Глава восемнадцатая

Все, что он увидел во Флоуз-Холле на следующий день, понравилось ему еще меньше. Утром Балстрод остановил машину у въезда на мост и стал дожидаться, пока Додд откроет ворота. Даже с этого расстояния можно было слышать голос старого Флоуза, который разносил Всевышнего, возлагая на него ответственность за то мерзкое состояние, в котором пребывал мир. Отношение Балстрода к тому, что они услышали, как всегда, было более прагматичным, нежели у доктора.

– Не могу сказать, что разделяю его взгляды и чувства, – сказал Балстрод, – но если он действительно говорил обо мне что-то скверное, то, по крайней мере, я в неплохой компании.

Компания, в которой он оказался несколько минут спустя, со всей очевидностью не подходила под это определение. Внешний вид Таглиони не вызывал к нему особого доверия.

Таксидермист пережил за последнее время слишком много неописуемых ужасов и потому находился далеко не в лучшей форме. К тому же почти всю ночь напролет Локхарт добивался того, чтобы его «папочка» был бы безукоризнен в исполнении этой новой для него роли. Последствия перепоя, страх и сильный недосып отнюдь не способствовали благообразности облика Таглиони. Собственная одежда его пострадала в процессе работы, и потому Локхарт дал ему кое-что из гардероба деда вместо заляпанной кровью его одежды; однако вещи старого Флоуза оказались таксидермисту не очень впору. При виде его взгляд Балстрода выразил обескураженность и ужас, а взгляд доктора Мэгрю – сугубо профессиональную озабоченность его состоянием.

– На мой взгляд, он выглядит просто больным человеком, – прошептал врач адвокату, когда они шли вслед за Локхартом в кабинет.

– Не берусь судить о его здоровье, – ответил Балстрод, – но облачение у него явно неподобающее.

– По мне, он не тот человек, состояние которого позволяет ему быть сейчас поротым до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, – сказал доктор Мэгрю. Балстрод резко остановился.

– О Боже, – пробормотал он, – я совершенно забыл об этом условии!

Таглиони вообще не имел об этом понятия. Ему даже в голову не могло прийти нечто подобное. Единственное, о чем он мечтал, это выбраться как можно быстрее из этого страшного дома, сохранив свою жизнь, репутацию и деньги.

– Чего мы ждем? – спросил он, видя, что Балстрод замешкался.

– Действительно, – поддержал его Локхарт, – давайте переходить к делу. Балстрод сглотнул.

– Мне кажется, было бы правильнее, если бы здесь присутствовали ваш дед и его жена, – сказал адвокат. – В конце концов, один из них написал завещание, выразив в нем свою последнюю волю, а другая лишается тех привилегий, которые она при иных обстоятельствах получила бы в соответствии с его волей.

– Дед сказал, что он плохо себя чувствует и не хочет вставать с постели, – ответил Локхарт и подождал, пока не раздались новые выкрики Флоуза, на этот раз проезжавшегося по поводу профессиональных качеств доктора Мэгрю. – Не кривя душой, могу то же самое сказать и в отношении моей тещи. Она сейчас недомогает. И кроме того, появление моего отца со всеми вытекающими отсюда для нее финансовыми последствиями, естественно, привело ее, мягко говоря, в нервное и раздраженное состояние.

Последние слова были истинной правдой. Ночь, проведенная в непрерывных попытках перетереть связывавшие ее веревки о железный каркас кровати, действительно привела миссис Флоуз в состояние раздражения и нервного возбуждения, и тем не менее она все еще не прекращала свои попытки. А тем временем внизу, в кабинете, Таглиони уже слово в слово повторял все то, чему научил его Локхарт. Балстрод записывал и, вопреки его собственным ожиданиям, слова Таглиони производили на него впечатление. Таглиони заявил, что в то время он работал временным рабочим в одной из местных фирм, и поскольку он был итальянцем, то это само по себе привлекало к нему внимание мисс Флоуз.

– Я ничего не мог поделать, – оправдывался Таглиони, – я итальянец, а английские женщины… – ну, вы знаете, что это такое.

– Знаем, – подтвердил Балстрод, который догадывался, что последует дальше, и был не расположен все это выслушивать. – И вы влюбились друг в друга? – спросил он, чтобы хоть чем-то скрасить обнаруженную покойной мисс Клариссой Флоуз прискорбную склонность к иностранцам.

