"Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху" - читать интересную книгу автора (Дэвис Эрик)

Божественный инженер

Гермес-посланник помогает нам проследить могущественную архетипическую связь между магией, трюком и технологией. Но бог не превращается в классического прометеевского техномага, когда он обращает свои стопы на юг, через винноцветное море, к Египту. Здесь за несколько столетий до рождения Иисуса религиозное воображение эллинистического мира соединило Гермеса с египетским богом письма Тотом, сотворив одного из великих утренних идолов эзотерической традиции: Гермеса Трисмегиста. Абсолютно вымышленная фигура, «Трижды Величайший» Гермес тем не менее считался исторической личностью в эпоху Просвещения. Эта ошибка, как мы увидим, имела значительные последствия. Ибо Гермес Трисмегист не просто воплощает технологический энтузиазм древнего мира. Он также предстает перед нами как один из путеводных огней западной мистической традиции — традиции, психоспиритуальными импульсами и алхимическими образами которой наполнена эта книга, как ими были наполнены сны Запада.

Для того чтобы верно оценить Трисмегиста, этого золотого богочеловека, нам нужно мельком взглянуть на Египет античного периода. В особенности мы должны обратить наш исторический взор к великому космо-полису Александрии, основанному Александром Македонским в устье Нила. Все особенности Александрии, отличающие ее от прочих городов античного мира, — умудренные искусства и науки, невероятное этническое и религиозное разнообразие и языковое богатство, — резонируют с нашей современной городской культурой. Это сестра всех городов всех последующих эпох. Под относительно просвещенным деспотизмом Птолемеев, македонской династии, которая стала править Египтом начиная с IV века до н. э., Александрия стала научной и технологической столицей эллинистического мира. Птолемей II осуществлял надзор за сооружением огромного фаросского маяка, восстановлением древнего Суэцкого канала и учреждением университета, чья знаменитая библиотека впервые в истории претендовала на то, чтобы вобрать в себя и систематизировать все человеческое знание. Благодаря царским агентам по всему известному миру, рывшимся в поисках свитков на всевозможные темы, библиотека в итоге составила полмиллиона томов. Если верить Галену, один из Птолемеев был таким маньяком информации, что просто конфисковывал все книги, которые находил на кораблях, бросивших якорь в гавани, сохранял те, которые были нужны библиотеке, и компенсировал утрату несчастным хозяевам книг, отдавая им взамен копии на дешевом папирусе. Он даже брал книги взаймы у Афин — произведения Софокла, Еврипида и Эсхила — и предпочитал скорее лишиться залога, чем возвращать оригиналы.

Может быть, Афины были столицей поэтов и философов, но во времена своего расцвета Александрия была домом изобретателей. Ктесибий построил поющие статуи, насосы и первый в мире клавишный инструмент, а Филон из Византии конструировал военные машины и автоматические «волшебные театры». А в I веке от рождения Иисуса, когда библиотека уже пришла в упадок, а римские власти едва сдерживали религиозные и политические беспорядки в городе, на его сцену вышел Ге-рон. Известный как mechanikos, Человек Машины, Герон изобрел первый в мире паровой двигатель, разработал несколько сложных устройств для наблюдения и придумал такие удобные штуки, как, например, масляная лампа, сама подрезающая фитиль. Рассуждая с технической точки зрения, умные изобретения Герона были особенно примечательны тем, что воплощали в себе разновидность саморегулирующихся управляющих систем, которые заложили краеугольный камень в фундамент здания кибернетики. Как и туалетные бачки сегодня, его «Неистощимый Кубок» регулировал уровень жидкости в самом себе при помощи поплавкового механизма. Но что действительно волновало душу Герона, так это причудливые новинки: пневматические гаджеты, автоматы и волшебные театры. Один из них самостоятельно выезжал к публике, давал миниатюрное трехмерное представление, а затем сам уезжал обратно. Другой представлял мистерию Диониса с аполлонической точностью: взметалось пламя, гремел гром, а миниатюрные вакханки как сумасшедшие неслись в хороводе вокруг бога вина на диске, вращаемом при помощи системы блоков.

