"Заговор" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 16

Утром следующего дня нас опять навестил Иван Владимирович. Мы еще лежали в постели, отдыхая после бессонной ночи. Подьячий дождался, когда я встану и приведу себя в порядок, после чего рассказал о необычном поведении вдовы. Глебова весь прошлый день провела в слободской церкви, стояла на коленях и кричала, что ей было явление архангела Гавриила, каялась во всех смертных грехах, просила прощения не только у священников и соседей, но и у своих холопов. Потом объявила, что уходит в монастырь. Умный подьячий правильно связал мое посещение вдовы с ее духовным перерождением и пришел за объяснениями.

Сначала я хотел рассказать ему, все как есть, но по здравому размышлению решил, что молва рано или поздно дойдет до раскаявшейся грешницы, и земные причины ее просветления снизят пафос случившегося. Пришлось самому делать удивленные глаза и предположить, что всему причиной чудо. Подьячий не поверил ни одному моему слову, однако вслух усомниться не решился, а за благотворное влияние на сволочную соседку поблагодарил.

Оставив на его попечение Прасковью, я спешно поехал узнавать новости о замоскворецком управляющем. В нашей первой резиденции Ваня с Аксиньей ждали моего приезда во дворе возле избы. Вид у них был таинственный, так что уже издалека стало понятно, у них что-то случилось.

— Привезли управляющего? — спросил я, спешиваясь.

— А ты откуда знаешь? — разочаровано произнес рында, собиравшийся похвастаться сенсацией.

— По вашему виду, если бы ничего не случилось, вы бы до сих пор валялись в постели.

— Очень надо, — независимо повел плечом парнишка и добавил, — эти там ждут.

— Давно приехали?

— Под утро, они его на телеге привезли и нас к Аксиньей сразу из избы выгнали.

— Ладно, погуляйте еще немного и смотрите, чтобы к нам никто не входил.

Я передал Ване повод и пошел в избу. Там собрался весь давешний квартет. Киллеры сидели за столом, а завернутое в рогожу тело лежало у них под ногами.

— Долго тебя ждать приходится, — недовольно сказал «парламентер». — Принимай заказ, все выполнили, как обещали! Привезли живого и здорового. Давай расчет!

— Сначала посмотрю товар, а за деньгами дело не станет, — сказал я, — положите его на лавку и распакуйте.

Тело небрежно подняли с пола и бросили туда, куда я указал. Из-под рогожи послышалось мычание. Бандиты быстро сняли упаковочный материал и предъявили самого, что ни есть управляющего Ивана Никаноровича. Бедолага был так напуган, что лежал с зажмуренными глазами и не подавал признаков жизни.

— Он? — коротко спросил «парламентер».

— Он, — подтвердил я и протянул ему приготовленные деньги.

Такой быстрый расчет бандитам понравился, однако они не забыли по очереди проверить талеры на подлинность.

— Все в порядке? — спросил я.

— Если еще будет работа, ты только свистни, — ответил за всех здоровяк, — всегда поможем.

На этом наши деловые отношения оказались завершенными, бандиты один за другим вышли из избы, и я остался с управляющим. Тот продолжал лежать с зажмуренными глазами.

— Здравствуй, Иван Никанорович, — поздоровался я со старым знакомым, — милости просим к нам в гости. Да ты не бойся, открой глазки, разбойники уже ушли.

Говорил я ласково, и пленник опасливо приоткрыл один глаз. Меня он не узнал, только понял, что это какой-то другой человек, не причастный к похищению.

— Добрый человек, — умоляюще заговорил он, — развяжи меня Христа ради, сил нет терпеть.

— Как же тебя развязывать, когда ты не связан? — удивился я.

— Не связан? — повторил он, поднимая к лицу руки. — А эти где?

— Ушли, — ответил я. — Ты теперь у меня в гостях.

— Господь тебя наградит за доброту! — воскликнул он, садясь на лавке. — От лютой смерти христианскую душу спас!

— Пока еще не спас, — остановил я поток незаслуженной благодарности. — Спасать душу придется тебе самому.

Намека он не понял, засуетился, собираясь уходить. Меня же решил взять в провожатые:

— Поможешь мне домой добраться? Я тебя за то награжу!

