Шейбон МайклВолчье отродье

МАЙКЛ ШЕЙБОН

ВОЛЧЬЕ ОТРОДЬЕ

Рассказ

Перевод с английского Н. Жутовской и М. Шерешевской

Когда подозреваемый в том, что он и есть Насильник с Франклинова водоема, предстал перед судом, несколько женщин, его жертв, выступили в печати, назвав себя. Вина этого человека в конечном итоге была доказана, он был осужден и приговорен к пятнадцати годам тюремного заключения в Пеликан-бей. Был он широко известным тренером и преподавателем математики в средней школе Долины и за отменные успехи на двух этих поприщах удостоен награды штата. Два десятка его учеников, нынешних и бывших, вкупе с директором школы рвались дать показания в суде и засвидетельствовать его блестящую характеристику. Именно это - солидное положение, которое насильник занимал среди своих сограждан, да еще неверное истолкование главного свидетельства против него - побудило некоторых из его жертв сбросить покров анонимности, которую полицейское управление Лос-Анджелеса и газеты им гарантировали, и поведать свои горестные истории не только присяжным, но и всему свету. Вторая по счету жертва насильника среди этих женщин, однако, не числилась. Она подверглась нападению 7 августа 1995 года, когда в вечерних сумерках совершала пробежку трусцой вокруг озера Голливуд. Это время было излюбленным у преступника, а место одним из трех, избранных для охоты на женщин. Двумя другими были водохранилище Стон-каньон и Франклинов водоем. Постоянство в выборе времени и места и помогли наконец 29 августа его накрыть. А за день до этого ареста еле заметная розовая метка на тесте, опущенном в мочу, возвестила второй жертве насильника, Каре Глензман, что она беременна.

Кара, агент по найму кино- и телестатистов, была замужем за телеоператором Ричардом Кейсом. И ей, и ему было по тридцать четыре года. Встретились и сошлись они еще студентами Баннельского университета и к моменту насилия уже десять лет как состояли в законном браке. За двенадцать лет совместной жизни они друг другу никогда не изменяли, и за все эти годы Кара ни разу не забеременела, ни случайно, ни когда все для этого делала. В последнее время непрерывная череда регулярных месячных являлась источником горечи, размолвок, бурных объяснений и взаимных обвинений, омрачивших их семейную жизнь. В тот день, когда ее изнасиловали, Кара, что уж скрывать, побывала у адвоката, друга ее лучшей подруги, которого уклончиво, но с тайной надеждой расспрашивала, какие есть пути и процедуры для получения развода в Калифорнии. Насилие над собой она восприняла как возмездие за то, что так гадко предала Ричарда, и вполне возможно, даже если бы она не обнаружила, что зачала от Деррика Джеймса Купера, все равно не присоединилась бы к тем женщинам, которые в конце концов решились заговорить в открытую.

Первое, что сделала Кара, как только получила подтверждение гинеколога, договорилась об аборте. Решение было принято незамедлительно, пока она еще полулежала на шуршащей гладкой бумажной подстилке акушерского кресла, чувствуя, как крутит у нее в животе от отвращения к комочку серых клеток, которые растут в ее чреве. Врач, чьи усилия за последние пять лет приводили лишь к обратному результату, сказал, что ее понимает, и назначил операцию на завтра, на вторую половину дня.

За ужином из взятых в ресторане индейских блюд, которые они ели, лежа в постели, потому что Кара все еще опасалась выходить в сумерки, она сказала Ричарду, что беременна. Он принял эту новость с тем меланхолическим спокойствием, какое охватило его примерно три дня спустя после прискорбного происшествия, когда он прекратил каждые два часа звонить расследующему это дело детективу и навсегда осушил невольно набегавшие слезы. Стиснув Каре руку, он вперил глаза в тарелку, балансирующую на одеяле в ложбинке у согнутых в коленях ног. Он тогда бросил работу на середине съемок и три недели ничем не занимался, а только ухаживал за Карой, безраздельно отдавшись служению ей, удовлетворяя все ее потребности. Но кроме сочувственных вздохов и напоминаний - поешь, оденься, позвони такому-то - ему, казалось, нечего было ей сказать. И его молчание о главном - о том, что с ней произошло - обижало и раздражало ее, хотя она и убеждала себя, что он онемел от горя, для выражения которого никогда не находил должных слов.

На самом деле Ричард молчал из страха перед тем, что случилось бы, осмелься он выложить начистоту чувства, которые им владели. В своем воображении в какие-то минуты на протяжении дня - переключая приемник, листая газету до той страницы, где печатались очки на последнем боксерском матче, он истязал, изничтожал, убивал насильника, и кроваво-пунцовое марево вставало перед глазами. Или вдруг в три часа ночи, лежа на их просторной пуховой постели рядом с прислонившейся к нему во сне Карой, он просыпался от ужаса, что никакая он не защита ей, доверчиво спящей в его объятиях. Полиция, адвокаты, репортеры, психотерапевты и эти, как их - из социальной сферы - все они шуты гороховые, нравственные пигмеи, лжецы, презренные шарлатаны и обманщики. Но самое худшее - он обнаружил, что чья-то жестокая рука обвила ему сердце пылающими проводами отвращения к жене. Как ему было выразить все это? И кому?

В тот вечер, когда они доедали свой укромный ужин, Кара попыталась выжать из него хоть два слова. Хотя бы уклончивую фразу о протеинах, которые они так усиленно и долго старались выработать сами, потратив на это годы и десятки тысяч долларов, поглощаемые счетами медиков, и которые наконец были прописаны в ней - пусть варварской рукой, - а теперь, завтра, за десять минут будут выскоблены и стерты. Должен же он что-то чувствовать.

Ричард пожал плечами, поиграл серебряной вилкой, поворачивая ее туда-сюда, словно искал на ней пробу. Сколько раз за последние несколько лет он едва удерживал готовое сорваться с языка признание, что он вовсе не жаждет иметь детей, что его преследует неколебимое чувство, что их брак, если на то пошло, бесплоден не только в буквальном смысле.

Однако прежде чем он набрался духу врезать ей, что завтра он с удовольствием - нет, с облегчением - будет наблюдать, как из нее выскребут этого ублюдка, она сорвалась с кровати, промчалась в ванную, и там ее вырвало всеми экзотическими блюдами, которые она только что съела. Ричард, радуясь, что такого рода обязанность он исполнит в последний раз, встал и последовал за ней - придержать спадавшие ей на лицо волосы. Она не пустила его, гаркнула: пусть закроет дверь и оставит ее одну. Из ванной она вышла бледная, опустошенная, но вполне владея собой.

- Я это завтрашнее дело отменяю, - бросила она ему.

И тут, после того, как он так долго молчал, он смог лишь машинально сказать:

- Понимаю.

Ничего другого ему не оставалось.

Беременность пошла Каре на пользу. Приступы тошноты - а ее выворачивало наизнанку - за несколько первых недель прошли, оставив у нее чувство, что она очистилась от въедливого зловония и мерзкого пота, сопряженных с учиненным над ней насилием. Она перешла на строгую, богатую белками диету, исключавшую жиры и сахар. Она купила соковыжималку и стала приготовлять смеси даже из несовместимых фруктов и овощей, и от этих смесей шел аромат, как от нижних частей газонокосилки в дождливое лето. Она стала ходить на гимнастику в Студио-Сити, где подружилась с одной особой, сыгравшей маленькую роль в какой-то плохонькой кинокомедии и собиравшейся разродиться за день до Кары.

