"Никого над нами" - читать интересную книгу автора (Черный Игорь)Ник Перумов Испытано на себеМесто, где кончалась тропа, было дурным. Настолько дурным, что всякий добрый человек поспешит выбраться обратно, на торную дорогу, да трижды плюнет через плечо — себе на защиту, силам вражьим на поношение и оскорбление. Низкий подтопленный ольшаник, островки невысокой земли, У самого края болотины, молча глядя на открывшееся им, застыли двое. Человек, еще не начавший стареть, но уже далеко не молодой, с наголо обритым черепом, впалыми щеками и внимательными, ищущими серыми глазами. Плечи его окутывал плотный черный плащ, видавший виды, во многих местах кое-как заштопанный и залатанный. Некоторые заплаты казались весьма странными — в ход пошли куски старых кольчуг, так что в складках одежды частенько мелькал металл. Каким-то образом все это сооружение ухитрялось не звякать при ходьбе. Зато второй… В кричаще-ярком дубельте — малиновое с золотом, по обшлагам оторочка мехом, серебряные аксельбанты — рядом с человеком застыл настоящий кентавр. Великолепный рослый кентавр: могучий торс силача, вздувающиеся мускулы, холеные конские бока, матово поблескивающие черная спина и хвост. Копыта напоминали стенобойный таран. На спине кентавр нес седло с притороченными справа, слева и сзади вьюками. Классически правильное, с идеальным прямым профилем лицо человека-коня обрамляла тщательно подстриженная, завитая и напомаженная борода. Вокруг себя кентавр распространял такой аромат духов, словно целая парфюмерная лавка. — Это здесь, Корбулон, брат-в-духе, — голос человека звучал устало и глухо. — Пейзане не лгали. — Тут, тут, конечно же тут! — неожиданно высоким для столь могучего сложения голосом отозвался кентавр. — Ким, брат-в-духе, зачем мы здесь, ну зачем?! Там, — перевитая мускулами длань человека-коня вытянулась, изящным жестом указав в сторону мертвого болота, — там ужас. Страх, зло, кровожадный глад. Зачем тебе туда идти, брат-в-духе? Зачем мы покинули столицу, да еще перед самыми ристалищами — сопровождать своего брата-в-духе? Кто откажется от почти верной победы в панкратии и самое меньшее — второго места в беге на три стадии? А если учесть, что копье и диск я мечу явно лучше Клеомброта, каковой мог рассчитывать только на бег, то получалось бы, что по сумме мест… — Друг мой, — поднял человек руку, останавливая обрушившийся на него поток красноречия, — я бы предпочел не мешкать. До вечера еще далеко, но кто знает, сколько провозиться придется? — Вот именно! — Кентавр картинно всплеснул ручищами. — Зачем, брат-в-духе, тебе вообще потребовалось лезть в эти леса? Прислушался к мольбам тех поселян? Мол, настоящих охотников за нечистью днем с фонарем не сыщешь, смилуйся, добрый господин маг, пропадаем совсем, погибом погибаем? Не верю, брат-в-духе. Или взалкалось практики? Так тоже непонятно, зачем это тебе. Разве плохо жили мы в столице? Твои сказания и пиэсы пользовались успехом, нас принимали в лучших домах. И… гм… лучшие девочки и твоей и моей расы были нам… гм… рады. Нет, тебе потребовалось что-то кому-то доказывать. Какая разница, работают придуманные тобой эликсиры или нет? Ты же писал баллады. Книги, брат, книги! Выдумки чистой воды. Сказки. Но они продавались! И еще как! Нам вполне хватало и еще удавалось кой-что отложить на черный день… — А ты, брат-в-духе, красовался на ристалищах, требуя себе чуть ли не каждый месяц по новому дублету… — А как же! — Корбулон чуть не задохнулся от возмущения. — У нас, кентавров, очень развито чувство прекрасного! Дисгармония ранит нас сильнее стрел и копий. Одежда есть отражение… — Брат, — человек поднялся. — Прости. Мне надо трогаться. Тебя с собой не зову. Оставайся тут. Если что — нам отсюда потом долго выбираться. Путь неблизок. Даже для тебя, чемпиона многих ристаний. — Бросаешь меня тут, да? — капризно протянул Корбулон. — В сем ужасном, тоску и печаль навевающем месте? И идешь… куда, зачем? — Зачем? — Человек резко выпрямился, взглянул кентавру в глаза. — Ты ведь помнишь, что случилось на последнем званом обеде? — Ты хотел помириться, — проникновенно заявил Корбулон. — Подошел к ней с бокалом. Предложил… — Она посмотрела сквозь меня. Небрежно чокнулась и продолжала весело болтать… — А не надо было врать. — Кентавр наставительно поднял палец. — Ложь в отношениях с прекрасным полом воистину пагубна… — Избавь меня от своих нравоучений, — проворчал человек, плотнее запахиваясь в плащ и подтягивая сапоги. — Сам знаю. Повел себя как последний… — Он махнул рукой. — Впрочем, что толку языками молоть. Как есть, так и есть. — Так ты поэтому и отправился сюда?! — Корбулон схватился за голову с театральным отчаянием. — Вместо того чтобы утешиться в других объятиях… — В других объятиях я и так утешился. Да только содеянную подлость это не отменит и не исправит. — И ты решил творить, так сказать, добро деятельное? — подбоченился кентавр. — Брат-в-духе, я не задавал вопросов, хотя мог бы, учитывая, что именно на моей спине ты проделал весь этот путь, и я… — Хватит, все. — Человек решительно шагнул к краю болотины. — Пойду я. А ты жди. Может, тебе еще меня придется до лекаря галопом вести… — Какой еще лекарь, что ты выдумываешь! — перепугался кентавр. — Ты же знаешь, брат-в-духе, я не переношу вида крови! Его собеседник не ответил. Полез за пазуху, извлек оттуда какой-то флакон темного стекла, зубами вытащил плотно вогнанную пробку и опрокинул содержимое в рот. — Для храбрости, что ли? Человек не ответил кентавру. Молча повернулся спиной и шагнул, по щиколотку провалившись в серый мох; и Корбулон тотчас притих, лишь тихонько причитая что-то себе под нос. Да, место было дурным. Теплый день, тихо, лишь ветер слабо шелестел осокорем. Сочные стебли лихолиста злорадно перешептывались, и пробиравшийся через хлябь человек то и дело останавливался, болезненно морщился, к чему-то прислушиваясь. Он аккуратно, по широким дугам, огибал черные окна бучил, подозрительно косясь на пузыри, лопавшиеся то тут, то там на темной глади. Гидры, болотные стражи, полуживотные, полурастения, провожали его голодными взглядами. Человек сумел выбраться на сухое лишь в самом сердце заболоченного леса. Вокруг воздвигся настоящий заплот из мертвых поваленных деревьев, почти в человеческий рост вздыбились заросли хвостатки; молодые гидры нагло поднимали головы над черными застойными лужами. Путник оказался на островке несколько больше простых утопок, хотя и длины-то в нем не сочлось бы и четырех десятков шагов. Здесь явно постарались чьи-то руки. Или даже лапы. Стволы по окружности островка аккуратно подрублены на высоте человеческого роста и обломаны, так, чтобы комль оставался сцеплен с пнем. Мелкие ветки обрублены, побольше — заострены и концы обожжены. Да еще и набиты многочисленные колья, тоже смотрящие в грудь пришельцу. Пространство меж стволами перекрыто плетнями, шипастыми ветками отравника, стянуто вервием из полос дроковой коры — здесь укреплялись всерьез, конечно, не против настоящей армии. Настоящая армия, впрочем, сюда бы просто не полезла. Разбежалась бы, завывая от ужаса, а рискнувшего отдать подобный приказ командира просто распяла бы на первом