"Время Бесов" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 4

Пока Телегин не передумал и не изобрел какую-нибудь пакость, я пошел разбираться с нашими продуктами Обе мобилизованные продотрядом женщины толклись возле своих подвод, не рискуя оставить их на разграбление коммунарам. Я рассказал им, как обстоят дела, и предложил утром ехать обратно.

— Зачем утра ждать, мы сейчас же и уедем! — сказала одна из них, по имени Дарья.

— Куда же ехать на ночь глядя, да еще без дороги, — возразил я. — Завтра утром поедете. И я, если получится, вам помогу.

— Нет, нам помощи не нужно, мы сейчас хотим, — вмешалась вторая и, не теряя времени, начала разворачивать последнюю подводу.

— Да как же вы со всем обозом вдвоем справитесь, мы и сюда-то еле добрались? — удивился я.

— Как-нибудь доберемся, своя ноша не тянет!

— По дороге легко доедем, — объяснила Дарья. — Спасибо тебе, мил человек, за все. Будешь в наших краях, как родного приветим.

— Почему же мы сюда по бездорожью ехали? — задал я наивный вопрос.

— Потому берегом и ехали, что не всякому дорогу знать нужно.

Уговаривать их остаться на ночь я не решился. К утру «политическая ситуация» запросто могла измениться и неизвестно в какую сторону. Помог повернуть подводы и связать их в один большой обоз. Мы попрощались. Я забрал свой сверток с одеждой и оружием. Потом подумал, что такой объемный пакет неминуемо вызовет нездоровый интерес коммунаров, и остановил готовую тронуться в обратный путь Дарью.

— Даша, передайте это на хранение Ивану Лукичу, я, как только смогу, за ним заеду.

Дарья согласно кивнула, и женщины спешно отправились в обратный путь.

Проводив их до околицы, я вернулся в церковь и разыскал продотрядовцев, устроившихся на ночевку в притворе. В комнате со сферическим сводом стояли сколоченные из старых досок в два яруса нары, на колченогом столике в углу горела керосиновая лампа Ивана Лукича. Все были в верхнем платье и, то ли от холода, то ли по куражу, в шапках. В углу комнаты кучей лежали узлы с их «личным имуществом».

Продотрядовцы уже где-то достали выпить, в помещении витал тяжелый сивушный дух. На мой приход никто не обратил внимание. Разговор шел о превратностях судьбы. Один из уголовных ругал командира Порогова за излишнюю жадность. Мне это было слушать неинтересно, и я сразу же спросил, у кого мои вещи.

— Какие еще вещи? — сердито сказал уголовный. — Знаешь такое слово: «тю-тю»?

Было, похоже, что первый страх у них уже прошел, и вернулась привычка человека с ружьем быть всегда правым. Во всяком случае, оценив шутку, все они дружно рассмеялись.

— Вещи отдайте! — попросил я, правда, без соответствующих строгих нот в голосе.

— Тебе сказали — «тю-тю»! Ну, и вали отседова, покуда тебе боков не намяли, — нагло высунулся один из главных подозреваемых, малорослый в кожаной куртке.

— Значит, добром не отдадите? — не вняв совету, спросил я, теперь с нескрываемой угрозой.

Смех как по команде стих. На меня смотрело четырнадцать жестких, революционных глаз.

— Ты, фершал, чего простых слов не понял? — куражась ласковой угрозой, проговорил уголовный.

— Вещи, говорю, отдайте! — не снижая, как ожидалось, напора, повторил я. — Не то…

— А если не отдадим, чего тогда будет? — с дурашливым страхом, ерничая, спросил уголовный.

— Для вас ничего, — спокойно сказал я, вынимая из-под армяка никелированный наган командира. — Для вас будет вечная тишина и покой.

Вид оружия вызвал небольшую паузу, но, мне показалось, не страха, а удивления.

— Ты, че шпалером машешь, падла! — закричал все тот же блатной, видимо, претендуя на роль лидера и пытаясь захватить в коллективе командную инициативу. — Да я тебе счас шмазь сотворю!