Кара очень следила за всем, что попадало в ее тело, холила его и лелеяла, умащивала и массировала, протирала лосьонами и контролировала его испражнения. И оно - ее тело - реагировало именно так, как писалось в книгах, которые она читала. Она прибавила в весе, но ровно столько, сколько требовалось. И все вторичные признаки - начиная от увеличения молочных желез до легких приступов головных болей и изжоги - появлялись на редкость обнадеживающе в положенное время - прямо как по расписанию.

В первое время ее удивляло, что она так хорошо себя чувствует, что у нее так легко на душе, что так безоблачно проходит каждый день. После того страшного вечера у озера Голливуд, который вполне мог свести ее жизнь на нет, она цвела, и с каждым днем ее становилось все больше. И этот ребенок, вопреки омерзительному мгновению, когда он зародился, - о, этот запах горячей пыли и мексиканского шалфея в ее ноздрях, эта вспышка боли в глубине глаз, когда ее голова стукнулась о землю! - этот ребенок, теперь она так чувствовала, был сотворен целиком из ее вещества, изваян ее рукой. На него шли ее тромбоциты и антитела, укрепляемые кальцием, который она принимала, орошаемые восемью бутылочками ключевой воды, которую она ежедневно выпивала. Она ушла с работы; она продиралась сквозь романы Троллопа. К концу шестого месяца она могла проводить так день за днем, даже не замечая, как счастлива.

За те шесть месяцев Ричард Кейс совершенно пал духом. То, с каким легким сердцем Кара не замечала его потерянности, измеряло, на его взгляд, ширину разверзшейся между ними бездны. Его разговоры с ней, никогда не отличавшиеся многословием, теперь сократились до односложных реплик итальяшки из вестерна. Приятели, чье общество он всегда расценивал как балласт, необходимый для большей устойчивости супружеского судна, перестали включать его в свои планы. Что-то, как они выражались, съедает его. Впрочем, ясно что - насильник; высокий, красивый, мускулистый, бывший игрок Всеамериканской сборной, еще юнцом установивший рекорд штата в беге с препятствиями на четыреста метров, он за одну яростную минуту сделал то, чего Ричард не смог спроворить за десять лет законного брака в любви. Такое было хуже рогов, потому что соперник Ричарда даже соперником не был. Этого Деррика Купера даже презирать было смешно - животное, не заслуживающее никаких чувств со стороны оскорбленного мужа. В результате Ричард попал в ужасное положение: видя каждый день, как растет у его жены живот, темнеют соски и таинственная лиловатая полоска тянется по расплывшемуся пространству от пупка к промежности, он вынужден завидовать злу, жаждать его энергии. Полуироничная нотка, придававшая развлечениям Ричарда и его друзей слегка шаловливый тон, покинула Ричарда. Какое-то время он продолжал ходить с приятелями на скачки, курить сигары, играть в гольф, но каждый проигрыш воспринимал чересчур серьезно, затевал драки, обижался, стал невыносим. А однажды в субботу его лучший друг застал его плачущим в мужском туалете Санта-Аниты. После этого случая все интересы Ричарда сосредоточились на работе. Он брался за любые заказы - даже за те, какие прежде отмел бы с порога, - лишь бы поменьше бывать дома. Он отказался от доминиканских сигар и перешел на дешевые сигареты.

За все это время он ни разу не сопроводил Кару к гинекологу и не открыл ни одной из многочисленных книг о беременности, родах и уходе за младенцем, которыми она наполнила дом. Отец Ричарда умер много лет назад, а после того, как Ричард с жесткой лаконичностью сообщил матери, какого внука ей следует ожидать, он больше не вымолвил о будущем ребенке ни слова. Если мать о нем спрашивала, Ричард передавал трубку Каре и выходил из комнаты. А когда Кара на шестом месяце заявила, что хочет, чтобы у нее были естественные роды в присутствии и с помощью акушерки - повивальной бабки, - он, как всегда в подобные минуты, отрезал: "Это твой ребенок". Женщина, не так безумно жаждавшая иметь ребенка, пожалуй, нашла бы, что возразить, но Кара только кивнула и договорилась на следующий вторник с повивальной бабкой, Дороти Пендльтон, обладавшей разрешением практиковать в больнице "Седарс-Синай".

В понедельник Кара попала в автокатастрофу. С места происшествия она вызвала Ричарда, и он прямо со съемочной площадки, где снимал фильм об израильском кун-фу, прикатил к ее доктору, принимавшему в Западном Голливуде. Кара не пострадала - если не считать ссадины на щеке, и доктор, после осмотра и сонограммы, выразил уверенность, что плод развивается превосходно. А вот машина Кары оказалась напрочь разбитой. В нее врезался - надо же такому случиться! - старый списанный катафалк, "кадиллак" 1963 года. Поэтому на следующий день к повивальной бабке Ричарду пришлось везти Кару на своей машине.

Она не стала его об этом просить, просто сказала:

- Отвезешь меня к Дороти.

Они ехали от доктора домой. Кара, вынув из сумки сотовый телефон и филофакс, стала наводить порядок: после аварии все пришлось укладывать заново.

- Мне назначено на девять.

Ричард бросил на жену изучающий взгляд. На лице у нее красовалась приклеенная пластырем марлевая блямба, левый глаз заплыл, почти закрылся. У него в кармане джинсовой куртки лежал тюбик с антисептической мазью, пакет неиспользованных бинтов и инструкция, как этим хозяйством пользоваться. Обычно, думалось ему, мужчина заботится о беременной жене из чувства любви и долга, и еще потому, что тем самым разделяет с ней тяжесть общей ноши. Последнее в их ситуации отпадает. Первое же потерялось где-то между эвкалиптами на северном берегу озера Голливуд и холодным кафелем мужского туалета в Санта-Анита. Остался разве что долг. Из мужа Кары он, Ричард, превратился в ее мальчика на побегушках, обязанного обслуживать ее потребности и желания, не проявляя никаких чувств, превратился в безмолвную непроницаемую тень.

- Зачем тебе, собственно, повивальная бабка? - обронил он. - У тебя есть врач.

- Я тебе уже объясняла, - сказала она мягко, недаром же она посещала гипнотизера, учившего женщин, как переносить родовые боли. - Повивальная бабка будет все время при мне. Она будет поглаживать меня, массировать, разговаривать со мной. Она всю себя вложит в то, чтобы быть уверенной, что роды пройдут естественно. Никакого кесарева сечения. Никакой эпизеотомии. Никаких таблеток.

- Никаких таблеток, - его голос прозвучал октавой ниже, и хотя она этого не видела, но знала, он поиграл глазами, - а я-то думал, таблетки тебя взбодрят.

Кара улыбнулась, потом поморщилась.

- Я за таблетки, которые помогают что-то почувствовать. А эти - они оглушают. А я хочу чувствовать, как моя кроха выползает на свет. Я хочу сама вытолкнуть его из себя.

- "Его"? Они тебе сказали, что это мальчик? Мне казалось, они не смогли определить пол.

- Не смогли. Я... я не знаю, почему я сказала "его". Может быть, просто... все говорят, то есть пожилые дамы и прочие тоже... они говорят, если живот яйцом...