– Да. Мы влюбились. Можно и так записать. Балстрод записывал, бормоча про себя, что ему не доставляет удовольствия узнавать такого рода подробности про мисс Флоуз.

– Ну и что было дальше?

– А вы как думаете? Я ее трахнул[23]. Балстрод вытер вспотевшую лысину носовым платком, а доктор Мэгрю злобно сверкнул на итальянца глазами.

– У вас состоялось половое сношение с мисс Флоуз? – спросил адвокат, когда снова обрел дар речи.

– Половое сношение? Не знаю. Мы потрахались. Это же так называется, верно? Вначале я ее, потом она меня, потом…

– Сейчас получишь, если не заткнешься! – заорал Мэгрю.

– А что я такого сказал? – удивился Таглиони. – Вы же… Но тут вмешался Локхарт.

– Не думаю, что нам стоит вдаваться в дальнейшие подробности, – примирительно сказал он. Балстрод с энтузиазмом согласился.

– И вы готовы заявить под присягой, что являетесь отцом этого человека и не сомневаетесь в своем отцовстве? – спросил он.

Таглиони подтвердил все перечисленное адвокатом.

– Тогда подпишите тут, – показал Балстрод и дал ему ручку. Таглиони расписался. Подлинность его подписи была засвидетельствована доктором Мэгрю.

– И позвольте узнать ваш род занятий? – необдуманно спросил Балстрод.

– Вы хотите сказать – чем я зарабатываю? – переспросил Таглиони. Балстрод кивнул. Таглиони поколебался, но затем решил хоть раз за сегодняшнее утро сказать правду. Мэгрю готов был броситься и растерзать его, и Локхарт поспешно выпроводил итальянца из комнаты. Балстрод и Мэгрю остались вдвоем в кабинете, не в силах вымолвить ни слова.

– Нет, вам приходилось слышать нечто подобное?! – выговорил наконец Мэгрю, когда его сердцебиение более или менее пришло в норму. – И у этой скотины еще хватало наглости стоять тут и рассказывать…

– Дорогой Мэгрю, – ответил Балстрод, – только теперь я понимаю, почему старик включил в завещание условие, что отец его незаконнорожденного внука должен быть порот до тех пор, пока его жизнь не повиснет на ниточке. Он, по-видимому, обо всем этом догадывался.

Доктор Мэгрю выразил свое согласие с таким предположением.

– Лично я хотел бы, – заявил он, – чтобы это условие было сформулировано жестче: пороть, пока его жизнь не слетит с этой ниточки.

– Слетит куда? – поинтересовался адвокат.

– Пока она не оборвется, – ответил доктор Мэгрю и налил себе флоуз-холловского виски из графина, стоявшего в углу на подносе, Балстрод присоединился к нему.

– Это поднимает очень интересный вопрос, – сказал он после того, как они по очереди выпили за здоровье друг друга, а потом и за то, чтобы Таглиони досталось по заслугам. – А именно вопрос о том, что может практически означать выражение «жизнь, повисшая на ниточке». Суть вопроса – как определить прочность этой ниточки, как предвидеть момент, когда она оборвется.

– Я как-то не думал об этом, – ответил доктор Мэгрю, – но сейчас, после того, что вы сказали, такая формулировка вызывает у меня серьезные возражения. Точнее, мне кажется, было бы сказать «на волосок от смерти».

– Это все равно не отвечает на вопрос. Жизнь – это время. Мы ведь говорим о продолжительности жизни человека, а не о том, какое место его жизнь занимает в пространстве. А слова «на волосок от смерти» характеризуют именно место в пространстве, но ничего не говорят нам о моменте времени.

– Но мы же говорим о долгой жизни, – возразил Мэгрю, – а это предполагает и какое-то ее протяжение в пространстве. Если, например, под долгой жизнью мы будем понимать восемьдесят лет – я полагаю, такой срок можно назвать долгой жизнью, – тогда нормальной продолжительностью жизни можно считать, скажем, семьдесят. Лично мне доставляет удовольствие то, что, судя по комплекции этого паршивого итальяшки и по его общему состоянию, эта скотина не дотянет до сроков, отмеренных человеку в Библии. И далеко не дотянет. На всякий случай, просто чтобы подстраховаться, допустим, что он дожил бы до шестидесяти лет. Значит, по отношению к шестидесяти годам висеть на ниточке – это…

Их дискуссию прервало появление Локхарта, сообщившего, что, дабы не беспокоить деда и недомогающую миссис Флоуз, он решил провести вторую часть сегодняшней церемонии в башне.