— Что-то ты, Иван Никанорович, совсем плохой стал. Ты что думаешь, тебя сюда затем привезли, чтобы сразу домой отпустить?

— А что разве нет? — наивно спросил он.

— Конечно, нет, я тебя сюда к себе вытребовал, чтобы ты мне всю правду о себе рассказал.

Управляющий так удивился, что оторопело уставился на меня, уже совсем не понимая, что с ним происходит, и что от него хотят.

— Правду, какую правду?

— Например, как ты купеческую дочь Прасковью плохим людям продал, а ее наследную казну украл.

— Прасковью? — повторил он. — Какую еще Прасковью? Ты сам-то кто будешь?

— А ты внимательно посмотри, может быть, и узнаешь!

Только теперь у него хватило ума присмотреться. Он вздрогнул и начал отползать по лавке.

— Вот видишь, узнал! — похвалил я.

— Ты тот, который в трубу улетел? — пролепетал он.

— Тот самый, сперва, видишь, улетел, а теперь за твоей душой вернулся.

— Ш-шутишь? — пролепетал управляющий и побледнел так, будто собирался упасть в обморок.

— Какие тут шутки, ты девушку в рабство продал, а теперь даже вспомнить ее не можешь, значит, уже несколько душ погубил, что и не сосчитать! Выходит, пора тебе и со своей расстаться!

Логика у меня была железная, однако, Иван Никанорович ее не оценил, ему было не до того.

— Так ты о нашей П-прасковьюшке печешься? Ч-что же сразу-то не сказал! — заикаясь, заговорил он. — Так никто ее не продавал, померла она. Бог дал, бог и взял!

— Ошибаешься, дорогой, я ее час назад видел живой и здоровой. И она на тебя показывает. Это, говорит, Никанорыч, душегуб, меня погубить хотел!

— Врет подлая девка, зря на меня наговаривает. Это не я, а Верка, все Верка Прохорова, хозяйка моя, ее рук дело! Она ведьма! Вот тебе святой истинный крест, ведьма! Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю, это она, вражина, придумала сироту погубить! Все она одна!

— Как часто делают некоторые впечатлительные мужчины, управляющий при первой опасности сразу же свалил всю вину на женщину. Однако мне больше были интересны не продавцы, с которыми и так все было ясно, а покупатели.

— И кому Прохорова Прасковью продала?

— Знать не знаю, ведать не ведаю! — глядя стеклянными глазами, быстро проговорил он.

— Это я уже слышал, больше ты ничего не хочешь сказать?

— Господи, да сказал бы, кабы знал! Кому душа не дорога! Как я без нее жить-то буду?! — заскулил Иван Никанорович. — Разве это по-людски, жить без души-то?!

Кажется, за свою бессмертную душу управляющий переживал меньше, чем за жизнь. Пришлось попробовать подойти с другого конца:

— А кто тебе сказал, что ты будешь жить? — удивленно спросил я. — Я тебя сейчас зарежу.

В подтверждение своих слов я вытащил из ножен кинжал. Иван Никанорович что-то пискнул, потом повторил более разборчиво:

— Воля твоя, но я больше ничего не скажу. Хочешь резать, режь!

Оказалось, что и отчаянные трусы могут проявить твердость духа, особенно, если боятся чего-то больше смерти.

Понятное дело, убивать его я не собирался, пытать тем более. Нужно было придумать какой-нибудь нестандартный способ заставить управляющего во всем сознаться, но пока никаких конструктивных идей у меня не появилось.

— Ладно, — сказал я, — пока живи.

Иван Никанорович звериным инстинктом почувствовал, что я его резать не собираюсь, и тут же сел вольнее, и заговорил свободнее, даже стал угрожать:

— Вот, вот. Господь правду видит, он невинного блюдет! — напористо толковал он. — Сам за невинную кровь ответ держать будешь! Кто на меня руку поднимет, тот будет вечно гореть в геенне огненной!

Меня уже давно перестало удивлять, как часто негодяи прикрывают свои преступления и злодейства именем Всевышнего. Я не могу только понять, почему они считают себя всегда правыми. Думаю, все-таки от скудоумия, не умея или не желая понимать какую-нибудь другую правду кроме собственной, удобной им самим. Хотя, возможно, это и не тупость или психологический феномен, а обычная защита собственного эго.

