Глава восьмая

Завещание, подготовленное по распоряжению Флоуза, было оглашено на следующий день в зале башни, который оборудовал еще дед нынешнего владельца имения, придав ему блеск и великолепие. Современник сэра Вальтера Скотта и страстный поклонник его романов, он перестроил то, что раньше было всего лишь сильно укрепленным хлевом для скота, в роскошный банкетный зал, украшенный орнаментами и лепниной, под стропилами которого были развешаны художественно порванные подделки – боевые знамена полудюжины полков, никогда не существовавших в действительности. Время и моль сделали ткань этих знамен совершенно прозрачной, а сами знамена обрели все внешние признаки подлинности; ржавчина же, постепенно разъедавшая металл, придала оружию и доспехам вид произведений искусства, какими они отнюдь не были, когда их приобретали. Оружие и доспехи были повсюду. Фигуры в шлемах стояли вдоль всех стен на полу и на постаментах, над ними были развешаны головы оленей и лосей, антилоп и медведей и даже одного тигра, и все это перемежалось разбросанными по стенам мечами, боевыми топорами и другим оружием былых войн.

В этой воинственной обстановке, которую завершали горевшее в очаге сильное яркое пламя и курившийся под потолком дым, старый Флоуз и решил ознакомить всех с содержанием своего нового завещания. За огромным дубовым столом напротив него сидели самые близкие и предположительно самые дорогие ему люди: Локхарт, миссис Флоуз, пребывавшая в восторженной эйфории Джессика, адвокат Балстрод, которому предстояло зачитать завещание, два фермера-арендатора, которые должны были засвидетельствовать акт его подписания, и доктор Мэгрю, который должен был подтвердить, что – как и сказано в завещании – мистер Флоуз действительно находился в здравом рассудке.

– Церемония должна проводиться с самым жестким соблюдением всех норм закона и правил процедуры, – предупредил старый Флоуз. Так она и проходила. Он вполне мог бы добавить, что великий, но преждевременно скончавшийся Томас Карлайл всей силой своего риторического таланта поддержал бы – если бы мог

– то, как была задумана и как осуществлялась эта церемония. В словах самого Флоуза, которые он произнес при ее начале, было нечто от древних саг и библейских пророчеств. Голос Флоуза гремел под стропилами. И хотя по юридическим соображениям в тексте завещания было мало запятых, Флоуз восполнил их недостаток, обильно разбросав по своей речи точки с запятыми.

– Вы собрались здесь сегодня, – обратился он к сидящим за столом, задрав фалды своего фрака и повернувшись спиной к огню, – для того, чтобы выслушать последнюю волю и завещание Эдвина Тиндейла Флоуза; единожды овдовевшего и дважды женатого; отца скончавшейся и отчасти горько оплакиваемой Клариссы Ричардсон Флоуз; деда ее внебрачного сына, Локхарта Флоуза, отец которого неизвестен и которого я не по благородному порыву моей души, но руководствуясь только практическими соображениями здравого рассудка

– во все времена отличавшего род Флоузов как главная врожденная и неоспоримая черта нашей семьи, – признаю моим наследником по мужской линии. Суть и значение всего только что сказанного мной – не в обращении к предметам низменным и грубым; я хочу пропеть вам о высоком и величественном, если допустимо назвать песней то, о чем в своих мечтах и воспоминаниях грезят старики как о возможном, но не сбывшемся; а я старик и уже близок к смерти.

Он остановился перевести дыхание; в этот момент миссис Флоуз беспокойно поерзала на стуле. Старик оглядел ее горящим и хищным взглядом.

