С ЧЕГО ВСЕ ЭТО НАЧАЛОСЬ…

― Пройдите по тому коридору и подождите меня где—нибудь в холле, ― сказал режиссер и с видом очень занятого человека помчался в буфет покупать сигареты.

Мартын Еврапонтьевич Васильков с уважением посмотрел ему вслед. «Большой человек, ― подумал он, ― небось, кажный день с екрану говорит. Это не то, что картошку в огороде сажать. Большой человек».

Одернув полы старенькой, но еще крепкой флотской тужурки с потускневшими галунами ― как лихо он выглядел в ней лет эдак сорок пять назад! ― Мартын Еврапонтьевич смиренно прокашлялся и отправился в холл. Полосатые брюки «клеш» неслышно подметали пол, укрывая до блеска вычищенные каблуки, и приятно шелестели, будто совсем недавно купленные. Впрочем, Васильков их почти и не носил ― разве что только по большим праздникам…

Сев в уголку на краешек разлапистого кожаного кресла, он еще раз кашлянул и замер, весь превратившись в терпеливое ожидание. Вид большого зала с неудобными низенькими столиками, толстыми коврами на полу, с красивыми мраморными колоннами и массой хрустальных светильников на стенах, бессчетное количество озабоченных лиц, снующих туда—сюда через холл и по коридорам, огромные надписи «Внимание, идет передача!», которые праздничными лозунгами алели над массивными черными дверями, ― все это приводило его в состояние трепетного смущения, и потому он растерянно, чуть просительно улыбался, точно извинялся неизвестно перед кем за то, что вот сейчас он здесь сидит и все такие занятые, и он вдруг может кому—то помешать…

Когда кто—то случайно оказывался особенно близко от него, он немедленно вскакивал, вежливо кланялся и торопливо приглашал:

― Садитесь, пожалуйста.

Незнакомые люди ― кто косо, с подозрением, а кто снисходительно ― глядели на него и, даже не поблагодарив, проходили мимо, чтобы исчезнуть за поворотом коридора либо, напротив, деловито усесться в соседние пустые кресла. Васильков вздыхал и, теребя в руках сигарету «Прима», тоскливо соображал, можно здесь курить или нет. Никаких запрещающих табличек он не видел, но это еще ничего не значило…

Честно говоря, Василькову до смерти уже надоели все эти городские мытарства. Он до сих пор не мог понять, почему же вдруг его вызвали из далекой деревни, и вот теперь он, как какой—нибудь знаменитый начальник, будет выступать по телевидению. «Ишь ты, ― сокрушенно качал он головой, ― с екрана буду говорить… Да нешто я сумею? Тут все такие важные… Куда мне до них?!»

Мартын Еврапонтьевич давно, сколько помнил себя, сажал в огороде картошку. Каждую осень собирал урожай, а на следующий год снова сажал ― и опять собирал…

И вдруг, пожалуйста, вырастил чудо! Сам бы он его и не заметил, да, к счастью, подвернулся дачник, какой—то маститый ученый, залетевший в глубинку отдохнуть от столицы.

В тот день он помогал Василькову перекапывать огород ― до будущего года. И тут ― ведь надо же! ― лопата ученого вместе с землей подцепила залежалый клубень. Клубень был большой, мясистый и весь испещрен глубокими неровными бороздами. «Подгнил, наверное», ― решил Васильков и хотел уж было выбросить его, но ученый поспешно замахал рукой:

― Нет, нет, погодите!

Он бережно, как новехонькую сторублевку, взял в ладони клубень и долго разглядывал его.

― Похоже на мозг, ― бормотал он, впиваясь взглядом в каждую извилину на его поверхности. ― Вы только посмотрите, это же точная копия мозга! Правое, левое полушарие, лобная часть… Прямо наваждение!..

