшно, когда ничего нет…» — Капа обиженно всхлипнула, но и только, и король понял, что она не дурачится по своему обыкновению, а говорит серьёзно. «— Мы потом обсудим это. Хорошо?» — и король вернулся к разговору с Крейном: — Вам не кажется, барон, что вы жалуетесь? Я думал, что вы далеки от подобных поступков. Как-то не вяжется это с вашим характером. Ей-богу, вам это не идёт! Ну, ладно… Не пора ли нам размяться, господа? Прикажите седлать, барон Брашер, поедем на прогулку… Слова короля поняли как приглашение, и толпа придворных, своих и чужих, заторопилась на конюшню. Со всеми вместе ушли и Бальсар с Эрином, оставив короля одного. Капа снова стала ныть от недостатка информации, и ныла, пока не услышала конский топот на Дворцовой площади. «— Сама всё узнаю и сама всё увижу, — пригрозила она Василию. — Обойдусь и без Вас, Ваше Величество. Ну, что вы сидите — идите же к своему коню!» Встреча с конём вышла не менее трогательной, чем с гномом и магом. Услышав за окном стук копыт, Василий сбежал вниз и на крыльце остановился: дымчатый жеребец в белых носочках, увидев короля, выдернул у Брашера повод, поднялся на дыбы и на задних ногах пошёл к крыльцу, оглашая окрестности радостным ржанием. «— Во даёт! — восхитилась Капа. — Прямо цирк! Не стоит с ним обниматься, сир, он Вас раздавит». А Василию уже сунул кто-то в руку подсоленный кусок хлеба, и он сбегал с крыльца навстречу своему коню: — Гром, ты тоже живой! А ну, покажись — где твои боевые раны? Опасения Капы были напрасны: едва король приблизился, конь опустился на все четыре ноги и уткнулся головой в грудь Василия. Король пошатнулся от такой ласки, но устоял, и, скормив жеребцу угощение, принялся теребить того за уши, приговаривая: — Привет, дружище! Ах, ты старый коняга! Ах, ты чудовище… — и посыпались из Василия на Грома разные нежные слова, которые Капа определила как «конячьи нежности». И происходило это оттого, что король лишь сейчас по настоящему понял, что живы не только все, кто ему в Соргоне понравился, но жив и он сам, несмотря на всякие обстоятельства. «Города и живущие в них люди всегда похожи между собой, и души их настолько тесно переплетены, что сторонний наблюдатель порой не в силах раздельно воспринимать город и его жителей. И там, где эта схожесть между ними особенно сильна, мало кто в состоянии долго оставаться сторонним наблюдателем. Город и его жители постепенно меняют любого приезжего, придавая гостю черты, присущие им самим. И чьё влияние на приезжих тогда сильнее: людей или окружающих их каменных зданий — угадать бывает очень сложно. Чтобы понять характер и наклонности любого человека, мы вглядываемся в его лицо, в совокупность составляющих его черт, и внутренний наш сумматор почти мгновенно выдаёт результат: чувство симпатии или неприязни, уважения, любви или ненависти. Отражение нашего мнения мы ищем в его глазах, и потому предпочитаем глаза, светящиеся умом, а не пустые, невыразительные глаза. Лицо и глаза на нём — главные наши помощники в общении с незнакомыми людьми. С городами мы поступаем так же. И лицо города, с которого мы не сводим заинтересованного взгляда (его улицы), и его глаза, которых он не сводит с нас, и в которых мы ищем подтверждения наших догадок (глаза его жителей) помогают нам прикоснуться к почти неуловимой тайне. Той тайне, что составляет симбиот живой и неживой природы и называется нами — «город». Может, потому и близки нам в современных городах старые районы, где каждый дом имеет индивидуальные черты и представляет собой предмет искусства архитектуры. А новострои, слепленные из множества одинаковых кубиков, оставляют нас равнодушными, и это равнодушие разъедает город изнутри, убивая его, города, душу. И не отсюда ли растущая бездуховность его жителей, ведущая к падению нравов и росту преступности?» — так неторопливо размышлял Василий под ленивый ход Грома: по Скироне король со