– Да, корчитесь, мадам, и извивайтесь, подобно червяку, для этого у вас есть все причины; вам тоже предстоит впасть скоро в старческий маразм; смерть уж зовет своим костлявым пальцем, и ей повиноваться мы должны; мы все уйдем, уйдем неотвратимо в забвенье черное. Определенность эта сильнее всех других; она одна лишь звездою путеводною сияет на небосводе опыта людского; все остальное смутно, преходяще, порядка лишено; и если хотим определиться в жизни бренной – кто мы, и где мы есть, – то свой секстант должны направить на эту путеводную звезду, звезду небытия и смерти. Сейчас, когда мне уже девяносто, я вижу ее ближе; лучше различаю ее кристально черное сиянье. Так мы движемся к могиле той колеей, что уготована нам мыслями, делами нашими, а также характером, что дан нам при рожденьи и которым влекомы мы по жизни, но который несовершенствами своими – и без цели – дарует нам ту малую свободу, что одна лишь составляет суть человека. Да, мы таковы. Животному неведома свобода; только человеку дано ее познать, и то лишь благодаря несовершенству генов, таинствам химии. Все же остальное предписано нам при рожденьи. Подобно паровозу, несем в себе огонь, накапливаем пар, растим в себе мы силы – все для того, чтобы пройти к концу путем предписанным. К тому концу, что ждет нас всех. Полускелет стоит сейчас пред вами; лишь остатки духа связуют с жизнью старческие мощи и этот череп. Уж скоро пергаментная плоть моя рассыплется; дух выйдет вон; что станется тогда с моей душою? Заснет ли, или ж нет? Не ведаю ответа и не смогу узнать, докуда смерть не скажет, да иль нет. Но, сказав все это, я вовсе не хочу списать себя со счетов. Вот я здесь, живой, тут, в этом зале, где вы все собрались, чтоб волю выслушать мою. Впрочем – волю? Мою? Сколь странны это слово, эта воля, идущие от мертвых, когда дела решаются уж теми, кого оставили они после себя. Их воля… желанье только лишь, предположенье, которым, может быть, не суждено и сбыться. Но я предупрежу возможность эту, представив вам сейчас свою, во всех значеньях слова, волю – ту, в которой изложил я условия. Вы их услышите сейчас, а там решите – принимать ли завещанное мною вам богатство, или ж отказаться от платы за него.

Старик сделал паузу и внимательно всмотрелся в их лица, прежде чем стал продолжать дальше.

– Вас интересует, что я высматривал? – спросил он. – Я искал хоть искру вызова, неповиновения в ваших глазах. Хотя бы только искру, всего одну, которая бы означала, что этого полумертвеца посылают к черту. Туда, можно было бы сделать вывод, куда, по иронии судьбы, я скорее всего и должен попасть. Но я не увидел такой искры: жадность задула свечи вашего мужества. Вот вы, мадам, – он указал пальцем на миссис Флоуз, – у взгромоздившегося на анчар голодного стервятника больше терпения, чем у вас, когда вы ерзаете по этой скамейке, хотя и сидите на ней куда прочнее.

Он снова остановился, но миссис Флоуз промолчала. Ее маленькие глазки сузились еще больше, одновременно и излучая ненависть, и просчитывая, что бы все это могло означать.

– Так что ж, ничто не понуждает вас дать ответ? А впрочем, я знаю ваши мысли; вперед несется время; сердечный метроном отсчитывает медленней удары; уж скоро завершится – возможно, раньше, чем бы мне хотелось, – песнь погребальная моя. И вид моей могилы вам удовлетворенье даст. Но позвольте предвосхитить, мадам, мне эти ваши радости. Сейчас же, внебрачный Флоуз, к тебе я обращаюсь: способен ли ты бросить вызов, или образованье прожужжало уши, лишив уменья защитить себя?

– Пошел ты к черту, – ответил Локхарт. Старик улыбнулся:

– Что ж, это уже лучше, но все равно с чужой подсказки. Я научил тебя, а ты повиновался. Есть, однако, испытанье посильнее. – С этими словами старый Флоуз повернулся к стене, снял с нее боевой топор и протянул его Локхарту.

– Возьми, ублюдок, – сказал он. – Держи топор. Локхарт встал и взял.