Он соскочил со шконки, присел на полусогнутых ногах и расставив руки, пошел прямо на меня. Я, ничего не говоря, прицелился и спустил курок. Грохнул непривычно звонко прозвучавший в закрытом, сводчатом помещении выстрел. Взвизгнула, рикошетя от стен, пуля. У блатного слетела с головы шапка, и он медленно осел на пол. Никто не пошевелился.

— Ну, — спросил я, оглядывая застывшую компанию, — с кого начнем?

Желающих не оказалось, и я навел револьвер на главного подозреваемого.

— Думаю, ты будешь первым.

— Ты, фершал чего, сказился? — заговорил он, расплываясь в добродушной улыбке. — С тобой чего, пошутковать уже нельзя? Васька, отдай фершалу тряпье, может, человеку не в чем показаться, вот ему и обидно!

Подозреваемый номер два, высокий мужик в рваной шинели, перекрещенной пулеметными лентами, резво вскочил с нар и, опасливо на меня оглядываясь, заспешил в угол, где лежали узлы с награбленным,

— Ты, фершал, не думай, — проговорил он заискивающе, — нам чужого не нужно. Мы это так, шутейно!

— В другой раз за такие шутки я тебе пошучу пулей в репу, промеж глаз, — пообещал я, забирая свои брюки и сюртук. — А белье где?

— Белье-то? Белье-то у Егорки, — ответил он, показывая пальцем на низкорослого.

— Быстро! — рявкнул я.

«Егорка» кинулся к узлам и, расшвыряв их по полу, добрался до своего. Я подошел к нему и, стоя боком к нарам, на которых застыли смущенные выстрелом бойцы, одним глазом смотрел, из чего состоит его личное имущество.

Любезная Полиграфу Полиграфовичу Шарикову мысль «все отобрать и поделить» особых результатов пока не давала. Егорка отобрал много, но имущество, в основном, пустяшное, вроде женских сарафанов и стоптанных сапог, Зачем ему было нужно все это тряпье, мне осталось неизвестно. Тем более, что крайне интересовало собственное белье. Оно тотчас нашлось, свернутое в особый узелок.

— Прими, товарищ фершал, — торжественно проговорил он, как личный дар передавая мое украденное исподнее, — все как есть в сохранности, ничего не пропало!

Возможно, я проявил вопиющую невоспитанность, но, забрав вещи, даже не поблагодарил их добросовестного хранителя. Правда, это Егорку не очень огорчило, когда я вышел из церковного предела и пошел искать укромный уголок переодеться, он догнал меня и, таинственно подмигивая, сделал деловое предложение:

— Товарищ фершал, если вы Леньку Порогова шлепнете, то ты отдай мне его сапоги, а я тебе за то дам оченно интересную картинку с голой барыней.

В подтверждении своих соблазнительных слов он вынул из кармана кожанки помятую фотографическую карточку сидящей над обрывом фигуристой женщины с романтически поднятыми к небу глазами. Под изображением была соответствующая случаю надпись: «Грустно мне без тебя!»

— Хороша? — восхищенно спросил он, вожделенно облизывая губы. — Махнем, не глядя? Сапоги у Леньки пустяшные, а мне лестно!

На этой минорной ноте мы с ним разошлись. Я отправился по своим делам, а Егор вернулся к товарищам.

Коммуна имени «Победы мировой революции» расположилась в бывшем здании церкви, ныне храме культуры. Спали коммунары на топчанах в двух приделах, а трапезную устроили в алтаре. Разыскивая место, где можно переодеться, я попал на приготовление к ужину. Столы стояли под иконостасом, на котором обычно помещаются иконы деисусного чина.

Однако, икон там не было. Вместо лика спасителя на центральном месте висел портрет бородатого мужика со славянской разбойничьей рожей. Я сначала подумал, что это Емельян Пугачев или Стенька Разин, но надпись под ним объясняла, что это никто иной, как сам товарищ Карл Маркс. По сторонам от него, вместо ликов Богородицы и Иоанна Предтечи, помещались вырезанные из газет изображения товарищей Ленина и Троцкого.

Там уже собралась вся коммунистическая компания В середине стола в знакомой мне кожаной тужурке и студенческой фуражке расположился товарищ Бебель. Поменяв свою рваную шинель на командирскую кожу, внешне он очень выиграл, но оставался все таким же простым и доступным товарищем, как и раньше. Увидев меня, он приветливо помахал рукой и пригласил к столу. Я не стал чиниться и устроился на свободном месте в самом его конце.