свитой двигались медленным лошадиным шагом. Василий словно впервые видел Скирону и разглядывал её пристально и жадно, что свойственно только туристам или паломникам. До этого был ему недосуг: все три сознательных дня, проведенных в Соргоне — то сражения, то подготовка к ним. «— Я с Вами не согласна, сир. Здания никак не могут влиять на людскую бездуховность, — Капа снова подслушала мысли короля и начала спорить. — Это всё равно, что доказывать, будто булыжники на мостовой занимаются воспитанием молодёжи…» «— Представь себе, занимаются. Например, булыжники храмовых площадей, на которых в наш первый соргонский день шли сражения за Храмы. Смотрят на них молодые и представляют своих отцов, давших на них отпор бандитам. Пройдёт время, и новые поколения будут касаться этих булыжников, чтобы понять прошлое и научиться у него (у нас научиться) стойкости и смелости. И каждый дом вокруг этих площадей будет рассказывать им о доблести ушедших времён: «Я видел всё своими окнами!». Памятные это места, Капа. А коробки новостроев моего мира никогда ничего не расскажут, потому что нет в них души: без любви строить — только уродство плодить». «— Здорово Вас Маска шандарахнула, сир — все извилины в голове перепутались…» «— Ты это к чему?» «— Да к Вашим мыслям, сир. Очень уж на бред похоже». «— Много ты понимаешь, Капа…» — ответил король и перестал философствовать. Ехал король немного впереди своей свиты, и никто не стремился разделить его одиночество: свита признавала за ним право на некоторое, так сказать, уединение. Некоторое — потому что Капа была несклонна считаться с желаниями Василия, и прекратившему спор королю приходилось выслушивать то долгие сожаления об отсутствии фотоаппарата («Почему не подумали, сир?»), то советы подробно расспросить нищих на храмовых папертях («Эти, сир, всё знают!»), то требования купить у разносчика какую-нибудь безделушку. Больше всего Василию доставалось, когда мелькала в пределах видимости белая сутана одной из жриц Матушки. «— Сир, — тут же раздавался Капин голос, — не та ли это жрица, что сегодня подмывала Вас?» И король снова испытывал чувство неловкости, и, может быть, краснел от смущения, но на обожженном и от того красном лице краски стыда не было видно. Но даже дерзкие Капины выходки не могли испортить Василию радостного чувства, вызванного солнечным зимним днём, красивым средневековым городом и ощущением всё возрастающего здоровья в ослабевшем от ран и голода теле. Пять суток беспамятства для короля и пять суток ожидания для окружающих (выживет — не выживет) давали право вставшему со смертного одра Василию наслаждаться жизнью от души, и тактичные жители Скироны не заполняли улиц, и не приветствовали короля громкими криками. Они позволяли себе только лёгкий поклон, издали, группе всадников, в которой, кроме знати, было всего десять раттанарцев Брашера — не столько для охраны, сколько для почёта: король, всё-таки. «— А наш Раттанар всё равно красивше, — не давала королю покоя Капа. — У нас и улицы ширше, и дома вышее, и фасады домов аккуратнее…» «— И крыши надёжнее, — отозвался король, — и фонари ярче…» Василий не стал исправлять Капины «красивше», «ширше» и «вышее» — пусть говорит, как хочет. Ему самому не терпелось затеять какую-нибудь проказу от избытка бьющей ключом жизни, но мешала убеждённость, что королю не к лицу впадать в детство. «— Верно, сир, не годящая у Вас для озорства должность. Ваша работа — ублажать придворных, а не высмеивать. А Вы за восемь дней ни разу не собрали Двор: обид будет…» «— Думаешь, стоит? Это же не мой Двор, Капа, не раттанарский». «— Будет Ваш, когда присягнут. Придворные, сир, от недостатка внимания со стороны короля могут затеять заговор, а оно Вам надо?» «— Присягнут — тогда и будет видно. Сейчас-то зачем над этим голову ломать? Напируемся ещё, Капа, не переживай. Победим Масок, и будем гулять во всю: балы, приёмы