"Емельян Пугачев. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Шишков Вячеслав Яковлевич)Глава 12. «Не ради себя, ради черни замордованной положил я объявиться». Клятва.Утром над степью появилось солнце. Стали в балке, крадучись, разводить огонь. Чика присмотрелся к Пугачеву, покачал головой. — Э-э, да ты, ваше величество, седеть зачал. Глянь, в бороде и на висках — у тя… — Ну? С чего бы это? — буркнул Пугачев. — Да кой тебе год-то будет? — Тридцать пять… — Молодой ты, — любовно сказал Чика. Пугачев как-то сразу стал ему родным и близким. — Глянь, двое конников! — вскричал Пугачев и кивнул к востоку, где верстах в четырех от стана ленивой рысцой двигались всадники. Чика живо поймал лошадь и без седла вмах полетел им напересек. — Стой! Куда вы, ребята? Оба казака остановились. — Сайгаков промышлять едем. А ты откуль? — А вот поворачивайте коней, айда к дымку. Там человек нас ждет. — Кто такой? — Великий государь Петр Федорыч, — крепко сказал Чика и, насупив брови, со строгостью взглянул на казаков. Те изумились («откуда быть в степи государю»), но перечить не посмели, да и любопытство одолевало их. Пугачев, завидя приближавшихся, быстро надел новые красные сапоги, медным гребнем расчесал волосы и бороду, разбросал ковром нарядный намет, положил шитую бисером подушку, сел и подбоченился левой рукой. Не доезжая до него, всадники, вместе с Чикой, соскочили с лошадей, чинно приблизились к Пугачеву, низко поклонились ему. — Ваше императорское величество! — браво гаркнул Чика, сдернув шапку с головы. — Дозвольте доложить! Это двое наших казаков, Чапов да Кочуров. — Куда путь держите? — кивнул казакам Пугачев. — Да вот сайгачишек пострелять собралися. — Ну нет, други мои. Уж раз вы встретились со мной, так уж не уходите от меня. Я государь ваш… (Казаки переступили с ноги на ногу, переглянулись.) А ежели вы замыслите убежать, бойтесь… Как вступлю в городок, велю повесить вас. Казаки с внутренней неохотой повиновались. Вскоре приехал из городка Тимоха Мясников. Улучив минуту, Чика отвел его в сторону и поведал разговор свой с Пугачевым. Тот не особенно удивился, подумал и, таясь, сказал: — Наше дело маленькое. Царь или не царь он — наплевать. Войско захочет, так и из грязи сделает князя. — Проворства и способности, я примечаю, с избытком в нем. Опять же с норовом он, видать… Горазд люб он мне, — сказал Чика. — А нам чего же боле надобно, — рассудительно промолвил краснощекий Мясников; он был предан начатому делу искренно и бескорыстно, стал деятелен, отважен и сноровист. — Мы его за царя сочтем. А уж он за это постарается для нас… Так ли, Чика? — Так, Тимоха… Только, чур-чура, великая тайна это… — Дурак ты какой… Башка-то у меня одна ведь. После обеда Чика поехал на хутора Кожевниковых да Коновалова попросить снеди и палатку для царя. Утром, вместе с Чикой, в царскую ставку прибыли Сидор Кожевников (младший из братьев), старик Василий Коновалов и еще четыре казака. Разбили Пугачеву палатку, а сами, десять человек, жили под открытым небом с неделю. Впрочем, деловитый Мясников то и дело гонял в городок. На другой день приехал Михайло Кожевников. Его сомнение в «батюшке» ловко разбил Чика. Теперь Михайло слепо верил, что Пугачев есть царь. Емельян Иванович считал Михайлу Кожевникова человеком бывалым (в Питер ездил), для дела полезным и пригласил его в свою палатку. — Не наезжали ль к тебе, Михайло, какие люди с розыском? — Нет, батюшка, ваше величество, все благополучно. Когда же вы, батюшка, объявитесь? — А когда войско на плавни соберется, тогда уж… — Не знаю, батюшка, — подумав, сказал Михайло, — ведь туда старшины понаедут и казаки послушной стороны. Пожалуй, вас принять не согласятся. — А тогда мы всех казаков послушной стороны перевяжем и со славой в городок войдем. — А ведь там, в городке-то, Симонов комендант с регулярным войском да с пушками. Пожалуй, не допустит вас. — Не допустит и не надобно. Тогда мимо пройду, на Русь пробираться стану. — А с кем же на Русь-то пойдете? — Так полагаю, люду разного огромно много пристанет ко мне. А ежели малое людство будет, скроюсь опять. Ведь мне не надлежало еще показываться год семь месяцев, да кровь печенками стала спекаться во мне, как увидел я на Руси, что народ-то простой терпит. Ах, бедные вы, несчастные детушки мои… Ведь не ради себя, Так