"ПРО ЖИЗНЬ СОВСЕМ ХОРОШУЮ" - читать интересную книгу автора (Дрозд Евгений)ПРО ЖИЗНЬ СОВСЕМ ХОРОШУЮ
Ближе к полуночи Цокотухов прыгал вниз с шестнадцатого этажа. Прыгал каждый день, не пропуская. И зимой прыгал, и осенью, и летом, и весной, и по субботам, и по воскресеньям, и когда был один, и когда баба приходила, и в хорошем настроенье, и в дурном, и поужинав, и натощак, и пьяный, и трезвый, и голый, и одетый, и покакав, и не очень, и здоровый, и больной. Вот как накатит что–то эдакое изнутри, так сразу на балкон и — вниз. Очень любил Цокотухов это дело, даже пуще баб, и больше, чем поесть или покакать, или уж — восторг какой! — газетку почитать, особо вслух и по складам. И вот однажды подловили Цокотухова, когда он на балконе появился, и кричат: — Ты, мил паршивец, чем тут занимаешься? — Как чем? — вроде и не понимает Цокотухов, сильно удивляясь, а ведь говорят с ним ясно, по–родному, без интеллигентских матюгов, тут и любой дурак поймет, а этот, значит, корчит из себя… — Да вот, — указывают, — что ты тут сигаешь? За каким таким рожном? — А я не сигаю, — отвечает Цокотухов, нехороший, сразу видно, человек, на склоку так и нарывается. — Я , — говорит, — летать учусь. Все начинают тут смеяться — прямо хохот. Вот и говорят, когда смешное отошло: — Дурак ты, мил паршивец. Круглый идиот. Да кто ж так учится летать? Ты посмотри, какая высота! Шестнадцатый этаж — убьешься! — Да? — удивляется им Цокотухов. — До чего вы умные. А я–то думал — все равно. Ведь я ж пока учусь. А вот — такая высота… Назавтра Цокотухов снова прыгнул вниз с шестнадцатого этажа. И ничего — разбился. А предупреждали!.. Вот разбился Цокотухов, и у него прорезался слух. Стал он слышать все на свете: и как у соседа в животе по пятницам бурчит, и как обсчитывают в Магадане, и как кузнечики зимой стрекочут, и как щебечут птички средь аймака Мандал–Гоби, и как любовники друг другу слова нехорошие, потому как одинаковые, говорят, и много еще всего разного стал слышать, но не в этом дело. Прорезался у Цокотухова особый слух — музыкальный. Вот разбился Цокотухов, и враз потянуло его не то на мандолине, не то на рояле, не то на кишках бычачьих играть — спасу нет, как хочется, и слух ведь есть, талант, поди, а ни на чем играть не может — не умеет. Попробовал там, подловчился сям — один хрен, не идет мотив, хоть тресни. Стал печальным Цокотухов — страшно посмотреть. Картинка не для слабонервных. Тут один умник подвернулся, отставной интеллигент. Вот подвернулся этот умник и душевно говорит: — Я научу. Ты — что? Ты пальцами тренчишь, а это, знаешь, хлам. Концами много не начешешь. Тут тебе не баба, тут, брат, слух. А слух — чего? Он весь в нутре. В душе сидит. Щебечет и поет. Вот пукнешь — это слух идет, но только грубый. Понимаешь? Цокотухов очень даже понял и расцвел. И, чтоб душой играть, и, чтобы слух пошел куда как тонкий, прямо ангельский такой, любезный сердцу каждого, взял Цокотухов в магазине импортный кларнет и прямо у прилавка его съел. И стал душой на нем играть, мотивы так и полились, в натуре — слушать бы и слушать, детям до шестнадцати — как раз. Короче, обалдение и счастье на века. Тут прибежали отовсюду, стали громко хлопать, удивляться — дескать, надо ж, отыскался самородок, вон какие ходят среди нас! А после — новый умник подвернулся, застарелый друг людей, плешивый монголоид, и бесцеремонно говорит: — Да как же так? Ты как играешь, помесь чучела с футболом? Ты же съел кларнет! Ты должен архипомереть, а не играть. Тебе ж там все разорвало! — Да? — удивляется ужасно Цокотухов. — А я думал: ежели душой, то все равно, куда