Голос у нее дрогнул, она сделала глубокий вдох. Они как раз подъехали к тому перекрестку - к углу бульвара Сансет и Поинсеттиа, - где четыре часа назад огромный черный катафалк врезался в машину Кары. Она невольно закрыла глаза, напрягла плечи. После того, что случилось, она чувствовала себя в опасности. Даже вскрикнула, но тут же рассмеялась. Ведь она осталась жива, и полукруглая масса ее тела, берлога из крепкого костяка, укутанного добрым слоем жира, по-прежнему хранящая в себе пузырь с кровавой соленой водой, сделала свое дело. Ее ребенок тоже жив.

- Тот самый угол, да?

- Я пообедала в кафе "Отентик". И возвращалась по Поинсеттиа.

Этот классный кратчайший маршрут через Западный Голливуд в объезд бульвара Ла Бреа с потоком мчащихся на север машин и светофорами открыл он, Ричард, спустя несколько недель после того, как они, поженившись, приехали в Лос-Анджелес. Они жили тогда в крошечном однокомнатном домишке сразу за углом, где стойка Пинка. Гараж был сдан хиромантке, которая хвасталась, что упредила Боба Крейна умерить свои дикие повадки. Переднее крыльцо уже много лет осеняла нежно-розовая бугенвилия, а на заднем дворе шелестела растрепанная пальма, по ночам бомбардируя крышу несъедобными орешками. Стояла осень, единственное время года в Южной Калифорнии, которое надолго пробуждает эмоции. Солнце, спорадическое и задумчивое, как мысли о прошлом, находило для города идеальный фокус и в то же время смягчало его контуры. Днем в воздухе расплывалась пелена дыма, навевавшая восточную, осеннюю грусть; этот дым, как они много позже узнали, нагоняли бушевавшие в горах пожары. У Кары была работа в низшем звене захудалого голливудского агентства "Ищем таланты", у Ричарда не было никакой. Каждое утро он высаживал Кару у порога ее конторы на бульваре Сансет, а потом целый день колесил по городу с пухлым путеводителем Томаса, который она подарила ему на свадьбу. Хотя он уже два года жил с Карой, иногда его точила мысль, что он слишком мало знал ее, чтобы так вот взять и жениться, и сладостный страх тех первых дней отражался эхом каждый раз, когда ему нужно было выбрать маршрут через приветливую, всеохватную сеть бульваров. Потом в конце рабочего дня он забирал Кару, и они ехали к Люси или Тому Тэнгу; он вез ее тем путем, по которому уже проехал днем, блуждая среди маслосборников, богатых вилл и торговых центров; а по обе стороны дороги мелькали сотни тысяч точно таких же, как их, осененных бугенвилией домишек. Они пили текату* прямо из банки и возвращались домой, когда в окне хиромантки зажигалась гирлянда электрических перчиков над неоновой с растопыренными пальцами пятерней, приглашавшей за предсказанием или советом. Они спали с распахнутыми окнами, сплетаясь под легким одеялом. Во сне он снова перемещался в Эль-Нидо, Бел-Эр, Вердуго-Сити. А утром, откинувшись на подушки, пил в кровати кофе из щербатой кружки и наблюдал, как Кара, прикрытая только снизу, движется по комнате. В этом домишке они прожили пять лет, простодушная пара, абсолютно невинная по части женской физиологии. Потом они переехали в Долину, купив дом с тремя детскими, смотревшими на отливавшую сталью поверхность Франклинова водоема. Путеводитель Томаса лежал под пледом в багажнике Ричардовой машины, только теперь в нем не хватало трех страниц, которые чаще всего бывали нужны.

- Просто не верится, что ты не заметила такую махину, - сказал Ричард. Дерьмовый катафалк!

Впервые в его голосе она услышала - или позволила себе услышать сварливую, прерывистую ноту, подспудное раздражение, которое все время там было, но от которого плотный слой самопоглощенности, радости от созидания нового существа, просто от своей огромности, полностью ее изолировал.

- Не я была виновата, - возразила она.

- И все же, - пробормотал он и покачал головой. Он плакал.

- Ричард, - всполошилась она. - Ты... Что случилось?

На светофоре зажегся зеленый. Машина перед ними еще какую-то долю секунды не трогалась с места. Ричард основанием кисти нажал на гудок.

- Ничего, - сказал он в своем обычном любезном и легком тоне. - Конечно, я тебя отвезу. Всюду, куда тебе нужно.

Опыт повивальных бабок по части отцов случаен, но богат и непогрешим, как познания фермера о миграции птиц и движении облаков. На своем веку Дороти Пендльтон приняла свыше двух тысяч младенцев, и из этого числа более тысячи отцов ее маленьких клиентов, по крайней мере, хотя бы раз посещали ее кабинет вместе с матерями, а несколько сотен еще и являлись выполнять свой мистический долг во время родов. Особенно в этих, последних, обстоятельствах мужчины мгновенно выказывали свой характер и вели себя без всяких штук. Каких только мужей Дороти ни повидала - озлобленных, обманутых, молчаливых, саркастических, горячих, ледяных, пугливых, безразличных, не работающих и упоенных работой, несущих на себе груз многих поколений разгневанных отцов и горемык, которые из-за цепи неудач не знали собственного сердца. Дороти пригласила Кару Глензман и Ричарда Кейса пройти в смотровую, но тут ее сразу насторожила мрачная, фырчащая эманация вокруг головы Ричарда. Он сидел один на банкетке, ссутулившись, уйдя в себя: пальцы барабанили по страницам журнала "Йога". Не пошевельнувшись, он молча наблюдал, как Кара встала и поздоровалась с Дороти за руку. Когда Дороти повернулась к нему, на нижней половине его лица мелькнула ничего не говорящая улыбка. А глаза, затененные, враждебные, уклонились в сторону, избегая ее взгляда.

- Вы не идете с нами, сэр? - спросила Дороти.

Она была маленькой, полной женщиной в джинсах и мужской, в серенькую полоску рубашке навыпуск, нижний край которой был украшен бельевым номерком и заляпан чем-то синим. Плотная, крепко сбитая из отменных материалов, с низким центром тяжести. Ее очки - в огромной пластмассовой оправе розоватого цвета и причудливо выгнутой формы, вышедшей из моды еще в начале восьмидесятых, свисали с шеи на длинном узловатом коричневом шнурке. Годы, когда она изо дня в день решительно переступала порог благоденствия и катастрофы, сделали ее чуткой ко всем оттенкам семейных эмоций, не научив, однако, обращаться с ними иначе, как с бесцеремонной откровенностью.

- Что-нибудь не так? - обернулась она к Каре.

- Не знаю, - сказала Кара. - Ричи..?

- Не знаешь? - прорвало Ричарда. Его словно током ударило. Но с банкетки он так и не поднялся. - Бог мой! Да, Дороти, кое-что не так.

Дороти кивнула, перевела взгляд с него на нее, ожидая дальнейших объяснений, каковых не последовало.

- Вы, Кара, - начала она наконец, - верно, не рассчитывали, что Ричард поедет сюда с вами.

- Нет... По правде, нет. Я должна была вести машину сама. Пожалуй, я надеялась... Впрочем, с какой стати...

- Ричард, - как могла ласковее произнесла Дороти, - вы, конечно же, хотите помочь Каре родить ее малыша.

Ричард кивнул, потом кивнул еще и еще. Глубоко вздохнув, он бросил журнал на столик и встал.

- Конечно же, куда я денусь, - сказал он.