Пока я его молча слушал, управляющий наглел на глазах. Лишь только он понял, что непосредственной опасности для его жизни нет, тотчас решил показать зубы:

— Глупый ты человек, хоть и знаешься с нечистым. Ты думаешь, меня всякий обидеть может? Шалишь! За мной такие большие люди стоят, какие тебе и не снились! За каждый мой волос прядь выдерут, а то и голову оторвут!

Мне он определенно начинал нравиться. Не поддавшись на прямую угрозу, теперь с головой выдавал себя хвастовством.

Увы, этой милой человеческой слабостью страдают очень многие люди, так что Иван Никанорович не был исключением из правил.

— Врешь ты все, — пренебрежительно сказал я, — кто ты такой, чтобы за тебя большие люди руку держали? Обычный холоп, только что толстую морду наел!

— Шалишь! — окончательно ожил Иван Никанорович. — Холоп я, может быть, и холоп, только человек не простой! Нет, не простой! — повторил он.

— И опять врешь, — подначивая я, — какие это большие люди станут за тебя заступаться? Болтаешь, сам не знаешь что!

Иван Никанорович обиделся, открыл было рот, уже хотел назвать имя, но опомнился и только махнул рукой:

— Не веришь, не верь, я тебя предупредил, а там как знаешь.

Теперь впору было задуматься мне, что дальше делать с этим приобретением. Держать его было негде, разве что связанным под лавкой. Я уже пожалел, что не применил агрессивную методику выколачивания сведений: запутать до полного шока, сломить волю и заставить признаться и в том, что было и чего не было. Однако момент был все равно упущен, потому пришлось идти более медленным путем.

— Ладно, не хочешь говорить, не говори, тебе же хуже, — равнодушно констатировал я. — И о хозяйке своей тоже ничего не расскажешь?

Управляющий посмотрел на меня с плохо скрываемой насмешкой.

Гуманность «следствия» вызвала иллюзию, что у него есть шансы не только спастись, но и что-то на этом выиграть.

— Чего мне с тобой говорить, теперь тебе полный конец, — с угрозой начал он. — Мои люди тебя под землей отыщут! Вези меня с почетом назад, тогда я еще, может быть, за тебя словечко и замолвлю!

— Ладно, Иван Никанорович, — примирительно сказал я, — ничего не поделать, значит, у нас с тобой дружба не получилась. Жаль, но насильно мил не будешь. Ваня! — закричал я в окно. — Неси сюда веревку, да потолще, чтобы не оборвалась!

Управляющий внимательно посмотрел на меня, немного встревожился, но пока еще продолжал держаться гордым соколом.

Я же спокойно сидел и ждал, когда парень исполнит приказ. Иван Никанорович, не заметив во мне робости, кашлянул и поинтересовался:

— А зачем тебе веревка?

— Веревка-то? Так для одного дела, — небрежно, отводя от него взгляд, ответил я, — да ты не бойся, тебя это не касается.

Скажи я обратное, он, возможно, посчитал, что его просто запугивают, теперь же смутился и не так уверенно, как раньше, продолжил стращать неминуемым возмездием:

— Не хочешь сразу покаяться, это плохо, брат. Чем дольше меня в плену продержишь, тем тебе хуже, — бормотал он, тревожно глядя на входную дверь.

— Ты же сам, Иван Никанорович, говоришь, что у меня нет выхода. Куда не кинь, всюду клин, так что же мне одному погибать? За компанию, говорят, и жид удавился.

— Какой еще жид? — всполошился он. — Не знаю я никакого жида, я православный!

— Это-то и плохо, — грустно сказал я.

— Ч-что в том п-плохого, — опять начал заикаться управляющий.

— А то, что если умрешь без покаяния, то не видать тебе рая, как своих ушей. Так и будешь до скончания века гореть в аду.

Иван Никанорович, несмотря на острый ум, логическую связь со смертью без покаяния и веревкой заметить не захотел, потребовал разъяснений:

— А почему я помру без покаяния?

— Так где же я тебе попа сейчас найду? Да и зачем это мне, ты мне ничего говорить не хочешь, а я для тебя буду на священника тратиться!