попавшемся дереве. Пахло гнилью, старой корой, острым диким луком — на болотах он не растет, верно, высадили бывшие хозяева этого места. Пахло и еще чем-то сладковатым, словно здесь когда-то давно вываривали корни осокоря, якобы богатые сахаром. — Что, страшно? — пробормотал человек себе под нос. Движения его сделались неловки и напряженны, по лбу обильно тек пот. — Славная же тварь тут засела, если б не корень стародуба, нипочем бы не дойти мне… завизжал бы и бежал, задрав штаны, аж до самого стольного тракта. Осторожно обойдя торчащие из воды шеи гидр, человек так же осторожно перебрался через засеку, брезгливо волоча за собой мокрый по подолу плащ. Оружия он при себе не носил, широкий нож на кожаном поясе — скорее обычная снасть странствующего через леса, а не средство расправы с себе подобными. В самой середине сухого пространства высилось нечто вроде бобровой хатки, только выстроенной почему-то далеко от воды Вниз вел узкий наклонный ход. Из дыры тянуло тухлятиной. — Ну что, добрался? — зло прошипел сквозь зубы человек. — Теперь назад дороги нет. Не выпустят. Страшно? Да, страшно. Как врал в балладах да пиэсах — так страшно небось не было. И денежки в кассе у Сакки получать тоже ведь не боялся. Давай, шевели щупальцами, урод! Злые, к самому себе обращенные слова подействовали. На негнущихся от подавленного снадобьем ужаса ногах человек шагнул ближе. Принюхался, с отвращением покачал головой. — Ну так чего ж там в учебниках-то писали? Премудрые Ессей из Аманаранты… Основополагающий труд «Об истреблении дивов»… Слова с величайшим трудом протискивались меж судорожно сжатых зубов. Страх холодным липким мячом прыгал в животе, ударяясь изнутри о ребра. — Как там у тебя было в «Покорении»? И размахнулся благородной сталью, и снес презренному голову, и радовался горячей крови, что окатила его волною… Достал нож, срезал несколько веток и принялся плести нечто вроде грубой пятиугольной люльи, каким ребятишки играют в «зацепи-сохрани». Сплел, полез за пазуху, извлек небольшой плоский пузырек коричневого стекла, аккуратно капнул на каждый из пяти углов получившегося плетения и что было силы зашвырнул свое «изделие» в темный лаз. Выдернул нож, острием поспешно очертил круг, встал в него и застыл, скрестив на груди руки. Тусклое солнце нехотя блеснуло на серой стали широкого клинка, испещренного грубо прокованными пупырчатыми рунами. Некоторое время спустя из-под земли послышался писк, словно несколько сотен крыс устроили там отчаянную битву. Крыша из плотно сложенных веток и кусков дерна заходила ходуном, с громким треском разлетелась в самой середине, наружу высунулась гротескно-человеческая рожа: плоская, с широко разинутыми круглыми глазами, свойственными скорее ночному обитателю, вывернутыми наизнанку и смотрящими вперед ноздрями, исполосованная белесыми шрамами. Рожа широко распахнула рот, наполненный мелкими остренькими зубами, торчавшими аж в три ряда, и истошно заголосила. Человека терзал страх. Корчил, ломал, скручивал. Руки тряслись, рунный кинжал никак не хотел вкладываться обратно в ножны, уши раздирало болью. Из лаза тем временем медленно поползли струйки дыма, лениво, словно упираясь. Невидимые крысы продолжали отчаянно пищать. Дым отвратительно вонял горелым пером, мокрой тлеющей шерстью, псиной и еще чем-то куда хуже псины. Сладковатый запах стал почти нестерпим. — Боооольно! — наконец прорезалось в вое плосколицей твари нечто осмысленное. — Все отдам! Все! Пощади!.. Все твое будет! Человек судорожно сглотнул. Вот он, тот момент, о котором твердили все без исключения авторы трактатов и учебников! Див предлагает «все отдать». Это ловушка. — Г-говори слово, — едва выдавил из себя маг. «Настоящий герой сейчас стоял бы себе невозмутимо, да ножичком эдак поигрывал, со скучающим, герою приличествующим видом…» — Ы-ы-ы-ы! Ее-э-эт! — О-отказываешься, значит? — Человек задыхался, по лбу и щекам стекал пот; сыграть достойное героя равнодушие ему оказалось не по силам. Он даже не смог глядеть диву в глаза — отвернулся от твари, явно застрявшей в крыше своего жилища. Болотный обитатель завертел уродливой лысой башкой, задергался, затрепыхался, но невидимые путы держали крепко. На жуткой физиономии существа смешались мука и отчаяние, из круглых глаз текли крупные желтоватые слезы. — Плачешь? — Человек с явным усилием нагнулся, поднял что-то с земли, выдирая из-под плотно налезшего слоя мха. — Они вот тоже плакали. Подрагивая, руки его в грубых перчатках черной кожи держали небольшой человеческий череп — скорее всего, ребенка. Левая височная кость была размозжена. Желтолицый задергался, пытаясь разметать крышу, но подпиравшие подбородок ветки держали крепко, неожиданно обретя прочность стальных оков. — Поплачь, поплачь, — тяжело дыша, человек поддернул рукава куртки. — В последний раз плачешь. — Пощады-ы-ы… — выло существо, однако его мучитель лишь кривился и качал головой. Кулаки его судорожно сжимались и разжимались, словно от боли. Пленный и вроде бы беспомощный враг сдаваться не собирался. Отчаянный крысиный писк внезапно сменился каким-то надрывным, ввинчивающимся в мозг визгом сотен и сотен тонких, на самом пределе слышимости, голосов; лес пошатнулся, всплеснулась вода в черных бочагах, незримая рука вмяла во мхи нагло задранные стебли хвостовок, с натужным треском стали рушиться надломленные стволы в засеке. Человек застонал, вскидывая ладони к вискам, и тут из лаза, сочащегося дымом — густым и тяжелым, словно смешанная с гноем сукровица, — выметнулась волна существ, карикатурных помесей человека и крысы, и размером не больше крысы, с голыми розовыми хвостами. Большая часть созданий выглядела весьма неважно — у кого горела шерстка на загривке, у кого хвосты распадались ошметками стремительно гниющей и отваливающейся на ходу кожи, у кого из развороченных, невесть чем нанесенных ран, торчали обломки почему-то обугленных костей. Однако ярости и жажды убивать хватило бы на большое людское войско. Свора бросилась к очерченному рунным клинком вокруг человека кругу, бросилась — и с визгом было отступила; кое-кто самый ретивый уже корчился на окровавленном, вымазанным какой-то зеленой мерзостью мху — животы распороты, кишки наружу. Однако застрявший в собственной крыше див завыл, заверещал и загукал на совершенно неведомом языке, и тварюшки, вереща, дружно кинулись вперед. Уродливые тельца лопались, едва они оказывались над зачарованным кругом, мутная дымящаяся кровь выплескивалась длинными языками, словно магия в единый миг выжимала из созданий все жизненные соки; и следующие ряды ухитрялись продвинуться чуть дальше незадачливых собратьев. Человек застонал, потом зарычал ничуть не хуже болотного дива. Зашатался, срывая завязки плаща и слепо отбрасывая в сторону. Словно газыри, на куртке тянулся ряд вставленных в кожаные гнезда флаконов, пальцы слепо вцепились в один, крайний, непроглядно-черный, сорвали осургученную пробку. Рука широко размахнулась, за склянницей тянулся веер тяжелых маслянистых брызг — совершенно черных. Капли на лету начинали преображаться, трансформируясь в подобие трехзубых гарпуньих насадок, во множество таких насадок. На