Они прошли в смотровую, и Дороти закрыла дверь. Это помещение - три комнаты на четвертом этаже старого кирпичного дома в ничем не примечательном квартале на Мелроуз-авеню, к западу от студии "Парамаунт" - она делила с другой повитухой. Товарка Дороти питала слабость к новому веку, и Дороти, не разделяя ее склонностей, соседство считала приемлемым. Комнату украшали фотографии беременных женщин в голом виде и картинки, изображающие роды и появление на свет младенцев в странах и ареалах культуры - по большей части из третьего мира, - где вековые традиции повивального искусства никогда не прерывались. Так как мать и бабка Дороти были повитухами в маленьком городишке недалеко от Тексаркана,** ее собственное чувство традиции было бессознательным и отнюдь не тысячелетним. Она очень много знала о травах и прекрасно разбиралась в эмоциях будущих матерей, но не верила ни в кристаллы, ни в медитацию, ни в созидательную визуализацию, ни в непременную мудрость доиндустриальных обществ. Двадцать лет практики на Западном побережье не освободили ее отношения к беременности и родам от грубого восточно-техасского духа, присущего землепашеству и тяжелому физическому труду. Она указала Ричарду на обитый золотистой синтетикой потертый диванчик под плакатом, изображающим богиню Кибелу с молочной раковиной-вселенной внутри живота. Затем помогла Каре взобраться на кресло.

- Мне, наверное, нужно было раньше вам кое-что сказать, - проговорила Кара. - Этот ребенок. Он не от Ричи.

Ричард сидел, опустив руки на колени, уставив глаза в растянутые, перекошенные желтые ромашки - рисунок на Кариных гольфах, плечи его были низко опущены, подбородок скрывала тень.

- Вот как, - сказала Дороти.

Жаль, что она была с ним так резка, хотя теперь уже не изменишь, да что и говорить, не может поручиться, что снова не будет с ним резка. Ее доброе отношение к мужьям было, по необходимости, ограничено обязанностью отдавать все свои силы главным для нее клиентам.

- Тяжко.

- Необыкновенно тяжко, - уточнила Кара. - Потому что... видите ли... Меня изнасиловали. Ну тот... Насильник с Франклинова водоема. Помните? - Она понизила голос. - Деррик Джеймс Купер.

- О Бог мой! - отозвалась Дороти.

Подобные откровения звучали в ее приемной не в первый раз, но очень, очень редко. Нужно быть женщиной особого склада и женщиной, дошедшей до самых крайних концов спектра надежды и отчаяния, чтобы вынашивать ребенка, появившегося от такого зачатия. А каким тут нужно быть мужем, Дороти и представить себе не могла.

- Ах, горькие вы мои. Жаль мне вас, обоих жаль. - Раскинув руки, она сделала шаг к Каре, и та уткнулась головой ей в плечо. - Ричард! - повернулась она к нему, не надеясь, что тот примет от нее ласку, но сердце и чувство приличия говорили ей: надо ему это предложить.

Он взглянул на нее, кусая нижнюю губу, и гнев, полыхнувший из его глаз, заставил ее еще ближе придвинуться к Каре, к ребенку в ее чреве, которого он, без сомнения, ненавидел с бешеной яростью, хотя как порядочный человек не позволял себе в этом признаться.

- Со мной все нормально, - буркнул он.

- Не верю. Не может этого быть, - сказала Дороти. - Это дитё - ребенок изверга, топтавшего вашу жену. И с вами все нормально? Не может так быть. Со мной было бы иначе.

Кара оцепенела. Комнату наполнило жужжание кондиционера.

- Я, думается, как-нибудь обойдусь без объятий, - процедил Ричард.

Начался осмотр. Кара выставила перед Дороти матовый полукруг своего живота. Улеглась и раскинула ноги, а Дороти, войдя в нее одетой в перчатку рукой, обследовала шейку матки. Потом измерила давление, сосчитала пульс, помогла ей взгромоздиться на весы.

- Состояние - лучше некуда, - объявила Дороти, когда Кара принялась одеваться. - Только продолжай делать все то, что, ты сказала, уже делаешь. И ребенок у вас будет тоже лучше некуда.

- Кто, по-вашему, это будет? - подал голос Ричард - впервые с тех пор, как начался осмотр.

- Кто? Мальчик или девочка, вы хотите спросить?

- На ультразвуке они не смогли ничего сказать. Я знаю, верного способа определить такое дело нет. Но я так посчитал - у вас как повивальной бабки, может, есть свой секретный - мистический, что ли - способ это узнать.

- По правде говоря, я никогда тут не ошибаюсь, - заявила Дороти, - или так редко, что можно считать, никогда.

- Ну и..?

Дороти положила правую руку Каре на живот. Живот у Кары был яйцом, что, согласно приметам, означало мальчика, но у Дороти и без того было такое чувство, что ребенок, несомненно, мужского пола. Она знала это не по приметам. Просто чувствовала. И ничего мистического тут не было.

- Мальчонка. Сын.

Ричард недовольно качнул головой, черты его лица заострились, он как-то безнадежно фыркнул сквозь зубы, поднял Кару с кресла, подал ей сумочку.

- Сын изверга, - сказал он. - Волчье отродье. Волчище младший.

- Я раза два ошибалась, - сказала Дороти мягко, потянувшись к его руке приласкать.

Но он снова уклонился.

- А я все-таки надеюсь, что девочка.

- Девочки - это здорово, - согласилась Дороти.

Кара должна была родить пятого мая. Когда роды не наступили двенадцатого, она отправилась в Мелроуз к Дороти. Та пощупала ее живот, помассировала промежность маслом жожоба и велела удвоить дозу мерзкой настойки воронца и стеблелиста, которую Кара принимала всю последнюю неделю.

- Сколько я могу еще так ходить? - спросила Кара.

- С этим проблем не будет, - ответила Дороти.

- А если все-таки будут, то сколько?

- Больше двух недель уже не стоит. Но беспокоиться не надо. Шейка сглажена на семьдесят пять процентов. Все прекрасно, ткани не напряжены. И двух недель не проходишь.

Пятнадцатого мая, а потом еще раз, семнадцатого, Кара вместе с подругой ездила в Лорел-каньон, чтобы пообедать в ресторане, где подавали фирменный салат, который, как говорили, содержал какую-то загадочную травку, вызывающую роды. Восемнадцатого Дороти встретила Кару в приемной ее врача-акушера в Западном Голливуде. Провели тест для определения целостности плодного пузыря. Во время осмотра доктор говорил с ними сквозь зубы, а по отношению к Дороти, как заметила Кара, вел себя презрительно-холодно. По-видимому, они уже имели разговор до ее появления или, может быть, наоборот, ждали ее ухода, чтобы высказаться. Прежде чем уйти на осмотр следующего пациента, доктор посоветовал Каре записаться на стимуляцию родов на следующий же день.

- Нам совсем не нужно, чтобы ребенок рос еще больше, - сказал он и вышел.

- Даю тебе два дня, - произнесла Дороти сухо и как будто безразлично, правда с видом довольно расстроенным, - но могу на этом погореть.

Кара кивнула. Натянула черные брюки с широким поясом от "Си-пи шейдс" и такую же черную блузку, которые носила две последние недели, хотя две пуговицы висели на ниточке. Засунула ноги в поношенные сандалии на веревочной подошве. Стянула повязку с головы, встряхнула волосами и снова надела повязку. Вздохнув, кивнула головой. Потом посмотрела на часы. И вдруг расплакалась.