В этот момент в избу вошел мой бестолковый рында с куском веревки в руке и спросил:

— Такая подойдет?

— Я тебе что велел принести? — набросился я на него. — Я тебе сказал, что крепкую веревку нужно, чтобы не оборвалась! А ты что принес, разве такая человека выдержит?

Ваня недоуменно повертел кусок веревки в руке, не зная, что и думать.

— Ты посмотри на Ивана Никаноровича, он мужчина солидный, тяжелый, а на твоей разве что цыпленка можно повесить!

Ваня оценивающе осмотрел управляющего и, сообразив в чем дело, повинно сказал:

— Нет у нас хороших веревок, я лучше кожаную вожжу принесу, она точно его удержит, да и висеть на ней сподручнее, не так будет шею натирать.

Кожаная вожжа управляющего дожала. Он опять позеленел и его начало тошнить.

Такой изнеженности от средневековой сволочи я никак не ожидал.

— Видишь, что ты наделал! — вновь закричал я на парнишку. — Неси скорее вожжу или что хочешь, а то он нам тут все полы загадит!

Ваня кивнул и бросился вон, а Иван Никанорович повалился мне в ноги:

— Государь-батюшка, не погуби! Заставь за себя век Бога молить! Не своей волей Прасковыошку-сиротку в чужие люди отдал, попутала меня баба проклятая!

— Ладно, рассказывай все без утайки, а там посмотрим, казнить тебя или миловать!

— Миловать, государь, тебе за то на том свете зачтется!

— Ну, это еще неизвестно. Ладно, говори, только не ври, учти, времени у тебя не осталось.

— Верка Прохорова на сиротскую казну польстилась и велела девку извести!

Он замолчал. Пришлось его подогнать:

— Это я уже слышал, говори по делу, а то сейчас Ваня вернется!

Управляющий, вздрагивая от каждого шороха и со страхом косясь на дверь, начал торопливо рассказывать о том, как у крестной созрел план объявить о смерти Прасковьи и захватить в одни руки объединенное состояние обеих купеческих семей. Естественно, себе Иван Никанорович оставил роль слепого орудия коварной купеческой вдовы. Ничего необычного в этой истории не было, типичная, как говорится, «бытовуха», удивляло только изощренность исполнения. Они с крестной даже похоронили какую-то девушку в семейном захоронении, а саму сироту продали в бордель.

— Я слезами плакал, молил Верку пожалеть сироту, она на меня только ногами топала, — окончил он свой рассказ.

— А мне ваши люди сказали, что ты с Веркой живешь как с женой, и сиротскую казну вы пополам поделили, — блефовал я, наблюдая за реакцией Ивана Никаноровича.

Он вздрогнул, поглядел с ненавистью, потом закричал со слезой в голосе:

— Врут проклятые, если мне и перепало что, так одна маковая росинка, все Верка себе заграбастала. А что живу я с ней, так не своей волей, она силком заставляет!

После такого заявления мне очень захотелось ненадолго отступить от принципов гуманизма и повесить-таки Ивана Никаноровича.

— Вот такие подойдут? — спросил рында, входя со свернутыми сыромятными вожжами. — На них можно двух таких дядечек повесить, и то выдержат!

Мы с Ваней одновременно посмотрели вверх, словно прикидывая, куда можно привязать кожаный галстук. Это по понятной причине так не понравилось нашему вынужденному гостю, что он тихо завыл.

— Что это он? — спросил меня Ваня.

— Правду говорить не хочет, — объяснил я, — это его так совесть мучает.

— Не надо, пощадите, я все скажу! — попросил тот.

— Говори.

— Скажу, если обещаешь помиловать! — попытался торговаться Иван Никанорович.

— Вон туда можно привязать, сможешь под крышу залезть? — спросил я Ваню, указав на поперечную балку на самом верху.

Парень поглядел наверх.

— Лестница нужна, так не забраться.

— Тогда чего ты стоишь, иди за лестницей, что мне нут весь день с ним болтать прикажешь, у меня еще дел много.

— Пощади! — опять взмолился управляющий.

— Расскажешь все без утайки, тогда может быть и пощажу. А снова станешь врать, жить тебе осталось не больше четверти часа.

— Ве-ерка, — начал было он.