лезущих через отпорный круг бестий обрушился настоящий колючий дождь — каждый «гарпун» намертво пришпиливал к земле пять, шесть, а то и семь созданий. Вороненые острия впивались в тело, круглая плоская пятка давила, плющила и впечатывала в твердь. Не минуло и пяти ударов сердца, как все было кончено. Человек стоял посреди широкого серо-красно-черного пятна. Крысокарлы были мертвы, все до единого, и болотный гад только и мог в изумленном молчании пялиться на свершившееся побоище. Он, похоже, забыл даже о боли. Маг, однако, не забыл. Оправился он не сразу, долго тер лицо, промывал глаза снадобьем из плоской фляжки, а когда наконец взглянул на завязшую тварь, та распорола тишину таким визгом, что впору было оглохнуть. — Сладко? — прохрипел человек; теперь его голос звучал уже почти как у болотной твари. — Сладко? А будет еще лучше. Я тебе это о… обещаю. — Он скривился, хватаясь за бок. Див выл. Боль в этом вое раздирала кости, щепила их, добираясь до темно-алого мозга, кожа на лысом черепе твари начала лопаться, трещины истекали густой коричневой жижей. — Ну помогли тебе твои поскребыши?.. — продолжал меж тем хрипеть человек. — Не помогли. И ни в жисть не помогут. Хоть я на них и потратился… — Он потряс опустевшим флаконом. — Так что говори слово. — А… отпустишь?.. — донеслось до человека в промежутках между взвизгиваниями. — Отпущу. — Лицо мага дернулось. — Но из этих мест изгоню. Довольно ты тут порезвился. Спрысну тут вот этим… — подрагивающие пальцы выудили из газырей еще один флакон. — Не вернешься. Давай, говори. Крыть тебе больше нечем. Уродливая башка дива повертелась еще из стороны в сторону. Но внизу трудилась какая-то уж больно едучая магия — и, не выдержав, тварь наконец заорала, засвиристела, завыла на добрый десяток голосов. Непосвященное ухо просто не поняло бы ничего. — Славно, славно. — Человек перевел дух, кадык дрогнул. — Не соврал… надо же. Ладно. Молодец. — Губы чародея задрожали, растягиваясь в некое подобие ухмылки. Наверное, ему самому она казалась торжествующей. — А-атпустишь? — с надеждой промямлило существо. — Угу, — кивнул чародей. Шагнул ближе к диву, левой рукой вытягивая из газыря новую стеклянницу. — Башку подними. Мне ошейник твой ослабить надо. Желтолицый с готовностью задрал круглый подбородок, открывая глотку, всю в морщинистых складках, усеянных мелкими шипами. Правой рукой человек молча врубил широкое лезвие тесака диву под подбородок. Удар получился так себе, боевые искусства среди талантов чародея явно не числились. Клинок рассек гортань и позвоночный столб, острие вышло наружу. Оскалившись волком, человек налег на рукоять, проворачивая оружие в ране. Див засипел, коричневая кровь вскипела, запузырилась по краям раны, хлынула потоком на жердяную крышу хатки, и ветви мгновенно задымились. Глаза дива вылезли из орбит, челюсть клацнула — последняя судорога мускулов, расположенных не как у человека. Но ни прохрипеть, ни пробулькать, ни прошипеть излюбленное у нечисти предсмертное проклятие он не успел. По круглым глазам кто-то словно мазнул мутью. Башка запрокинулась, жуткая рана открылась, словно рот в последнем отчаянном крике. Чародей вновь подобрал оброненный раньше череп погубленного болотником ребенка, аккуратно завернул в белый плат и спрятал. Рассовал по вставкам фиалы. Долго и нудно выводил на земле не один, а сразу три концентрических круга — наверное, требовалась нешуточная защита. Глубоко вдохнул, сорвал перчатки, нервно вытер вспотевшие ладони. Облизнул пересохшие губы. И — точно так же, как див, — загукал, заверещал, завыл, оглашая затопленный лес словом убитого болотника. Земля затряслась, заходила ходуном, с треском ломались стволы поваленных сосен, точно их крошила невидимая великанская рука. Из бочагов выметнулись бледные головы гидр, шеи мотались из стороны в сторону, белесая плоть лопалась, словно перезревшие дыни, и стражи островка умирали, так и не исполнив свой долг. На месте хатки болотника взвился настоящий смерч, вверх летели дерн, сучья, комки земли, изодранные пласты мха. Тело самого дива распалось серым пеплом, кости и плоть мгновенно истлели, словно пролежав так много даже не дней, а лет. Чародей скорчился внутри своего защитного круга, невольно нагибая голову и прикрывая руками затылок. Летящие во все стороны сучья с обломками отскакивали от невидимой стены; где-то далеко, на соседней островине за моховым мостом тоскливо взвыл еще какой-то гнусаво-гнусный голос, словно оплакивая смерть собрата. А когда все стихло, на месте жилища дива осталась широкая яма, настоящая воронка, быстро насасывающая воду. На дне — два цвета: белый и золотой. Белые кости жертв и золото алчно собиравшейся и бесполезно копившейся добычи. Монеты, круглые и квадратные, с дырочками и восьмиугольником, полумесяцы и связки необработанных мелких самородков. Кубки, небольшие чаши, оправленные в серебро и золото рога, кулоны, цепочки, женские и мужские серьги, и так далее, и тому подобное. Мужчина даже не посмотрел на сокровище — немалое, чтобы вывезти всю эту груду, потребовалось бы пять или даже шесть вьючных лошадей. С большим бережением достал из-за пазухи оплетенную бутылочку на серебряной массивной цепи. Долго бормотал, ворожил, водил руками над разверстым золотым зевом; лес оцепенел, ветер умер, застыла вода, словно скованная льдом посреди летнего тепла; и над золотом, над монетами, браслетками, фибулами, налобниками, бляхами, колечками — начал медленно подниматься легкий туман. Мало-помалу он стягивался в одну точку, густел, складываясь в подобие гротескной фигурки размером с мизинец. Стала заметна круглая голова, выпученные непропорционально большие глаза… Крошечный призрак убитого дива медленно плыл по воздуху к поджидавшему его чародею, отчаянно размахивая руками и ногами, разевая пасть в беззвучном вопле — однако дара речи он был лишен. Маг откупорил бутылочку, и продолжавшего отчаянно, но неслышимо вопить призрака тотчас втянуло внутрь. Чародей мгновенно заткнул горлышко пробкой. Торопливо накинул цепочку на шею, лихорадочно, словно кто-то мог увидеть и отобрать, запихал скляницу под одежду, ближе к телу. И не оглядываясь пошел прочь. Из всех богатств болотного дива он взял с собой один только детский череп. — Ну что, получилось, сочинитель? — пробормотал человек сам себе под нос — Получилось, получилось. Чуть небу душу не отдал, но получилось. Кой-чего еще помнишь, щелкопер, бумагомарака… …Вымершая топь осталась позади. Чародей выбрался на сухой, поросший мачтовыми соснами увал. Смрад болота, уродливые мертвые стволы — все за спиной. Здесь воздух пронзали солнечные копья, звенели насекомые, без устали трудились муравьи, пламенели шляпки сыроежек, и белки гонялись друг за другом по широким верховым путям в сплетающихся кронах. Чародей обессиленно замер, опустившись — почти что рухнув — у корней вознесшейся чуть ли не к самому небу сосны. Содрал промокший плащ, швырнул в сторону, не потрудившись даже разложить для просушки. Лицо мага казалось болезненно-бледным, под глазами легли синюшные тени. Веки смежились. — Ким! Ким, брат-в-духе, очнись! Над магом нависла широкая грудь кентавра. — Ты зачем меня