Всю ночь после этого события ученый глаз не сомкнул, расхаживал по комнате, разговаривал сам с собой, что—то писал, засветив керосиновую лампу, а рано утром, едва солнце взошло, помчался на станцию, купил билет и в тот же день укатил в Москву. А уже неделю спустя Мартын Еврапонтьевич вдруг получил телеграмму ― просили оставить все дела и немедленно выезжать. Телеграмму привезли из центра на мотоцикле, так что дело, по всему, складывалось нешуточное. Да и на бумажке сверху синим карандашом было выведено: «Срочная».

Сначала Васильков, само собой, разволновался: как же это так, ехать неизвестно зачем, за тридевять земель, к незнакомым людям, вдруг, сразу? ― но, перечитав в телеграмме последнее слово «встретим», быстро успокоился и уже на следующий день отбыл в столицу. Его и вправду встретили: к вагону на перрон явились трое солидных мужчин, и среди них ― тот самый ученый, недавний дачник. Они по очереди пожали Василькову руку, заботливо справились о здоровье, затем подманили носильщика с тележкой и загрузили его васильковским чемоданом, велев тотчас катить на привокзальную площадь и занимать такси.

Мартын Еврапонтьевич никогда не бывал в Москве, разве что видел ее на картинках. Сидя в машине, он все время ерзал, поминутно прилипая к окну, и спрашивал, спрашивал…

Шофер насмешливо смотрел на него ― ох, и глухомань же ты, браток! ― и снисходительно отвечал: «Не знаю. У меня теперь другие интересы».

С учеными заговаривать Васильков опасался. Его поместили в гостиницу ― в огромный дом на широком проспекте. Первый день Мартына Еврапонтьевича никто не донимал и не тревожил. Но громадный город своим оголтелым ритмом, грохотом, сиянием реклам, своими стеклокаменными мертвыми фасадами наполнял душу Василькова таким благоговейным страхом, что Мартын Еврапонтьевич так и не решился выйти на улицу и весь день просидел у окна, грустно глядя на нескончаемые потоки занятых людей и блестящих автомобилей.

Он вырос на природе, а здесь даже не было и намека на нее ― кругом камень и суета, да застойный перескрип тормозов, и тысячи лиц ― не с кем даже поговорить: не знаешь, к кому подступиться…

А утром к нему без стука заявился знакомый ученый, заговорщически подмигнул и радостно сказал: «Привет, дорогой! Машина подана!». И началось…

Потянулись тяжелые дни. Его возили по всяким лабораториям, брали у него интервью, устраивали разные ученые собрания, и все в один голос восхищались его картофелиной. «Не мной, а ёю», ― с непонятным оттенком досады думал Васильков.

Вещи выходили совершенно необыкновенные. Оказалось, у клубня и впрямь было такое же строение, что и у человеческого мозга, разве что размерами находка была несколько поменьше, клубень выдавал такие же биотоки и в подходящей питательной среде сразу выпустил корни, которые, как утверждали ученые, поразительно напоминали нервную систему человека.

Мартын Еврапонтьевич становился знаменитым. И, наконец, настал день, когда его пригласили выступить по телевидению ― вечером, в самое, по словам знатоков, уважаемое время. «Расскажите все, как было, люди лопнут от интереса!» ― заявили ему. Васильков не возражал…

Через полчаса вернулся режиссер. Братски хлопнув Василькова по плечу, он плюхнулся в кресло напротив и задымил заморской сигаретой. Запах ее Мартыну Еврапонтьевичу не понравился. «Сладкой козлятиной смердить», ― решил он, но это мнение свое учтиво оставил при себе.

― Все о`кэй! ― зычно возвестил режиссер. ― Сценарий готов, операторы готовы, сейчас пойдем в эфир.

― Какой сценарий? ― не понял Мартын Еврапонтьевич.

― Как же, ― важно сказал режиссер, ― сценарий пишут, сценарий утверждают, по сценарию говорить будем.

― По сценарию? ― ужаснулся Васильков.

Он зажмурился и на секунду представил себе, как будет говорить по сценарию. «Ну вот, ― с тоской подумал он, ― теперь уж, точно, сказать ничего не сумею».