— Еще скажешь одно слово о Верке, убью! — рявкнул я.

Иван Никанорович весь съежился и посмотрел таким умоляющим взглядом, что только у каменного истукана не екнуло бы сердце. Я почувствовал себя извергом и садистом, но не смягчился. Потрясенный таким жестокосердием, он продолжил, перейдя с имени собственного на местоимения:

— Она позавидовала, что у Проньки такое богатство, вот и придумала...

— Рассказывай, что вы у Прасковьи украли.

Вот тут управляющий вполне продемонстрировал свои незаурядные способности. В перечислении имущества он сыпал мерами и суммами, как настоящий счетовод. Все-то помнил Иван Никанорович, вплоть До качества и единиц меховой рухляди, женских нарядов, товаров и утвари. Обогатились компаньоны на сиротских слезах солидно. Записать все это было не на чем, потому я старался по возможности запомнить хотя бы основные составляющие состояния своей юной подруги.

Когда управляющий перешел на несущественные мелочи, вроде домотканого холста, прервав его отчет о проделанной работе, я спросил в лоб:

— А за сколько вы продали саму девушку?

— За золотой червонец, — по инерции ответил он, понял, что проговорился и замолчал.

— Кому?

Иван Никанорович вновь умоляюще воззрился на меня и прикусил губу.

— Не скажешь?

— Нет, лучше сразу убей. Я же тебе говорил, это такие люди, узнают, что растрепал, ни мне, ни тебе не сносить головы.

— А твоя Верка их знает? — задал я очень важный в этой ситуации вопрос.

— Знает, — однозначно ответил он. — А больше ничего не скажу, хочешь вешать, вешай.

Пока я думал, что с ним делать дальше, вернулся Ваня.

— Нет у хозяев лестницы, — сообщил он, — послали мальчишку к соседям.

— Ладно, с повешеньем мы погодим. Пусть пока лежит под лавкой, а ты его будешь стеречь. Попытается бежать, руби голову с плеч.

— Как это под лавкой, а как же мы? — недовольно спросил рында.

— Что вы?

— Ну, мы с Аксиньей...

— Потерпите, а если очень приспичит, то он вам помехой не будет.

Парень недовольно шмыгнул носом:

— Может, сразу его повесим? Если так, я и без лестницы заберусь. Велико дело веревку привязать!

— Я л-лучше под лавкой, я н-не убегу! — вмешался в разговор Иван Никанорович.

— Вот видишь, — насмешливо сказал я, — он еще вам с Аксиньей из под лавки советом поможет!

— Я помогу, — не понимая, о чем идет речь, пообещал тот.

— И долго его стеречь?

— Столько, сколько нужно. Ты, парень, уже совсем обленился! — прервал я глупый спор. — Я уезжаю, так что лезь на свое место под нары, — указал я управляющему его узилище.

Как тому ни не хотелось оставаться под охраной кровожадного рынды, ослушаться Иван Никанорович не решился и, кряхтя, полез под лавку.

— Смотри, чтобы не сбежал! — предупредил я Ваню. — Упустишь, с самого шкуру спущу!

— Вот еще, упущу, скажешь такое, — пробурчал он, придерживая мне стремя.

Однако мне было уже не до него. За оставшийся День предстояло совершить еще пару подвигов, и нельзя было расслабляться.

Первым делом я посетил кабак, в котором можно было встретить кого-нибудь из холопов Прохоровой. Там на тот момент никого из знакомых не оказалось и пришлось ждать у моря погоды. К счастью пути, по которым судьба влечет людей, поддаются прогнозу. Потому и ожидание оказалось не долгим. Не успел я расположиться за общим столом с кружкой фруктового меда, как в заведение явился мой давний знакомый Митя.

Увидев меня, он так обрадовался, что в прямом смысле просиял от удовольствия. Я еще помнил, что он выкинул, когда ходил за крепкой водкой для фокуса, и на его радостный возглас ответил холодным кивком головы.

— Обижаешься? — спросил Митя, без разрешения усаживаясь рядом со мной. — Напрасно, если б ты только знал, сколько я за тебя мук претерпел!

— Знаю, выпил всю мою водку и свалился с лестницы!