- Я не хочу, чтобы меня стимулировали, - сказала она. - Если меня будут стимулировать, то понадобится обезболивание.

- Не обязательно.

- А потом вообще придется делать кесарево.

- Ну с чего ты взяла.

- Все это началось не по моей воле, Дороти, но я не хочу, чтобы так же и кончилось.

- Все на свете так начинается, дорогуша, - отозвалась Дороти, - да и кончается так же.

- Но только не это.

Дороти обняла Кару. Так они и сидели бок о бок на столе для обследования больных. Дороти знала, что на пациентов успокаивающе действуют ее полнота и крепкие нервы, а потому не прибегала к словесным утешениям. Несколько минут она ничего не говорила.

- Иди домой, - наконец распорядилась она, - позвони мужу и скажи, что тебе нужен его простагландин.

- Ричи? Но он... он не станет. Он не согласится.

- Скажи ему, что у него появилась редкая возможность, - сказала Дороти. Прошло, наверно, много времени с тех пор, как вы последний раз...

- Десять месяцев, - сказала Кара, - по меньшей мере. То есть я хотела сказать, если у него не было кого-нибудь еще.

- Звони. Он приедет.

Когда Кара была на тридцать пятой неделе, Ричард уехал из дома. С самого начала их несчастий между ними не произошло никакого окончательного разрыва, никаких громких объяснений, и Ричард не предпринимал никаких решительных действий. Он просто все меньше и меньше бывал дома, вставал еще до рассвета, делал утреннюю пробежку вокруг водоема, где была написана первая строка в эпитафии их семейной жизни, и возвращался поздно, когда Кара уже давно спала. Когда она была на тридцать четвертой неделе, ему предложили снять рекламный ролик в Сиэтле. Работа на восемь дней. Из Сиэтла Ричард домой не вернулся. В день ожидаемых родов он позвонил и сказал, что приехал в Лос-Анджелес и живет у своего старшего брата Мэтью в Камарильо. Еще детьми они с братом плохо ладили между собой, а став взрослыми, как-то, разругавшись, не разговаривали друг с другом семь с половиной лет. То, что Ричи обратился теперь к брату за помощью, вызвало у Кары запоздалую жалость к мужу. Ричи спал в полуперестроенном гараже за домом Мэтью, вместе со своим племянником Джереми, весьма недружелюбным подростком.

- Он является домой поздно, тетя Кара, - сообщил ей Джереми, когда она позвонила Ричи прямо из кабинета доктора. - В час или два.

- Могу я позвонить в это время?

- Валяй. А ты там как, уже родила своего ребенка?

- Пытаюсь, - ответила Кара, - пожалуйста, попроси его мне перезвонить.

- Нет проблем.

- В любое время, даже ночью.

Обедать она пошла в "Лас-Карнитас", куда забрели уличные мексиканские музыканты "мариачи"; они пропели ей серенаду - женщине, окутанной таинственной пеленой одиночества и бремени. Она долго смотрела в тарелку, потом съела десятую часть лежавшей там пищи. Поехала домой, несколько часов вырезала статьи из журнала "Америкэн Бэби" и по телефонному справочнику заказала детских товаров на сумму в пятьсот двенадцать долларов. В десять завела будильник на час тридцать и уснула. Она забылась неглубоким беспокойным сном, но в час ночи проснулась от кошмара - темное косматое существо, двуногое и сутулое, в котором даже во сне она узнала Деррика Джеймса Купера или его двойника, карабкалось на шваркнутую о землю крутобокую мексиканскую гитару. Кара вскочила, чувствуя во рту привкус чеснока и с бьющимся сердцем прислушиваясь к замолкающему эху какой-то огромной струны, дребезжащей у нее внутри.

Зазвонил телефон.

- Что случилось, Кара? - в сотый раз спросил Ричард. У него был мягкий, немного усталый голос. - У тебя все в порядке?

- Ричи, - сказала она, хотя собиралась сказать совсем другое, - мне тебя так не хватает.

- Мне тоже тебя не хватает.

- Нет, я... Ричи, я не хочу оставаться сейчас без тебя.

- Уже началось? У тебя схватки?

- Не знаю. Может быть. Я что-то почувствовала. Ричи, ты не мог бы приехать?

- Буду через час, - сказал он. - Держись.

Весь следующий час Кара прислушивалась к себе, нет ли отголосков той боли, которая ее разбудила, не возникает ли боль снова. Ей было как-то не по себе: болела спина, давал себя знать живот, и это вызывало неприятные чувства. Она пожевала "гавискон" и устроилась полулежа на подушках ждать звука машины, которая привезет к ней Ричарда. Он приехал ровно через час после того, как повесил трубку, в потертых синих джинсах и свободном, болтавшемся на нем темно-каштановом свитере, который она связала ему в самом начале их семейной жизни.

- Началось? - спросил он.

Она покачала головой и снова заплакала. Он подошел к ней и, как это часто случалось в последний год, обнял ее, немного скованно, словно боясь коснуться живота, погладил по спине и пробормотал, что все будет хорошо.

- Нет, не будет, Ричи. Им придется меня резать. Я знаю. Все началось с насилия и насилием, наверно, и кончится.

- Ты говорила с Дороти? Может, есть что-нибудь такое... даже не знаю... какое-нибудь специальное народное средство? Корешок пожевать или еще что.

Кара взяла его за плечи и немного отстранила от себя, чтобы посмотреть в глаза.

- Простагландин, - сказала она. - У тебя он есть.

- У меня? Где?

Она медленно перевела взгляд вниз, пытаясь придать своему лицу игривое выражение в духе голливудской секс-звезды.

- Но это опасно, - проговорил Ричард.

- Дороти прописала.

- Не знаю, Кара.

- Это моя последняя надежда.

- Но мы с тобой...

- Послушай, Ричи. Не считай, что это секс, ладно? Представь себе, что это аппликатор, договорились? Система подачи простагландина.

Он вздохнул. Закрыл глаза и провел ладонями по лицу, как будто хотел оживить его, усилить приток крови. Кожа вокруг его глаз была в мелких морщинках и бледная, как ветхая долларовая купюра.

- Ну ты и придумала, - сказал он.

Ричард разделся. За последние месяцы он похудел на девять килограммов и теперь видел, как это поразило Кару. Он остановился у края кровати, не зная, с чего начать. Последнее время она так бережно относилась к своему телу, пряча его в свободной одежде, закрываясь от мужа в ванной, когда принимала душ, стыдливо вздрагивая от самого легкого прикосновения его рук. Даже когда ее тело было все еще сравнительно стройное и привычное, он все равно не знал, как до него дотронуться. Теперь же, когда она распростерлась перед ним, сияющая и огромная, он почувствовал, что ни на что не способен.

На ней были его тренировочные брюки и футболка большого размера с портретом Гали Карпаса, знаменитого израильского борца кун-фу, с надписью: "Зона терминатора". Она спустила брюки до самых лодыжек и задрала футболку над головой. Ее бюстгальтер был сконструирован как обшитый броней висячий мост. Такие носили бабушки. И демонстрировать его ей было явно неловко. Чувствуя на себе непривычный взгляд мужа, она стеснялась своего тела. Покрытые пигментными пятнами и узором вздувшихся вен груди выскочили из-под бюстгальтера и лежали, ослепительно-белые, на огромном лунообразном животе с неровностями, образованными то ли крошечным локотком, то ли коленкой. От густых волос на лоне отходили небольшие корневые волоски, а жесткие черные колечки оттеняли бедра и живот почти до пупка.