– У древних скандинавов был обычай: стариков лишали головы посредством топора, – продолжал Флоуз. – То был обязан сделать старший сын. Но у меня лишь ты, родившийся в канаве внебрачный внук; возьми же на себя ответственность и бремя и соверши сей акт…

– Нет! – закричала Джессика, вскакивая со стула и выхватывая у Локхарта топор. – Я не позволю! У вас нет права подвергать его такому искушению.

Старик захлопал в ладони:

– Браво! Вот так намного лучше. У сучки характер посильнее, чем у пса. Пусть самую лишь малость, но посильней – и есть. Салютую ему. Мистер Балстрод, прочтите завещание. – В изнеможении от собственной риторики, старый Флоуз сел. Адвокат Балстрод театрально поднялся и развернул завещание.

«Я, Эдвин Тиндейл Флоуз, находясь в здравом уме и в слабом состоянии здоровья, достаточном, однако для того, чтобы поддерживать ясность моего рассудка, настоящим актом оставляю после себя в качестве своего наследства и завещаю все принадлежащее мне движимое и недвижимое имущество, всю собственность и все мои земли жене моей, миссис Синтии Флоуз, которая получает право владеть, пользоваться и распоряжаться всем поименованным вплоть до того момента, пока собственная смерть не заставит ее покинуть это место, определяемое мною как круг радиусом в одну милю с центром во Флоуз-Холле, и на том условии, что она не продаст, не сдаст в залог, в заклад, в аренду или же во временное пользование ни все передаваемое ей таким образом по наследству имущество, ни какую бы то ни было часть его, и ч то она не будет каким бы то ни было образом усовершенствовать, изменять, дополнять или перестраивать любую часть наследуемой ею указанной собственности, земли, строений и дома, но будет существовать только на поступающий от них доход; в знак согласия с чем она подписывает завещание как договор, предполагающий безусловное выполнение его положений».

Балстрод положил текст завещания на стол и посмотрел на миссис Флоуз.

– Вы согласны это подписать? – спросил он; однако миссис Флоуз захлестнули эмоции. В конце концов старик все-таки сдержал свое слово. Он оставлял ей все свое имение, целиком и полностью. Если учесть, что ее только что сравнивали со стервятником, то нетрудно понять, почему столь благородный поступок начисто лишил ее способности все тщательно взвешивать и просчитывать. Ей нужно было время на обдумывание, но такого времени у нее не было.

– Подписывайте, мадам, или завещание полностью теряет силу и будет аннулировано в той его части, которая относится к вам, – сказал старый Флоуз.

Миссис Флоуз взяла ручку и расписалась, два фермера-арендатора засвидетельствовали этот факт.

– Продолжайте, мистер Балстрод, – голосом, который можно было бы назвать почти веселым, сказал Флоуз, и адвокат начал читать завещание дальше.

«Моему внуку Локхарту Флоузу я не оставляю ничего, кроме своего имени, до тех пор и пока он не представит в физической форме персону своего фактического отца, отцовство которого по отношению к Локхарту должно быть достоверно установлено и доказано, поручительством чему должно стать заявление о том моего поверенного мистера Балстрода или его преемников, и о чем должны быть составлены и подписаны письменные показания под присягой, после чего указанный отец должен быть порот указанным Локхартом до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке. В случае, если изложенные выше условия доказательства отцовства будут полностью выполнены, то изложенные ранее положения завещания в части, касающейся моей жены Синтии Флоуз и скрепленные ею собственноручной и добровольно данной подписью, автоматически становятся недействительными, и имение, земля, строения на пей и прочая собственность целиком и полностью переходят к моему внуку Локхарту Флоузу в его полное владение и распоряжение. Своему слуге Дональду Робсону Додду я завещаю право пожизненного пользования моим домом и прошу его кормить и поить собак и лошадей вплоть до его или их кончины».

Балстрод остановился, а старый Флоуз подошел к столу и взялся за ручку.

