Шервуд Андерсон Ну и дурак же я

То, что случилось, было для меня тяжелым ударом пожалуй, самым тяжелым, какой когда-либо на меня обрушивался. А главное, все вышло из-за моей же глупости. Даже сейчас, когда я иной раз об этом думаю, мне хочется плакать, ругаться, колотить себя самого. Может быть, теперь, когда прошло уже столько времени, мне станет легче, если я расскажу, как я тогда опростоволосился.

Это началось в октябрьский день, около трех часов, когда я сидел на трибуне ипподрома в городе Сендаски, штат Огайо. Сейчас должны были начаться осенние бега.

По правде говоря, я чувствовал себя глупо уже оттого, что сижу на трибуне. Тем летом я вместе с Гарри Уайтхедом и негром Бертом ушел из родного города и стал работать конюхом при одной из двух лошадей, которых Гарри готовил к осенним бегам. Мать плакала, а моя сестра Милдред — она надеялась осенью получить место школьной учительницы в нашем городке целую неделю перед моим уходом бушевала и кричала на весь дом. Обе они считали позором, что один из членов семьи станет; конюхом при беговых лошадях. Милдред, мне кажется, даже боялась, как бы это не помешало ей получить должность, которой она так давно добивалась.

Но, в конце концов, должен же я был работать, а никакой другой должности не подвернулось. Здоровенный девятнадцатилетний верзила не может, слоняться по дому, ничего не делая, а наниматься косить лужайки у богатых людей или продавать газеты мне было не по возрасту. Такую работу, всегда перехватывала мальчишки помоложе меня, наниматели жалели их за малый рост. Я знал такого парнишку: ему поручали косить лужайки и чистить водоемы, потому что он всем рассказывал, будто хочет заработать деньга на учение в колледже, и я, бывало, не спал по ночам, думая о том, как бы мне изувечить его и при этом самому не попасться. Я мечтал, что он угодит под телегу или на голову ему свалится кирпич, когда он будет идти по улице. Впрочем, не о нем сейчас речь.

Я стал работать у Гарри и очень полюбил Берта. Мы чудесно ладили. Это был огромный негр с ленивой, вразвалку, походкой и с добрыми, ласковыми глазами, но когда дело доходило до драки, он мог бы постоять за себя не хуже самого Джека Джонсона {известный чемпион по боксу, негр}. На его попечении был Буцефал, рослый воротной иноходец, который мог пройти, милю за две минуты девять или десять секунд, а я ухаживал за небольшим жеребцом по имени Доктор Фриц, который, в ту осень выигрывал все заезды, когда Гарри хотел, чтобы он пришел первым.

В конце июля мы уехали из дому в товарном вагоне вместе с нашими лошадьми, после этого до конца ноября кочевали с одних бегов на другие и с одной ярмарки на другую. Славное это было времечко, поверьте мне! Иногда я думаю, что мальчики, которые воспитываются дома и не имеют таких чудесных друзей, как этот негр Берт, которые ходят в школу и потом в колледж, никогда ничего не воруют, не выпивают помаленьку и не учатся ругаться у ребят, знающих в этом деле толк, которые не пригуливаются перед трибунами в рубашке с короткими рукавами и грязных рейтузах, в то время как трибуны полны разодетой публики, да что об этом говорить! — такие молодые люди вообще ничего не знают, у них просто, случая нет что-нибудь узнать.

Зато я узнал многое. Берт научил меня чистить лошадей скребницей, перевязывать им ноги, после бегов прогуливать их и множеству других полезных вещей, которые каждый должен знать. Берт умел бинтовать ноги лошади так ровно, что если бы не разница в цвете, вы подумали бы, что это не повязка, а кожа лошади, к тому же я уверен, что будь Берт белым, он стал бы знаменитым наездником и достиг бы таких же высот, как Мэрфи, Уолтер Кокс и другие.

Черт возьми, какая замечательная была жизнь! В субботу или в воскресенье приезжаете вы в главный город какого-нибудь округа; ярмарка начинается в ближайший вторник и длится до вечера пятницы. Доктор Фриц бежит, скажем, во вторник и показывает две минуты двадцать пять, а в четверг Буцефал побивает всех иноходцев в открытом заезде. У вас остается уйма свободного времени, вы слоняетесь по городу, прислушиваясь к разговорам о лошадях, и видите, как Берт сшибает с ног какого-то болтуна, который очень уж разошелся. И узнаете многое о лошадях и людях и запоминаете такие вещи, которые, если вы человек с умом и способны переварить все, что слышали, видели и чувствовали, не раз пригодятся вам в жизни.