и всякое такое…» «— Ох, и горазды же Вы обещать, сир! Вот так взяли и — победили! Не верю!» «— Ты, Капа, под Станиславского не коси! Подумаешь, не верит она! Когда это я тебя обманывал? Короли не лгут, ты же знаешь!» «— А рыцарские турниры где? Нету! А я турниров хочу: что это за средние века без турниров?» «— Не обещал я тебе никаких турниров, Капа, не сочиняй. Я обещал тебе только рыцарей. Один у нас уже есть — сэр Эрин. Будут и другие. А про средние века забудь: это тебе не Земля. Зачем же переделывать Соргон в земную копию?» «— Вы первый начали, сир. Кто из нас тут любуется красотами средневекового города? Не Вы ли?» «— Была такая мысль, каюсь. Но я имел в виду, что улицы, по которым мы сейчас едем, очень напоминают по архитектуре старые районы наших городов, вроде Львова, Риги, да, мало ли, каких ещё…» «— Рига уже давно не наша, сир…» «— Ты даже не представляешь, Капа, как трудно стать чужим. Хотя… По-настоящему нашими сейчас будут только города, которые мы защитим от Масок. А те, земные, чьи угодно теперь, но не наши». «— А когда вы будете новых рыцарей посвящать?» «— С этим вопросом не ко мне. Сэр Эрин сам должен решать и кого, и когда. Ему, князю Ордена рыцарей Соргона, как говорится, и карты в руки». «— Дождёшься от него, как же! Он и верхом-то ездит еле-еле. Мог бы уже напосвящать, пока мы с Вами болели, сир. И было бы сейчас рыцарей — завались». Василий обернулся к свите, посмотреть на Эрина, и восхищённо присвистнул. Похоже, что рыцарь-гном, неудержимый в проявлении самолюбия, выбрал на конюшне самого крупного жеребца-тяжеловоза, и восседал сейчас, широко раскинув ноги, вдетые в короткие стремена. Конструкция стремян принадлежала, судя по всему, самому Эрину, и являла собой вид кожаных карманов, призванных защитить конские бока от обшитых металлическими бляшками сапог и золотых шпор рыцаря. Несоответствие размеров коня и всадника могло бы вызвать насмешки у зрителей, если бы не было это так опасно. Всем своим видом Эрин словно предупреждал возможного насмешника: «Улыбнёшься — умрёшь!» «— Он — как кот на заборе, — подсказала королю Капа. — Того и гляди, свалится!» «— Не думаю, Капа. Похоже, эти пять дней Эрин провёл в седле, и не без пользы для себя. Накануне сражения он, действительно, сидел на коне, как кот на заборе. А сейчас… Я думаю, он не только не свалится, но и вышибить из седла его мало кто сумеет. Всё, что Эрин делает, он делает на совесть, и скоро может стать лучшим наездником Соргона. Хочешь, дорогуша, поспорим?» Капа от пари отказалась: соргонские короли редко ошибаются, и на время оставила в покое Василия, потому что подъехал сэр Эрин, перехвативший взгляд короля: — Вы хотели что-то спросить, сир? — Народ интересуется, как у нас обстоят дела с рыцарями? Будет ли пополнение, или вы останетесь единственным рыцарем в Соргоне? Эрин повертел головой в поисках любопытного народа и, не найдя, решил ответить королю: — Я набросал примерный кодекс рыцарей Ордена, и хотел, чтобы Вы, сир, сначала посмотрели сами, прежде, чем я его обнародую. Вы — единственный знаток рыцарства в Соргоне, и Ваше мнение очень важно для меня. Кроме того, мне хотелось бы обсудить с Вами кандидатов в рыцари. Я опасаюсь, что сгоряча посвящу не того, а потом — мучайся. — Это будет зависеть от составленного вами кодекса. Тот, кто не признает указанные вами, сэр Эрин, нормы поведения рыцарей и их обязательства, естественно, посвящён быть не может. Главное, чтобы в рыцари попали самые храбрые солдаты или горожане. И желательно, без каких-нибудь заскоков: бывает, подвиги совершаются круглыми дураками, и именно по глупости. Таких не очень бы хотелось видеть среди рыцарей, но тут — уж как получится. В любом случае вы должны не терять контроля над Орденом, и ваша над ним власть должна быть абсолютна. Я же вмешиваться в дела Ордена не стану. Не волнуйтесь, сэр Эрин, всё будет, как надо. |
|
|