Обозрев готовых к ужину коммунаров, товарищ Август откашлялся и произнес речь:

— Товарищи, — сказал он громким отчетливым голосом, — позвольте дебаты по поводу ужина считать открытыми!

Говорил он, как я уже отметил, громко, а иностранное слово «дебаты» произнес еще громче, чем простые русские слова и как-то более значительно.

— На повестке дня у нас два вопроса, пшенная каша и морковный чай. Кто за то, что подтвердить, прошу голосовать.

Над столом взметнулся частокол рук. Товарищ Август кивнул и признал голосование единогласным.

— Теперь предлагаю в ознаменование и вообще спеть наши любимые революционные песни, — предложил он и безо всякого голосования затянул «Варшавянку». Коммунары подхватили мелодию польского композитора Вольского и от начала до конца пропели революционную песню, переведенную на русский язык товарищем Глебом Кржижановским.

Месть беспощадная всем супостатам,

Всем паразитам трудящихся масс,

Мщенье и смерть всем царям-плутократам,

Близок победы торжественный час,

— пел слаженный хор коммунаров и кончил бескомпромиссным припевом:

На бой кровавый,

Святый и правый,

Марш, марш вперед,

Рабочий народ!

Я, как и все, включился в общий хор и получил заряд революционного подъема. После «Варшавянки» товарищ Август (Телегин) Бебель завел новую революционную песню «Красное знамя», на слова все того же товарища Глеба Кржижановского, будущего автора плана ГОЭЛРО. В этом шлягере тех лет мне больше самого очень насыщенного и содержательного текста понравился припев:

Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!

Над миром знамя наше реет,

И несется клич борьбы, мести гром,

Семя грядущего сеет

Оно горит и ярко рдеет,

То наша кровь горит огнем,

То кровь работников на нем

Окончив песню такими многозначительными словами, товарищ Август Телегин-Бебель пригласил присутствующих садиться. Все разом опустились на скамьи и выставили перед собой приготовленные ложки. Зрелище получилось красочным, не хуже чем выполнение команды почетного караула: «Смирно! На караул!».

После того, как революционные обряды были соблюдены, две стряпухи принесли пять бачков с пшенной кашей и расставили из на столах так, чтобы на каждый бачок приходилось примерно по десять едоков, независимо от возраста и пола. Коммунары со своими ложками замерли по стойке «Смирно».

— Да здравствует мировая революция! — провозгласил все тот же товарищ с двойной фамилией и оригинально окончил поклонением революционным святыням: — Во имя товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, аминь!

Услышав последнее слово команды, коммунары жадно, с революционным задором набросились на кашу. Я, честно говоря, еще не так оголодал, чтобы соревноваться с ними на равных и вяло черпал из общей кастрюли сухую, несоленую, к тому же недоваренную крупу. Мне компанию составила сидящая немного поодаль, на другой стороне стола, товарищ Ордынцева, Он ела тоже как-то вяло, даже механически, без интереса к самому процессу. Однако, как мне показалось, не от партийного пренебрежения к каше, а исключительно из-за погружения в глубокие думы о мировой революции и счастье простого народа.

С едой коммунары покончили молниеносно. Вторым блюдом кухарки подали ведра с морковным чаем. Когда едва теплый напиток был допит, товарищ Август вновь встал на своем месте и предложил товарищем спеть новую песню. Возражений не последовало, и хор затянул очередную запевку о тяжелой народной судьбе. В этом революционном шедевре не столько призывалось к кровопролитию, сколько давилось на жалость.

Кто дал богачам и вино и пшеницу

И горько томится в нужде безысходной?

— вопрошали друг друга коммунары и, в конце концов, сами же отвечали:

Победа за нами, за силой народной,

Победа близка, пролетарий голодный!