А потом, в конце недели, когда бега заканчиваются и Гарри спешит домой, чтобы заняться своей конюшней, вы с Бертом запрягаете своих лошадок в тележки и едете к месту следующих состязаний, едете медленно, в свое удовольствие, чтобы лошади не перегрелись, — и так далее, сами понимаете!

Ах, великий боже! По краям дороги растут орешник, бук, дуб и всякие другие деревья, на них бурые и красные листья, и пахнут они так хорошо! А Берт поет песню, которая называется «Глубокая река», а из окон фермерских домов выглядывают девушки. Ну, чего стоят против всего этого ваши колледжи! Я-то знаю, где я получил образование!

И вот, скажем, в субботу под вечер на вашем пути попадается этакий городишко, и Берт говорит: «Давай, остановимся здесь», и вы так и делаете.

Вы отводите лошадей на постоялый двор, кормите их, достаете из сундучка свою лучшую одежду и наряжаетесь.

В городе полно фермеров, которые таращат на вас глаза, — понимают, что вы при беговых лошадях состоите. Многие мальчишки никогда раньше не видели негра и разбегаются в страхе, когда вы двое появляетесь на главной улице.

Это было еще до сухого закона и всякой такой чепухи, и вот вы двое отправляетесь в салун, и вокруг вас собираются зеваки, и среди них всегда кто-нибудь делает вид, — будто понимает в лошадях. Он заводит разговор и начинает задавать вопросы, а вам остается только врать сколько влезет про ваших лошадей. Я обычно говорил, что эти два коня мои собственные. Вдруг кто-нибудь предлагает: «Не хотите ли стаканчик виски?», и Берт скосит глаза и этак важно процедит; «Ну; уж ладно, я человек сговорчивый, разопью с вами четвертушку». Эх, черт, хорошо!

Но не об этом я хочу вам рассказать. В конце ноября мы вернулись домой, и я обещал матери навсегда расстаться с беговыми лошадьми. Иногда приходится обещать матери кучу всяких вещей только потому, что она ничего в них не понимает.

Однако получить в нашем городе работу было ничуть не легче, чем тогда, когда я уехал с Бертом. Я отправился в Сендаски и нашел, там очень хорошее место по уходу за лошадьми, принадлежавшими одному человеку, который давал напрокат экипажи с упряжкой, содержал транспортную контору и склады, торговал углем, а также занимался покупкой и продажей недвижимостей. Место это было очень хорошее: кормили вдоволь, каждую недели давали свободный день, спал я на койке в большом сарае, и вся-то работа была — насыпать овес и задавать сено здоровенным конягам, которые на бегах не обогнали бы и черепахи. Я был доволен и мог посылать деньги домой.

И вот, как я уже сказал вам, когда в Сендаски начались осенние бега, я отпросился у хозяина и решил пойти. В полдень я надел свой лучший костюм, коричневый котелок, купленный в прошлую субботу, и стоячий воротничок.

Прежде всего я пошатался по городу в компании франтоватых молодых людей. Я всегда говорил себе: «Надо показать себя, каков ты есть», и так я и делал. В кармане у меня было сорок долларов, и я отправился в большой отель Уэст-хаус и подошел к стайке, где продавали сигары. «Дайте мне три сигары по двадцать пять центов?» — потребовал я. В вестибюле отеля и в баре толкалось множество наездников и посторонних людей и всяких разряженных приезжих из других городов, и я затесался между ними. В баре мне попался на глаза парень с тросточкой и с шикарным галстуком бабочкой; мне тошно было смотреть на него. Я люблю, чтобы мужчина был одет как мужчина, а не нацеплял на себя бог весть чего. Поэтому я довольно грубо отпихнул этого парня в сторону и потребовал себе виски. Он посмотрел на меня так, будто хотел огрызнуться, но передумал и ничего не сказал, а я выпил еще рюмку, просто чтобы показать ему, что я собою представляю, и вышел. Не торопясь, зашагал я к ипподрому. Я был один, но не скучал, и когда пришел туда, купил себе отличное место на трибуне, но только не в ложе: это уж значило бы слишком важничать.

