Лисавета Иванна велела кланяться Повесть

Глава первая. Кто?

Звонко цокая коваными каблуками, Егор торопливо спустился по мраморной парадной лестнице, небрежно кивнул караульному, распахнул входную дверь, вышел на крыльцо…

И замер. Было темно и тихо. Шел крупный снег. Липкий, конечно. Такой снег хорошо катается и лепится, сперва один ком накатаю, а после на него второй, поменьше, а сверху третий, совсем маленький, а из угольев сделаю глаза, а из моркови нос, морковь возьму поплоше, чтоб не жалко, не то дядя Игнат увидит, разозлится, и шашкой — х—ха! — и пополам, болван развалится. А что! Дядя Игнат, он чикаться не будет, он…

Да только где он, тот дядя Игнат?! И вообще! Егор вздохнул, поправил поясной ремень, поднял воротник полушубка, сошел с крыльца и осмотрелся. Неподалеку, возле фонаря, дремал извозчик.

— Эй! — окликнул Егор. — Прокати!

Извозчик, не сразу очнувшись, степенно подъехал, снял шапку, стряхнул с нее снег. Между прочим, на лавку. Егор поморщился, но промолчал, сел в сани, привалился в угол, чиркнул серничкой и закурил пахучую трофейную сигару.

— Куда спешите, командир? — спросил извозчик.

— Шестая Станичная линия, два.

Извозчик оказался справный; сани легко и неслышно скользили по пустынным ночным улицам. Вот справа промелькнули богатые витрины гастрономического магазина «Красаков и зять», а вот из ресторации «Авось» выводят подгулявшего купца. Ну да сегодня это ничего, сегодня это можно; ну, попинают, помнут для порядка, а после отпустят. А в будний день три сотни шомполов за непотребный вид… А, ладно! И снова — перекрестки, будки, лавки — мясные, бакалейные, казенки. Ломбард, толкучка, водопойка, баня…

И патруль. За Горбатый мостом. Краснощекий старик в потертой верблюжьего цвета шинели хотел было прикрикнуть на извозчика за резвость, но, заметив Егора, немедля взял под козырек:

— Счастливо отдыхать…

— Гони! — зло приказал Егор, и сани тотчас же рванули дальше…

А через несколько минут замерли возле высокой чугунной решетки, окружавшей двухэтажный особняк. Егор вышел из саней, раскрыл лопатник, дал зеленую и развернулся…

— А сдачу, командир?! — сказал извозчик.

— Не сдаемся.

Пройдя по занесенной снегом дорожке, Егор поднялся на крыльцо, нащупал в темноте потайную собачку, нажал. Дверь отворилась, он вошел.

В прихожей было пусто, лишь на продавленном диване дремала кошка. Поднявшись на второй этаж, Егор вошел в свою комнату, зажег рожок, снял полушубок и, расстегнув чекмень, сел в кресло, снова закурил. Раздалось два звонка. Ага, это старуха. Егор ответил ей, взял со стола газету, развернул.

Все как всегда: победные реляции из Николавии, указ о назначениях, награды. Ну и, конечно же, бои в Проливах и на Горном направлении — то есть и там успех. Что ж, расширяемся, гремим… А военфельдшер Рукин как переберет, так говорит: «Ну и дойдем до океана, а что потом? С кем воевать? Что, с рыбами?». Егор вздохнул и отложил газету. Глупо! По всей державе вешалок наставили, а толку—то? Но торжествуем, да! С размахом. Купца у ресторации помнут, лопатник отберут, а самого потом оставят, где лежал. Мол де нажрался, ну и что, сегодня это можно. Да, впрочем, это можно каждый день, разве кто запрещает? Другое дело то, что если не умеешь пить, — и это еще в будний день, — тогда тебя за свинский безобразный вид под шомпола, под шомпола, чтоб пил да разум не терял, чтоб не позорил свое свободно—людское достоинство! А если можешь, если крепок, — так и пожалуйста, лей, выпивай, лей, выпивай, сколько твоей душе угодно. Вон, говорят, Верховный много пьет, он, говорят, может три штофа враз уесть, и это без закуски, а после выйдет, скажет речь часов этак на пять — и Коалиция, и все они, все наши явные и тайные враги, после весь год трясутся! Он да, Верховный, он это умеет, пьет, пьет уже который год подряд — и никак не напьется. Упырь, действительно…

Вновь прозвенел звонок. Да, и пора уже. Хотя, если честно признаться, не очень—то ему того и хочется. Ну а вилять тем более! Подумав так, Егор резко встал, вышел из комнаты и спустился в столовую.

В столовой — что здесь раньше было, он не знал — Егору очень нравился высокий потолок с лепниной. Рисунок на паркете вытоптали начисто, рисунка давно нет и никогда больше не будет, а вот потолок сохранился таким, каким был и раньше. Да нет, конечно, закоптился, потемнел, потому что не так и высок, его с седла, если встать во весь рост, шашкой легко достанешь… А вот же сохранился, да, и нет на нем этих рожков вонючих, свет — от свечей вдоль стен. Старуха любит драить канделябры. Ну и пусть.

Егор пил крепкий чай с бисквитами, молчал. На этот раз он ужинал один. Так ведь какой сегодня день; другие постояльцы, небось, празднуют. Вот Рукин, например, тот, надо полагать, сейчас «У дядя Геши», а есаул, он тоже патриот…

Старуха, сидевшая напротив, через стол, пристально смотрела на Егора. Должно быть, в юности она была весьма красива. Черты лица у нее правильные, тонкие. И руки тонкие, в перстнях. Она их, видно, с Той Поры и не снимала. Вот только как она умудрилась их сохранить, почему это никто до сих пор их не реквизировал? Или это просто так, стекляшки…

— Ну? — строго спросила старуха. — Решился?