пугаешь? — напустился он на человека. — Нельзя меня так пугать! Мы, кентавры, существа с обостренными чувствами, при виде брата-в-духе, пребывающего без сознания, у меня… — Давай выбираться отсюда, — перебил кентавра человек по имени Ким, но тот даже не думал останавливаться. — У меня случилась заледенел ость мыслей и чувств, я испытал великий страх, нарушивший мои размышления, а размышлял я, должен тебе сказать, как раз о роли одеяния в образе жизни моих сородичей и пришел к выводу, что… — Давай выбираться. — Маг едва смог выговорить эти слова. Кентавр с недовольной миной опустился на колени, не переставая бормотать: — …Что одежда есть отражение внутреннего содержания, кое у нас, кентавров, следует за путями ветров и вод, и не остается в покое, и потому, дабы соответствовать… — И споспешествовать. — Человек не без труда забрался в седло. — Поторопись, брат, очень тебя прошу. — А, гм, что мне за это будет? — Кентавр потрусил вперед, искательно глядя на седока. — Если удачно продадим балладу об этом диве, то новый камзол. — По лицу человека невозможно было понять, лжет он или говорит правду. — С эвбейским кружевом? — немедленно поинтересовался кентавр, несколько ускоряя бег. — Надо непременно с эвбейским, у анфельских примитивное плетение, а мода… — С эвбейским кружевом и оторочкой из меха яху. — Наездник слабо улыбнулся. — Да, да, совершенно верно, — зачастил кентавр, оборачиваясь и невольно замедляя бег, — оторочка придаст завершенность всему ансамблю. Тона окраса следует выдержать… — Скачи, — несколько более резко бросил человек. — Пожалуйста. — Ну вот, уж и слова сказать нельзя! — обиделся кентавр. — Рот затыкают, обрывают… Правда, поскакал он быстро. Так быстро, что лес словно рушился за их спинами. — Но, брат-в-духе, почему ты говорил о продаже баллады? Разве у болотника не нашлось золота? — Конечно, нашлось. Однако я слишком хорошо помню истории тех, кто польстился на это золото. Настоящие охотники за нечистью: ловкие, умелые и упорные. Мечом могли разрубить муху в полете. Шестеро купились на богатство и все погибли, не пережив дива и на девять недель. Погибали нелепо: трезвенник вдруг напивался допьяна и тонул в канаве, где воды по пояс; домосед вдруг отправлялся в странствие и попадал в ураган; третий утонул на попавшем в шторм корабле; четвертый оступился на дороге и его переехала повозка, груженная камнями; пятый… пятый, примерный семьянин, если не ошибаюсь, тоже ни с того ни с сего потащился в бордель, где подхватил дурную болезнь, от которой и скончался; шестой женился, на третий день после свадьбы застал жену в постели с разносчиком лепешек, зарубил обоих, после чего покончил с собой. И все они, все как один забрали золото болотника. — Гм… — Кентавр выглядел обескураженным. — Не знал. Неужели никто из магов не озаботился снятием проклятия? — Не знаю, — отозвался человек. — Не интересовался. Во всяком случае, предпочитаю не испытывать этого на себе. Я продам балладу. Труппа Сакки поставит ее на императорской сцене. Сборы гарантированы. — Все равно не понимаю, — проворчал кентавр, бойко скача по лесной тропе. Она постепенно расширялась, мало-помалу становясь пусть узкой, но уже настоящей дорогой. — Почему надо было лезть самому? Расспросил бы охотников, следопытов, тех же ловцов, к примеру. — Когда-то я ведь тоже учился магии, — пожал плечами наездник. — Не достиг никаких особых высот, но память не подводит. А иногда, прежде чем писать что-то… желательно пережить это самому. — И только? — подозрительно осведомился кентавр. — Ты ничего не скрываешь от меня, брат-в-духе? — Я охраняю твой покой и сон, — криво усмехнулся чародей. — Знаешь, новое переживание. Очень увлекательно. — Ты что-то там сделал! — взвизгнул кентавр. — Сделал, и мне не говоришь! А если нас теперь проклянут? Сглазят? Если явятся другие дивы, или кокулыцики, или… Как ты можешь поступать настолько безответственно! Ты обо мне совершенно не думаешь, все о себе, только о себе, о своих дурацких книжонках!.. А нас теперь могут… Кентавр разорялся еще долго. Хорошо еще, что не останавливал свой бег. Человек слушал, устало прикрыв глаза. Не возражал. Спорить тут было бессмысленно. Меж тем узкая и петлистая лесная дорожка влилась в широкий, наезженный тракт. Кентавр пошел веселее, не переставая визгливо бранить наездника за неосторожность, самонадеянность, неспособность заботиться о других и тому подобные прегрешения. По дороге им встречалось немало люда. Как, впрочем, и не-люда. Торный тракт вел к густонаселенным краям. Корбулон успевал снисходительно поприветствовать изредка попадавшихся собратьев, просто и бедно одетых кентавров, с завистью взиравших на щегольский дублет столичного гостя. Девушкам-кентаврихам, особенно молоденьким и хорошеньким, Корбулон залихватски подмигивал, норовил подскакать поближе, похлопать по крупу. Хватало на тракте и обычных лошадей, запряженных в телеги, хватало всадников — их Корбулон надменно игнорировал. Могучий кентавр летел стрелой, и ночной сумрак не успел еще сгуститься окончательно, когда перед путниками появился внушительный островерхий тын, окружавший селение. Ворота уже закрывались, но Корбулона с его наездником пропустили безо всяких разговоров. Впереди ласково светились огни трактира, где-то слева, невдалеке, в темноте, журчала вода, высыпали звезды, и человек на спине кентавра вздохнул с облегчением, устало поднимая голову и вглядываясь в рисунок с детства знакомых созвездий. Он устал. От дороги, от нескончаемой болтовни Корбулона, который сейчас конечно же потребует своей доли, чтобы отправиться бражничать с другими кентаврами, хвастаясь перед ними своей столичной справой и дорогими обновками. Хотелось просто сесть в одиночестве в темный угол, вытянуть ноги, спросить кружку горячего духовитого травяного чаю и замереть так, бездумно глядя или на пламя в камине, или на мерцающие огоньки звезд в вышине. Хорошо б, конечно, чтобы на плечо легла тонкая и нежная рука — той, которая понимает, но на это рассчитывать уже не приходилось. Медленно складывались строчки продажной баллады, где конечно же див предстанет жутким клыкастым чудовищем, похитителем принцесс и честных селянок, осквернителем могил, убийцей и пожирателем детей. Публика не шибко любит, когда у «врага» находится своя правда. Разумеется, будет и герой. Не худой, нескладный человек, когда-то обучавшийся магии и немного — самозащите, сочинитель, по его словам (верить которым или нет — уже другой вопрос), вдруг решивший, что его балладам не хватает жизни, правды, плоти и крови. И, само собой, нельзя писать, что уже побежденного дива добили предательским ударом в горло, обманом выманив у болотника его секрет. Нет, героем конечно же окажется рыцарь без страха и упрека. Он опустится на колено в оскверненном храме, он выдернет верный меч — не забыть дать мечу соответствующее имя, громкое и нелепое, ну, например, Абэвэгель — и принесет над… гм… принесет страшную клятву мщения над алтарем, залитым кровью невинных жертв, сожранных беспощадным чудовищем. Можно — для легкого оживляжа и привлечения почтеннейшей публики — дать и любовную сцену. Скажем… мм… у героя конечно же обет