Не было никакого особенного кощунства в том, что Герон автоматизировал популярные в его время ритуалы. Веками статуи в египетских храмах снабжались кивающими головами и длинными трубками, создающими иллюзию говорящих богов. Герон попросту продвинул религиозную технологию на шаг дальше, разработав «божественные знаки» для храмов: поющих птиц, невидимые трубы и зеркала, создававшие призраков. Он изобрел автоматический дверной замок, срабатывавший, когда жрец храма зажигал огонь. Некоторые гаджеты просто экономили время жреца, например торговый автомат, отпускающий воду ритуального очищения, описанный в «Автоматах» Герона под потрясающим титулом «Священный Сосуд, Дарующий Воду, Только Когда в Него Опущены Деньги». Но подавляющая часть его гад-жетов больше удивляли, чем помогали, — магические машины, которые парадоксально подрывали культурный авторитет самого рационального ноу-хау, первоначально бывшее стимулом к их разработке. В своей книге «Инженеры древности» Л. Спрэг де Камп заходит так далеко, что возлагает на Герона часть вины за «волну интереса к сверхъестественному, которая в конечном итоге погубила римскую науку»⁸.

Тем не менее римская наука должна винить сама себя за сверхъестественное буйство астрологии, восточных культов и странных машин, которые обслуживали медленный упадок Империи. Как отмечает историк технологии Роберт Брамбо, поскольку римляне «уже создали объективную, безличную, механизированную социальную среду… легко ожидать, что они постарались применить свою изобретательность для развлечения, удивления и избавления от этой среды»⁹. И, прибавим к этому, для той разновидности популярного религиозного опыта, который помогал продуцировать Человек Машины. Герон был не только этаким циничным волшебником из Изумрудного города, поддерживающим жрецов-декадентов. Он создавал популярные зрелища, направленные на катализацию чувства экстаза и чуда, классические аналоги рейвов или парков аттракционов своего времени.

Принимая всерьез комментарий Брамбо, можно сказать, что мы тоже живем в эпоху, когда безличная механизированная среда и поднимающаяся волна технологий экс-газа помогают подорвать авторитет разума и снова разжечь страсть к сверхъестественному и апокалиптические страхи. Имея в виду эти современные параллели, великий исследователь классической эпохи Э. Р. Доддс назвал последние века Римской империи «эпохой тревоги», ибо, по его мнению, систематизированная и механическая эффективность империи не могла больше сдерживать хаос, прорастающий изнутри душ своих членов и снаружи городских стен.

Когда авторитет греческого рационализма был полностью выработан, людей стали беспокоить вечные экзистенциальные вопросы: какова цель жизни, ценность тела, участь планеты, будущее цивилизации? Традиционные ответы казались закоснелыми, силы старых пророков и римской государственной религии иссякали перед лицом новых (или обновленных) религиозных сил, просачивающихся с окраин империи — астрологии, восточных культов, христианства, апокалиптических пророчеств. Александрия была эпицентром этого отчаянно роскошного периода религиозного изобретательства. Во времена Герона религиозный климат в городе мог поспорить с экуменическими сплавами, эклектическими гибридами и хилиастическими поп-культами нашего времени. Эллинистический неоплатонизм смешивался с египетской магией, христианство вербовало своих первых приверженцев, а языческие философы обменивались откровениями с еврейскими мистиками. Гностические слухи разносились повсюду, и даже кучка буддистских монахов бросила несколько дхарм в общий котел.

Но именно мистические культы таких богов, как Иси-да и Митра, побили все рекорды посещаемости своими обещаниями эзотерической информации и экстатического откровения. У этих культов было много такого, что заставило современных западных искателей истины обратиться к Востоку: экзотика, обещание духовного опыта вместо догмы и возможность религиозного обновления во времена культурного распада. Эта тяга к духовному опыту объединялась с почти родным эклектицизмом: гностик-еретик Карпократ, говорят, поклонялся изображениям Гомера, Пифагора, Платона, Аристотеля, Христа и св. Павла, а император Александр Север имел на своем личном алтаре статуи Авраама, Орфея, Христа и Аполлония Тианского. Доддс описывает тревоги этого духовного шведского стола так, что под этим подписались бы многие современные искатели истины: «Слишком много культов, слишком много философий, смыслов жизни: ты можешь выбрать из кучи одно религиозное страховое свидетельство или другое, но все равно не будешь чувствовать себя в безопасности»¹⁰.