– Я в здравом уме? – спросил он, обращаясь к доктору – Мэгрю.

– Да, – сказал врач. – Я свидетельствую, что вы находитесь в здравом уме.

– Слушайте внимательно, – сказал Флоуз, обращаясь к двум фермерам, которые с готовностью кивнули головами. – Вы должны будете подтвердить, что я нахожусь в здравом уме, после того как я подпишу это завещание.

– Вы – в здравом уме? – внезапно закричала миссис Флоуз. – Да вы просто сумасшедший! Вы обманули меня! Вначале сказали, что все оставляете мне, а теперь добавляете условие, гласящее, что я потеряю все права на наследство, если… если… если этот незаконнорожденный найдет своего отца!

Но старый Флоуз, не обращая никакого внимания на ее вспышку, подписал завещание.

– Отстаньте, женщина, – сказал он, передавая ручку одному из фермеров. – Я сдержал свое слово; а вы сдержите слово, данное мне, или же потеряете все, что я вам оставил, до последнего пенни.

Миссис Флоуз оценивающе посмотрела на лежащий на длинном столе топор, но потом опустилась на свое место, почувствовав, что проиграла. Ее просто-напросто надули.

– И вы еще требуете, чтобы я тут жила до самой вашей смерти. Да я уеду завтра же утром!

– Мадам, – засмеялся Флоуз, – вы подписали контракт, обязывающий вас оставаться тут до конца ваших дней или же возместить мне утрату вашего присутствия здесь из расчета пяти тысяч фунтов стерлингов в год.

– Я?! – воскликнула миссис Флоуз. – Я ничего подобного не подписывала…

Но адвокат Балстрод протянул ей завещание:

– Это условие записано на первой странице. Не веря ушам своим, миссис Флоуз, раскрыв рот от изумления, посмотрела на адвоката, а затем прочла то место на странице, которое он указывал пальцем. Слова поплыли у нее перед глазами.

– Но вы же не прочли этого! – простонала она. – Вы же не прочли слов: «В случае, если моя жена Синтия Флоуз уедет…» Боже мой, Боже! – И она без сил опустилась на стул. Условие было вписано в завещание черным по белому.

– Ну а сейчас, когда дело сделано, – сказал Флоуз, видя, что Балстрод складывает этот бесподобный документ и убирает его в свой портфель, – давайте выпьем за здоровье Смерти.

– За Смерть? – переспросила Джессика, еще не пришедшая в себя от странности и эксцентричности той сцены, свидетельницей которой она только что была.

Старый Флоуз с любовью похлопал ее по пухленькой щечке:

– За Смерть, моя дорогая, за то единственное, что нас всех объединяет и уравнивает! Додд, принеси-ка графинчик нортумберлендского виски!

Додд бесшумно вышел.

– Я не знала, что в Нортумберленде тоже делают виски, – сказала Джессика, у которой появилось какое-то теплое чувство к старику. – Я думала, виски бывает только шотландским.

– Ты еще много чего не знаешь, не только этого. Нортумберлендское виски гнали в этих местах в огромных количествах; но сейчас, похоже, Додд – единственный человек, который еще умеет это делать. Видишь эти стены? У них толщина десять футов. Раньше тут говорили так: шесть футов – для защиты от шотландцев и еще четыре – для защиты от акцизных чиновников. Надо было быть очень хитрым парнем, чтобы найти вход сюда. Додд знал, как это сделать.

Как бы подтверждая справедливость этих слов, появился Додд, неся поднос с графином виски и со стаканами. Когда стаканы были наполнены, Флоуз встал, остальные последовали его примеру. Только миссис Флоуз осталась сидеть.

– Я отказываюсь пить за Смерть, – упрямо проворчала она. – Это безнравственный тост.

– Да, мадам, но ведь мы живем в безнравственном мире, – сказал Флоуз.

– Однако выпить все равно придется. Для вас в этом – единственная надежда.