изложил Пугачев программу своих действий. Приехал Иван Харчев поклониться государю полведром водки. — Ежели бог допустит, мы, ваше величество, головы за вас положим и послужим вам… — сказал он. — Благодарствую. Вы меня побережете, детушки, и я вас поберегу. Морщась от дыма, расторопный Тимоха Мясников варил в овраге похлебку из баранины, мешал в котле крутую кашу с салом. Чика кромсал астраханские селедки, арбузы, хлеб, накрывал под деревом ужин прямо на земле. За ужином Пугачев восседал на почетном месте. Он в набойчатой чистой рубахе и пестром халате — дар старика Василья Коновалова. Михайло Кожевников вытряхнул из торбы несколько оловянных чарок. А одну, серебряную, с орлом, купленную им в Питере, он подал Пугачеву. — Ишь ты, государственная, — улыбаясь, сказал тот. — Благодарствую. Иван Харчев, глотая слюни, вытащил затычку из дубового бочонка и налил всем хмельнику. Пугачев взял чарку с орлом, поднял ее и громко провозгласил: — Здравствуй я, надежа-государь Петр Федорыч Третий! Все поднялись с места и во весь голос закричали: — Быть здоров тебе, отец наш! На многие лета здравствовать… — и выпили. Этот первый заздравный тост и публичное признание казаками Пугачева царем своим прошли торжественно и чинно. Собравшиеся, особливо сам Пугачев, ясно почувствовали, на какой опасный подвиг они обрекают себя, в какую мучительную неизвестность бросают свою жизнь. У всякого в этот момент не раз перевернулось сердце и застыла в жилах кровь; но дело сделано, возврата нет! Борода Пугачева тряслась, он смахнул пот с лица. Резко прокаркал пролетавший ворон. Казаки проводили его тревожными взорами. — Присядьте, господа казаки, — кивнул Пугачев; он хотел бы показать фасон, но ни вилок, ни ножей не было, он взял кусок селедки рукою и, снова вспомнив трудные господские слова, сказал: — Я приобвык на фуршетах есть, чтобы саблея да вестивал, а вот довелось же… — Уж не прогневайся, батюшка, — и Харчев налил по второй. — А теперь давай выпьем в честь всемилостивой государыни, — невпопад проговорил Василий Коновалов. — Негоже за нее пить, — строго остановил его Пугачев. — Катька в беду меня ввела. — Он поднял вторую чару, возгласив: — Здравствуй, наследник мой, Павел Петрович! Все закричали в честь наследника «ура», выпили. Прежде чем выпить чару, Пугачев всякий раз крестился. Становилось шумно. — Эх, хороша беседа, да подносят редко, — шутил веселый Чика. Пугачев замигал, отвернулся, вытер халатом набежавшую слезу, с горечью в голосе сказал: — Разрывается, разрывается отцовское-то сердце мое… Ох, и жаль мне Павла Петровича, нарожонное детище мое, шибко жаль… Спортят там его, сердешного… Казаки притихли, с умилением и любопытством взирали на своего царя, изливавшего родительские чувства. Горячий, неуравновешенный Зарубин-Чика глядел на Пугачева во все глаза, шептал как во сне: — Господи помилуй… Да ведь он — царь, да вот ей-богу же он всамделишный царь Петр Третий… 2 Спустя два дня в Яицком городке решались вопросы первостатейной важности. Шигаев, Зарубин-Чика, Мясников, Караваев, еще илецкий казак Максим Горшков темным вечером сидели без огня в бане. Они прослышали, что до коменданта Симонова дошли кой-какие вести о таинственных событиях. — Ну, братцы, таперя уши-то пошире надо держать, а рот-то поуже, — вполголоса сказал Чика. Эта пятерка в последний раз совещалась пред началом дела, признать ли Пугачева за царя. — Раз такой слух в народе издавна утвердился, что Петр Третий жив, — заговорил, покашливая, длинный Шигаев, — значит, казаков надо к тому склонять, что есть он истинный царь. А обличьем, сказывают, смахивает на покойного императора, и человек, кажись, расторопный. — Проворства в нем хоть отбавляй, казак смышленный, — заметил Чика. — И сильный, черт… Под ним малодушная лошаденка на четыре колена раскорячится… — Я полагаю, братцы, признать его, — сказал Тимоха Мясников. — А ты как, Денис Иваныч? — Я в полном согласье, — ответил Караваев. — А ты, Горшков? — Да чего про меня толковать, я не спячусь. А спячусь — убейте, — басистым голосом проговорил безбородый, как скопец, Максим Горшков. В тесной бане каганец погашен, лишь в каменке раскаленные угли золотились, красноватые отблески мягко ошаривали напряженные лица казаков. Умный Шигаев, мазнув пальцами по надвое расчесанной бороде и покашляв, неторопливую, дельную