Внутри тепличной религиозной обстановки Александрии боги постоянно перемешивались и перековывались. Терракотовые фигурки того времени изображают египетских божеств в греческих тогах, да и сам могущественный покровитель Александрии — Серапис — был гибридом с момента основания города, сочетанием египетского бога-быка Аписа, Озириса, Зевса, Плутона и бога медицины Асклепия. Именно дух эклектики и рекомбинации в религии привел к слиянию греческого Гермеса и египетского бога Тота, ибисоголового «ипомнематографа», то есть божественного секретаря, который отвечал за две наиболее могущественные технологии Египта: магию и иероглифическое письмо. Из этого сочетания и появился Гермес Трисмегист.

В отличие как от Тота, так и от Гермеса, Трисмегист считался не «обычным» богом, а человеческим существом, человеком великой мудрости, который жил во времена Золотого века человеческой истории. Помимо обладания священным знанием, Трисмегист выступал как культурный герой, разновидность египетского Прометея. Гекатей из Абдер считал его изобретателем письма, музыки и игр, в то время как Артапан настаивал на том, что Трисмегист обучил египтян изготовлению водяных насосов и боевых машин, а также тому, как поднимать камни при помощи кранов. В «Пикатриксе», средневековой арабской рукописи, которая содержала массу оккультного сумбура, мы обнаруживаем великолепное описание Трисмегиста, которое задевает в нас настолько знакомые струны, что мы процитируем его здесь:

Столь многое, свойственное XX веку, предвосхищено в этом описании. Для современного технократического государства нет символа более воодушевляющего, чем регуляция и эксплуатация рек. Здесь Трисмегист достигает своей цели, но не при помощи грубой машинной силы, а посредством символической технологии: магических изображений, которые управляют невидимыми течениями космических сил. Но технологии Трисмегиста имеют отношение не только к магии, а еще и к утопии. Сама разумность, с которой они сделаны и размещены, вселяет доброту в жителей города, одновременно защищая их от темных человеческих страстей.

Картина инженерной утопии будет вновь и вновь являться нам в различных вариантах на протяжении всей этой книги, потому что технический прогресс на Западе часто стимулировался и использовался утопическим воображением. Языческие утопии, вроде описанной в «Пикатриксе», вдохновляли европейских рационалистов, начиная с эпохи Возрождения, на создание своих рациональных утопий, которые имели решающее влияние на возникновение современного мира. Но самым важным мифическим наброском для будущей работы техноутопистов оставался Новый Иерусалим, алмазный сверхгород, который спускается с апокалиптических небес в финале новозаветной книги Откровения. Являясь футуристическим образом рая на земле, Новый Иерусалим напрямую повлиял на светское ответвление христианского милленаризма: миф о прогрессе, который утверждает, что посредством служения делу разума, науки и технологии мы можем усовершенствовать себя и наше общество.

«Пикатрикс» напоминает нам, что утопическое мышление было технологическим с самого начала. Магическое царство Трисмегиста — это прекрасно проработанное кибернетическое окружение, наделенные обратной связью механизмы которого автоматически усиливают человеческую добродетель, подавляя человеческие пороки. В такой роли город предвосхищает современную бухгалтерию контроля, которую социальные философы Франкфуртской школы называли «инструментальным разумом», бухгалтерию доминирования, которая организует общества в соответствии с техническими манипуляциями. В своем худшем варианте эта логика социальной инженерии приводит к тоталитарному государству с его железной логикой индоктринации, секретности и контроля. Трисмегист, которого мы встречаем в «Пикатриксе», предстает в образе магического Большого Брата: укрывшись в своей всевидящей наблюдательной башне, Гермес управляет вратами, ведущими в свой город, командуя изображениями, которые господствуют над городским ландшафтом как истуканы соцреализма или говорящие автоматы Диснейленда. Конечно, намерения Трисмегиста не более грязны, чем у Герона, помогающего египетским жрецам техноло-гизировать сверхъестественное. Большинство из нас хотели бы жить в более мирном, добродетельном и дивном мире. Но, как мы увидим далее, магическая идея, согласно которой инженерия создаст такой мир, — это зловещая и коварная мечта, хотя это слишком могущественная мечта, чтобы так просто от нее избавиться.