– Додд готовит его к порке, – сказал Локхарт, предложив пройти туда. Два старика последовали за ним, продолжая увлеченно обсуждать, как практически понимать смысл выражения «жизнь, которая висит на ниточке».

– У этого состояния, – продолжал спор Мэгрю, – есть как бы две грани: на ниточке до момента смерти и сразу же после него. Но сама смерть – это очень неопределенное состояние, и поэтому, прежде чем начинать выполнение этого условия завещания, следовало бы решить, что конкретно оно подразумевает. Некоторые авторитеты считают, что смерть наступает в тот момент, когда перестает биться сердце. Другие утверждают, что мозг, как орган сознания, способен функционировать еще в течение какого-то времени после того, как останавливается сердце. Поэтому, сэр, давайте определим, что…

– Доктор Мэгрю, – возразил Балстрод, – они в это время пересекали крошечный садик, – будучи юристом, я не компетентен выносить суждения по таким вопросам. Выражение «пока жизнь его не повиснет на ниточке» означает, что человеку не дадут умереть. Я никоим образом не принял бы никакого участия в оформлении завещания и последней воли, если бы они предполагали убийство отца Локхарта – независимо от того, что я лично думаю по поводу всего этого дела. Убийство противозаконно…

– Порка тоже противозаконна, – заметил Мэгрю. – Вставлять в завещание условие, гласящее, что человек должен быть порот до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, – значит делать нас обоих соучастниками преступления.

В этот момент они вошли в башню, и последние слова доктора отразились эхом от древнего оружия и пропыленных знамен. Безглазый тигр скалил зубы над большим камином. Таглиони, прикованный кандалами к противоположной от камина стене, увидев вошедших, стал бурно выражать свое несогласие с происходящим.

– Что значит пороть? – закричал он, но Додд вложил ему в рот пулю.

– Чтобы было что пожевать, – пояснил он. – Старый армейский обычай.

Таглиони выплюнул пулю.

– Вы что, с ума посходили? – снова завопил он. – Что еще вам от меня надо? Сперва я…

– Зажми пулю зубами, – прервал его Додд и сунул пулю обратно. Таглиони сопротивлялся, не давая впихнуть ее себе в рот, но в конце концов был вынужден взять ее за щеку, и снаружи это место выглядело чем-то вроде небольшого флюса.

– Не хочу я, чтобы меня пороли! Меня позвали сюда набить его, я и набил[24]. А теперь…

– Благодарю вас, мистер Додд, – сказал Балстрод, когда слуга заставил итальянца замолчать, забив ему в рот грязный носовой платок. – Эти постоянные упоминания набивания и накачек больше, чем что-либо иное, убеждают меня в том, что в данном случае условия завещания должны быть выполнены скорее в соответствии с духом закона, нежели с его буквой. Лично мне это слово кажется абсолютно предосудительным и нежелательным для использования.

– Мне показалось, что он употреблял его в мужском роде, – вставил доктор Мэгрю. – Могу поклясться, что он сказал «набить его».

Таглиони тоже мог бы в этом поклясться, но пуля у него во рту в сочетании с грязным платком Додда была не только омерзительна на вкус, но и не давала дышать, а потому его мысли были уже далеко от спорящих. Лицо его из мертвенно-бледного постепенно становилось черным. Локхарт в дальнем углу зала разминался, отрабатывая удары плеткой на фигуре в рыцарских доспехах, и вся комната была наполнена звоном железа. Этот звук напомнил Балстроду о необходимости блюсти высокую профессиональную честь.

– Я все еще не убежден, что нам следует начинать эту часть процедуры, не определив предварительно точного значения формулировки «пока его жизнь не повиснет на ниточке», – сказал он. – Может быть, стоило бы спросить у самого мистера Флоуза, что именно он имел в виду, когда оговаривал это условие.