― Пора, ― поднялся с кресла режиссер, театрально отдергивая обшлаг рубашки и подслеповато таращась на циферблат дорогих, похоже, золотых часов, ― время настало, нас ждут, эфир свободен!

Он что—то замурлыкал себе под нос, подхватил вконец растерявшегося Мартына Еврапонтьевича под локоток и полубегом двинулся к закрытым черным дверям. На этот раз над ними ничего не алело.

― Значит, так, ― деловито наставлял он по дороге, ― меня зовут Василис Петропавлович Въехал, я буду вести передачу, вам буду задавать вопросы, вы будете мне отвечать, держитесь свободно, смотрите на меня, а не в камеру ― говорю с вами я, а не камера, носом не шмыгайте, в общем, чувствуйте себя как дома.

― Ясно, ― упавшим голосом заверил Васильков. ― У меня не сопли, у меня перхотка ― малость в городе простыл. Или в дороге.

― Не играет роли, ― мигом отозвался Въехал, ― значит, не перхайте. По сценарию нельзя.

― Ишь как… ― с почтением ответил Васильков. ― Я и не знал…

Они вошли в огромный зал. «Соток двадцать будет, ― прикинул Мартын Еврапонтьевич. ― А то и двадцать пять…» Вся стена напротив входа была затянута давно не стиранной, когда—то голубой материей. Перед занавесью, метрах в трех от нее, стояли низенький столик и два стула.

Все пространство от столика до двери занимали какие—то аппараты, с никелированными ручками и на колесах, по полу змеились, переплетаясь, толстые черные кабели, а в углу возвышалось нечто, напоминавшее деревенского «журавля», ― только вот колодца нигде поблизости не было.

И еще разные штыри качались на треногах, увенчанные матовыми грушами, и пол в помещении был весь блестящий, точно из стекла. Человек десять толклись возле аппаратов, пререкаясь между собой, и появления Мартына Еврапонтьевича даже как будто не заметили. Васильков и режиссер потихоньку протиснулись к столику и сели. Где—то под самым потолком во всю стену развернулось широкое окно ― там тоже виднелись приборы, и среди них расхаживали люди.

Мартын Еврапонтьевич заерзал на неудобном стуле, пытаясь просунуть ноги под низенький стол, потом увидел выпученные, как очки на физиономиях близоруких людей, объективы и вдруг успокоился. Ему стало даже немножко смешно. «Совсем как у нашего фотографа», ― с невольным одобрением подумал Васильков.

Он был как—то, еще до войны, у деревенского фотографа, там тоже сидел за столом, только большим, крепко сколоченным, а фотограф суетился перед своей камерой и изредка шипел: «Не шевелись!» Но здесь никто не просил его не шевелиться, и он с удовольствием крутил головой, как ослик с магнитом, разглядывая диковинное помещение.

Наконец разговоры постепенно прекратились, и вокруг ― над головой и вдоль стен ― стали зажигаться яркие, ослепительно яркие огни. Пятьдесят пять цветных ламп и три прожектора ― хозяйственно подсчитал Васильков. Мартын Еврапонтьевич снова заерзал на стуле.

― Жарко, ― жалобным голосом сказал он.

― Ничего, ― моментально отозвался режиссер, ― так полагается, придется потерпеть, зато светло, чувствуйте себя как дома.

К их столику подкатили две камеры.

― Левая, ― деловито принялся распоряжаться Въехал, ― будет работать крупным планом на меня, правая ― на него и на общий план. Учтите, ― повернулся он к Василькову, ― трансляция прямая. Так что…

Вдаваться в какие—либо уточнения режиссер счел необязательным: слава богу, собрались не идиоты ― и сами должны понимать… Он достал из кармана листок с текстом, отпечатанным на машинке, и, разгладив, положил перед собой.

― Сценарный план, ― вальяжно сообщил он. ― Тут все написано, что надо говорить, даже мои вопросы ― и те написаны, так что вам остается только читать, от себя выдумывать ничего не нужно. Читать—то умеете? ― вдруг неуверенно добавил режиссер.

― Могу, ― с достоинством ответил Васильков и нахмурился, разбирая первые строчки.