безбрачия, но дева, лишившаяся в страшную ночь всех родных… мм… попытается наложить на себя руки, герой… мм… что лучше — вынуть ее из петли или в последний миг остановить направленный в сердце кинжал? Пожалуй, все-таки кинжал, так эффектнее, и у Сакки есть одна актерка, Фанни, изумительно работает с железом, публика всякий раз ахает, когда она наносит смертельный с виду удар. И вполне ничего будет баллада. Сакки покажет ее в Императорском театре, специально построенном для народных зрелищ. Потом поедет на гастроли. А вот для приватного театра герцога д’Эпре мы сделаем другую версию. Див окажется невинной жертвой тупых и жадных поселян, разоряющих природу, рубящих леса и поганящих реки. Несчастное страшилище доблестно примет последний бой на пороге родного дома, но падет… пораженное предательским ударом грязного и жестокого наемника, типа без чести и совести, алчного только до золота. Разумеется, вот тут будет очень к месту вспомнить судьбу тех шестерых истребителей нечисти, польстившихся на сокровища болотников — герцог такие концы очень одобряет и щедро вознаградит сочинителя. Ну а баронессе Шатиньи мы предложим нечто третье. Историю о бывшем охотнике за нечистью, неудачливом, раздираемом муками совести, предавшим свою единственную настоящую любовь и теперь ищущим забвения в кровавых стычках, не разбирая, кто прав, кто виноват. Можно даже сделать его тоже сочинителем. Разумеется, непризнанным, неприкаянным, но внутренне конечно же мечтающим о большой и чистой любви. Четвертую версию — как оно было на самом деле — нельзя доверить пергаменту. Есть в мире типусы, которые взломают любой шифр и любое отпорное заклятие, а человек отнюдь не считал себя достаточно умелым специалистом, чтобы поставить поистине Неснимаемый Наговор. Такие чары уничтожали саму запись, но расшифровке не поддавались. Конечно, когда-нибудь он напишет все как было. Когда-нибудь. Но не сейчас. Корбулон шел теперь широким шагом, выглядывая достойный столичного кентавра трактир или постоялый двор. …А себя все равно не переделаешь, устало думал человек. Сквозь выспренную вязь строчек для труппы Сакки, сквозь фальшивый надрыв восьмистиший, любимых герцогом д’Эпре, сквозь розовые сопли, предназначенные баронессе Шатиньи, прорывалось что-то другое, чеканный лад простых слов о том, как человек и болотный див сошлись в честном, один на один, бою, потому что мир для них оказался слишком мал. И никто не мог ни отступить, ни сдаться. Болотник мучил, убивал и пожирал потому, что такова была его природа, определенная Незримыми Богами. А человек, сочинитель… он пришел по многим причинам. И объяснение, данное им Корбулону… разумеется, не могло оказаться всей правдой. А коленки у сочинителя весьма негероически тряслись от страха. …Конечно, если уж не врать ни тайному своему читателю, ни самому себе, то кое-что придется признать. Корбулон не так уж неправ. Писать об истребителях всяких вредоносных существ и ни разу самому не замарать руки кровью чудовищ — можно, конечно, но… Циничное объяснение — правдивые баллады легче продать. Разумеется, если аккуратно оную правду дозировать. А вот растолковывать, зачем человеку потребовалось загонять в бутылочку душу убитого болотника… на этот вопрос сочинитель старался не отвечать даже самому себе. — Здесь, брат-в-духе, — решительно заявил вдруг кентавр, сворачивая в поспешно распахиваемые челядью высокие ворота. — Вполне прилично. Они достойны меня принять. Сомневаюсь, конечно, что здесь найдется настоящая стойка для кентавров, но… Человек не стал слушать. Слуги действительно набежали со всех сторон, видать, заведение было дорогим и не могло похвастаться избытком клиентов. Впрочем, ни на какое иное Корбулон бы и не согласился. Криков о том, что о нем совершенно не думают и что с ним не считаются, хватило бы надолго. — Ну а теперь-то почему мы не можем вернуться в столицу? — ныл на следующее утро кентавр, после того как Ким решительно направился не на торный тракт, а на малоприметную стежку, что вела к дальнему лесу. — Ты испытал все, что хотел, брат-в-духе. Убил болотника. Доказал — себе, всем. Ей, наверное, тоже доказал. — Ей я должен доказать совсем другое. — Слова падали тяжело и хмуро, чародей даже не смотрел по сторонам, предоставив Корбулону выбирать дорогу. — Чго стал иным. Что ложь мне отвратительна. Что никогда бы не поступил так снова. Но… такое уже никогда не докажешь, брат-в-духе. Она была права. Хорошо, что бокал в лицо не выплеснула… — Не сделала бы, — уверенно заявил кентавр. — Презрение и равнодушие, брат-в-духе, вот что тебя добило. Пощечина или там вино в физиономию — это признаки сильного чувства. А когда на тебя смотрят с легкой гадливостью, как на насекомое, вроде тех, что я давлю копытами… о, вот тут, брат-в-духе, мы, мужчины, можем горы свернуть и вверх ногами поставить! — Я не переворачивал никаких гор. Жил как живется. До той поры, пока… — Пока не решил, что надо попробовать крови? Ах, брат, брат мой, мы, кентавры, навеки связали свою судьбу с родом человеческим, наша магия без вашей — ничто, как и ваша — без нас; и я могу сказать тебе: не тот хороший сказитель, кто пишет о том, что видел, а тот, кто напишет о невиданном, им самим не испытанном так, что люди о том забудут. И даже не задумаются. Но куда ж мы теперь едем-то? — Пока ты, брат, отсыпался, я поговорил кое с кем. Здесь еще есть болотники. Чего, собственно, и следовало ожидать. Они всегда кучно селятся, гнездом. — Что, опять в трясину? — ужаснулся Корбулон. — Может быть. — Зачем они тебе, зачем? — страдал кентавр. — Золота ты не берешь… «Да, не беру. Только кости жертв. И еще — души дивов, если, конечно, у них это настоящие души, а не алхимический туман». — Вообразил себя непобедимым, да-а? Решил, что ты есть великий маг, победитель нечисти? Обо мне ты, конечно, не думал, ну совсем, ну ни на полстолечка! — обиженно и плаксиво затянул человекоконь. Ким не отвечал. Корбулон стенал, скулил, однако послушно нес седока все дальше и дальше от оживленной дороги, приличных таверн, гостеприимных постоялых дворов и приятного общества кентаврих. Деревенька им попалась совершенно захудаленькая. С трудом верилось, что всего в полудне пути отсюда — большой тракт. Низкие, соломой крытые избенки с подслеповатыми окнами, покосившиеся, скривившиеся; тощие свиньи; поджарые, словно для бегов готовящиеся куры; худые псы, тотчас поднявшие жуткий перебрех. — Эй, почтенный! — окликнул Ким первого попавшегося мужичка, босого, в худой серой рубахе и латаных-перелатаных портах — Тут у вас, говорят, болотник завелся? Житья не дает? — Не дает, мил-человек, как есть не дает! — Мужичок поклонился. Ким не носил герба, следовательно, к благородному сословию не принадлежал. — Детей ворует, аспид, — добавил он, глубокомысленно поковырявшись в носу. — Хотя это ишшо што, детей-то настругать… на стадо нападает, коров да овец в лес к себе уманивает… Ким кивнул, обрывая излияние: — Где ваш старшина?.. …Деревенский старшина обитал в избе лишь чуточку побольше и почище, чем у остальных. Он долго и нудно перечислял свалившиеся на село беды, после того, как «при дедах наших» болотный див поселился на ближнем бучиле. Ким