Митя посмотрел на меня с таким красноречивым упреком, что другой на моем месте непременно испытал бы, как минимум, укор совести, но я нынче с самого утра был груб и бесчеловечен, потому никак на его взгляд не отреагировал.

Тогда мой бывший друг с большим интересом заглянул в кружку, оценил ее объем, облизнулся и тонко намекнул:

— Был бы жив мой тятя, я бы для тебя ничего не пожалел. Ты же сам знаешь, какой он был человек!

Я уже был сыт и Митей, и его мифическим папой, потому ничего не сказал, просто отодвинул от него подальше вожделенный сосуд. Тогда он решил подобраться ко мне с другого бока, не в прямом смысле, пересев ближе к кружке, а метафизически.

— Знал бы ты, как они меня пытали, чуть на дыбу не подняли, а я про тебя ни слова не сказал! — сообщил он. И хотя я отвернулся и его не слушал, продолжил. — Пусть меня под кнут поставят, с живого шкуру спустят, я друга никогда не предам! А помнишь, как мы с тобой в тот раз погуляли, ты до конца допивать будешь? — без паузы продолжал он поддираться к моей кружке. — Там на дне осадок, чем выливать, отдай мне.

— Хочешь выпить? — спросил я, допивая мед.

— И ты еще спрашиваешь? — воскликнул страдалец, от нетерпения начиная теснить меня на скамье.

— Сбегай за Фомой, — тогда, может, и оставлю пару глотков.

— За Фомой? За нашим Фомой? Да на что он тебе сдался? Вот уж нашел, кого привечать! Поверь мне, совсем пустой человек. Да, ты мне только скажи, да я для тебя, ну что ты хочешь! Могу, если скажешь, хоть за водкой сбегать!

— Пока сходи, позови Фому, а там видно будет.

— Так я одна нога здесь, другая там! — вскочил с места Митя. — А может, ну его к ляду, Фому-то, зачем он нам с тобой сдался, я лучше за водкой?

Пришлось показать ему кулак, после чего он мгновенно исчез. Пока Митя выполнял поручение, я наблюдал местные нравы. В медовый кабак чаще ходили люди степенные, способные оценить то, что пьют. До конца XVII века мед был лучшим русским напитком. Все иностранцы, жившие в Московии, единогласно хвалили его достоинства. Медовые напитки были двух сортов, различавшихся по способу приготовления: вареные и ставленые. Названия они получали по разным приправам, основные сорта назывались так: «Простой», «Пресный», «Белый», «Красный», «Обарный», «Боярский» и «Ягодный».

Главные составные вареных медов были сам пчелиный мед, разведенный в воде, и хмель. Их вместе варили, пока не выкипала половина раствора, потом процеживали, охлаждали и бросали для закисания кусок ржаного хлеба, натертый патокой и дрожжами. После чего давали жидкости забродить и сливали в бочки, где он настаивался до готовности. Естественно, никаких стандартов на крепость не существовало. Все зависело от количества тех же дрожжей и времени выдержки. Обычно, по моим субъективным ощущениям, она колебалась от шести до четырнадцати градусов. Это немного, но при желании и неумеренном потреблении медом можно было упиться не хуже, чем курным вином, то есть водкой.

В ожидании Фомы я поцеживал дорогой «Боярский мед», отличавшийся от других сортов количеством меда и технологией приготовления. Для него бралось медового сота в 6 раз больше, чем воды; он кис неделю, потом его сливали в бочку, где он стоял еще неделю с дрожжами. Потом его еще варили вместе с патокой. Процесс был сложный, но результат того стоил. Во всяком случае, когда появились Митя с Фомой, голова у меня была светлая, а ноги ватными.

Едва мы поздоровались с Фомой, как Митя принялся требовать заслуженную награду. Чтобы он не мешал нам разговаривать, я дал ему две медные московки. На эти деньги он вполне мог помянуть своего выдающегося папашу. Избавившись от свидетеля, я, не теряя времени, изложил Фоме свою просьбу. Она его удивила и даже немного напугала.

— Опасно это, а как народишко проведает, что тогда будет? — первым делом отказался он.

— Если у меня не получится, ты будешь не при чем, — сказал я, — а так, за пустячную работу получишь половину ефимки.