Ричард присел, глядя на живот Кары. Там внутри был маленький организм косточки, сердце, весь в извилинах мозг с невообразимыми мыслями. Через несколько часов или через день тот проход, в который он сейчас собирался войти, будет растянут и использован слепым, немым и неизвестным свидетелем того, что вот-вот должно случиться. Эта мысль его возбудила.

- Ого, - сказала Кара, взглянув. - Ты только посмотри.

- Все это невероятно.

- Невероятно плохо?

Она посмотрела на Ричарда и пришла к однозначному выводу: присутствие в ее теле ребенка другого мужчины привело к таким разительным переменам, что она стала для Ричарда неузнаваемой. Чужая женщина с чужим ребенком в утробе приглашала его к себе в постель.

- Ложись, - сказал он. - Я сделаю, что ты просишь.

- В тумбочке есть крем.

- Он не понадобится.

Она опустилась на локти и лежала, раздвинув ноги и глядя на него. Он подался вперед, осторожно ощупывая тугую светящуюся кожу на ее животе.

- Поскорее, - попросила она через минуту, - не надо так долго.

- Тебе больно?

- Нет, просто... пожалуйста...

Решив, что, наверно, ей все-таки нужен крем, Ричард потянулся в ящик тумбочки и несколько секунд шарил там, не поворачивая головы. Он уже собирался взглянуть, что там нащупала его рука, но тут средний палец напоролся на лезвие ножа, которым Кара вырезала статьи о трещинах на сосках и молочнице. Он вскрикнул.

- Ну что, всё?

- Да. Только я еще и руку поранил.

Порез оказался большим и глубоким, из пульсирующей раны текла кровь. Целый час они прикладывали лед и делали перевязки, но кровь не останавливалась. Кара решила, что нужно ехать в травму. Она накрутила на рану почти весь имевшийся бинт и помогла Ричарду одеться. Накинула одежду и направилась следом за ним к машине.

- Поедем на "хонде", - сказала она. - Я поведу.

Они вышли на улицу. Небо было едва различимо из-за лежащего вокруг тумана, бледно-оранжевого, словно освещенного изнутри, и пахнущего солью и скользкой мостовой. Вокруг ни души, ни звука, кроме шороха шин, доносившегося с Голливудского шоссе. Кара обошла машину и открыла Ричарду дверцу. Она повезла его в ближайшую больницу, не очень-то славившуюся качеством медицинского обслуживания.

- Лучше, чем со мной сегодня, тебе ни разу в жизни не было, правда? сказала она, смеясь, когда они остановились перед светофором.

- Одно могу тебе сказать, - ответил он, - бывает и хуже.

Охранник у дверей травмпункта работал в ночную смену уже три года и повидал немало увечий и травм в Лос-Анджелесе, а потому стоял на своем посту неподвижно с почти безразличной улыбкой. В два сорок семь ночи 20 мая к больнице подъехала белая "хонда-аккорд". За рулем сидела беременная женщина. Охранник, которому предстояло через час сдать дежурство, привычно улыбался. Ему не раз приходилось видеть, как беременные женщины сами приезжали в больницу рожать. Такое поведение, конечно, было нежелательным, но больница как раз и являлась тем местом, куда все мчатся с результатами своего нежелательного поведения. Затем мужчина, очевидно, муж беременной женщины, вышел из машины и, опустив голову, прошел мимо охранника. Скользящая стеклянная дверь шурша открылась и пропустила его, а женщина отъехала на стоянку.

Охранник нахмурился.

- Все в порядке? - спросил он Кару, когда она вновь появилась, ступая вразвалку медленно и сосредоточенно; ее правая рука прижимала бедро, а локоть был отведен в сторону, как будто ей было больно.

- У меня только что начались очень сильные схватки, - сказала она и провела рукой по лбу, словно хотела вытереть пот. - Ух, - голос звучал радостно, но охраннику показалось, что ей страшно.

- Тогда вы приехали по назначению.

- Не совсем, - ответила она. - Я должна быть в больнице "Седарс". Где здесь телефон?

Охранник указал направо от регистратуры. Кара ввалилась в будку и позвонила Дороти.

- Кажется, я рожаю, - сказала она. - Нет. Не знаю.

- Говори-говори, - велела Дороти.

- Схватки были только три раза.

- Ну-ну.

- Очень больно.

- Так и надо.

- Но... очень-очень.

- Знаю. Не молчи.

- Я звоню из травмпункта, - она назвала больницу. - Ричард порезал руку. У нас... все получилось... мы...

Шелестящий лист горячей фольги стал разворачиваться у нее в животе. Кара пошатнулась, но удержала равновесие и почти сползла на корточки у телефонной будки, с трубкой в руке и глядя в пол. Ее так поразило, что ее чрево неожиданно присвоило для собственных нужд все чувствительные проводящие пути ее тела, что, как и в первый раз, она забыла, что нужно бороться с болью, пытаться облегчить схватки с помощью дыхания и других способов расслабления, которым ее учили. Вместо этого она дала боли завладеть ее телом и только по-детски пылко молилась, чтобы боль скорее прошла. Линолеум у нее под ногами был цвета охры, с розовыми и серыми крапинками. От него пахло пеплом и сосной. Из телефонной трубки до Кары доносился голос Дороти; она советовала снять напряжение с подбородка, расслабить лопатки, бедра. Потом боль отпустила так же быстро, как возникла. Кара встала на ноги. Пальцы, сжимавшие трубку, болели. Боль веером расходилась вниз от поясницы. В остальном все было как всегда.

- Ты рожаешь, - сказала Дороти.

- А вы уверены? Как вы определили?

- По голосу, дорогая.

- Но я же ничего не сказала.

Впрочем, произнеся это, Кара услышала эхо собственного голоса, секунду назад говорившего: "Хорошо... хорошо... хорошо".

- Я приеду через двадцать минут, - пообещала Дороти.

Когда Кара нашла Ричарда, им уже занимался фельдшер, большой осанистый негр, который назвал себя Норделом, хотя на халате значилось "Коли". Волосы у него были аккуратно заплетены в косички и украшены бусинками. На руках сделан маникюр с белым ободком по краю ногтей. Он притворялся, что Ричард ему нравится, или притворялся, что притворяется. Рука у него была твердая, и швы, проложенные по распухшему пальцу Ричарда, напоминали цепочку ползущих друг за другом муравьев. Ричард выглядел бледным и взволнованным. Он притворялся, что ему забавно общаться с Норделом.

- Не беспокойтесь, подруга, я уже за вас ему хвост накрутил, - обратился Нордел к Каре, как только она вошла в травмпункт. - Вам рожать, а он руки режет. Я так и сказал: не делом, друг, занимаешься.

- Просто нахальство, - подхватила Кара.

- Бог ты мой, вы только посмотрите. Вот это живот! Как это вы за рулем-то поместились?

Ричард рассмеялся.

- А ты бы помалкивал. - Нордел проделал еще одну дыру у Ричарда в пальце, потом протянул нитку, продетую в кривую хирургическую иглу. - Вам когда рожать?

- Две недели назад.

- Ага, - он покосился на Ричарда. - Как будто ей больше не о чем беспокоиться. Зачем это тебе понадобилось напарываться на этот чертов нож?

Ричард снова рассмеялся. Казалось, ему вот-вот станет плохо.