Егор поспешно отпустил голову.

— Три дня всего—то и осталось! — продолжала старуха. — Потом…

Она резко поднялась из—за стола и едва ли не выкрикнула:

— Грех! Грех на себя берешь! Да кабы я сама могла…

Егор вскочил.

— Я… — начал было он.

— Молчи! Но завтра… в полдень!

— Д—да.

Старуха развернулась и вышла из столовой. Егор отставил чашку и задумался. Да кто она такая, чтоб командовать?! Из недобитых же. Зла, как змея. И… Подъесаул Сабанеев уже не однажды кричал: «Да ведьма ты! Колдунья распроклятая! Вот как сдам в Два Баранка, и вся недолга!» Но только все этой угрозой всегда и кончалось. Что Сабанееву? Он нынче здесь, а завтра в Пятой Армии. Ну а скакать под пули с ведьминым проклятием… Шалишь! Вот он, Сабанеев, и молчит. Да и все другие тоже молчат. А что! Старуха кормит их хорошо, и амуницию, если надо, подправит, и если кто чего порой и натворит, она даже тогда в квартал не бегает. А что она, как говорят… Так то не их дела; их дело — строй, картечь, награды, если повезет.

Егор поднялся в свою комнату, снял сапоги и лег на оттоманку. Не спалось.

… А день—то начинался как всегда! Вахт—построение в манеже и доклады, гимн и развод по классам на занятия. Сперва — урок духовной подготовки… Ну, этот — как всегда… Затем фортификация, инженерное дело, строевая подготовка, обед, военная доктрина армии вероятного противника, теория ружейных стрельб…

И тактика. Докладывал штаб—есаул Патрикин. На примере сечи при Дорпктес—ручье объяснял преимущество лавы над эскадронными колоннами и, вообще, иррегулярного принципа комплектования армии над регулярным.

— Вентерь, он и есть вентерь! — говорил Патрикин. — И никогда Четвертой Коалиции не противопоставить нам…

Вдруг дверь со скрипом распахнулась, и в класс вошли четверо. Вошли, позвякивая накаблучными шпорами, сверкая желтым приборным металлом на черных шинелях. В высоких мерлушковых шапках и при палашах. Вошли, остановились возле кафедры. Кандальная команда. СОО. Два Баранка. Скобленые. Псы. Их можно называть по—всякому, но только шепотом. Их можно ненавидеть, презирать, но…

— Встать! — рявкнул Егор, и полусотня поднялась из—за столов.

Патрикин нервно теребил указку. Старший в команде — лычки на погонах — с усмешкой глянул на него, затем на класс, затем — вскользь — на застывшего у тумбочки Егора, вновь на Патрикина, презрительно поморщился… и резко выдохнул:

— Ты!

Патрикин положил указку на стол и, побледнев, вышел из класса.

— Вольно! — дрожащим от волнения голосом отдал приказ Егор, и полусотня опустилась за столы.

В классе стояла тишина. Патрикин — он же боевой, из армии, за ним четыре ордена, оружие за храбрость; происхождением себя не запятнал… И вот тебе! Егор поднялся к кафедре, откашлялся, глянул в журнал, опять откашлялся и нехотя сказал:

— Устав походной службы. Караулы. Глава седьмая… и восьмая. Повторить.

И снова тишина. Все читают, молчат. Патрикин, дядька полусотни… Завтра придут и скажут: «А завербован ваш Патрикин, засланный. Признался, сам сказал, при том еще назвал…». Нет, он не из таких, не назовет. Да и не завербован, нет, дурь это, дурь! Или они его за то, что он в Ту Пору… Нет, просто они рубят, как дрова. На упреждение. Такая, видно, у них тактика. А где стратегия?!

Звонок. Класс опустел. Егор прибрал столы, отнес полусотенный журнал в атаманскую, сдал книги в секретную часть, спустился по парадной лестнице…

И вот он здесь, на оттоманке. Вспоминает. Ночь за окном. Чего он ждет? Встать и спуститься и вниз, и там, в каморке возле лестницы, старуха, выслушав его…

И что? Он что, разве не знает, что она ему на все на это скажет? Да что она еще может сказать! Она из—за этого все потеряла: дом, мужа, сына, дочерей… И вообще, весь мир, который был когда—то здесь в Ту Пору — все это рухнуло давным—давно. И потому ей Та Пора, конечно же… А он? Ну, сам—то он всего того не видел, сильно молод. Но что его отец видел, имел в Ту Пору? А что имела его мать? А что имел бы он сам, останься он в Ту Пору без родителей? А так — при нынешних — и выкормлен, и выращен, и выучен: сперва дядя Игнат свез его в округ и там его взяли в геройско—сиротскую школу, а после проявил себя — и вот ему и Академия, учись, будь старостой, и вот ему квартира, вот и бывшая, чтоб ходила служанкой за ним в ее же прежнем доме — и все это ему, ему, ему, все за казенный кошт, а он, свинья неблагодарная… он летом сдаст экзамены и выйдет подхорунжим, получит назначение… и будет воевать и получать награды, и, может к сорока годам он будет выдвинут в Верховный Круг. Он может стать богатым, уважаемым… А вот счастливым — никогда. Ведь чтобы быть в этой стране счастливым, нужно как можно меньше знать или хотя бы делать вид, что многого не замечаешь, закрыть глаза на вешалки, на Два Баранка, воровство и кумовство — да, это сделать еще можно, но… Но ложь кругом! Везде! Во всем! Как приказать себе не видеть лжи?! А коли так, то все равно когда—нибудь сорвешься, и СОО сразу возьмет тебя под локотки. Войсковой старшина Кулаков был не тебе чета, ну а где он теперь?! Так может… Нет! Но завтра в полдень — как и обещал!