терпеливо слушал, Корбулон, просунувший голову в окно — тоже, хотя и состроил жутко капризную и недовольную мину. — Дорогу-то сможете показать, почтенный? — наконец спросил Ким. — Дорогу-то? Отчего ж не показать, господин маг, благодетель наш. Вот только от комеса вечор гонец прискакивал, рек, мол, едет сюда самознаменитейшая истребительница нечисти, какие токмо бывают. Ездит, грит, на черном единороге, волосы — что твое золото, по ветру летят… Как бы, господин маг, чего не вышло, потому как рек гонец, шоб мы, мол, ничего б не делали. А мы што? Мы и не делаем. И отцы наши со дедами… Все ждали, когда помощь придет. А тут эвон как, сразу двое… — Так, — с непроницаемым лицом сказал Ким. — И когда ж следует ждать… сей знаменитой истребительницы? — Со дня на день, грят… — Вот и хорошо, брат-в-духе, поедем отсюда! — обрадовался Корбулон. — Да. — Ким поднялся. — Ты прав. Поедем. — Я ж совсем иное имел в виду! — плакался кентавр, пробираясь глухой чащей. — Ой! Аи! Царапаются! — Пригибайся, — посоветовал маг. — Тогда и царапаться не станет. — Ага, пригибайся… а кто будет болотника для своего неугомонного брата-в-духе искать? Раз дорогу нам не показали? Да и чего ты спешишь-то так? Тем более… гм… такая встреча могла бы получиться… Она б приехала, вы б… — Умолкни. Прошу. — Вот так всегда, всегда-всегда. Затыкают рот, слова сказать не дают… Все, приехали. Вон за той островиной. — Кентавр остановился как вкопанный. — Ох, брат-в-духе, что ты делаешь, что делаешь! Сам же говорил, половину эликсиров растратил, с чем на дива-то пойдешь? — Вторая-то половина осталась, — Ким спешился, поддернул латанный железом плащ, шагнул к трясине. — Жди меня здесь, брат. Как и в тот раз. — Куда ж я денусь! — Корбулон проводил человека скорбным взглядом. — О, злая, злая судьбина! За что страдаю, за что терплю муки?! Я, созданный для творчества, для вдохновения… Не слушая, Ким шагнул в болото. Здесь тоже были гидры и перекрытый заплотами-засеками островок. Во мху то и дело попадались белые кости — останки скота, выманенного сюда мелким дивовым прислужьем. Человеческих, по счастью, не было. Ким шел, мрачно опустив голову, и думал совсем не о болотнике. Та, что ездит на черном единороге, будет здесь. Совпадение? Невероятно. Она здесь… из-за него? Тоже нет. Его пути никто не знал. Он потряс головой и решительно полез через засеку. Им овладевала веселая злость, когда получается решительно все, а как — потом ни за что не объяснишь и не повторишь уже. …Над развороченной ямой, совсем недавно бывшей болотной хаткой хищного дива, медленно поднимался плотный сизый дым. Ким закашлялся, кое-как прикрываясь рукавом. Все то же самое. Яма. Кости. Золото. Див попался какой-то мелкий, примученный, словно не пошла ему впрок выманенная крестьянская скотина. Газыри Кима опустели окончательно. Однако в заветной бутылочке, что на груди, бьются, разрывая бесплотные рты в немом вопле, плененные им души болотников. …Вместе с Корбулоном они выбрались на торный тракт. Кентавр радовался предстоящему возвращению, словно ребенок, и потому болтал без умолку. Ким молчал, не снимая ладони со склянницы-тюрьмы. Двое. Двое болотников. А нужно двенадцать. И Корбулон… Действительно бесчестно таскать бедолагу по этим местам. Но баллада — или пьеса — и в самом деле получится. Испытано на себе. Осталось только поискуснее переврать все пережитое. Включив сюда и слух о готовом вот-вот появиться черном единороге и его знаменитой наезднице. Они остановились в первом попавшемся трактире. Ким ел принесенное, не разбирая вкуса. Из головы не шел рассказ деревенского старшины. Был вечер. Ким вышел на крыльцо, застыл, запрокинув голову, задумчиво глядя на звезды. Они видят и помнят все — и твою подлость они запомнили тоже. Ничего нельзя исправить, ничего нельзя переделать — это словно медленно действующий яд. Что-то горячо толкнуло в грудь, заставляя поднять голову. И — замереть, до боли стиснув кулаки. Презрительно игнорируя кинувшихся к нему конюхов, через двор горделиво шествовал черный, как ночь, скакун — настолько плавно и настолько бесшумно, что казался призраком, а не живым существом из плоти и крови. Грация его движений выглядела иномировой, он даже не шел, он струился сквозь ночь, темнее самого непроглядного мрака, и глаза сияли словно две ярко-алые рубиновые звездочки. — Брат-в-духе… — потрясенно пробормотал Корбулон, с трудом обретая дар речи. — Это же… это же… — Самонадеянный кентавр казался сейчас потрясенным до глубины души. — Черный единорог, — докончил за него чародей тоже дрогнувшим голосом. — Она здесь. — Корбулон попятился. — Она нашла тебя!.. — Нет. — Киму хватило сил по крайней мере казаться равнодушным. — Не мы. Болотники. — С которыми ты что-то сделал! — взвизгнул Корбулон. — Ох, брат, брат-в-духе, говорил же я тебе, что… Перед животным, пронзая плоть темноты, плыл острый витой рог, свитый из алого и золотого пламени. По рогу то и дело прокатывались огненные волны, не дававшие, однако, никакого света. Могучая магия разливалась вокруг, и ее ощутили все, от мала до велика. Взвыли цепные псы, поджимая хвосты и пятясь от страшного пришельца, коты с яростным шипением метнулись прочь, норовя забраться повыше; заволновались, заржали кони в обширных стойлах, и последними отступили люди, поддаваясь завораживающему видению — черный единорог казался глашатаем неведомых бедствий, предвестником орды голодных демонов, по всеобщему поверью, только и ждущих момента для прорыва в привычный людям мир. На спине единорога, в высоком седле по-мужски сидела девушка, словно облитая иссиня-черным шелком. И как белое пламя, по плечам ее рассыпались светлые, очень светлые волосы. Острый подбородок, мягкая линия скул, большие глаза, что, казалось, светятся изнутри. На левом бедре висела легкая изящная сабля-котур, справа — игольчатый кинжал, и рукоятка еще одного торчала из-за голенища высокого сапога. — Небеса и драконы… — бормотал кентавр. — Посмотри только на ее перстень. Четыре карата, не меньше, и это конечно же из Светящихся Стрекоз, восемьсот гранов чистого золота каждый, а эфес, эфес, ты только глянь, смарагды, и я никогда не видел ничего подобной чистоты… Брат, брат, мне нужно… Зло кося алым глазом, черный единорог остановился прямо против Кима и Корбулона. Кентавр тотчас попятился. Ким примирительно развел руки. Глядеть в глаза наезднице он избегал. — У меня есть к вам несколько вопросов. — Девушка говорила холодно и равнодушно. — Благоугодно ли будет вам ответить на них добровольно? — Д-да, конечно, — хрипло ответил Ким. — Спрашивай…те. Наездница не спешивалась. — По слову моего Совета я прибыла в эти места, дабы положить конец расползанию болотников. — Девушка холодно смотрела поверх головы Кима, цедила обкатанные, мертвые слова, гладкие, словно ледышки. — Заметив чужое вмешательство во мне порученное дело, обязана была произвести расследование, как и сообщить о том факте предмету оного. — Готов ответить посланнице Совета, — формальной фразой ответил и Ким, прячась за ней, словно за последним щитом. — Что вы взяли в логове болотника? — Ни… — Ким запнулся, сжал кулаки. — Взял. Но не материальное. То, что нельзя