— Половину? — переспросил он. — Оно, конечно, кестно, да вдруг, что выйдет... Если бы было из-за чего рисковать...

Намек был прозрачный, но чтобы не будить излишнюю алчность, я не спешил поднимать плату.

— Так в чем риск? Откроешь нам дверь, потом за нами запрешь, и все дела. Тебя никто не видел, и твое дело сторона.

— А как управляющий узнает? Это такой гад ползучий, не приведи господи!

— Управляющий? — удивился я. — Как он, кстати, поживает?

— Он-то живет хорошо, а вот остальные из-за него плохо.

Кажется, о ночном похищении Ивана Никаноровича Фома еще не знал. Это меня удивило.

— Ладно, получишь ефимку, только дело нужно сделать так, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала!

— Обижаешь, если я за что возьмусь, то никогда не подкачаю!

В этом, имея некоторый жизненный опыт, я уверен не был. При всех несомненных национальных достоинствах, обязательность и аккуратность не самое сильное наше качество. Однако других вариантов незаметно попасть в имение у меня не было, приходилось рисковать.

— Договорились, — сказал я.

— Тогда деньги вперед, — живо отреагировал Фома.

— Деньги только после выполнения работы.

— Не доверяешь, думаешь, запью и подведу, — грустно, со скрытым упреком, констатировал он.

Именно так я и думал, но развивать тему не стал, опять-таки зная ранимость и обидчивость нашей загадочной славянской души. Что делать, если мы любим ломать и не любим строить. И еще нам очень не нравится, когда выносят грязь из нашей избы.

— Как стемнеет, жди нас возле своего лаза, — закрывая тему денег, перешел я к конкретному плану.

— Так ты не один будешь?

— Нет, не один.

Фома задумался, причем думал не просто так, а весьма выразительно. Я даже представлял, о чем.

— Больше ефимки все равно не дам, — ответил я живым словом на его тайные помыслы. — Не хочешь помочь, как хочешь, другого найду.

— Да нет, я ничего такого, мне-то что с того? Хоть артель приводи. Только вот... — начал говорить он, но не успел докончить, в кабак ввалилось сразу несколько новых посетителей. Тотчас ровный гул голосов смолк, и повисла напряженная тишина. Смысл общего молчания был прост, что это, мол, за чучела явились в наши Палестины.

Чучела, в количестве пяти человек, громко переговариваясь на одном из славянских языков, заняли свободный стол и оглядывались в поисках полового. Одеты оны были почти как легко вооруженные европейские рыцари, но более ярко и живописно.

— Эй, пся крев, — окликнул один из них официанта на вполне приличном русском языке, — подай все, что у вас есть тут самое лучшее!

Половой издалека поклонился и исчез. Поляки были изрядно пьяны, самоуверенны и внутренне агрессивны. Безоружные московиты угрюмо наблюдали, как иностранцы нагло ведут себя в их родном кабаке, но до времени терпели глумление над своим национальным достоянием. Межу тем рыцари завели громкий разговор по-польски, что еще больше сгустило общую атмосферу недовольства. Хотя отдельные слова русским были понятны, но общий смысл разговора терялся в шипящих звуках непривычной речи и воспринимался, как явное издевательство.

— Ох, как мы их сейчас будем бить! — с вожделением сказал Фома, выражая общее чувство, охватившее мирных московских обывателей.

Относительно того, кто кого будет бить, я, так как он, — уверен не был. Поляки были одеты в легкую парадную броню, но вооружены, что называется, до зубов, саблями и боевыми топорами, что делало русский четырехкратный численный перевес эфемерным. К тому времени, когда половой принес рыцарям заказ, отдельные горячие головы уже нетерпеливо привставали со своих скамеек, словно всматриваясь в непрошенных гостей. Те, в свою очередь, понимали, что здесь скоро начнется, и вызывающе поглядывали на восточных братьев.

Времени на глупые разборки у меня не было, но и смотреть безучастно на готовящееся кровопролитие я не мог. К тому же резня вполне могла лишить меня необходимого помощника, Фома уже изнывал от нетерпения почесать кулаки.