речь повел: — Ну, други, не единожды советования промежду нас были, и, видать по всему, домыслили мы принять на себя почин к объявлению войску Яицкому, что рекомый Пугачев есть истинный и природный царь Петр Федорыч. Стало, Все притихли, едва переводили дыхание. Складные, значительные слова товарища глубоко западали в душу, пьянили кровь. — А кто из нас сему воспротивится, того смертию казнить, — гулко добавил Максим Горшков. — Это верно, — подтвердили все, — чтоб страх среди нас был за дело наше общее. — Слушай дальше, казаки, — помедля, сказал Максим Шигаев. — У нас, на Яике, жизнь ныне учинилась трудная, и удовольствия никакого мы от Петербурга не получили. Так ли, братья казаки? И злоба неутолимая на толикую несправедливость завсегда крылась в нас и доныне кроется. А вот таперь время приспело, и случай удобный в руки нам пал. Стало, приняв государя, мы чаем, что будет он восстановителем изничтоженных прав наших, вольностей наших и обрядов дедовских, Совет закончился обоюдною клятвою и целованием креста, который был захвачен с собою предусмотрительным Караваевым. Все пятеро облобызались друг с другом, говоря: «Бог нам в помощь… Дай-то господи… Либо головы положим, либо здоровы будем и во счастии. И ты будь здрав, государь Петр Федорыч!» Взволнованные казаки роняли слезы, но тьма скрывала эти их слезы от них самих. Петербургским ставленником, комендантом Симоновым, были пущены в народ соглядатаи. Они толкались по кабакам и базарам, прикидывались простачками или пьяными, пытались завести разговоры по душам, но казаки сразу узнавали их. — Молчком, братцы… Высмотрень идет, сыщик комендантский. Иной казак-запивоха и взболтнет что-нибудь в питейном и выкрикнет с угрозой: — Погодь, погодь, скоро добрая учнется раскачка! Весь Яик на дыбы подымется… Его хватали, волокли «еле можахом» в канцелярию, давали проспаться, а на допросе он, знай, одно твердил: «Ничего не помню, зря ума молол, гораздо пьян был». Ему всписывали спину, морили суток трое в каталаге и ни с чем выбрасывали. Коменданту полковнику Симонову крайне нужно было знать, где скрывается преступный человек, принявший на себя имя покойного государя, и кто те злоумыслители, которые укрывают самозванца. Но казаки столь крепко спаяны и молчаливы, что Симонов никак не может залучить в свои сети хотя бы одного предателя-доносчика. Даже приведенный сюда из Малыковки арестант Еремина Курица не смог дать нужных о Пугачеве сведений. Симонов выходил из себя, посылал во все стороны розыскные отряды, но толку не было. Меж тем партия Пугачева не дремала, молва о царе шла теперь по городку между степенными людьми более открыто. Старый казак Плотников, пригласив к себе соседа казака «середовича» Якова Почиталина, вел с ним разговор. Василий Якимыч Плотников, пользовался всеобщим уважением, к нему стекались все новости и часто приходили казаки за советами. Его дом не богат, но гостеприимен. Старик жил со своей старухой и внуком Васькой, а сын был убит в прошлогоднюю усобицу. — Великие милости нам царь обещает, — говорил Плотников. Он благообразный, бородатый, с большой лысиной и крючковатым, как у филина, носом. — Как ты думаешь, следует ли нам принять его? — А как же не принять, Василь Якимыч? — почтительно ответил старику пожилой усатый Почиталин. — Ведь житьишко наше день ото дня гаже. Пришел на огонек молодой казак Сидор Кожевников, поздоровался со стариками, отвел хозяина к печке, зашептал: — По важному делу к тебе, Василий Якимыч. — Да ты не таись. Почиталин — свой человек. Сидор взглянул в открытое, большеусое со впалыми щеками лицо Почиталина и, присев на лавку, обратился к хозяину: — Государь требует, Василий Якимыч, как можно постараться о хорунках. Не поможешь ли, Василий Якимыч? Мы искали, да… И не успел он досказать, как явился краснощекий Тимоха Мясников и стал тоже говорить о знаменах. — Да еще государь наказывал голи разных цветов купить, да шелку, да галуна. А денег не дал. А у меня за душой хоть бы грош. — Денег я собрал, — ответил хозяин и полез в сундук. — Я десять рублев собрал, кто два, кто рубль пожертвовал. Хватит, поди, — он вытащил из сундука матерчатый сверток. — Ну-ка, держи, Тимофей, давай размотаем. Два огромных войсковых знамени, старых и потрепанных, сероватого и синего цвета протянулись от стены к стене. — Да