Окончив и эту песню, голодные пролетарии встали из-за стола и мирно разошлись по своим спальням. Я подошел к товарищу А. (Телегину) Бебелю поинтересоваться, откуда у него взялись малиновые штаны и кожаная куртка командира Порогова. Однако, товарищ Август, опережая мой вопрос, возможно, отчасти неуместный в присутствии представителя Губкома товарища Ордынцевой, сам заговорил на тему командира:

— Ты был прав, товарищ Алексей, фальшивый продотрядовец Порогов оказался зловредной контрой и тайным наймитом капитала! — громко сказал он.

— Да ну? — удивился я. — Как же это выяснилось?

— Он, понимаешь, попытался взорвать нашу коммуну! Пришлось шлепнуть его на месте! Это надо же, сколько ненависти к революционному пролетариату у тайных врагов советской власти!

— Так-таки и пытался? — поразился я коварству врага. — А сапоги его где?

— Зачем они тебе, товарищ Алексей? На них места живого нет.

— Мне мои жмут, а его будут в самый раз.

— Жмут? Дай я померю, может, мне окажутся впору! — обрадовался коммунар.

— С тебя и так хватит, — наклонившись, сказал я ему на ухо.

— Сапоги, говоришь? — не расслышав моей последней реплики, переспросил товарищ Август. — Сейчас пошлю товарища бабу сбегать, она принесет.

— О каких сапогах, вы говорите, товарищи? — вмешалась в разговор Ордынцева.

— Это мы так, о своем, Ну, и как вам нравится, товарищ Ордынцева, наша коммуна?

— Многое нравится, однако, не все, товарищ Телегин. Мне кажется, что у вас еще мало политпросвета.

— А это что? Не политпросвет? — удивился коммунар, указывая на портрет заросших основоположников и слегка обросших последователей. — Товарищи смотрят и проникаются.

— А почему за обедом вы даже не упомянули о положении на фронтах гражданской войны и международном положении?

Товарищ (Телегин) Бебель сразу не нашелся, что ответить. Однако, подумал и пообещал:

— Мы учтем вашу самокритику, товарищ Ордынцева и впредь завсегда.

— Где мне можно переночевать? — прервал я неприятный для коммунара разговор.

— Везде, где твоя душа пожелает, товарищ Алексей. Где нравится, там и лягай. Вот, можешь вместе с товарищ Ордынцевой устроиться в гостевой комнате. Ты, товарищ Ордынцева, не против?

— Нет, конечно, — удивленно ответила она. — Раз товарищ член революционной партии, то чего же я буду против? Мы заодно можем дискутировать о политических платформах.

— Вот и хорошо, — обрадовался товарищ Август, — тогда товарищ Ордынцева тебя и проводит, а мне еще нужно готовить идейную политработу на завтрева.

Не успел я еще раз напомнить ему про сапоги Порогова, которыми почему-то заинтересовался малорослый комбинатор, как коммунар с озабоченным видом оставил нас. Ордынцева строго взглянула на меня и пригласила следовать за собой. Мне стало любопытно, что представляет собой пламенная революционерка в неформальной обстановке, и я пошел за ней следом.

«Гостевая комната» помещалась в маленькой комнатушке, бывшей ризнице. Мы вошли, и там сразу же стало тесно, Как и все остальные помещения в коммуне, ризница была обставлена самодельной мебелью. В углу притулился колченогий столик, сделанный из полуметровой иконы и разной толщины ножек. На нем стоял заплывший воском огарок свечи. Остальную часть комнатки занимал широкий топчан, застланный соломой.

— Вот здесь я и ночую, — сообщила Ордынцева.

Топчан был один, и я, честно говоря, удивился, что она согласилась приютить меня на ночь. В комнатушке оказалось не холодно и товарищ Ордынцева сняла с себя комиссарскую кожанку и кумачовую косынку, после чего осталась в мужской красноармейской форме.

— Устраивайся, товарищ Алексей, — сказала она будничным, даже домашним голосом, — мне нужно выспаться. Завтра у меня тяжелый день.

— Отвернись, товарищ Ордынцева, — попросил я, — мне нужно переодеться,

— Это еще зачем? — искренне удивилась она. — Откуда у тебя, товарищ, такая мелкобуржуазная стеснительность?

— Ну, мы, все-таки, особы разного пола.

— Мы в первую очередь товарищи по классовой борьбе, а уже потом мужчины и женщины! Или ты думаешь по-другому?