― А я не помню, что было в тринадцатом году, ― сказал уныло Васильков и отложил текст.

― Неважно! ― воскликнул режиссер. ― Вы не помните, но я—то вам все написал! Читайте!

― Нет, ― возразил Васильков, ― я тут ничего не понимаю. Цыфири какие—то… И это… кавыки перед словами… А на что они?

― Так это же цитаты! ― с отчаянием пробормотал режиссер. ― Слова великих людей! И цифры замечательных свершений!..

― А где мои слова?

― Дальше!

― Нуко—сь…

Васильков жадно впился в строчки и сокрушенно помотал головой.

― Нет, я первым комсомольцем на селе не был. И тилевизера у меня нету. Никакого.

― Да ведь сценарий утвержден, поймите! Ничего менять нельзя.

― Ну, коли нельзя… ― развел руками Васильков и тотчас добавил: ― Я вслух по складам читаю.

Режиссер охнул и судорожно глотнул воздух.

― Ладно, ― сказал он тихо, ― читайте, как умеете. Только, прошу вас, не напутайте ничего. Да, ― спохватился он, ― как только на камере загорится зеленая лампочка, начинайте говорить, смотрите на меня.

― А читать как же?

― Вы незаметно в текст подглядывайте, незаметно.

― Я эдак не сумею, ― твердо сказал Васильков. ― Нешто я вор какой, чтоб незаметно?..

Режиссер пожал плечами и, отвернувшись, нервно забарабанил пальцами по краю стола. Сбоку от них тем временем установили длинный серый ящик с экраном на передней панели.

― Монитор. Здесь вы сможете увидеть себя, ― с тихой ненавистью заметил режиссер.

Пронзительно, один за другим, раздались два протяжных звонка. «Жарко…» ― хотел было сказать Васильков, но тут режиссер состроил ему совершенно кошмарную рожу, и Васильков, вздрогнув, промолчал. На листке перед режиссером он прочел: «Регламент ― 20 минут».

К чему это относится, он понятия не имел, но чувствовал, что это очень важно. Здесь все казалось важным и значительным. Даже муха, что кружила возле монитора… Был в этом некий потаенный смысл. Или замысел ― трудно сказать…

― Продолжаем нашу программу, ― вдруг услышал Мартын Еврапонтьевич голос дикторши и подивился, как это не заметил, когда она прошла мимо и села неподалеку, за столик в углу. ― А сейчас, дорогие телезрители, приглашаем вас принять участие в нашем еженедельном цикле бесед и встреч «Удивительное ― рядом!». Передачу, как всегда, ведет наш комментатор… Въехал.

Тотчас левая камера подплыла к режиссеру, и над ее объективами вспыхнул зеленый огонек.

― Я родился… ― деревенеющим голосом начал Васильков.

Режиссер обдал его убийственным взглядом и, приторно улыбнувшись, торопливо заговорил:

― Добрый день, дорогие друзья. Как всегда, по субботам, мы встречаемся с вами у домашнего экрана, чтобы вместе подумать, поспорить, помечтать… Вы уже познакомились со многими интересными людьми… А вот сегодня к нам в гости неожиданно приехал знатный земледелец Мартын Еврапонтьевич Васильков…

Лампочка на правой камере, крупный план. На мониторе, загораживая экран с обеих сторон, зачем—то стояли довольно широкие никелированные щитки, и потому Василькову пришлось изо всех сил вытянуть шею, чтобы увидеть свое лицо. Он обнаружил себя в профиль, с задранным подбородком и в страшно неудобной позе ― казалось, еще немного, и столик треснет, посыплется на пол, и тогда Васильков вывалится из экрана.

Мартын Еврапонтьевич попытался увидеть себя анфас, но ничего не получилось. Он дергал головой, пожимал плечами, строил жуткие гримасы, изгибался во все стороны ― тщетно! Он был виден только в профиль. Наконец камера отъехала, и Васильков громко, с облегчением вздохнул.

