"Лисавета Иванна велела кланяться" - читать интересную книгу автора (Булыга Сергей, Булыга Сергей)

Глава вторая. Голубчик

Назавтра, только рассвело, вся Академия уже стояла во дворе, на парадном плацу. Стояли по годам, по полусотням, метались на ветру знамена — семицветные, с кистями, — сверкали аксельбанты, сапоги. Дядьки—наставники толпились у крыльца. Все ожидали выхода.

И вот Степан ударил в рельс, раскрылась дверь — и на пороге показался командующий Командирской Академией уставной атаман Малинненко. По случаю надвигающихся торжеств Малинненко был в бурке, с булавой. Спустившись по покрытой ковром лестнице, он снял папаху, чинно поклонился на три стороны и уж потом сказал:

— Горынычи, позвольте речь держать! Аль вам не любо?

— Л—любо! — дружно ответил строй.

Малинненко надел папаху, манерно расправил усы и заговорил:

— Командиры—молодцы! По случаю того, что ваши славные родители тому уже как двадцать лет не пожалели живота и поднялись на Всенародный Бунт, и потому как наша Вольная Земля и наш Верховный Атаман и я… А, что там долго говорить! — махнул рукой Малинненко. — Гуляй, горынычи! Три дня! Р—разойдись! Р—разбегись! — и поднял булаву.

— Ур—ра! Ур—ра! — ответил строй.

Дядьки—наставники, придерживая шашки у боков, побежали к своим полусотням и, строго по годам, начали выводить их за ворота Академии, и там уже, на улице, все и действительно разбегались кто куда.

— Ур—ра! Ур—ра! — кричали командиры. — Гуляй!

И так оно и должно быть. Здесь, в Академии — все строго по уставу, и только уже там, за воротами, ты сам себе хозяин. Егор смотрел на разбегавшихся товарищей и ждал, что будет дальше.

А дальше было так: Малинненко вразвалку пересек опустевший плац и, остановившись в нескольких шагах перед Егором, спросил:

— Вторая полусотня?

— Так точно, грын атаман! — браво ответил Егор.

— А вы чего стоите, не уходите?

— Так дядьку нашего вчера… А без команды мы…

— Ну, хор—роши горынычи! — Малинненко одобрительно кивнул головой… и тотчас же нахмурился, заговорил мрачно, недобро:

— Патрикин, он какой вам теперь дядька? Патрикин — он теперь изменник, враг. А вы… Ох—хо! Недосмотрели. Грубая промашка. А ведь не сосунки уже. Вам нынче летом уже в действующую армию. А если там допустите лазутчика? Под суд, ёк мак! А что вам закатают на суде? Двенадцать пуль, а то и вовсе вешалку. И — плачь дивчина по Чубарову!

— Так ведь мы, гражданин атаман… — начал было Егор.

— А не ершись, Чубаров, помолчи! — беззлобно перебил его Малинненко. — И вообще, не наше это дело, не военное. Для этого имеется…

Малинненко вдруг стал во фрунт и, выкатив глаза, побагровел, скомандовал:

— Втор—рая полусотня! До флигеля Службы Охраны Отечества ша—ом… арш!

Егор откозырял Малинненке, вышел на линию, сделал отмашку и повел. В полном молчании вверенная ему полусотня прошествовала мимо чуть—чуть склоненного по такому случаю академического семиколора, обогнула главный корпус и остановилась возле небольшого бревенчатого дома, над крыльцом которого была укреплена медная табличка с изображенными над ней двумя переплетенными буквами «О». «Два Кольца» — так именовался этот знак в газетах. Двумя Баранками называли его в просторечии. Ну да теперь, похоже, не до зубоскальства! Егор скомандовал товарищам «вольно», а сам поднялся на крыльцо и постучал.

Дверь открыл вестовой. Он долго, пристально смотрел на Егора, а потом как бы нехотя сказал:

— Давай. По одному.

Егор мельком оглянулся на товарищей, застывших в молчаливом ожидании, и вошел. Пройдя вслед за вестовым по темному скрипучему коридору, Егор остановился перед массивной, обитой волчьим мехом дверью.

— Входи, — разрешил вестовой.

Егор вошел. Терентьич… Нет — старшой Академического отдела Столичного Крыла Вседержавной Службы Охраны Отечества сидел за заваленным бумагами столом и с доброжелательной улыбкой смотрел на Егора. Старшому было лет под пятьдесят, он был дороден, лысоват. Форму носить он не любил, всегда ходил в просторной купеческой поддевке, отчего никто и понятия не имел, какой у Терентьича чин.

— Садись, голубчик, — предложил старшой. — Чайку? А может, беленькой?

— Нет—нет, благодарю.

— Тогда не обессудь.

Терентьич медленно, держась рукой за поясницу, подошел к несгораемому шкафу, открыл его, взял с полки папку с надписью «Чубаров» и вновь, кряхтя, сел к столу.

— Вот, весь ты здесь, — сказал Терентьич, аккуратно раскрывая папку. —

Маленько подожди, — и стал листать.