Дегустация панами напитков на какое-то время отдалила неминуемый финал, но лишь на время. Когда гости утолили первую жажду, рыцарь в собольей шапке с бритым подбородком и вислыми усами картинно оперся локтем на стол, сел боком и принялся с явным вызовом оглядывать посетителей. Кончилось это тем, что он подобрал себе условного противника и начал пристально рассматривать здорового парня в красном кафтане.

Тот встретил вызывающий взгляд и в свою очередь уставился на поляка. Какое-то время они играли в переглядки, после чего пан презрительно сплюнул на пол.

Такое поведение по любым канонам можно было посчитать оскорблением. Парень так и это и понял, он начал медленно вставать. Поляк довольно ухмыльнулся и поднялся ему на встречу. Мне это совсем не понравилось. Русский был безоружен, а пан, как только встал во весь рост, сразу же взялся рукой за эфес сабли.

Честно говоря, к Польше и полякам я отношусь хорошо, никакой идиосинкразии к помощникам Лжедмитрия у меня не существовало, но в данном случае пан рыцарь был явно не прав.

— Погоди, — сказал я Фоме и подошел к забияке. Рыцарь оказался примерно моего возраста, не очень крепок, но самоуверен до предела.

— Ясновельможный пан хочет помериться силами? — вежливо спросил я.

Появление нового лица крайне заинтересовало зрителей. Тем более, что на мне были надеты кольчуга и бухарский шлем, а на боку висела сабля. Поляк смерил меня презрительным взглядом. Моя кольчуга, по его мнению, не шла ни в какое сравнение с его дорогим нагрудным панцирем, а сабля в простых кожаных ножнах — с его золоченым эфесом и украшенным самоцветами оружием.

— Ты московит? — спросил он, горделиво подбоченившись.

— Московит, — подтвердил я.

Поляк рассмеялся мне прямо в лицо и по-польски обратился к товарищам. То, что он им говорил, в специальном переводе не нуждалось, все было понятно и так. Меня уничижительная характеристика никак не заела, я спокойно ждал, когда он выговорится.

Наконец, унизив меня в глазах товарищей, он повернулся ко мне:

— Пан хочет драться?

— Пану пшешко едно (все равно), пан может и подраться, — ответил я, использовав случайно пришедшее в голову польское выражение.

На задиру такой лингвистический ход произвел впечатление, он решил, что я знаю польский язык и понял все, что он тут обо мне наговорил товарищам, потому дальше он изъяснялся по-польски. Из того, что он говорил, я половину не понял, но смысл уловил, панам не нравилось в Московии, и они тосковали о родине. Какая связь между ностальгией и пьяными дебошами, он не объяснил. Пока усатый красавец высказывался, я вспомнил строки из стихотворения Пушкина «Клеветникам России», вполне подходящие к нашему случаю:

Надо сказать, в нем Александр Сергеевич, на мой взгляд, сильно перебрал с патриотизмом. В его время спор между Россией и Польшей, и правда, был не равный, причем не в пользу последней. Что же касается «кичливого ляха» и «верного роса», такие эпитеты вообще вне критики. Хотя у нас задиристым паном именно так и получилось. Я невольно улыбнулся сравнению.

— Пану смешно? — подозрительно спросил поляк, по-своему поняв мою улыбку.

— Я хочу посмотреть саблю пана рыцаря, — сказал я, уводя его со скользкой темы взаимных насмешек.

— Саблю? — переспросил тот, сбиваясь с агрессивного настроя.

— Мне кажется у ясновельможного пана рыцаря дужо добри штал, — польстил я.

Против такого хода «кичливый лях» не устоял, тотчас обнажил клинок и передал мне для осмотра. Все присутствующие — и поляки, и московиты — столпились вокруг стола, осматривая и оценивая оружие. Сабля у пана и правда была хорошая.

— А какая сабля у ясновельможного пана? — в свою очередь спросил поляк.

Начался осмотр моего оружия. О ссоре и назревающей драке все давно забыли.

— А теперь давайте выпьем за приязнь и дружбу! — предложил я и кивнул половому, чтобы тот принес меда.

Я рассчитал, что против такого клича не сможет устоять никакой славянин, ни восточный, ни западный, и оказался прав. Кичливые ляхи тотчас пригласили московитов за свой стол, широкие москали, не скупясь послали половых за новыми кружками, и начался праздник международной солидарности трудящихся.