откуда ты это, Василий Якимыч?! — воскликнули трое гостей и восторженно заулыбались. — Ведь это наши, войсковые… — Они, они, — ответил хозяин, лысина его блестела, борода шевелилась от самодовольной улыбки. — Как есть они. Государыней жалованные войску. Это мне один детина притащил. Как убивали генерала Траубенберга, казак Дроздов спроворил из войсковой избы стянуть. — Государыня — войску, а войско государю их пожалует! — и здоровяк Тимоха Мясников захохотал. — Ну, а батюшка-т не собирается в городок прибыть? — спросил Почиталин. — Нет, — ответил Мясников. — Я об этом толковал государю, он сказал: «А пошто я к ним воровски поеду? Пущай-ка лучше войско пришлет ко мне выборных своих, старичков либо середовичей, тогда, говорит, я усоветуюсь с ними о дальнейшем». Да еще говорит: «Всенепременно письменного человека добудьте мне, чтоб с бумагой явился, с чернилами». Вот что молвил батюшка. Казаки помолчали, подумали. Ни Плотников, ни Почиталин, разумеется, не знали, что «батюшка» не царь, а такой же простой казак, как и они. — Слышь-ка, Яков Митрич, — обратился хозяин к Почиталину, — чего нам долго грамотея-то искать? Посылай-ка к государю Ивана своего… Чего лучше. Глаза Почиталина горделиво заблестели, он подергал длинный серый ус, сказал смиренно: — Да, поди, молод для этаких делов мой Иванушка-т… Правда, голова-то золотая у него и книжки многие с отрочества читывал, а чего он в государевом деле смыслит? — Брось, брось! — посыпались на него подзадоривающие восклицания. — Царь не станет с него строго взыскивать. Парень натореет живо, а в почете-то будет в каком… Ого! Морщинистые щеки Почиталина-отца вспыхнули. Потупив глаза в пол, проговорил: — Что ж, ежели ваш совет да его усердье будет, благословлю сынка, благословлю. В этот миг раздался резкий стук в закрытое ставнями окно. Хозяин крикнул: — Васютка знак подает… Лезь, приятели, в подвал, хоронись! Знамена хватай с собой! — и погасил огонь. Закрыв за ними люк, перекрестился и, нервно вздрагивая, вышел на улицу. Поздний вечер был. Медленно, вдоль улицы, направляясь к его дому, шел патруль. Солдаты громко разговаривали, смеялись, их объемистые короткие трубки попыхивали сквозь сутемень огоньками и дымили. — Есть в доме кто чужой? — спросил Плотникова старший. — Никого нетути… Свои только. — Не ждешь ли царя, старик? — крикнул седой капрал с косичкой и захохотал. — Окстись, служивый, — продрожал голосом перепуганный Плотников. — Отродясь не слыхивал. Какой такой царь? Откудов он? — Тебе о том лучше знать, — на ходу сказал капрал. — Кое-кто у нас на примете имеется из ваших. — И патруль, удаляясь, растаял во тьме. Плотников проводил их ненавистным взором, постоял, подумал, поблагодарил притаившегося у ворот внучка своего Васютку, что караулит хорошо, и хотел уже домой идти, как вдруг показался из-за угла пьяный старшина Мартемьян Бородин. Этот богач, из-за плутней которого разгорелось кровавое дело яицких казаков, распоряжением Петербурга снова был восстановлен в своих правах. За самостоятельный характер Плотникова, за смелые его речи на войсковых кругах Бородин считал старого казака личным своим врагом. — Стой, казак! — заорал он, когда Плотников повернулся было к калитке. — Руки по швам! Пред кем стоишь? Плотников вытянулся. — У тебя, старый черт, сборища бывают!.. Царя, сукины дети, ждете!.. Я вам покажу царя!.. — Бородин развернулся и ударил старика в ухо. Удар был крепок. Плотников покачнулся, сквозь стиснутые зубы замычал от боли, в голове звон пошел. Васютка громко заплакал, побежал в дом. Тучный Мартемьян Бородин напирал на старика грудью, сжимал кулаки, собирался еще ударить. Плотников пятился. — За что ж бьете, ваше высокоблагородие, меня, старика? Побойтесь бога… — с горьким укором сказал он. Мартемьян Бородин, запыхтев, еще раз с силой ткнул казака жирным кулаком в лицо и с грязной руганью зашагал дальше. Из разбитого носа Плотникова потекла кровь. Не вытирая ни слез, ни крови, Плотников вошел в дом. — Вот, приятели, смотрите, как нашего брата сволочные старшины за верную службу потчуют, — жаловался вылезшим из подполья казакам. — Да кто тебя? Матюшка Бородин, что ли? — Он, брюхатый боров, он! — Эх и дураки мы, ребята, не зарубили его, дьявола, когда растатурица была, — сказал Тимоха Мясников. — Да еще дождется. Быть ему на пике! |
||
|