Я думал именно по-другому и даже попытался представить, что у нее скрыто под мешковатой, солдатской одеждой Однако, понять это оказалось совершенно нереально. Единственным признаком пола оказалась нежная девичья щечка, с бледной от недоедания кожей и большие карие глаза с темными кругами.

— Мне придется совсем раздеться, — предупредил я. — Если тебя, товарищ, это смущает, лучше отвернись

— Мне всё равно, — ответила она, садясь на край топчана — Мы с тобой, товарищ, по вопросам тактики находимся на разных партийных платформах, поэтому половой контакт между нами исключен.

— Ну, если смотреть с такой точки зрения, тогда и говорить не о чем, — сказал я, и, перестав обращать на нее внимание, скинул с себя грязные обноски.

Однако, Ордынцева не отвернулась, напротив пристрастно меня разглядывала, что стало понятно после ее замечания:

— Ты, товарищ Алексей, не похож на пламенного революционера. У тебя на теле мелкобуржуазный жирок.

— Где это ты у меня видишь жир! — возмутился я, поворачиваясь к ней,

— Настоящие революционеры должны быть худыми, кожа и кости, а ты вон какой гладкий!

— Следи за своим телом, и тебе будет не стыдно раздеваться перед посторонними, посмотри, на кого ты похожа, даже непонятно, сколько тебе лет, сорок или пятьдесят! — намеренно, чтобы уколоть, накинул я ей лишний десяток лет.

Ордынцева меня окончательно разозлила своей принципиальной «революционностью» и, вообще, мне уже надоело сдерживаться и валять с этими идиотами дурака. Эсерка молча проглотила пилюлю, и только когда я уже кончил переодеваться, сказала:

— Мне двадцать один год.

— Сколько!? — совершенно непроизвольно воскликнул я, чем добил ее окончательно.

— Сколько слышал, — ответила она — Для революционера главное, не как он выглядит, а то, что у него внутри!

— Ну, тогда и вопросов нет, как выглядишь, так и ладно. Главное, что внутри тебе все шестьдесят. Да ты не тушуйся, товарищ Ордынцева, лучше учи устав своей партии,

— Я и не тушуюсь, — ответила девушка чуть дрогнувшим голосом, — Для революционера важна не внешность, а содержание. Новые люди будут искать друг в друге не мещанскую красоту, а внутреннюю гармонию

— Вот здесь ты права, внутренней красоты у тебя столько, что ты можешь спокойно спать в одной постели с посторонним мужчиной, и он к тебе пальцем и не прикоснется Ты поддерживаешь новые теории о взаимоотношении полов?

— Я все революционные теории поддерживаю

— Вот и прекрасно, будете делать девушкам дефлорацию на торжественных митингах и публично случать их с достойными партийцами. А тебе за заслуги в политпросвете старшие товарищи подберут идеологически проверенного самца, и он оплодотворит твое революционное лоно,

— Товарищ Алексей, мне начинает казаться, что ты не революционер, а совершенно враждебный элемент!

— Это почему?

— Ты говоришь совсем не по-революционному!

— Как думаю, так и говорю, и мне непонятно, товарищ Ордынцева, на каком основании ты присвоила себе право судить, что правильно, что нет,

— На правах пролетария! — ответила она.

— Это ты-то пролетарий? Или твой товарищ Телегин пролетарий? Да вы оба мелкобуржуазные вырожденцы и тунеядцы! А ты еще, скорее всего, дочь какого-нибудь действительного тайного советника, которой захотелось поиграть в революционную свободу. Вот ты и носишься с дурацкими идеями и морочишь всем голову своим политпросветом.

— Откуда ты узнал про моего отца? У меня с ним нет ничего общего!

— Вот видишь, ты уже и от отца отреклась. Птицу видно по полету, прочитала, небось, «Овода» и решила, что в революции и есть высшая романтика.

— Да, прочитала! Это моя любимая книга!

— Только не учла, что оводы — это такие поганым мухи, которые кусают полезных людям коров и лошадей.

— Я не буду с тобой спорить, товарищ, но выводы сделаю и просигнализирую в твою партийную ячейку!

— Сигнализируй, — сердито сказал я, — только не забывай, что иногда всем, даже пламенным революционеркам, следует мыться.