– Сомневаюсь, чтобы от него можно было получить сейчас разумный ответ,

– сказал Додд, быстро прикидывая в уме, на какой кассете может быть записано хотя бы что-то близкое к ответу на подобный вопрос. Но его спас доктор Мэгрю, обеспокоенный тем, что Таглиони чернел на глазах.

– Надо бы дать вашему отцу немного отдышаться, – сказал он Локхарту.

– Клятва Гиппократа, которую я давал, не позволяет мне оставаться равнодушным при виде смерти от удушения. Конечно, если бы это была процедура повешения…

Додд вынул у Таглиони изо рта платок и пулю, и итальянец немного пришел в себя, цвет его лица стал более или менее нормальным. Одновременно он обрел и дар речи и начал громко, энергично кричать и доказывать что-то по-итальянски. Однако его усилия оказались напрасными. Балстрод и Мэгрю, не слыша друг друга из-за его криков и потому будучи не в состоянии продолжать ранее начатую дискуссию, повернулись и вышли в сад, не скрывая своего отвращения к Таглиони.

– На мой взгляд, подобная трусость заслуживает всяческого презрения,

– сказал Балстрод. – Впрочем, итальянцы очень плохо воевали в эту войну.

– Это так, но сейчас нам от этого не легче, – ответил доктор Мэгрю.

– Однако как человек, способный испытывать сострадание даже к такой скотине, я бы предложил, чтобы мы действовали в строгом соответствии с завещанием и выпороли бы этого негодяя так, чтобы жизнь его повисла на ниточке.

– Но… – начал было Балстрод, однако Мэгрю уже повернулся, возвратился в банкетный зал башни и сквозь стоявший там грохот пытался что-то сказать Додду. Додд вышел из зала и через пять минут вернулся с линейкой и карандашом. Мэгрю взял то и другое и подошел к Таглиони. Поставив линейку примерно на дюйм выше его плеча, доктор нанес на стену карандашом метку, а потом проделал то же самое еще в нескольких местах справа и слева от итальянца, соединив затем полученные метки одной линией так, что позади Таглиони на оштукатуренной стене возник его силуэт.

– Кажется, я все сделал абсолютно точно, – с гордостью заявил он. – Локхарт, мальчик мои, можешь начинать. Выпори этот силуэт, и это станет строжайшим, вплоть до каждой буквы, выполнением условий завещания твоего деда[25].

Локхарт подошел, размахивая плеткой, но в этот момент Таглиони сам исполнил требования завещания: он соскользнул вниз по стене и молча повис на своих кандалах. Локхарт с нескрываемой досадой глядел на него.

– Почему у него такой странный цвет лица? – спросил он. Доктор Мэгрю открыл свою сумку и достал стетоскоп. Через минуту он покачал головой и констатировал, что Таглиони мертв.

– Вот и решение нашего спора, – сказал Балстрод. – Но что же, черт побери, нам теперь делать?

Пока что, однако, всем было не до ответа на этот вопрос. Из дому донеслись вдруг ужасающие крики. Миссис Флоуз сумела-таки освободиться и, судя по ее воплям, увидела, что осталось от ее покойного мужа. Маленькая группа людей, находившихся в зале башни, слышала – за исключением Таглиони

– как эти крики сменились ненормальным смехом.

– Будь проклята эта сука, – выругался Додд, рванувшись к двери, – и как я позабыл, что ее нельзя так долго оставлять одну! – И он бегом устремился через двор в дом. Локхарт и два старейших друга его деда последовали за ним. Войдя в дом, они увидели, что на верхней площадке лестницы стояла миссис Флоуз, а под лестницей корчился Додд, обеими руками держась за пах.

– Хватай ее сзади, – посоветовал он Локхарту, – спереди она не дается.

– Эта женщина сошла с ума, – проговорил доктор Мэгрю. Впрочем, это было ясно и без его слов. Локхарт помчался к черной лестнице. Стоя наверху, миссис Флоуз продолжала выкрикивать, что старик давно уже мертв.

– Сами посмотрите! – прокричала она и бросилась к себе в комнату. Мэгрю и Балстрод начали осторожно подниматься вверх по лестнице.

– Если эта женщина действительно лишилась рассудка, – проговорил Балстрод, – то все происшедшее тем более достойно сожаления. Потеряв рассудок, она, по завещанию, тем самым утрачивает и всяческое право на наследование имения. А значит, не было необходимости в получении заявления под присягой от этого отвратительного иностранца.