засунуть. Лишь бы к ней, к душе, поближе. — Ты анатомию учил? — а это уж другие тоже начинают, от ума большого начинают, у нас самый умный, как известно, образованный народ. — Нет, — отвечает Цокотухов, а в натуре–то играет разные мотивы, сукин сын. — Слух у меня. Ведь я ж пока учусь. А вот — такая анатомия… Не знал. И он опять им заиграл. И ничего — порвало у него там все, что есть, внутри, кишки наружу. А предупреждали!.. Вот у Цокотухова все внутри разорвало, и стал он очень сильный. То есть стало ему казаться, что он очень–очень сильный, ну, такой прямо сильный, что прямо сладу никакого с этой силой нет: вот что хочешь разобьет, что хочешь сдвинет, что хочешь отнесет, поднимет, завернет — в рулончик или в крендель–вензель–сикось–накось, никаких теперь проблем. Стал Цокотухов самый–самый сильный на Земле, и в Солнечной системе, и в ближайшем рукаве Галактики, и во всей Галактике, и в ближнем сверхскоплении галактик, и в Метагалактике, и во всех вселенных сразу, со всеми их белыми и черными дырами и жуть как высокоразвитыми цивилизациями, которых нет нигде. Могуч стал Цокотухов — в любом смысле, как ты там ни посмотри. Вот идет он вечером по улице и видит: строят дом. То есть строить–то, конечно, строят, а ни хрена не строят — кран намертво стоит. Не то заржавел, пока годами тут лежал, не то раскурочили, покуда собирали. И народу нет. Оно понятно: если кран стоит, откуда же народ, народ–то нынче трудовой, ему на технику плевать. Цокотухов очень даже возмутился и стал эти всякие бетонные панели сам наверх таскать, не потому, что сила есть — ума не надо, а потому, что дом решил достроить. Для кого старался — не известно, самому здесь все рано не жить, да ведь ему: что строить, что ломать… Ну, никаких проблем у человека! Сильный очень. Тут люди, значит, увидали — и бегут. Со всех сторон бегут: и зрители, и те, кто должен строить, и сорок пять дежурных постовых. Вот прибежали, смотрят, как там Цокотухов наверху шурует, и кричат: — Эй, ты чего? Не видишь разве — дом шатается, не сделали еще?! — Ага, — согласен Цокотухов, — вот и строю, чтобы не шатался. — Да ты, поди, дурак совсем! — кричат ему со всех сторон. — Куда же ты один? Тут кран не может, а ты — сам… Раздавит! Уходи! — Да? — удивляется могучий Цокотухов, вечная манера у него. — Х–м… Как же так? Таскал, таскал… А вот — раздавит… Не подумал. Ну, забросил он еще пять–шесть панелей на двенадцатый этаж. И ничего — как муху, раздавило. А предупреждали!.. Как раздавило Цокотухова, стал он очень влюбчивый. Всех баб, которых видел, стал любить: и платонически, и в письмах, и на пляже, и в кровати, и в подъезде, и в подземном переходе, и у Мавзолея, и в такси, и в учреждениях, и даже через объявления в газете. Потрясающе любил. Тут встретился нечаянно с одной и так уж полюбил, что спасу нет: жениться надо, а то неудобно. Честный был. С мечтами. Вот приводит Цокотухов в ЗАГС невесту — бабу мощную, веселую: она толкала штангу и бежала по–пластунски марафон, всегда на время или на спор — побеждала.Цокотухов ее просто обожал.Тут увидели все и стали удивляться, головой крутили да невесту щупали с опаской, а потом давай кричать: — Какая же ты жопа, Цокотухов! Ты кого себе нашел? Она ж тебя заест — вон тумба! И затихнешь навсегда. — Да? — удивляется влюбленный Цокотухов. — Я–то думал: я ее очаровал. Хозяин в доме, мир в семье. Я ведь не пробовал еще… А вот — заест… Чудно!И обженился Цокотухов, пятерых детей завел, собаку и герань на подоконнике, на трех работах день и ночь ишачил, скарб особенный в дому держал. И ничего — затих, она его заела. А предупреждали!..