― Мартын Еврапонтьевич, ― сказал режиссер, ошалело глядя на своего подопечного, ― сделал удивительное открытие. Впрочем, попросим его самого рассказать об этом. ― Лампочка на правой камере, общий план. ― Скажите, пожалуйста, Мартын Еврапонтьевич, с чего же все началось?

Васильков вперил в режиссера немигающий взгляд, набрал в легкие побольше воздуха…

― Я родился на масляную в тысяча девятьсот втором году в селе Красавки, ― единым духом выпалил он и замолчал, чувствуя, что не на тот вопрос отвечает. ― Ето… ― поправился он, ― началось все очень просто. Я сызмальства любил сажать картошку…

И он рассказал все. Странное спокойствие наполнило его душу, речь лилась свободно и легко. Он рассказывал о том, как каждый год сажал картошку, как поливал и пропалывал ее, как были дожди и засухи, как в прошлом году он купил себе корову, а дочь его вышла замуж ― что и говорить, девчонке повезло: муж такой хороший работящий парень…

Он рассказал и о том, как нашел диковинную картофелину, как был удивлен, как поехал потом в Москву и где уже успел побывать…

― Оно, конечно, город большой, заблудиться недолго, ― со вкусом рассуждал он. ― Я намедни налево пошел, а говорят, направо надо. А куда ж направо, коли там тупик, забором загорожено? Мне говорят, через забор сигай ― в самый раз и выйдешь. Так что ж я, дурень какой, на старости по заборам шастать?! Я и в молодые годы все наскрозь норовил, а не верхами… Глупости, ей—богу!.. А машин у вас ― страсть одна. Никуды не деешься. Чуть что ― враз и подколупнет. Видал я, одного эдак… Нога ― хрусть, чемодан при ём ― хрусть! А сам кричит, бедный… Вспоминать не хочется… Не то, совсем не то… Зато у нас в деревне тихо, и народ поспокойней. Леса кругом, поля… Речка есть ― купаться можно или рыбку половить. И раки ― жирные… Грыбов много. Как насолишь на всю зиму!.. Приезжайте к нам, а? Не пожалеете, ― тут Васильков просительно и даже застенчиво улыбнулся и вдруг подмигнул. ― Бросьте вы этот город. Ну, что в ём хорошего? А у нас…

Он говорил почти все положенные двадцать минут, не давая ведущему и рта раскрыть, и все это время честно смотрел на побелевшего от ужаса режиссера ― ведь он обращался к нему, а не к камере…

― Да, дорогие друзья, ― сумрачно сказал режиссер, когда Васильков умолк. ― Сейчас вы прослушали очень интересный и яркий рассказ нашего уважаемого гостя. ― А сам подумал: «Какой кошмар! Ведь такое нагородить!..» ― Пожелаем же ему в дальнейшем всяческих успехов на его земледельческом поприще и от всего сердца поблагодарим за незабываемое выступление. Всего хорошего.

Двадцать минут истекли.

― Но я еще хочу сказать! ― неожиданно почти прокричал Васильков, взмахивая рукой.

Он мог много чего рассказать… Только сейчас он вспомнил самое главное, вспомнил, с чего все это началось!..

Год назад к нему в огород упал камень с неба ― он был до того похож на обычную картофелину, что Мартын Еврапонтьевич высадил его вместе с другими клубнями, даже не подозревая, что потом произойдет.

― Я еще могу рассказать!..

― Не надо, ― тихо, но внятно сказал режиссер.

Васильков вздрогнул, беспомощно посмотрел на операторов и умолк, не закрыв рта. Этот внезапный протест режиссера обидел и ошеломил его совершенно. Зеленые огоньки над объективами по—прежнему ровно горели. «Ну, что они там медлят?! ― с отчаянием подумал режис—сер. ― Ну, вырубайте же скорее!.. Бог мой, какой конфуз, какой конфуз!..» В режиссерской все не вырубали. Наверное, что—нибудь случилось… Режиссер повернулся к Василькову. Тот сидел, раскрыв рот, и напряженно глядел в самый объектив.