- Имя-то уже придумали?

- Еще нет.

- Знаете, кто родится?

- Не знаем, - сказала Кара. - Ножки все время мешали. Ричард хотел бы девочку.

Ричард посмотрел на нее. Когда она вошла, он заметил, что лицо у нее изменилось, веснушчатая бледность и усталость последних недель сменились румянцем и нервным блеском в глазах, которые могли означать радость или предчувствие.

- Да ну, - сказал Нордел. - Разве ты не хочешь, чтобы у тебя рос сын, такой же, как ты?

- Это было бы неплохо, - сказал Ричард.

Кара закрыла глаза. Руки поползли по животу. Она закачалась и опустилась на пол. Нордел отложил свой иглодержатель и стянул перчатки. Он наклонился к Каре и положил руку ей на плечо.

- Ну-ну, моя хорошая, я знаю, тебя учили правильно дышать, так что дыши.

- Ох, Ричи...

Ричард сидел на столе, глядя, как Кара мучается от схваток. Он посетил только два занятия по подготовке к родам, и поэтому совершенно не представлял себе, что от него требуется и что ему теперь делать. Это касалось не только самого течения родов, но и всех обязанностей и важных деталей, связанных с его отцовством вообще. Изнасилование, зачатие, рост плаценты, питание и укрытие ребенка в темноте, в гамаке, сотканном из переплетающихся кровеносных сосудов, таинственный сок, ставший его пищей, - все это прошло мимо него. До сих пор он относился к этому простому непреложному факту довольно жестко и тем самым гнал от себя сомнения и вопросы, которые обычно волнуют будущих отцов. Какое-то время он и вправду слабо надеялся, что родится девочка. Ему смутно мерещились две тонкие ножки в розовых спортивных тапочках, болтавшиеся на турнике, а край юбки удачно прикрывал лицо висевшего вниз головой ребенка. Когда же Дороти так уверенно объявила, что будет мальчик, Ричард почувствовал некое мрачное облегчение. К этому моменту ребенок практически перестал для него существовать: это был сын человека, изнасиловавшего Кару, и в его крови кишели те же саднящие душу сплетения хромосом. За последние десять месяцев он ни разу не пытался представить себе, что держит на руках живое человеческое существо, ни разу не задумался о глубинной связи и загадках в отношениях с собственным отцом, ни разу не испытал страх за будущее ребенка, какой испытывают многие мужчины, лежа ночью рядом со своей беременной женой и слыша ее тяжелое хрипловатое дыхание. Теперь, когда час рождения ребенка был совсем близок, он не знал, что ему с собой делать.

- Подойди-ка сюда, - сказал Нордел, - и возьми бедную девочку за руку.

Ричард соскользнул со стола и опустился на колени рядом с Карой. Взял в свои ладони ее теплые пальцы.

- Не уходи, Ричи, - попросила Кара.

- Хорошо, - ответил он, - не уйду.

Пока Нордел наспех бинтовал ему палец и залеплял пластырем, за Карой прислали каталку. Ее повезли в приемный покой, пристроив сумочку на коленях. Когда Ричард догнал Кару, санитар как раз заводил каталку в лифт.

- Куда мы едем? - спросил Ричард.

- В родильный зал, - ответил санитар, пожилой человек со слуховым аппаратом и выпиравшей из кармана пачкой сигарет. - На четвертый этаж. Разве вам не показывали?

Ричард покачал головой.

- Это не наша больница, - сказала Кара. - Нас водили по больнице "Седарс".

- А меня, к сожалению, не водили, - сказал Ричард и сам удивился.

Осмотрев Кару, медсестра определила, что шейка матки сглажена на сто процентов и раскрыта почти на восемь сантиметров.

- Ого, - воскликнула она, - пойдемте рожать ребеночка.

- Здесь? - спросила Кара, понимая, что говорит глупость. - Но я...

- Что "я"? - сказала сестра. - Следующего пойдете рожать в "Седарс".

На Кару быстро надели халат цвета зеленых водорослей и покатили в родильный зал. Это была большая комната, обставленная так, что должна была, по замыслу дизайнеров, напоминать дорогой номер в гостинице аэропорта, выкрашенная в бледно-серые и сиреневатые тона, с мебелью из дубового ламината и плакатами на стенах, ненавязчиво рекламирующими прошлогодние фестивали камерной музыки в Санта-Фе. В воздухе, однако, чувствовался запах больничного кондиционера, а вокруг кровати было столько диагностического оборудования, столько проводов, звуковых сигналов и мониторов, что комната казалась тесной и впечатление от поддельной роскоши совершенно пропадало. Ричард подумал, что все эти приспособления и трубки, нависающие над Карой, делают родильный зал очень похожим на павильон звукозаписи.

- Мы забыли взять фотоаппарат, - сказал он. - Наверно, надо это заснять, как ты думаешь?

- У нас есть автоматы, - сказала сестра, подтянув ноги Кары к ее груди и раздвинув их. Снаружи половые губы распухли и стали темного табачного цвета, а в середине как будто открылась рана, по цвету напоминающая ярко-розовую жвачку. - Там продаются расчески, зубная паста. По-моему, там есть и фотоаппараты. Знаете, такие одноразовые.

- У меня еще есть время?

- Кажется, есть. Но точно никогда нельзя сказать.

- Кара, ты хочешь, чтобы я фотографировал? Мне пойти? Я скоро вернусь. Кара?

Кара не отвечала. Она вся отдалась родовым схваткам, глаза были закрыты, голова откинута назад, лоб светился от боли и сосредоточенности, как лоб Христа в час распятия.

Сестру больше не интересовал ни Ричард, ни фотоаппарат. Она держала руку Кары в своей, а другой гладила ее по голове. Их головы были совсем рядом, и сестра что-то прошептала Каре на ухо. Кара кивнула, закусила губу и рассмеялась каким-то злым лающим смехом. Ричард не медлил. Он понимал, что должен чем-нибудь помочь Каре - правда, сестра, кажется, держала ситуацию под контролем. Ему нечего было тут делать, да и места у кровати не хватало.

- Я скоро вернусь, - повторил он.

По дороге на второй этаж он заблудился, потом, уже на втором этаже, снова заблудился: никак не мог найти, где автомат. Автомат стоял, мерно жужжа, в коридоре у дверей столовой, недалеко от мужского туалета. За высокой стеклянной дверью, если нажать кнопку, начинала вертеться карусель из огромного количества косметических и гигиенических средств, а также разных игр и безделушек для развлечения маленьких пациентов. Фотоаппарат остался только один - последний. Ричард опустил двадцатидолларовую купюру, но сдачи не получил.

Подойдя к родильному залу, он остановился и дотронулся рукой до дверной ручки. Холодная и сухая на ощупь, она неожиданно ударила его током. Из-за двери до него донесся голос Кары. Она сказала "черт" с таким спокойствием, что это его испугало. Он разжал пальцы.

Послышался скрип резиновых подошв - кто-то шел быстрыми, решительными шагами. Прямо ему навстречу по коридору спешила Дороти Пендльтон. Она натянула розовую медицинскую форму поверх своей уличной одежды. Форма была ей тесновата в груди, а край рубашки с меткой из прачечной свободно болтался у пояса. Приближаясь к Ричарду, Дороти торопливо закалывала волосы на затылке, роняя по пути шпильки.

- Так ты сделал, что требовалось, - сказала она. - Молодец.