– Не говоря уже о том, что эта скотина еще и умерла, – добавил Мэгрю.

– Полагаю, нам надо зайти и поздороваться с Эдвином.

Они повернули к спальне старого Флоуза. Додд снизу, от лестницы, пытался отговорить их от этого.

– Он никого не принимает! – кричал Додд, но до них не дошел истинный смысл этой фразы. Когда наверху появился Локхарт, незаметно прокравшийся по задней лестнице, чтобы избежать удара в пах от ненормальной тещи, лестничная площадка была уже пуста, а в спальне старика доктор Мэгрю, достав стетоскоп, прикладывал его к груди мистера Флоуза. Это непродуманное движение врача вызвало бурю поразительной двигательной активности его пациента. То ли старику что-то не понравилось в манерах самого доктора, то ли Балстрод случайно зацепил кнопки дистанционного управления, но только механизм, приводивший в движение покойника, внезапно заработал. Старик дико замахал руками, его глаза бешено завращались, рот начал открываться и захлопываться, а ноги конвульсивно задергались. Не было только звука – вначале одного лишь звука, а потом еще и простыни, которую дергающиеся ноги моментально сбросили с постели, и опутывавшие под ней покойника электрические провода предстали на всеобщее обозрение. Таглиони вывел провода из тела в том месте, где это было удобнее всего сделать, и потому вся картина чем-то напоминала жуткую уретру, извергающую электронную мочу. Как и утверждал в свое время Таглиони, никому, кто увидел бы старика со стороны или даже попытался бы осмотреть его, не пришло бы в голову заглядывать в это место. Безусловно, ни у Мэгрю, ни у Балстрода тоже не могло и мысли возникнуть, чтобы сюда заглянуть; но сейчас, когда переплетение проводов обнажилось само, они взгляда не могли оторвать от этого места.

– Распределительная коробка, заземление и антенна, – пояснил вошедший в комнату Локхарт– – Усилитель смонтирован под кроватью, и мне остается только регулировать громкость…

– Не надо, Бога ради, не надо нам больше ничего показывать, – взмолился Балстрод, который был в любом случае неспособен отличить одно приспособление от другого. Движения старого Флоуза внушали ему ужас.

– У меня здесь по десять ватт на канале, – продолжал Локхарт, но Мэгрю перебил его.

– Я, как медик, никогда не приветствовал эвфаназию, – задохнулся он,

– но чтобы пытаться продлить жизнь человека сверх всяких разумных и гуманных пределов… О Боже!

Не обращая внимания на мольбы Балстрода, Локхарт повернул регулятор громкости, и старик, продолжая махать руками и дергаться, подал голос.

– Всегда так с нами было, – рявкнул он (впрочем, доктор Мэгрю был уверен в ошибочности этого утверждения, ибо отлично знал, что со старым Флоузом так было вовсе не всегда). – Кровь Флоузов бежит по нашим жилам, неся в себе заразу грехов всех предков наших. Грехи и ханжество в нас столь переплелись, что многим Флоузам пришлось изведать путь мучеников, потакая желаниям и слабостям своим, и зову праотцов. Будь все иначе, не обладала бы наследственность такой неодолимой силой. Но ее предначертанья познал я сам

– и слишком хорошо, – чтоб ныне сомневаться в глубинной мощи тех страстей закоренелых, что властно…

Властным и неодолимым желанием Балстрода и доктора Мэгрю было, несомненно, поскорее выбраться из этой комнаты ко всем чертям и как можно дальше унести ноги от этого места. Но их удерживал какой-то магнетизм в голосе старика (на звучавшей кассете значилось: «Флоуз, Эдвин Тиндейл; самооценка»), а также и то, что между ними и дверью из комнаты неодолимой стеной стояли Локхарт и Додд.