И вот я сижу на трибуне, очень довольный, и посматриваю вниз на конюхов, выводящих лошадей, на их грязные рейтузы и конские попоны, наброшенные через плечо. Точно так выглядел я сам весь прошлый год. Мне нравилось сидеть здесь в полном параде, но точно так же мне нравилось быть там внизу и поглядывать вверх на разодетых зевак, чувствуя себя ничуть не менее значительной особой. И то и другое одинаково хорошо, если правильно рассудить. Я это часто говорю.

Ну, так вот, на трибуне прямо передо мной сидел молодой человек, примерно моих лет, с двумя девушками. Это был славный молодой человек. Похоже из тех, что ходят в колледж, а потом становятся адвокатами, или редакторами газет, или еще чем-нибудь в этом роде, но он не задавался. Хорошие ребята попадаются и среди тех, кто ходит в колледж, и вот он был одним из таких.

С ним была его сестра и еще одна девушка, и вот его сестра стала оглядываться через плечо, и ее глаза сначала случайно, — она вовсе не думала заигрывать, не такая это была девушка, — стали встречаться с моими.

Знаете, как это бывает! Ах, что это была за девушка, просто персик! На ней было легкое платье из какой-то голубой ткани; оно казалось простеньким, но было хорошо сшито, и все такое, я в этих вещах разбираюсь.

Когда она посмотрела мне прямо в глаза, я покраснел, и она тоже. Никогда в жизни я не видел такой милой девушки. Она не важничала и могла говорить без грамматических ошибок, не напоминая при этом школьную учительницу. Я хочу сказать, что девушка была первый сорт. Я думаю, ее отец был человек состоятельный, но не такай уж богач, чтобы она от этого стала задирать нос. Может быть, он был владельцем аптеки, или мануфактурного магазина, или еще чего-нибудь такого. Она не говорила мне об этом, да я и не опрашивал.

Если уж на то пошло, так моя родственники тоже в грязь лицом не ударят. Мой дед был родом из Уэльса, и там, в Англии, он… впрочем, это к делу не относится.

Первый заезд окончился, и молодой человек, сидевший с девушками, покинул их и пошел ставить на лошадь. Я понял, что он собирается сделать, хотя он не болтал, не шумел и не рассказывал всем кругом, какой он знаток лошадей. Не такой он был человек! Потом он вернулся, и я слышал, как он сказал девушкам, на какую лошадь он поставил. Начался заезд, они привстали с мест и волновались и горячились, как все люди, когда играют на бегах и видят, что лошадь, на которую они поставили, плетется в хвосте, а они надеются, что она вдруг вырвется вперед, чего никогда не случается, потому что в ней уже нет прежнего задора.

А потом вскоре вывели лошадей для следующего гита, на одну милю, и я увидел знакомую лошадь. Она была с завода Боба Френча, но хозяином ее был не он, а мистер Матерс из города Мариетты, штата Огайо.

У этого мистера Матерса была куча денег, ему принадлежали угольные шахты или что-то в этом роде, а где-то в штате у него было великолепное имение, и он был помешан на породистых лошадях. Но он был пресвитерианин* {пресвитериане — пуританская религиозная секта, отличающаяся фанатизмом и запрещающая своим последователям всякие «мирские» увеселения}; пресвитерианкой, да еще более строгой, чем он, была и его жена. Поэтому он никогда не выпускал лошадей на бега под своим именем, и ходил слух, что подготовив рысака к бегам, он передавал его Бобу Френчу, а жене говорил, будто продал коня.

Итак, Боб получал лошадей и делал с ними что хотел. Его нельзя за это порицать, я, по крайней мере, никогда его не порицал. Иногда он хотел выиграть, а иногда нет. В то время, когда я ухаживал за лошадьми, это меня не касалось. Я только старался, чтобы моя лошадь могла хорошо бежать и, если нужно, могла вырваться вперед. И вот, как я уже сказал, Боб участвовал в этих бегах с одной из лошадей мистера Матерса по кличке Бен Ахем, быстрой как молния. Это был жеребец, и его рекорд был две минуты двадцать одна секунда, но он мог сделать и две минуты восемь или две минуты девять.

В прошлом году, когда мы с Бертом ушли из дома, о чем я вам уже рассказывал, у мистера Матерса работал негр, приятель Берта. И вот однажды, когда наши лошади были свободны от бегов на ярмарке в Мариетте, а наш хозяин, Гарри, ушел к себе домой, мы с Бертом навестили этого негра.