продать. Меня нельзя обвинить в присвоении клада. — Никто и не собирается. — Черный единорог переступил копытами, заставив Кима попятиться. — Что с душой болотника?! Где она, а?! Ей положено девять дней крутиться вокруг разоренного гнезда. А ее нет и в помине. Мой кристалл ничего не видит. И я — ничего не чувствую. А ужу меня, поверьте, нюх на этих бестий… выработанный. Где ж она? Ничего не подскажете, господин сочинитель, внезапно сменивший профессию? Сочинитель вздохнул, распустил завязки грубой кожаной куртки. Всадница с шипением выдохнула сквозь зубы, едва завидев оплетенную бутылочку. — Не удивляюсь. Даже не спрашиваю, как это удалось, о сем осведомятся другие. Но вы, господин сочинитель, неужели не понимаете, чем рискуете? Что, если он вырвется на свободу? — Не вырвется, — по-мальчишески насупился Ким. — Один раз, — сухо сказала воительница, — я имела глупость вам поверить, господин сочинитель. Второй раз не выйдет. — Я… — И не надо называть меня по имени, — резко перебила она. — Хорошо, — покорно ответил маг. — Он действительно не вырвется. Я все-таки не только сочинитель. Во всяком случае, учился. Алхимия. Начинал как составитель эликсиров. Некогда болотники распространились чуть ли не до самой столицы, заплели все паутиной, так что выжигать пришлось всем магическим гильдиям вместе. И чародеев все равно не хватало. Требовалось оружие, которым даже неграмотный пейзанин смог бы защитить себя. Такие эликсиры в свое время и были разработаны. Я лишь поднял старые рецепты. — В том числе и для удержания души болотника в заточении? — В том числе и… — кивнул Ким. — И для чего же? Какой с них прок, кроме опасности упустить со всеми вытекающими? — Прок? Никакого прока. На полку поставить. Пусть рожи корчат. Заслужили. — Не будем говорить, кто и чего заслуживает, — оборвала его наездница. — Держать души болотников дома на полочке — несусветная глупость. — Вы хотите отнять их у меня? — Я не надзирательница. — Лицо всадницы дрогнуло от обиды. — Я истребляю нечисть. Отбирать — предназначение совсем иных. — Тогда чем еще я могу помочь высокому Совету? — Честным — хотя бы раз — честным ответом на прямой вопрос. — Глаза оставались презрительно сощурены. — Честный ответ вам или Совету? — Совету. И мне. Не стоит нас разделять. Ким вздохнул: — Хорошо, я отвечу. Болотники… это, собственно, могли бы быть даже и не болотники, какая-то другая нечисть… — Только не надо врать, — перебила воительница. — Я… виноват, — Ким опустил голову, развел руками. — Я знаю, что не должен… — Раз не должны, то и не говорите. — Воительница оставалась прежней, холодной и неприступной. — Ответьте на вопрос. — Мы так и будем говорить здесь? На виду у всех? — Мне здесь нравится больше. Как и моему единорогу. — Хорошо. — Маг развел руками. — Я… не хочу врать. Иду к Поэтическому Меду. Наездница откинулась в седле, тонкие пальцы сжались на изумрудном эфесе. — К Поэтическому Меду… — процедила она сквозь зубы. — Как же, наслышана. Легенда старая, красивая, нечего сказать. Живет где-то в горах некий великан, имя его в разных версиях варьируется. В тайной кладовой хранит он Мед Поэзии, и кто сумеет добраться до него и сделать хоть глоток — тот станет величайшим из поэтов. Гм… в вашем случае — понимаю, вполне понимаю. Бездарность — она всегда бездарность. Вы пишете очень плохие книги, господин сочинитель. Те, что «любовь-морковь», для труппы Сакки. Ким глубоко вдохнул и выдохнул. — Те, что для «знатоков и ценителей» — не лучше, — безжалостно продолжала воительница, — что ставит баронесса Шатиньи. Маг ответил не сразу. — Да, есть неудачные, — выдохнув, признался он, стараясь не выказать обиды. — Или, скажем лучше, неважные. Зато удается сделать кое-что другое. «Переломанные кости», например. Или «Смерть считать не умеет». На сцене не ставились, к постановке не предлагались. Распространяются в списках. Ценимы многими искушенными читателями. Да и вы тоже… — Этого мы касаться не станем, — отрезала всадница. — Значит, собрались за Поэтическим Медом… что ж, уложения Совета сему не препятствуют. Однако хранение души оного болотника… кстати, он там один? — Нет, — мрачно сказал Ким. — Я еще одного прикончил. Точеный подбородок воительницы вздернулся. — Интересно, конечно, господин сочинитель, где и как вы разузнали точное местонахождение… — Ничего особенного, — пожал плечами Ким. — Я ведь учился у великого Септимуса… — Не может быть! — Отчего ж нет? Разве не были его первые вещи совершенно провальными? Разве не освистывала его публика? Разве не впал он в совершеннейшую нищету, подумывая о самоубийстве? И разве не был допущен он в архивы Совета, когда некая добрая душа устроила его туда переписчиком? — Продолжайте! — Септимус и нашел там пергамент. Старый-престарый, со списком легенды и подробной картой. Анонимный автор уверял, что нашел дорогу, однако не смог пробиться к Меду. Септимусу терять было нечего, он бросил работу, запасся эликсирами, и добился успеха. Недаром после возвращения стиль его изменился до неузнаваемости, а «Голубку» играют до сих пор, хотя прошло уже тридцать пять лет… — И все это он открыл вам? — Я был с ним, когда он умирал. Не знаю, почему он решил мне признаться… — Септимус был гением, — ледяная броня не давала трещин, — настоящим гением, и «Голубка»… — Вы вольны мне не верить… — Да уж, трудновато будет. А взглянуть на сей пергамент?.. — Его у меня нет, — повесил голову Ким. — Опасаясь, что драгоценное свидетельство может быть утеряно, похищено, я из страха, что меня опередят, зазубрил все приметы наизусть, оставив оригинал в столице… — Очень на вас похоже, — презрение, казалось, сейчас хлынет через край. — Впрочем, благодарю за добровольное признание, — прежним, холодно-формальным голосом проговорила она. — Это вам, бесспорно, зачтется. Действительно, зачем еще может потребоваться сочинителю нечисть? А ведь в трех списках предания прямо говорится: «Дверь к Меду Поэзии откроет сосуд зачарованный, души трех убиенных тварей нелюдских содержащий»… — Хранение души убитого болотника не запрещено никакими эдиктами, — негромко, но упрямо отозвался маг. — Этоопасно, не спорю… также, какхранение меча. — Меч не выйдет из повиновения владеющего им. — Но его могут украсть. — Не собираюсь вести здесь философические диспуты. Где был убит второй болотник? — Местные называли это место Гнилой Гатью. Не знаю, я лично никакой гати там и в глаза не видел. День пути по тракту на… — Благодарю за разъяснения, я знаю дорогу, — убийственно-вежливо отозвалась воительница. — Я… свободен? У посланницы Совета ко мне больше нет вопросов? — Вы предупреждены, — нехотя проговорила всадница, — об опасности хранения при себе душ, принадлежащих уничтоженной нечисти. Эдикт Совета объявляет все, взятое чародеем, — кроме золота, кое принадлежит его величеству, — его добычей, имея в виду, конечно, ингредиенты или артефакты… — Я смогу представить доказательства, что души болотников являются таковыми. — Не сомневаюсь. Вам врать не впервой, господин сочинитель. Ким опустил голову. Возразить нечего. — Желаю счастливого пути, милостивый государь. Надеюсь, после обретения вами Поэтического Меда ваши… творения станут хоть