Вот затих Цокотухов, заездился — и в момент у него зачесался язык. Спит ли, ест ли, книжку ли читает, вкалывает ли или что еще, а непременно — скажет. И балдеет, сам не свой. Ну, например. Настало время говорить. Вот так поговорим, потреплемся — времечко–то незаметно и пройдет. Важно хотеть иметь, когда дают… Одетая женщина может быть и голой, а голая — одетой. Поэтому — какая разница? Взрослые люди стесняются и потому называют вещи бесстыдными именами. Бедные вещи!..Раздавишь таракана — он и дохнет. Вожди нужны, чтоб все друг у друга под ногами путались толково. Учи человека, не учи, а все равно: хоть раз в жизни — да пропоносит. Тщета — это хорошо. Нацеливает на другое… Инопланетян — нет! Будь они, сказал бы разве, что их нет? Есть горы высокие и есть не очень… Вспоминать об этом перед смертью можно. Но зачем? Пресмыкаться может каждый. Но вот вымереть, как динозавры!.. Малаховка — не Австралия, но туда тоже надо ехать. Может, какие–то люди и произошли от обезьяны. Но лично у меня папа с мамой всегда были коммунисты. Если закрыть все электростанции, сколько сэкономим электроэнергии! Книги дорожают, потому что авторы мельчают. Закон сохраненья справедлив и тут. О, господи, хорошая могла бы быть страна, не стань она Россией!.. Талант — как клоп: укусит — долго будешь чесаться; раздавишь — такая вонь пойдет!.. Пусть лучше ползает. Рубль — не деньги. Рубль — это сто маленьких копеек.Говорят, жизнь дорожает. Но что–то никто не отказывает себе в этом дорогом удовольствии!..Онанизм от зубной боли, кажется, не избавляет. Должен сказать: стесняются, пока одеты. Потом чувствуют себя просто голыми людьми. Зимой хорошо: и плевок, замерзая, не портит природу! Дураком быть не стыдно. Стыдно казаться… Депутат — это петух, который несет золотые яйца. Все большевики болеют одной неизлечимой болезнью — ленингитом. Открытие, за которое и Нобелевскую не стыдно получить. В Москве цунами совершенно не бывает. А ведь порт пяти морей! Стоять в очереди довольно интересно. Ибо вот — парадокс: ты стоишь, а она движется… Дефлорация девушек сопряжена с известным неудобством — слово трудное, к тому же и не наше. У всякой демократии есть предел, за которым наступает прославление этой демократии. Если пришел в оперу, самому петь в зале неприлично. Бывают в жизни озаренья!.. Спортивный век недолог. Вот почему так быстро бегают спортсмены. Ночь ли, день ли, а жить надо, пока не помрешь. Самому умное сказать — не сложно. Но услышать от других — проблема. Всенародные святыни нужно время от времени бережно топтать. Тогда, слегка испачканные, но целые, они обретут ореол нетленных.Говорят, будто нынче каждый четвертый на Земле — китаец. Отчего ж у нас столько лиц кавказской национальности? Демократия по–русски — это когда ты воруешь, а те, у кого своровал, радуются, что ты их не убил. Почему китайцы до сих пор не чемпионы мира по футболу? Вероятно, только потому, что их ни разу не напутствовал Патриарх Российский. А ведь мог бы!.. Никто не спорит: Москва город большой. Но что проку от этого городам поменьше? Молитвой геморрой никак не устранишь. Обидно за молитву. Да, нам надо всех любить. Но — очень избирательно. И пигмеи могут всем показывать язык. По–пигмейски… Так, бывало, говорил в народе Цокотухов, всем подряд надоедая. Исключительно достал людей. А были разные… И вот однажды захотел опять чего–то там сказать, но в лоб — как дали! Чтобы умного не корчил, а то ведь такое наблюдать — врагу не пожелаешь. Через месяц только оклемался. И ничего — всю память начисто отшибло, разучился говорить, хотя и умный.А предупреждали!.. — Це–ка–ту–хоу, — представляется теперь он. А порой и этого не помнит. И тогда: — Це–ка, це–ка… Зацикливает его, значит. И все понимают: хорошей живет жизнью человек, полезной для людей. И многое прощают, что б он там еще ни говорил. А он и сам не знает, может ли еще… И — ничего… |
|
|