Там все, кроме него, ушли на ярмарку, и он водил нас по всему шикарному дому мистера Матерса, и они с Бертом приложились к бутылке вина, которую мистер Матерс прятал от жены в шкафу в своей спальне, а потом негр показал нам этого конягу Бен Ахема. Берту всегда ужасно хотелось стать наездником, но едва ли он мог этого добиться, потому что он был негр, а тут они с приятелем вылакали целую бутылку вина, и он был под мухой.

И вот тот, другой негр позволил Берту вывести Бен Ахема и сделать на нем милю на ипподроме, который мистер Матерс устроил здесь же на ферме лично для себя. Но тут вернулась домой единственная дочь мистера Матерса, девушка болезненная и не очень красивая, и нам пришлось наскоро водворить Бен Ахема обратно в конюшню.

Я рассказываю вам это только затем, чтобы вы хорошо все поняли. В тот день, когда я был на ярмарке в Сендаски, тот молодой человек с двумя девушками сильно волновался: ведь он при них проиграл свою ставку. Вы знаете, что делается с парнем в подобных случаях! За одной из девушек он ухаживал, а другая была его сестрой. Я это сообразил.

«Ах, черт возьми, — сказал я себе, — надо его выручить!»

Когда я тронул его плечо, он очень вежливо повернулся ко мне. И он и девушки были милы со мной с самого начала и до конца. Я их ни в чем не виню.

И вот, когда он повернулся ко мне, я шепнул ему несколько слов про Бен Ахема.

— Не ставьте на него ни цента в первом заезде, потому, что он будет плестись, как вол, запряженный в плуг, но когда первый заезд кончится, идите прямо в кассу и выкладывайте хоть все деньги, — вот что я ему сказал.

Ну, знаете, никогда я не видел, чтобы человек держал себя любезнее, чем этот парень! Рядом с той девушкой, с которой я дважды встретился глазами, причем, оба мы покраснели, сидел какой-то толстяк; и что бы вы думали, сделал мой молодой человек? Он повернулся к толстяку и попросил его поменяться со мной местами, чтобы я мог сидеть в их компании!

Ах, черт возьми! Вот повезло! Значит, я буду сидеть с ними. Но каким же я был болваном, что ходил в этот бар в Уэст-хаусе и, увидев там какого-то хлыща с тросточкой и в дурацком галстуке, хватил две порции виски, только чтобы порисоваться!

Конечно, теперь когда я буду сидеть рядом с девушкой и дышать ей в лицо, она почувствует запах виски. Я готов был вышвырнуть самого себя с трибуны прямо на трек и гнать кулаками по всему ипподрому. Я побил бы при этом все рекорды, какие любая из лошадей могла, поставить в этом году.

Ведь девушка эта была не какая-нибудь замухрышка! Чего бы я не дал за палочку ароматной жевательной резины, или за мятную лепешку, или за кусочек лакрицы. Хорошо еще, что у меня в кармане были те три двадцатипятицентовые сигары. Одну из них я предложил молодому человеку, а другую закурил сам. Тогда толстяк встал, мы поменялись местами, и я опустился на скамью рядом, с девушкой.

Они представились мне. Оказалось, что невесту молодого человека зовут мисс Элинор Вудбери, она была дочерью фабриканта бочек из местечка Тиффин в штате Огайо. Самого молодого человека звали Уилбер Уэссен, а его сестру мисс Люси Уэссен.

Вероятно, именно то, что у них у всех были такие шикарные имена, выбило меня из колеи. Конечно, парень, раньше работавший конюхом при беговых лошадях, а теперь присматривающий за лошадьми человека, который дает напрокат экипажи и содержит транспортную контору и склады, такой парень ничем не лучше и не хуже других. Я об этом часто думал и говорил вслух.

Но вы знаете, какова молодежь! Было что-то особенное и в ее милом платьице, и в ее милых глазах, и в том, как она перед тем взглянула на меня через плечо брата, и как я в ответ взглянул на нее, и как мы оба покраснели.

Не мог же я доказать ей, какой я простофиля, правда?

И вот я свалял дурака. Я сказал, что меня зовут Уолтер Матерс и я живу в городке Мариетта, штата Огайо, а потом я стал плести такое, что вы и представить себе не можете. Я уверял, что Бен Ахем принадлежит моему отцу, который временно дал его Бобу Френчу, потому что наша семья очень гордая и никто из нас никогда не участвует в бегах, по крайней мере под своим именем. Я сочинял без удержу, а они все наклонились ко мне и слушали, и у Люси Уэссен блестели глаза, а я все врал и врал.