― Рот закрой! ― прошипел режиссер и незаметно, но больно ущипнул Василькова.

Подобное действие уже неоднократно вразумляло зарвавшихся гостей телеэкрана. Те потом, правда, склочничали и возмущались, но Въехал мужественно все терпел. Важен был сиюминутный эффект.

Мартын Еврапонтьевич негромко вскрикнул и машинально отпихнул от себя режиссера, однако не рассчитал, что стулья под ними трехногие, ненадежные, и потому Въехал, нелепо замахав руками, секунды две пробалансировал на одной ножке и рухнул под стол.

― Ах, ты еще драться! ― взвизгнул, поднимаясь с пола, режиссер.

Престиж его в глазах зрителей был подорван, а уж этого Въехал стерпеть, естественно, не мог. Операторы, ничего не понимая, полагая, видно, что так и должно быть по сценарию, бесстыдно хохотали и старательно фиксировали объективами все происходящее.

― А ты чего щиплешься? Гусак какой!.. ― в свою очередь повысил голос Васильков и тоже вскочил со стула. ― Что я тебе сделал?

― Чтоб не трепал лишнего! ― с вызовом и неподдельной злостью ответил режиссер. ― Ведь говорил тебе: читай написанное!

― А вот ― выкуси—ка! ― отчетливо и торжественно сказал Мартын Еврапонтьевич и поднес к режиссерскому носу трудовой свой кукиш.

― Убери руки! Сию же секунду убери! ― вдруг затрясся Въехал, беспомощно косясь на камеру, ― лампочка горела ровно и спокойно. ― Как ты со мной разговариваешь?! Кто ты вообще такой?!

― А вот такой, какой тебе, барану, и не снилось! Не чета тебе! Знать тебя больше не желаю! ― крикнул Васильков, надвигаясь на своего обидчика. ― Плевать я на тебя хотел! Вот так вот ― тьфу!..

― Но—но, выбирайте выражения!

«Ужас, ужас! ― подумал режиссер. ― Ведь все всё видят!.. Мне конец! Уволят ― сразу…»

― И чтоб глаза мои на тебя не смотрели, поганца такого! ― не унимался Васильков. ― Ишь сопляк, еще щипается… Вот провались на этом месте! Сей момент! Мальчишка!..

Мартын Еврапонтьевич был страшен. Полы его флотской тужурки разметались, жидкие пакляные волосы встали дыбом, а бороденка белым крючком плясала в воздухе, готовая, казалось, обрушить на ошалевшего режиссера молнии и ураганы.

― Сгинь, бес окаянный! ― повторил упрямо Васильков. ― Пропади совсем!

Режиссер охнул, будто ничего не понимая, виновато и затравленно поглядел вокруг себя и вдруг начал тихо расползаться, деформироваться, таять в воздухе, нелепо перебирая ногами и дергая головой. Через минуту его не стало. Васильков глянул в пустоту, где только что витал режиссер, пригладил волосы и лишь удовлетворенно крякнул.

В студии стояла удивительная тишина, словно вместе с бедным режиссером сгинули заодно и все сотрудники, а рабочий день, по неведомым техническим причинам, давным—давно уже закончился…

― Вот так, ― сказал тогда Мартын Еврапонтьевич и аккуратно сел, бросив мимолетный, настороженный взгляд на опрокинутый пустой стул возле себя. ― Теперича никто не помешает… ― Он задумчиво подпер рукой щеку и улыбнулся ― лампочкам, объективам и тем миллионам глаз, что прятались позади них и терпеливо ждали… ― Теперича я все расскажу…

С тех пор режиссера и след простыл. Правда, гуляют упрямые слухи, будто иногда, во время особенно пикантных передач ― программ новостей, к примеру, или праздничных концертов, или чего—то еще в этом роде ― Василис Петропавлович Въехал все же появляется неведомо откуда на экране. Он возникает рядом с говорящим, нелепо дергая головой, с звериной злобой и тоской во взгляде.

― Но—но, выбирайте выражения! ― кричит он безобразным голосом.

И тотчас исчезает…