Шленский АлександрРазумное, доброе, вечное

Александр Шленский

Разумное, доброе, вечное

Кактус, Потрогай кактус! Как нас немного, Как нас... Звуки МУ

Бесконечная дорога, вымощенная неровным булыжником, протянулась через бурую холмистую равнину серой пупырчатой змеей. Солнце недобро посматривало из-за туч на согнутые спины и порепанные голые пятки. Тяжелые чугунные тяпки неритмично поднимались и опускались в заскорузлых, обветренных руках, молотя вязкую глинистую почву вокруг отвратительных толстых кактусов трехметровой высоты. Вонючий, душный ветер крутил густую, мелкую желто-коричневую пыль. Пыль кипела в воздухе, лезла в уши, горло и нос, забивала глаза и оседала ровным слоем на драную, линялую одежду. Кактусы были огромные, ядовитого серо-зеленого цвета, жирные и невероятно колючие. Полоть кактусы было тяжело, но другой еды не было. Старики рассказывали, что когда-то очень давно, когда еще была зима, кактусов не было, и все ели репу. Говорили, что репа была вкуснее, но что значит слово "вкуснее", никто не знал.

Подальше от дороги, за неровными гребенчатыми холмами, дымил трубами чугунно-литейный завод. Жирные клубы дыма сперва поднимались кверху, а затем постепенно прибивались вниз и смешивались с пылью. Один старик с большой волосатой родинкой на щеке, бывало, тыкал в эту смесь дыма и пыли пальцем и произносил загадочные слова: "Смычка города и деревни". Что такое город, никто не знал, а что такое деревня - и подавно. Слово "смычка" тоже не имело ясного смысла, но всем понятно было, что это что-то очень нехорошее. Можно было, конечно, спросить у того старика, но никто не спрашивал, а потом старик помер, подавившись колючкой от кактуса, и спрашивать стало не у кого.

Запорошенные глаза щурились на солнце, намятые ноги болели из-за того, что обувь была неудобная - веревки из кактусовых жил на квадратной чугунной пластинке вместо подошвы. Никто не звал друг друга по именам, потому что имен ни у кого не было. Когда надо было что-то спросить - подходили и тыкали пальцем в живот. Вопрос задавали, не глядя в глаза, а отвечать на него положено было кратко - слова три, не больше. Вообще вопросы задавали редко, а уж так чтобы самим кому-то что-то рассказывать, так об этом никто и не помышлял - кактусы вдоль дороги всюду одинаковые - ничего нового все равно не расскажешь. Впрочем, если кто нибудь находил под кактусом дохлую ворону, то рассказывать об этом было все равно невпроворот, потому что чтобы что-то сказать, надо было сперва полдня отплевываться от пыли.

Когда под кактусом находили муравейник, вокруг происходило оживление. Все, кто был поближе, с шарканьем сходились к тому месту, тяжелые тяпки разрывали муравейник под корень, а потом множество отечных, сизых ног, обутых в чугунные лапти-сандалии долго и злобно топтали разрытые остатки.

Солнце поднималось все выше, и дым из чугунно-литейного завода все густел и крепчал. Дым шел не только из заводских труб, но и просто так - из окон цеховых зданий. Стекол на окнах не было, вместо них стояли литые чугунные решетки, чтобы рабочие не разбегались. Завод работал, не останавливаясь, днем и ночью. Кактусов было много, и вокруг каждого кактуса стояла тяжелая решетчатая ограда из литого чугуна - так было принято.

Чугунные секции ограды тащили с завода волоком к дороге, вокруг которой росли кактусы, устанавливали и припирали друг к другу, а для прочности склеивали соплями пополам с пылью. Сопли были хилые, и поэтому ограды часто падали. Кому-то приходилось их поднимать. Говорили, что раньше сопли были сочнее, и ограды падали не так часто.

Когда из земли выковыривали булыжник, ето тащили к дороге и вбивали в мостовую обухами тяпок - чтобы была прочнее. Мостовая и так была прочная, но не хотелось, чтобы булыжники зря пропадали. Поэтому мостовая уже была сильно приподнята над землей и местами выглядела почти как великая китайская стена.

По мере того, как солнце клонилось к закату, вялые движения рук и взмахи тяпок раз от разу становились все более нервозными, нетерпеливыми, надсадными. Все чего-то ждали, и от ожидания тяпки начинали дрожать в руках. Всеобщая дрожь и ожидание становились все заметнее. Некоторые даже заранее подходили к краю дороги, злобно оглядываясь на заходящее солнце из-под дрожащей заскорузлой ладони. Потом стояли, уставив нескладные лица в землю и устало потряхивали руками, ногами и тяпками, унимая дрожь и гадкий, сосущий внутренний зуд. Мотали заранее припасенными чугунными лейками и ковшами, а также корявыми ведрами, долбленными из коры кактуса. Далеко из-за горизонта показался столб пыли и постепенно стал различаться тяжелый гул. Гул все больше приближался, и вскоре уже почти все стояли у края дороги, в нетерпении глядя вдаль, туда откуда слышался гул.

Гул становился все яснее, разборчивее - это был низкий натужный гул автомобильного мотора. Вот гул еще усилился, отдался эхом между холмов, и из-за ближнего бородавчатого холма показалось то, чего все ждали - громадная автоцистерна - спиртовоз с радиальным разбрызгивателем. В толпе стало теснее, злее, запахло дымом, кирпичом и жженой окалиной - это заводские подошли. Цистерна подъехала ближе, рука водителя скользнула к рычагу, машина замедлила ход, слегка как бы присела, и тяжелые, мощные струи ударили на все триста шестьдесят градусов, орошая кактусы, чугунные решетки, запыленные пропотевшие лица и спины, булыжники мостовой, дохлых ворон со скрюченными лапами, ломаные тяпки и сандалии, кучи засохшего дерьма и вообще все подряд.

Все вожделенно ловили живительные струи, кругом мелькали перекошенные лица, раззявленные рты, ладони, сложенные лодочкой. Дождь спиртовых струй барабанил по дну ведер и леек, смывал с потных, пыльных спин и лиц въевшуюся грязь. Кадыки неистово двигались под грязной, щетинистой кожей хриплых глоток, повсюду громко раздавались частые угрюмые глотки. Сотни две таких глотков - и чисто отмытые к тому времени лица светлели, проходила угрюмость, злоба, пыль и грязь, забывались исколотые, натертые руки и отеки на ногах. Заводские нагладывались раньше других, и потом стояли, сильно пошатываясь, тупо отряхивались от капель, кашляли и харкали себе под ноги густой черной харкотиной. Никто не замечал, как струи прекращали свое биение, автоцистерна ускоряла ход и пропадала за горизонтом. И только сопение и смачное пляканье языков, лизавших мокрые булыжники мостовой, еще долго раздавалось вослед.

Никто не знал, откуда приезжала эта автоцистерна и куда она уезжала. Но ведь это, в конце концов, совсем неважно, а важно то, что есть еще кто-то на свете, обладающий высшей мудростью, добротой и постоянством - тот кто каждый день заботливо поливает щедрой струей то разумное, доброе, вечное, что еще уцелело и кое-как с трудом растет на грешной Земле.