– И искренне скажу вам, от сердца самого, что чувствую себя в душе разбойником болотным не менее, чем бритом и человеком, к цивилизации принадлежащим. Хотя – где та цивилизация, в которой я был рожден, воспитан? Которая нас наполняла чувством, помогавшим переносить невзгоды, – гордостью за то, что в Англии рожден? Где ныне умелец гордый или тот работник, что жил, на одного себя надеясь в этом мире? Где те правители и те машины, которым, сам их не имея, завидовал весь мир? Все в прошлом, все ушло. Их место занял жалкий попрошайка, с протянутой рукой стоящий англичанин, что ждет – когда и чем поможет ему мир? Но сам при этом работать не желает; и товары, что с охотою б купили за границей, делать уж не может. Одежды обветшали; все покатилось вниз… И так случилось только потому, что не нашлось политика, который имел бы смелость правду всем сказать. Лишь раболепствовать они были способны да льстить толпе, гонясь за голосами, что покупали власть им – впрочем, пустую, как обещанья их и они сами. Нет, Гарди с Дизраэли иначе видаться был должен смысл демократии. А эта накипь – Вильсон, да и тори тоже, – все норовит вначале превратить людей в толпу, дав хлеба им и зрелищ; затем их презирает. Вот так пропала, сгинула навек та Англия, в которой я родился. Законы попирают те люди, депутаты и министры, что их поставлены творить в парламенте и соблюдать в правленьи. Чему же следовать простому человеку? Какой закон он может уважать? Он – тот, кто вне закона сам поставлен и загнан в угол чиновниками, что себе жируют на деньги, с труженика взысканные или с него же обманом взятые, а то и просто украденные из его кармана. Черви-бюрократы уж доедают гниющий труп страны, той Англии прекрасной, что ими же убита…

Локхарт выключил старика, и Мэгрю с Балстродом перевели застывшее от ужаса дыхание. Но их передышка оказалась предельно короткой. У Локхарта было для них заготовлено кое-что почище.

– Я сделал из него чучело, – с гордостью произнес он, – и вы, доктор, признали его здоровым; когда он был уже мертв. Признали, доктор, не отрицайте, – Додд тому свидетель.

Додд согласно кивнул:

– Я слышал, как доктор это говорил.

– А вы, – Локхарт повернулся к Балстроду, – способствовали убийству моего отца. Грех отцеубийства…

– Ничего подобного я не делал, – перебил его адвокат. – Я отказываюсь…

– Кто писал и оформлял завещание моего деда: вы или не вы? – спросил Локхарт. Балстрод молчал. – Вы, и потому мы все трое можем быть обвинены в том, что являемся соучастниками убийства. Я бы хотел, чтобы вы очень тщательно продумали все возможные последствия этого.

Мэгрю и Балстроду стало казаться, что с ними говорит не Локхарт. В его голосе они безошибочно почувствовали интонации старого Флоуза, чучело которого сидело сейчас рядом с ними: ту же самую непоколебимую самонадеянность и ту же самую убийственную логику, которую не могли подорвать ни любое количество выпитого портвейна, ни научные аргументы, ни теперь уже сама смерть. И потому врач и адвокат последовали его советам в самом буквальном смысле слова и очень тщательно взвесили все возможные последствия создавшегося положения.

– Должен признаться, – произнес наконец Балстрод, – я ошеломлен. Как старейший друг вашего деда, я считаю себя обязанным действовать в его наилучших интересах и таким образом, который он бы одобрил.

– Очень сомневаюсь, что он одобрил бы изготовление из своего трупа чучела, – сказал доктор Мэгрю. – Лично я точно бы не одобрил, чтобы из меня сделали бы что-то подобное.

– С другой стороны, как представитель закона, уполномоченный к приведению под присягу, я обязан выполнять свой долг, и мои дружеские обязательства вступают в противоречие с моим профессиональным долгом. Но если бы было установлено, что мистер Таглиони умер естественной смертью…

Он выжидающе посмотрел на доктора Мэгрю.

– Не думаю, что следователь сочтет обстоятельства, в которых произошла смерть, позволяющими сделать такой вывод. Человек, прикованный за руки к стене, конечно, мог умереть естественной смертью, но он выбрал для этого противоестественные место и позу.

В комнате повисло мрачное молчание. Наконец заговорил Додд:

– Мы можем добавить его к содержимому огуречных парников.

– К содержимому огуречных парников? – в один голос спросили Мэгрю и Балстрод, но Локхарт не стал удовлетворять их любопытство.

– Мой дед говорил о том, что не хочет быть похороненным, – сказал Локхарт, – и я намерен выполнить все его желания полностью.