Миссис Флоуз неуверенно поднялась и с отвращением посмотрела на него.

– За Великую Определенность! – сказал Флоуз, и его голос зазвенел среди боевых знамен и оружия.

После обеда, который был подан в столовой, Локхарт и Джессика отправились побродить по Флоузовским болотам. Послеполуденное солнце освещало грубую траву. Когда они взбирались на Флоузовы холмы, им попались лишь несколько лениво отошедших в сторону овец.

– Локхарт, милый, я бы ни за что на свете не хотела пропустить сегодняшний день, – сказала Джессика, когда они поднялись на верхушку холма. – Твой дед – очаровательнейший старик.

Локхарт скорее охарактеризовал бы своего деда каким-нибудь иным прилагательным, а миссис Флоуз, которая, смертельно бледная, сидела у себя в комнате, наверное, воспользовалась бы словом, прямо противоположным по значению. Но ни первый, ни вторая не высказали своего мнения вслух. Локхарт промолчал потому, что Джессика была его возлюбленным ангелом и ее точка зрения не подлежала сомнениям и обсуждению, а миссис Флоуз потому, что ей некому было что-либо высказывать. Мистер Балстрод и доктор Мэгрю сидели в это время вместе со старым Флоузом за столом из красного дерева, потягивали портвейн и вели ту философскую дискуссию, к которой предрасполагало их то общее, что было в их прошлом и в их взаимоотношениях.

– Я не одобряю ваш тост за здоровье Смерти, – говорил доктор Мэгрю.

– Он противоречит данной мною клятве Гиппократа; а кроме того, как вообще можно пить за здоровье того, что по самой своей природе несовместимо ни с каким здоровьем?

– А вы не путаете здоровье с жизнью? – спросил Балстрод. – Говоря «жизнь», я имею в виду то основополагающее, что отделяет ее от не-жизни. Закон природы таков, что все живое рано или поздно умирает. Надеюсь, сэр, вы не станете этого отрицать.

– Я не могу отрицать то, что верно, – ответил Мэгрю. – Но, с другой стороны, я сомневаюсь, что умирающего человека можно назвать здоровым. При всем моем огромном опыте практического врача я не могу припомнить случая, чтобы мне довелось присутствовать у смертного одра здорового человека.

Флоуз постучал по своему стакану, чтобы заполучить одновременно и графин, и внимание беседующих.

– Полагаю, мы игнорируем такой фактор, как смерть, не вызываемая естественными причинами, – сказал он, подливая себе в стакан. – Вы, несомненно, знаете задачку о мухе и паровозе. Совершенно здоровая муха летит со скоростью двадцать миль в час в направлении, прямо противоположном тому, в котором со скоростью шестьдесят миль движется паровоз. Паровоз и муха сталкиваются, и муха мгновенно погибает. Но в процессе своей смерти муха перестает двигаться вперед со скоростью двадцагь и начинает двигаться назад со скоростью шестьдесят миль. Так вот, сэр, если муха остановилась, а потом начала движение в обратном направлении, то разве не вправе мы предположить, что паровоз тоже должен был приостановиться, пусть на миллионную долю секунды. Но для нашего разговора гораздо существеннее иное: разве не вправе мы сделать вывод, что муха умерла здоровой?

Балстрод подлил себе еще портвейна и задумался над задачкой, доктор же энергично ввязался в продолжение спора:

– Я не инженер и не знаю, останавливался ли локомотив на миллионную долю секунды, или же нет. Тут я полагаюсь на ваше суждение. Но в любом случае муха в эту миллионную долю находилась в крайне нездоровом состоянии. Чтобы понять это, давайте соотнесем это мгновение с ожидаемой продолжительностью жизни мухи. Естественная продолжительность жизни мухи, насколько я знаю, ограничена одним днем, тогда как у человека она около семидесяти лет – я не говорю о присутствующих. То есть сознательная жизнь мухи должна насчитывать около 86 400 секунд, тогда как у человека с момента рождения до момента смерти проходит порядка 2 107 000 520 секунд. Судите сами, сколь разное значение имеет одна миллионная доля секунды в жизни мухи и в жизни человека. То, что нам представляется всего лишь одной миллионной секунды, в жизни мухи значит примерно столько же, что пять с половиной минут могут значить в жизни человека. Такого времени вполне достаточно, чтобы состояние человека можно было определить как нездоровое.