чуточку лучше. Черный единорог захрапел и шагнул в сторону. Наездница вытянулась струною на его спине, зло вцепилась в поводья, лихо гикнула — ударили копыта, ярко сверкнул рог, и диковинный зверь мигом исчез в темноте, одним легким прыжком перемахнув закрытые по ночному времени ворота. Вот так оно все и кончается, Ким… Поздно просить прощения и унижаться. Ты сам виноват, ты, и никто другой. Живи с этим. Живи с позором. И скажи спасибо: ты вышел во двор без своих эликсиров, один взмах сабли — и остался бы с поросячьим обрубленным носом, например. И было бы поделом. Не надейся, кстати, что «она поехала за мною!». Тэра — действительно одна из лучших, а болотники и впрямь замучили, словно в стародавние времена, когда составлялись позаимствованные им рецепты и эликсиры. — О чем ты думаешь, брат-в-духе? — осторожно осведомился Корбулон, все это время простоявший тише воды ниже травы. — И что она говорила о Поэтическом Меде? Не может быть, ведь это же просто метафора, народная история, выдумка чистой воды… — Кое-кто из осведомленных, — хрипло ответил Ким, все еще глядя вслед растаявшему в ночи черному единорогу, — считают его отнюдь не выдумкой. — И ты, ты, брат-в-духе, — задрожал кентавр, — собираешься отправляться за ним?! В те самые горы? И меня тащить?! — Тебя не потащу. Сможешь вернуться в столицу. Поспеешь как раз к осенним ристаниям. — И выставлю себя на осмеяние и позор за то, что оставил своего брата-в-духе?! — так и взвился Корбулон. — За что обижаешь, брат, за что позоришь?! Неужто за невинную любовь мою к толике заслуженного комфорта?! — Нет, — отвернулся Ким. — Но там горы. Тебе не пройти. — Пройду! — возмутился кентавр. — Предки мои Серые горы переходили — золото искали… — Так ведь нет его там, то всем известно. — Тогда еще не знали! В общем, я иду. До конца! — со слезами в голосе провозгласил Корбулон. — И пусть сгину я на заснеженных перевалах, пусть кости мои достанутся тварям горным и хищным птицам, но никто не сможет обвинить меня, что бросил я своего брата-в-духе, с кем шел по жизни от младых ногтей! — Спасибо, брат. — Слова кентавра были смешны и пафосны, такого постеснялись бы и в «народной» труппе маэстро Сакки, но голос у Кима все-таки дрогнул. — Дорога дальняя, — деловито заявил кентавр. — Потребуется много поклажи. Так что я завтра поутру найду нам… того, спутницу. — Как тебе будет угодно, — улыбнулся маг. — А дорогу ты, конечно, знаешь. — В голосе Корбулона не было и тени сомнения. — Нет, конечно. — Как это «нет»?! — ахнул кентавр. — Дружище, я ведь не допущен и не приобщен ни к каким тайнам. Как бы мне самому ни хотелось. — Постой, брат-в-духе, — пробормотал сбитый с толку Корбулон. — А зачем же ты сказал… — Чтобы она поверила, — Ким с тоской опустил голову. — А правда выглядит куда невероятней лжи. — Ты же обещал… ты же говорил… — Кентавр явно осуждающе глядел на своего спутника. — Говорил. Но уже ничего не исправишь и не сделаешь. Такие, как Тэра, — прямы, как меч. Не лгут сами и не переваривают чужого вранья. Но и не всегда поверят, если… в общем, бездарь вроде меня только и может, что идти за «гениальностью». — Так что же, нет никакой карты? Великий Септимус ничего не передавал? — Нет конечно же, — вздохнул Ким. — Хотя, брат-в-духе, это неплохая основа для новеллы. — Для новеллы? — Конечно. Вот послушай: когда я стану — если стану — писать обо всем этом, то сделаю так, чтобы слушатель поверил — сперва мой герой — обыкновенный спаситель мира, каких много в нашем жанре. Священный долг его — истреблять нечисть, собирать души их, дабы и в самом деле открыть некий зачарованный покой, где, охраняемый демонами, хранится какой-нибудь артефакт. Ну сам знаешь, эмеральдовый меч, кольцо там или еще что-нибудь. Такая же ерунда. Потом я повел бы сюжет так, чтобы показалось — нет, плевать этому герою на судьбы мира и всех его, мира, окрестностей, а пришел он сюда и впрямь за одними лишь леденящими душу подробностями, что обеспечат его балладам лучший сбыт, а пьесам — большие сборы. Для пущей важности вплел бы я сюда и третий слой — вот как раз тот самый Мед Поэзии, столь удачно по ходу дела упомянутый… — Так, значит, это правда? — тотчас вырвалось у Корбулона. — Дослушай, пожалуйста, очень тебя прошу. Написал бы я об этом Меде, хранимом древними силами в тайном месте, поведал бы о дорожных приключениях — ну, как водится, две-три схватки, одна скоротечная и несчастная путевая любовь, — привел бы героя к месту… В канонической версии, по-моему, драгоценный котелок охраняла дюжина демонов, состоявшая на службе у того великана… описал бы их всех, саму схватку, гибель друзей и, наконец… вот он, Мед. Сделай глоток — и ты первый среди поэтов. Без труда, без усилий, просто так, от небес. — А дальше? — А дальше… Дальше, брат-в-духе, случилось бы то, ради чего все это стоит рассказывать. Отказался бы герой от добычи. Не омочил бы он губ в том самом Меду. Завалил бы вход в пещеру камнями и следы затер на вечные времена. — Что ты хочешь сказать?.. — Что не шел и не иду я добывать никакого Меда. Тэре — солгал, признаюсь. Что вещи она мои бранила… я знаю, что всем мил да хорош не будешь, как та же Септимусова «Голубка». Но все равно не пойду. И никакой сочинитель не пойдет. Если, конечно, носит в себе хоть каплю… не знаю, искренности, наверное. — А бездарность? Ведь пойдет, правда? И добудет Мед, и сделается первым… — Если бездарность, Меду глотнув, сделается первым среди поэтов… что ж, сперва, наверное, будет радоваться. А потом от тоски наложит на себя руки. Потому что всегда будет помнить себя настоящего. Такого, каким был до того, как испить этого самого Меда. И будет знать, что все, им написанное — это не он. Не им выношено, не им сказано. Пусть даже самыми разгениальными стихами. Выжжет Мед его душу изнутри, выжжет и пожрет. Не надо нам такого подарка. Его и добывать не стоит. Уж как пишу, так и буду. Пусть кое-кто от моих баллад нос морщит и лицо воротит — да зато они мои, все мои, от начала до конца, необманные. Понимаешь меня, брат-в-духе? — Кажется, да, — тихо кивнул кентавр. — Пойдем, брат, спать. Не спрашиваю даже, куда завтра направимся… — Вызнаем дорогу — да еще одну топь навестим. — Как? Еще одну? Зачем? — Эликсиры у нас еще не кончились, Корбулон. Болотные дивы как жрали людей, так и жрут. Наверное, нельзя о спасении миров писать, если ты ни одного ребенка в своей жизни не спас. Хотя я сам долго думал совершенно по-иному. — Уж не решил ли ты, брат-в-духе, записаться в гильдию истребителей нечисти? — Нет уж, — покачал головой Ким. — Ненавижу начальство. Могу сделать — иду и делаю. Не вру. — Не врешь… — наморщив лоб и словно что-то понимая, откликнулся кентавр. — Не вру, — повторил Ким. — Не знаю, где ходил Септимус, что видел, что делал перед тем, как сесть и написать действительно гениальную «Голубку». Могу лишь догадываться. Он поднял заветную бутылочку, протянул ее кентавру. В свете факелов стало заметно клеймо — стилизованная буква «С» в обрамлении двух гусиных перьев. — Его личная печать. Это, а не «карту» он завещал мне. И сказал, что я пойму, когда она понадобится. И еще там была приписка: «Верь. Испытано на себе». |
||
|