Ричард удивился, что его так обрадовало появление Дороти. Румяная и бодрая, она казалась сосредоточенной, но не взволнованной. От нее приятно пахло сладким кофе. Через плечо висел большой кожаный мешок, покрытый лоскутными узорами, вырезанными из старых и рваных восточных ковров. Среди тюбиков с маслом жожоба и медицинских инструментов виднелась свернутая в трубочку программа скачек.

- Да, я, знаете ли, рад, что моя сперма наконец-то пригодилась, - сказал он.

Дороти кивнула и потянулась к двери.

- Хорошая сперма, - подтвердила она, почувствовав, что ему что-то от нее нужно, мудрое слово повитухи, руки, которые, взяв за ноги, рывком втянули бы его, лишенного кислорода, назад, в ослепительный блеск и кутерьму окружающего мира. Но она уже и так потратила на него уйму времени, а потому взялась за ручку двери.

Тут она заметила двадцатидолларовый фотоаппарат. Почему-то ей стало жаль Ричарда: нашел, бедняга, за чем спрятаться.

Дороти остановилась. Посмотрела на него. Ткнула пальцем ему в грудь.

- Мой отец был шерифом в техасском округе Боуи, - сказала она.

Ричард отступил на шаг назад и уставился на ее палец. Потом перевел взгляд на Дороти.

- Что вы хотите этим сказать?

- Я хочу сказать: давай-ка шагай в зал, дружок, - и она толкнула дверь.

Первое, что они услышали, было биение сердца, доносившееся из монитора, фиксирующего жизнедеятельность плода. Ребенок ясно и просто сообщал миру о своем существовании, и комнату наполняло эхо, словно от бьющего по жестянке молоточка.

- Вы как раз вовремя, - сказала сестра, - показалась головка.

- Дороти. Ричи, - Кара повернула к ним голову. По ее щекам текли слезы, пряди волос намокли, глаза покраснели, лицо распухло и выглядело помятым. Такой она была после насилия на озере Голливуд - оцепеневшая от боли, ловящая глазами его взгляд.

- Куда ты ходил? - спросила она сердито. - Ну куда ты ходил?

Он робко показал ей фотоаппарат.

- Господи! Только снова не уходи!

- Прости, - сказал он.

Темный круг волос появился у нее между ног, окруженный ярко-розовым лабиальным кольцом.

- Прости!

- Вымойте ему руки, - обратилась Дороти к сестре. - Он будет ловить малыша.

- Что? - удивился Ричард. Он чувствовал, что должен подбодрить Кару. - Вы это серьезно?

- Серьезно, - ответила Дороти. - Иди мой руки.

Сестра поменялась с Дороти местами у кровати и взяла Ричарда за локоть. Затем вынула у него из рук упакованный в целлофан фотоаппарат.

- Дайте его мне, - сказала она. - А сами идите мыть руки.

- Я уже мыл руки, - в панике ответил Ричард. Его словно вытащили из-за видеокамеры, снабдили текстом и выпихнули на свет прожекторов.

- Умница, - сказала Дороти. - А теперь помой еще.

Ричард вымыл руки коричневым мылом, запах которого щекотал нос, и вернулся к кровати. Дороти поворачивала рычаги, чтобы выше поднять спинку. Кара что-то прошептала.

- Что ты говоришь, золотко? - спросила Дороти.

- Я сказала: Ричард, ты меня тоже прости.

- За что прощать-то? - удивилась Дороти. - Господи Боже мой!

- За все. Ох! - она закричала, застонала, замотала головой из стороны в сторону, порывисто втягивая сквозь зубы воздух. Дороти взглянула на монитор.

- Большой, - сказала она. - Ну, давай.

Знаком она подозвала Ричарда к себе. Ричард медлил. Кара схватилась за поручни. Ее шея выгнулась назад. Глубоко в груди возникло какое-то клокотание, которое усиливалось и рвалось наружу, пока не сорвалось с губ отрывистым хриплым криком.

- Оп! - сказала Дороти, немного отдернув руки. - Эй, мечтатель! - она снова повернулась к Ричарду. На ее ладонях лежало что-то клейкое и лиловато-розовое, что-то появлявшееся из тела Кары. - Скорее иди сюда. Видишь?

Ричард приблизился к кровати и увидел, что Дороти держит своими большими руками головку ребенка. Волосы у младенца были черные и густые. Широко открытые глаза, большие и темные, как будто без зрачков, смотрели прямо на Ричарда. Не было никакой туманности во взгляде, никакой припухлости нижних век. Еще никто никогда не смотрел на него так, без суждений и эмоций. Он вдруг осознал величие свершавшегося события. Все страхи и мечтания, которые должны были бы сопровождать его эти десять месяцев, нахлынули на него сейчас, захватив целиком. Много передряг случалось с ним в жизни. Но, бывало, он возвращался памятью в бесконечную череду дней своего детства, и его охватывало душевное спокойствие, которое, надо полагать, имело некоторое обоснование в природе вещей. И ничего не ожидало его в будущем, кроме той же самой причудливой смены страдания и наслаждения. Все эти моменты прошлого и будущего, казалось, сосредоточились во взгляде маленьких, темных, с невидимыми зрачками глаз.

Дороти втиснула пальцы вдоль плеч ребенка. Ее движения были уверенные, грубые и бесцеремонные. Так работает повар или гончар. Глубоко вздохнув, она посмотрела на Кару и развернула ребенка на девяносто градусов.

- Теперь, - сказала она, - дай мне свои руки.

- Но ведь не ловить же, правда? - спросил он. - Это просто такое выражение?

- А ты что, против? - сказала Дороти. - Иди сюда.

Она отступила на шаг и поставила Ричарда на свое место. Взяв за запястья, положила его руки на головку ребенка. Его пальцы дотронулись до чего-то липкого и теплого.

- Подожди следующей схватки, папаша. Вот, начинается.

Он ждал, глядя на головку. Затем Кара всхлипнула, и какое-то последнее звено или стержень, связывавший младенца с ее чревом, казалось, порвался. С тихим чавкающим звуком весь младенец, мокрый, выскочил прямо Ричарду в руки. Не успев ни о чем подумать, Ричард его поймал. "Ура!" - воскликнули сестра и Дороти. Кара заплакала. Кожа у ребенка была цвета снятого молока, жирная и блестящая, в темно-красных пятнышках. Плечи и спина были покрыты легким пушком, матовым и, одновременно, скользким. Младенец пошевелил крохотной нижней челюстью и, фыркнув, жадно втянул в себя первый глоток воздуха.

- Кто родился? - спросила Кара. - Мальчик?

- Ого! - воскликнул Ричард, подняв ребенка, чтобы Каре было видно. - Сама посмотри.

Дороти закивала:

- У тебя сын, Кара, - сказала она, взяла ребенка из рук Ричарда и положила ей на опавший живот. Кара открыла глаза. - Большой волосатый парень!

Ричард обошел кровать и встал рядом с женой. Он наклонился к ней и прижался к ее щеке. Они вместе разглядывали это волчье отродье, а мальчик смотрел на них.

- По-моему, он смешной, а? - неуверенно проговорил Ричард. Медсестра щелкнула фотоаппаратом, чтобы запечатлеть их втроем, а они взглянули на нее, моргая от яркой вспышки.

- Хорошо получилось, - сказала сестра.

______________________________

* Легкий алкогольный напиток.

** Город на границе Техаса и Арканзаса.