Разделавшись таким образом с задачкой о мухе и опустошив свой стакан, доктор Мэгрю выпрямился в кресле с видом победителя.

Теперь очередь была за Балстродом, который подошел к проблеме с юридической стороны.

– Возьмем пример смертной казни, – сказал он. – Наша правоохранительная система всегда больше всего гордилась тем, что на виселицу попадали только те, кто заслуживал быть повешенным. Но тот, кто заслуживал быть повешенным, обычно бывал здоровым человеком, а поскольку смерть при повешении наступает мгновенно, можно сказать, что убийцы умирали здоровыми.

Но доктора Мэгрю было не так-то легко сбить с толку.

– Все это только словесные упражнения, сэр, не более. Вы говорите, что убийца, которого отправляют на виселицу, заслуживает повешения. А я считаю, что ни один человек, совершивший убийство, не имеет права жить. Все можно поставить с ног на голову, это зависит только от точки зрения, с которой мы смотрим на предмет.

– Вот именно, – вмешался Флоуз, – с какой точки зрения мы смотрим на что-то? Я могу полагаться только на собственный опыт, более солидных оснований у меня нет; а опыт этот в основном связан с собаками и с их привычками; но все же должен сказать, что на шкале эволюции нам надо бы начинать не с приматов. Обычно говорят: один пес сжирает другого[15]. Тот, кто сказал это первым, не знал собак. Псы не едят других собак. Они живут стаей, а животные, живущие стаями, никогда не бывают каннибалами. В добывании пищи они зависят друг от друга, а такая зависимость порождает общественную мораль – пусть и основанную только на инстинктах, но все же мораль. С другой стороны, у человека нет природной, инстинктивной морали. История доказывает именно это, а история религии – тем более. Если бы человек обладал прирожденной моралью, не возникало бы нужды ни в религии, ни даже в законе. Однако без морали человек не смог бы выжить. Вот вам еще одна задачка, джентльмены: наука разрушает веру в Бога – ту первооснову, из которой произрастает всякая мораль. Наука же снабдила человека средствами самоуничтожения. Короче, мы лишились сейчас того чувства морали, которое предохраняло нас в прошлом от самоистребления; но на будущее у нас есть теперь средства уничтожения друг друга. Нас ждет мрачное будущее, господа, и хочется надеяться, что я его не увижу.

– А какой бы совет, сэр, вы дали грядущим поколениям? – спросил Балстрод.

– Тот же, какой Кромвель дал своим «круглоголовым[16]», – ответил Флоуз. – Положиться во всем на Бога и держать порох сухим.

– То есть исходить из предположения, что Бог существует, – заметил доктор Мэгрю.

– Ничего подобного, – возразил Флоуз. – Вера – это одно, а знание

– совсем другое. Иначе было бы слишком просто.

– Тогда вы опираетесь на традицию, сэр, – одобрительно произнес Балстрод; – Мне, как юристу, весьма импонирует ваш подход.

– Я опираюсь на свою семью, – сказал Флоуз. – Наследуемость качеств

– несомненный факт природы. Еще Сократ говорил: «Познай самого себя». Я бы пошел еще дальше и утверждал бы, что для познания самого себя надо вначале познать своих предков. Вот в чем суть того, что я пытаюсь втолковать ублюдку. Пусть разузнает, кто был его отцом, кто такой его дед и так далее, и тогда он найдет себя.

– А что будет потом, когда он найдет себя? – полюбопытствовал Балстрод.

– Будет самим собой, – ответил Флоуз и заснул.