Над головой у Терентьича висел большой цветной литографический портрет Верховного с семьей — сам под руку с супругой, шесть дочерей, племянник, зять и внук. Сам был подстрижен по уставу, под айдар, супруга одета с подчеркнутой строгостью, но в бриллиантах…

— Ага! Вот если хорошо, так хорошо! — вдруг воскликнул Терентьич.

Егор с опаской посмотрел на него. Терентьич ткнул пальцем в мелко исписанную страницу и объяснил:

— Тут сказано, что ты, голубчик, вчера с извозчика сдачи не взял. Вот это правильно, вот это по—станичному!

Егор молчал, смотрел чуть в сторону, пытался вспомнить того пса — не получалось. Ну а старшой еще немного полистал бумаги и сказал:

— А ваш Патрикин… Он… Шестнадцатого августа в приватной беседе с хорунжим Соповым сказал, будто колесный ход намного хуже винтового и, стало быть, машинный флот у Коалиции маневреннее нашего. А в октябре, восьмого, заявил: в Ту Пору полевой устав был лучше… А знаешь, кто таков Иван Данилович Патрикин? Штабс—капитан! А Яков Александрович? Полковник!

Егор вздохнул. Старшой молчал, молчал… потом опять заговорил:

— И ладно б звания, мы ж не за звания берем, а за дела. Так вот, слыхал, небось, про юнкерское возмущение? Ну, то, которое аккурат под Вторую годовщину подпало? Так то они, Патрикин и Зарубов, тогда тех барчуков и вывели. И что на это скажешь, а?

Егор смешался и ответил наобум:

— Т—так может, это просто так, однофамильцы?

— Голубчик! — погрозил пальцем Терентьич. — Просто так бывает только… Ну, да разберемся! А у тебя все чисто. Происхождение, родня. А дядя вообще! Дважды представлен к «Удали». Только вот… Двенадцатого октября ты и Патрикин… Помнишь?

— Что?

— Ну… в классе вы остались. Двое. О чем он тогда говорил? И в декабре. Четвертого. Тоже забыл?

Егор в волнении схватил себя за ворот, покраснел, сказал, теряясь:

— М—мало ли! Я староста, а он наставник полусотни…

— Значит, забыл, — усмехнулся Терентьич. — Ну хорошо, голубчик, хорошо. А мы… все помним, примечаем. И вот еще один вопрос. У вас каморка там, под лестницей. В каморке у стены буфет. Что будет, если дверцу отворить и внутрь заглянуть?

Егор почувствовал, что задыхается. Ну, добрались. Узнали. Только как?

— Молчишь, голубчик?

— Я… припоминаю.

— Припоминай, я не спешу.

Егор закрыл глаза… Июнь. Прихожая… И военфельдшер Рукин — пьяный, как всегда.

— Старуха! — рыкнул он. — Где чай? Чай, говорю!

Старуха не отозвалась. Тогда Рукин, шатаясь, подошел к двери у лестницы, толкнул — дверь отошла…

И они увидели, как старуха, стоя на коленях у буфета, шептала что—то и крестилась. Верхняя дверца буфета была распахнута, и на ее внутренней стороне поблескивал маленький, меньше ладони, образок.

— Т… ты что это?! С ума сошла? — не понял пьяный Рукин. — Что ты делаешь?

Егор метнулся к Рукину, схватил его за плечи, оттащил и стал, сбиваясь, торопливо уговаривать:

— Иван! Да брось ты этот чай! Давай поднимемся ко мне, возьмем по сороковке. Ну!

Рукин обмяк и согласился. Наутро, как тогда думал Егор, Рукин все позабыл. И так оно как будто бы и было. Ну а старуха…

На третий день после того, глядя в окно, сказала тихо:

— Не донес. А почему?

Егор пожал плечами, не ответил. Поднялся к себе в комнату, лег и, закрыв глаза, увидел маменьку — красивая она была, голубоглазая… и крестик на груди. А больше он о ней ничего и не помнил. А про отца… Отец погиб, когда Егор еще и не родился: отец ушел подъесаулом в зимний поиск и, как потом было отмечено в реляции, «остался сзади». Тогда «остались» восемь тысяч. А сколько их всего «осталось» с Той Поры?

— Ну как, голубчик, все припомнил? — насмешливо спросил Терентьич.

— Так вы, — глухо сказал Егор, — я думаю, и сами…

— Да, — согласился Терентьич. — Мы знаем. Но, врать не буду, не все. Вот даже здесь: ты ж не старуху тогда пожалел, а ты… — И вдруг он резко встал, уперся брюхом в стол и громко, злобно продолжал: — Ну! Отвечай! Кого?! Откуда у тебя такая склонность к суевериям?!

Егор долго молчал, а потом едва слышно ответил:

— Я… сейчас не могу этого сказать. Мне… тяжело. Я лучше напишу. И принесу. Сегодня же.

Терентьич пристально прищурился… сел, помолчал… а после все же разрешил:

— Ладно, иди. Но если что… из—под земли достанем.

Егор пошел к двери. Терентьич, брякнув в колокольчик, вызвал:

— Следующий!