Последний удар ее добил, и даже в тусклом свете воскового огарка было видно, как Ордынцева вспыхнула.

— Я, я, — начала она, — я, думаю, что .,

— Я не знаю, о чем ты думаешь, и знать не хочу Нам с тобой все равно не по пути.

Отбрив Ордынцеву, я задул свечу и лег на топчан, предоставив ей устраиваться в темноте. Она пошелестела одеждой и прилегла с самого края. Я отодвинулся к стене и повернулся к ней спиной. Какое-то время было совсем тихо, потом послышались еле слышные всхлипывания. Я никак на это не отреагировал и нарочито ровно задышал, чтобы она думала, что я уже сплю. Вскоре всхлипывания стали чуть громче. Ордынцева плакала так горько и по-детски, что я не выдержал и повернулся к ней:

— Ну, что ты разнюнилась, что случилось?

Ордынцева не ответила и замолчала, Однако, я чувствовал, как от ее сдерживаемых рыданий под нами дрожат нары,, Пришлось истратить спичку и зажечь свечу Девушка лежала ничком, уткнувшись лицом в прелую, вонючую солому, на которой мы спали, и горько, беззвучно плакала, Женские слезы, как всегда, сначала меня рассердили, потом заставили раскаяться в грубости и вызвали жалость. Как успокаивать революционерок, я не знал, поэтому начал гладить ее плечо и бормотать невразумительные, утешительные слова. Только потому, что она расплакалась, признавать правильность ее «политической платформы» у меня не было никакого желания. Все эти взбесившиеся борцы за революционность и народное счастье меня уже достали.

— Ладно, девочка, извини меня, я был не совсем прав, — в конце концов, сказал я.

— Почему, не прав? — воскликнула она. — В том-то и дело, что прав! А я самая обыкновенная дрянь!

С этим трудно было спорить, но уже то, что она заговорила человеческим голосом, многого стоило,

— Как тебя угораздило вляпаться в революцию, да еще на стороне эсеров? — спросил я, чтобы как-то ее отвлечь. Слушать исповеди и выяснять всю ночь отношения у меня не было никакого желания.

— Ты был прав, к нам на дачу каждое лето приезжал студент и привозил запрещенные книжки. Я прочитала «Овода» и возненавидела тиранов…

— Понятно, студент тебя соблазнил и втянул в подпольную работу.

— Нет, он был не такой, он женщинами не интересовался. К тому же я была совсем еще девчонкой. И вообще, его волновала только революция. Потом его казнили, — неожиданно кончила она свою романтическую историю.

— За что?

— За теракт. Они с товарищами совершил покушение на жандармского генерала. Я посчитала, что должна отомстить за него. Так и стала революционеркой. Как раз в это время произошла Февральская революция, власть захватила буржуазия…

— Тебя как звать? — спросил я.

— Товарищ Ордынцева.

— Фамилию твою я знаю, имя у тебя есть?

— Есть, Даша, только так меня уже давно никто не зовет.

— Так вот что, Даша, давай сейчас поспим, а утром решим, что тебе нужно делать дальше. И запомни, если останешься в эсерах, тебя большевики через пару, тройку лет расстреляют, как нечего делать.

— Что ты такое говоришь! — воскликнула Ордынцева. — Мы же союзники!

— Когда делят власть или деньги, про друзей и союзников забывают. Не веришь, прочитай, как проходила французская революция. А у нас все получается жестче. Представь, что будет, если тебе что-то придется делить с Телегиным? Он за красные штаны и кожаную куртку сегодня застрелил человека. Правда, такого же мерзавца, как и сам, но это не суть.

— Как застрелил?

— При тебе же разговор был, что бывший командир продотряда пытался бежать.

— Но ведь он был врагом революции!

— Все, — устало сказал я, — давай обо всем поговорим завтра.

— А можно, товарищ Алексей, я лягу к тебе поближе, а то мне холодно. Ты не думай, у меня только голова немытая, это чтобы, ну, понимаешь, чтобы товарищи не думали…

— Понятно, чтобы не приставали. Ладно, ложись, утро вечера мудренее.

Мы обнялись, чтобы было теплее спать, Даша еще несколько раз всхлипнула и мирно засопела.