Я рассказывал о нашей ферме в Мариетте, о больших конюшнях и об огромном каменном доме на горе над рекой Огайо, но у меня хватило ума не слишком хвастаться. Я только намекал на некоторые вещи, а мои собеседники выпытывали у меня остальное. Я делал вид, что говорю об этом неохотно. На самом деле у моей семьи никогда не было фабрики бочек, и, сколько я себя помню, мы всегда были бедны, хотя никогда ни к кому не обращались за помощью, а мой дедушка был родом из Уэльса и там… ну, да бог с ним!

Так мы сидели на трибуне и болтали, точно знали друг друга уже много лет. Я продолжал врать и сказал, будто мой отец опасался, что этот самый Боб Френч поведет нечестную игру, и нарочно послал меня в Сендаску последить за ним. Мне удалось разузнать, добавил я, как пройдет первый заезд.

В этом первом заезде Бен Ахем будет плестись, как хромая корова, а зато потом покажет себя. В подтверждение своих слов я вытащил из кармана тридцать долларов, протянул их мистеру Уилберу Уэссену и попросил, если это его не затруднит, пойти после первого заезда в кассу и поставить эти деньга на Бен Ахема при любых встречных ставках. Сам я пойти не могу; не годится, чтобы меня увидел Боб Френч или кто-нибудь из конюхов.

Вскоре первый заезд окончился. Бен Ахем сбился на прямой, казалось, будто он не то болен, не то сделан из дерева, и пришел он последним. Тогда этот самый Уилбер Уэссен отправился к кассе под главной трибуной, а я остался один с обеими девушками, и когда мисс Вудбери на миг отвернулась, Люси Уэссен чуть-чуть тронула меня плечиком. Не думайте, что она так уж и толкнула меня. Но вы знаете, как делают девушки: придвигаются поближе, но все-таки воли себе не дают. Да вы, наверно, знаете! Ах ты, господи!

А потом они устроили мне сюрприз. Не знаю когда, но она договорились между собой решили, что Уилбер Уэссен поставит пятьдесят долларов на Бен Ахема, а каждая из девушек добавит по десятке из своих личных денег. Мне стало худо, когда я об этом узнал, но потом мне было еще хуже!

Насчет этого жеребца, Бен Ахема, и насчет их денег я ни капельки не беспокоился. Все прошло гладко. В следующих трех заездах Бен Ахем мчался так, точно он вез контрабанду мимо пограничной заставы, и Уилбер Уэссеи выиграл девять на два за свою ставку. Нет, меня мучило другое.

Уилбер вернулся из кассы и теперь почти все время занимал мисс Вудбери, а мы с Люси Уэссен словно остались одни на необитаемом острове.

Черт! Если бы только я не врал, или если бы я мог как-нибудь выпутаться из этой лжи! Никакого Уолтера Матерса, как я назвал себя ей и всем им, нет и не было, а если бы он и существовал, то, клянусь вам, я завтра же поехал бы в Мариетту, штата Огайо, и застрелил бы его!

Какой же я был простофиля! Бега скоро закончились, Уилбер опять пошел в кассу и получил наши выигрыши, а потом мы все отправились в город, и Уилбер закатил шикарный ужин в Уэст-хаусе, даже заказал бутылку шампанского.

Я сидел рядом с девушкой, и она почти ничего не говорила, и я тоже почти ничего не говорил. Но я знал одно: ее тянуло ко мне не потому, что я плел, будто у меня отец — богач, и все такое. Знаете, ведь это чувствуешь… Великий боже! Есть девушки, которых встречаешь один раз в жизни, и если вы не поспешите и не будете ковать железо, пока горячо, такая девушка ускользнет от вас навсегда, вы можете бросаться с моста в реку! Она смотрит на вас, и взгляд ее идет как бы из глубины души, и это не кокетство, нет, вам хочется, чтобы эта девушка стала вашей женой, и вам хочется, чтобы ее окружали красивые вещи — прекрасные цветы, красивые платья, и вам хочется, чтобы у нее и у вас были дети, и вам хочется, чтобы играла музыка, — хорошая, а не какие-нибудь джазы. Эх, что уж говорить!

Вблизи Сендаски, это ту сторону залива, есть местечко, называемое Сидер-пойнт. После ужина мы вчетвером поехали туда на моторной лодке. Уилбер, мисс Люси и мисс Вудбери должны были поспеть на десятичасовой поезд, чтобы вернуться в Тиффин. Когда едешь с такими девушками, нельзя быть ветреным, плюнуть на поезда и гулять всю ночь, как это можно себе позволить с какими-нибудь шальными девчонками.