Два старика непроизвольно посмотрели на своего покойного друга.

– Не думаю, что было бы разумно держать его под каким-нибудь стеклянным колпаком, – сказал Мэгрю, – и ошибочно было бы полагать, что мы сможем до бесконечности поддерживать у всех иллюзию, будто он еще жив. Я предполагаю, что его вдове известно реальное положение.

Додд кивком выразил свое согласие с этими словами.

– С другой стороны, – сказал Локхарт, – мы могли бы похоронить вместо него Таглиони. Суставы деда закреплены так, что ему понадобился бы гроб очень причудливой формы, а это вызвало бы разговоры и пересуды, которые нам совсем ни к чему.

Балстрод и Мэгрю были того же мнения.

– Тогда Додд подыщет место, где он мог бы сидеть, – продолжил Локхарт, – а мистеру Таглиони мы предоставим честь присоединиться к предкам Флоузов в Блэк-Покрингтоне. Доктор Мэгрю, надеюсь, у вас не вызовет возражений предложение выписать свидетельство 6 смерти – от естественных причин – моего деда?

Мэгрю с сомнением разглядывал чучело своего бывшего пациента.

– Скажем так: на мой взгляд, его внешний вид не дает мне оснований предполагать какие-либо иные причины, – ответил он. – Думаю, я всегда могу сказать, что он прошел путем всех смертных и ушел, куда мы все уйдем.

– Унеся с собой те тысячи ударов судьбы, что неизменно плоть вытерпеть должна. По-моему, эти слова очень подходят в данном случае.

На том и порешили.

Через два дня из имения Флоуз-Холл выехал траурный кортеж. Его открывал брогэм, на котором везли гроб с телом Таглиони. Кортеж проделал свой скорбный путь меж очерчивавших границы разных владений каменных стен и через редкие ворота в них до церкви в Блэк-Покрингтоне. После короткой панихиды, во время которой викарий трогательно и непреднамеренно в точку говорил о том, как умерший любил дикую природу, разных животных и какие прилагал усилия к их сохранению, останки таксидермиста были преданы вечному покою под камнем, на котором были выбиты слова: «Эдвин Тиндейл Флоуз из Флоуз-Холла. Родился в 1887 году. Предстал перед Создателем в 1977 году». Чуть ниже этих слов были сочиненные Локхартом загадочные стихи, посвященные им обоим:

Один иль двое здесь лежат? – Не спрашивай, прознавший. Кто б ни был он, он здесь зарыт, Отец, меня признавший.

Мистер Балстрод и доктор Мэгрю, прочитав эти стихи, сочли их весьма приличествующими случаю и даже свидетельствующими об отменном вкусе.

– Мне только не нравится слово «лежат», – сказал доктор Мэгрю.

– А у меня самые серьезные возражения против того, чтобы Таглиони называл себя отцом незаконнорожденного, – сказал Балстрод. – И у этого «меня признавший» есть какой-то нехороший оттенок. Впрочем, не думаю, что мы когда-нибудь узнаем всю правду.

– Искренне надеюсь, что до нее не докопается никто другой, – ответил ему Мэгрю. –А вдова у Таглиони осталась, не знаете?

Балстрод считал, что лучше даже не пытаться наводить такие справки. Вдовы самого мистера Флоуза на похоронах, естественно, не было. Она с безумным видом бродила по пустому дому и время от времени издавала крики, больше похожие на вой; но их звуки терялись в завываниях псов старого Флоуза, оплакивавших кончину своего создателя. И как бы отдавая ушедшему королевские почести, время от времени с артиллерийского полигона доносился звук пушечного выстрела.

– Хорошо, если бы старая сука сама отправилась той же дорогой, – сказал Локхарт, когда закончились поминки. – Это бы сняло с нас массу проблем.

– Да, это верно, – согласился мистер Додд. – Если теща живет в одном доме с молодыми, из этого никогда ничего хорошего не получается. А вы с женой, наверное, скоро сюда переедете?

– Как только я закончу со всеми финансовыми делами, мистер Додд, – ответил Локхарт. – У меня есть еще на юге пара дел, которыми надо заняться.

На следующий день он сел в Ньюкастле на поезд и к вечеру был уже снова на Сэндикот-Кресчент.