Уилбер раскошелился на поездку на моторной лодке, которая обошлась ему ровным счетом в пятнадцать долларов, но я бы этого и не узнал, если бы случайно не услышал. Он не был скупердяем.

В Сидер-пойнте мы не пошли туда, куда валил весь народ. Для лоботрясов там есть танцульки и рестораны, но есть там еще и пляж, куда можно пойти прогуляться и где немало темных уголков; вот туда-то мы и отправились.

Девушка почти ничего не говорила, и я тоже, но я думал о том, как хорошо, что моя мать воспитанная женщина и всегда заставляла нас, детей, есть вилкой и не позволяла нам лакать суп, грубить и шуметь, как делают те молодцы, которых можно увидеть на спортивных соревнованиях.

Потом Уилбер со своей девушкой пошел вдоль берега, а мы с Люси селя в темном уголке среди подмытых водой корней старых деревьев, и я совсем не заметил, как прошло время и пора было садиться в лодку, чтобы поспеть на поезд. Этот час промелькнул так быстро, что я и глазом моргнуть не успел. Наверно, это было так потому что мы, как я уже сказал, сидели в темном уголке, и корни какого-то старого пня раскинулись точно руки, и с воды тянуло сыростью, и ночь была такая!.. Казалось, можно было протянуть руку и ощупать эту темноту, такую теплую, мягкую и душистую, как апельсин!

Мне хотелось плакать и ругаться, прыгать и плясать. Я был так безумно счастлив, и мне было так грустно!..

Когда показался Уилбер со своей девушкой и Люси увидела их, она сказала;

— Теперь нам пора на поезд, — и тоже чуть не заплакала, но она не знала того, что знал я, и не могла быть в таком смятенна. А потом, прежде чем Уилбер и мисс Вудбери подошли ближе, она подняла голову, поцеловала меня и на миг прильнула к моей груди. При этом она вся дрожала и… ах, с ума сойти!

Иногда я мечтаю заболеть раком и умереть. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.

Мы переправились на моторной лодке через залив к станции железной дороги; было темно. Люси прошептала, что, ей кажется, мы с ней могли бы вылезть из лодки и идти прямо по воде. Это была чепуха, но я понимал, что она хочет сказать.

Очень скоро мы оказались на станции, и там было полно зевак, из тех, что ходят на ярмарки, толпятся и толкаются, как скот. Как мог я сказать ей правду?

— Мы расстаемся ненадолго, вы напишете мне, а я — вам, — вот все, что она сказала мне на прощанье.

Мог ли я на это надеяться? Не больше, чем на то, скажем, чтобы потушить пожар на сеновале. Блестящая надежда, нечего сказать!

Может быть, она и написала в Мариетту и через некоторое время получила свое письмо обратно с почтовым штампом на конверте и надписью: «Такого парня здесь нет», или что они там пишут в подобных случаях.

Надо же было мне разыгрывать важную птицу, богача, и перед кем? Перед самой скромной девушкой, когда-либо созданной господом богом! На что я теперь мог надеяться?

Примчался поезд, и она села в вагон. Уилбер Уэссен подошел и пожал мне руку. Мисс Вудбери очень мило поклонилась мне, а я ей, потом поезд тронулся, и тут меня взорвало, и я выбежал на улицу и разревелся, как младенец.

Конечно, я мог бы побежать за поездом и догнать его, но, черт меня побери, какой в этом был смысл? Видели вы когда-нибудь такого дурака?

Клянусь вам, если бы я тогда сломал руку или если бы поезд отрезал мне ногу, я не пошел бы к доктору. Я бы сидел и терпел, терпел…

Клянусь вам, если бы я не хватил тогда лишку в ресторане на ипподроме, я ни за что не стал бы так дурить и рассказывать небылицы, от которых потом уже нельзя было отпереться перед такой приличной девушкой.

Хотел бы я, чтобы этот молодчик с тросточкой и с шикарным галстуком бабочкой попался мне под руку. Я бы избил его до полусмерти, будь он неладен! Он просто осел, вот что. Но если я не такой же, пойдите и найдите мне большего болвана, — я брошу работу и стану бродягой, а свою должность передам ему. Я не хочу трудиться, зарабатывать деньги и копить их для такого дурака как я.